Замыкая цепь

      Свет, звук, солёный вкус на губах. Круги и пятна перед глазами. Цвет. Сознание постепенно сбрасывало тени небытия. Мир вновь обретал очертания резко, словно освещаемый вспышками молний. Эти куски реальности были и картинами из прошлого, и предчувствиями будущего, и совершенно иллюзорными обрывками страшных снов. Все смешивалось в единый поток и существовало сразу и вместе. Все чувства возвращались независимо друг от друга будто были разорваны и существовали теперь разрозненно. Но первой пришла боль.       Он не мог определить её источник, боялся пошевелиться. Мир в сознании раскрывался, прожигал сумрак тяжёлого забытья. И чем реальнее выступали из тьмы багрянцем очертания привычных предметов перед его глазами, тем тождественная им боль накрывала все новыми волнами судорог. Хроа его пульсировало вспышками, каждая из которых была похожа на вновь открывавшуюся рану, каждое прикосновение, пусть и к нежному шёлку покрывал, приносило дикое страдание. Майрон боялся взглянуть на себя — ему казалось, что всё его тело состоит из одного обугленного кровавого куска, с которого только-только содрали кожу. Минуты потребовались ему, чтобы собраться с духом и чуть повернуть голову на бок. Он попытался осторожно напрячь каждую из мышц, взглянул на свою руку, безвольно окаменевшую на простыни, и удивился — его тело, как и прежде было облачено в ризы тонкой мерцающей кожи. Значит, это иллюзия, отголосок боли, что находится глубже, на уровне духа.       «Я жив! Как же это возможно! Я ждал освобождения!»       Горькое сожаление, бессмысленная попытка закрыть глаза, чтобы теперь не проснуться. Вновь наступила темнота с цветными пятнами, кольцами и блёстками и тишина, наполненная воем ветра за окном и чьим-то дыханием совсем рядом.       Келебримбор не сводил взгляда с майа всю ночь. За все эти часы, пока солнце дремало где-то в мутных подземных водах, он просидел на краю ложа перед айну, ни разу не шелохнувшись, боясь даже движением ресниц смахнуть его тревожный чуткий сон, собирая по каплям его дыхание, отсчитывая каждый стук сердца. Золотистые пряди майа разметались и перепутались по подушкам, укрыв светлой прозрачной сеточкой тонкие померкшие черты. На руках и открытом предплечье распускались синие пятна — дар рук того, кто любил майа больше всех, кто боялся даже взглядом коснуться восхитительного непорочного существа. Померкли звезды за окном, и Майрон затих, распластанный, словно распятый на тёмно-алом шёлке.       «Как прекрасен, как чист и светел даже после всего, что я с ним сделал. Я поступил с божеством моим, как дикий зверь, впервые вкусивший плоть. Ту чашу бездонной любви, в которой тонет вся вселенная, я искренне хотел, трепеща, лишь пригубить, но вместо этого начал лакать из неё драгоценную священную кровь, черпая обеими ладонями, упиваясь и омываясь его золотыми слезами».       Майа с огромным усилием смог определить своё место и положение в пространстве. Голова Майрона кружилась, мир двоился в его глазах, разваливался пополам. Ему самому казалось, что его оболочка разрушается, что яркие световые потоки рвут осквернённое тело и что вот-вот наступит спасительная тьма.       «Почему я жив? Почему я до сих пор не развоплотился? Как мне жить теперь здесь?»       Нолдо уловил в дыхании майа слабый стон, который вонзился в него ледяным клинком. Золотые ресницы задрожали, янтарные огоньки заплясали на бледных скулах, на приоткрытых сухих губах с кровоточащей трещинкой посредине. Квадрат комнаты сузился до двух существ в ней.       «Шкура Мундо могла бы обрести соседа, достойного его участи. Тварь, что вкусила невинной крови, ждёт облава, капкан и смерть. Я умер бы за него сотни раз. Но для меня небеса ссудят иное наказание. Бесконечность лун одиночества в дали от возлюбленного существа, гнёт его ненависти через века и расстояния. Его голос в голове, его глаза перед мысленным взором, его гибкое, словно юная ветвь, тело, дрожащее в навязанном силой экстазе. Всё это грани бешеного сумасшествия, которые страшнее лютой безвременной смерти. Наказание жизнью в мире, где жизнь без него невозможна. Как дышать без него, если он мой воздух?»       Превозмогая страдание и бессилие, светлый айну приподнялся на измятых простынях, молчаливых свидетелях его унижения, слабой рукой плотнее запахнул на груди тунику. По телу пошёл озноб. Место фантома физического страдания заняло душевное смятение, которое разгонялось, вихрилось, набирая импульсы, пока, наконец, не превратилось в короткую и ослепительно яркую вспышку гнева.       «Почему небеса не разверзлись и не покарали вероломного нолдо?! Где был Эру, когда злодей нещадно отрубил золотые мои крыла, силой вырвал мою невинность, почему не спас меня?! Почему Ауле не защитил?!»       Горечь и одиночество погасили ярость, как будто чёрной плотной тканью укрыли яркий огонь.       Его ученик, мучитель и предатель, сидел рядом, полностью одетый, захлопнутый в длинную мантию до самого воротника, прямой и застывший, словно маятник, готовый в любую секунду сорвать видимость этого спокойного равновесия. Лик его был такой уставший и потухший, какой бывает у преступника, измотанного впечатлением призрачной безопасности от топора палача стенами ненавистной одиночной темницы и так долго ожидающего казни, что давно был готов к ней и ожидал ее смиренно. Нолдо был бледен и потерян, его сухой взгляд — полон раскаяния и боли.       Майа посмотрел на эльфа пустым, мёртвым взором. Единственное чего он хотел сейчас — разлететься на осколки, чтобы возродиться из пепла среди светлых существ в краю, не ведающем горя. Или просто перестать существовать.       Келебримбор унял дрожь, разрывающую пополам сердце, и приготовился к ударам первых слов, что станут и последними.       — Ты?.. Зачем ты здесь? — сухо спросил майа, но голос его дрожал. — Разве мало тебе перепало вчера?       Эльф обнял взглядом своё драгоценное пламя, стараясь запомнить каждую небесную черту, испить до капли печаль расплавленного золота глаз, захлебнуться волнами пронизанных светом волос. Он разом выдохнул весь воздух из лёгких. Вот и всё. Последние мгновения перед разлукой на вечность. Но, несмотря ни на что, вся душа вдруг вспыхнула глупой надеждой на прощение.       «Но ведь я же люблю, я люблю его! Разве любовь не может быть оправданием?! Я готов на всё, я буду самым лучшим, самым правильным и покорным, только бы видеть эти глаза, дышать одним воздухом с ним, исцелить его израненную душу слезами своего отчаяния и раскаяния. Я столько лет был верным псом на его поводке. Я сорвался. Неужели он теперь не оставит мне даже ошейника?»       — Майрон, — он позвал его почти жалостливо. Это имя треснуло, упало из уст Келебримбора хрустким и исковерканным, словно перемолотым в жерновах его души. — Прости, я не хотел, чтоб было так. Я слишком долго ждал. Я так хотел тебя и когда взял… я забылся.       Майа лишь лихорадочно выдохнул и уронил голову на грудь. Келебримбор осторожно скользнул рукой под покрывало и с глубочайшим трепетом погладил сквозь ткань пальцы его ноги.       — Я умоляю тебя о прощении, ты так дорог мне, я всю ночь не сомкнул глаз, проклиная себя. Я стерёг и боялся, что ты развоплотишься и я больше никогда тебя не увижу. — Келебримбор судорожно глотнул воздуха и перевёл дыхание. Лик его мрачнел с каждым выговоренным словом, меж бровей легла глубокая складка. — Я умоляю тебя, останься со мной! Я так люблю тебя, полюбил с первого взгляда! Я не верил, что такое бывает! Ни одним словом я не солгал вчера. Ты — самое бесценное благословение и единственное обожаемое существо за всю мою жизнь. И я сделаю для тебя всё!       Келебримбор закончил свою покаянную речь, не надеясь на милость, и низко опустил виновную голову. Он ожидал ответа. Но между ними звенела тишина, в которой совершалось какое-то незримое действие, словно кто-то с той грани бытия прямо в эти секунды решал дальнейшую их судьбу.       Искажённый мир эльфа висел на тоненьком волоске. Воздух в покоях, уже тронутых вуалью сизой предрассветной дымки, стал тяжёлым, он давил на плечи каменной плитой, застревал комками в горле, мешая дышать. И нолдо замер, затаив дыхание, только громкий стук своего сердца никак не мог унять. Он снова посмотрел беззастенчиво на майа.       «Это истинный огонь. Золотое небесное пламя. Как мог я забыть, поддаться переменчивому обману облика. Разве огонь может кому-то принадлежать? Хоть кричи, хоть вой волком, но это пламя не для меня. Эта сказка — не моя. Только глупец мог подумать, что может овладеть стихией, подчинить ее себе. Но огонь нельзя даже принять в руки, опалив ладони он вырвется, распадётся летящими алыми лепестками. Но как же, ответь мне, Творец, как мог я, земной и чувствующий, преодолеть соблазн, когда луч солнца в этих волосах затмевал мой разум, когда огненный свет в глазах горел для меня ярче пламени вулкана, а проклятый шёлк беспощадно скрывал бархат этих плеч. Мог ли я избежать искушения, когда я так хотел владеть им!»       Майрон же в эти мгновения совершил невероятное душевное усилие. Он выгнал все мысли из головы, усмирил все эмоции, убедил себя, что этот страшный вечер и ночь на грани бездны или спасения случилась не с ним. Когда перед его глазами не стало ничего, кроме беспристрастного белого света, он вновь посмотрел на эльфа без предубеждённости. Но майа не смог стать даже сам для себя сторонним наблюдателем. Его тело помнило, как выгибалось под чужими руками, как просило ещё и ещё, извиваясь от непреодолимого желания. Не ненависть и не месть довлела в его душе, а странная нежность и жалость.       Что-то изменилось в самом мире, или только в этих двух так глубоко раненых друг другом существах. Но воздух вдруг снова стал лёгким, словно стена отчуждения истаяла призрачными тенями. Они, послушные непреодолимому притяжению, одновременно подались навстречу друг другу. Руки Келебримбора замкнули цепь на стане айну, а руки Майрона кольцом обвили шею нолдо, превращая их самих в крепко сомкнутые звенья.       Келебримбор поцеловал его несмело в щеку, обнял невесомо возле своей груди, где билось быстрое сердце. Майа ощущал макушкой его тёплое дыхание. И это тепло проникало сквозь потерявшую свящённую неприкосновенность оболочку, исцеляло истерзанную душу. Майрон в интуитивном поиске защиты и утешения прильнул к эльфу, к тому, кто причинил ему боль и унижение, согреваясь в его руках. Они молчали, от усталости не замечая, что в этой грустной тишине между ними рождалось что-то новое. Роковая ошибка, запрещающая смотреть им в глаза друг другу, на самом деле тонкой иглой болезненно, но крепко сшивала их феа вместе и навсегда.       Нолдо не мог поверить, что всё происходит на самом деле. За эти часы он прошёл все стадии горя. Он не верил, что сам мог совершить злодеяние. Ему казалось, что кто-то другой насильно и грубо взял то, что по определению и предназначению своему принадлежать никому не может. И он был готов убить этого ублюдка.       Затем им овладела ярость на себя, за то, что не сдержал страсть, на Майрона, который не смог дать отпор, на проклятые кольца, которые как ядовитые пауки, выпивали силы любимого существа и не позволили ему сопротивляться, на саму судьбу, что пересекла их дороги, столкнула айну и эльфа так неожиданно и с такой сокрушительной силой, что они не упали в объятия друг друга, а разлетелись острыми осколками.       Он испил полную чашу своей ярости и начал торги. Он клялся судьбе и Эру, что положит все силы и саму жизнь на искупление своей вины, он давал неправдоподобные обеты и твёрдо знал, что сталь в характере поможет исполнить их все, он закладывал своё эльфийское бессмертие и душу на алтарь любви, если только ему будет даровано это прощение.       И вдруг понимал, что судьбе нет дела до его жалких трепыханий, а Эру совершенно не нужна душа одержимого похотью негодяя, который дерзко осмелился любить недосягаемое божество. И тогда дух его падал в пучины отчаяния и чёрной скорби. Выхода не было и, наконец, пришло принятие. Маятник вернулся в первоначальную точку. Истинное равновесие, где элементаль огня и эльда на разных концах мироздания, бесконечно далеки и со всех сторон чужие друг другу.       И теперь он вернулся в точку неверия. Он не мог осознать, что держал в своих руках истинный огонь, в самой чистой и прекрасной его форме. Пламя так ласково льнуло к нему, вилось жаром, одаривая его своей нежностью за грубость, легко касалось нежными поцелуями, как будто язычки огня к металлу. Поцелуи за удары.       Майрон, добровольно теперь сдавшийся в плен сильных и тёплых объятий, ощутил вдруг покой, словно он долго блуждал в тёмном лабиринте и внезапно отыскал выход. Он был увит терновником, обрамлён острыми лезвиями. Майа прошёл сквозь него израненный и исколотый шипами, но он вышел из склепа и вдохнул из тёмных прядей ученика первый глоток воздуха свободы.       «Я не умер, потому что это не было насилием. Я сам этого хотел, я сам его неосознанно спровоцировал взглядом ли, речью, движением? Да, мне хотелось ему нравиться. Мне хотелось ему принадлежать. И это свершилось. И мы теперь едины. И я люблю его. Я получал удовольствие. Это правда. Я люблю его».       — Я люблю тебя, Тьелпэ, — повторил уже вслух Майрон это признание, утвердив его значимость, раз и навсегда оглашая свой выбор.