У бездны на краю

      Известие прогремело громом посреди неба. Я рискнула посетить одну из самых больших и известных Ярмарочных Площадей Империи, в Торговый День, чтобы прикупить что–нибудь домой, да и присмотреть интересных мелочей для себя. Ярмарки в пределах столицы тем и славились, что на них нередки были появления даже дворян, и то, что сестра графа Фэрта, в сопровождении одной из служанок дворца, появилась на большой, прямоугольной площади, заставленной строгими, стройными рядами палаток и торговых шатров, и помостом в центре в форме старинного корабля, на котором веселил «публику почтенную» старичок–бард, во весь не слишком–то музыкальный голос, больше напоминавший крики, нежели пение, никого не удивило и не заинтересовало.        Я часто бывала с матушкой на подобных ярмарках дома, в Шэрфилде, только куда более скромных, разумеется, и представить не могла, что визит на рынок, по сути, за покупками и простонародными, житейскими потехами, вроде конкурса вышивок или снятия сюрпризов с высокого столба, или метания сапог в мишень, тоже на призы, мог бы чем–то обескуражить. А именно это, собственно, и произошло.        Я и приобрести ничего ещё не успела, рассматривая товары и осторожно удерживая на согнутой в локте руке совсем новую рыночную сумочку, подаренную на днях Бэнни, да посетовала мысленно на уже летнюю духоту и зной, ощущавшиеся остро даже в лёгком льняном платье, когда в узком проходе между шатром с южными тканями и какими–то корзинами в мой рост столкнулась нос к носу с высокой сухощавой дамой в тёмном закрытом одеянии. Очень простом, куда как более незамысловатым, чем то, что было надето на мне. Даже маленькая на рукаве, на локте, заплаточка. Женщина недовольно что–то буркнула было, я извинилась, оглянулась на державшегося в отдалении парня, из сотни Бэна, который за мной от самого дворца якобы невзначай присматривал. И невольно подняла глаза, когда вдруг зазвучало странно визгливое, резковатое:        — Элиа Фэрт? Вот так встреча! — Госпожа Мар прищурилась, и рука поднялась было, как в сиротском доме, когда она цепляла меня за ухо, чтобы оттаскать. — Верно, вы хорошо устроились, — впился острый взгляд, до боли, изучая каждый волосок, каждую ниточку платья. — Ваш брат, несомненно, весьма щедр… Могу лишь порадоваться за то, что ваша жизнь так изменилась, в лучшую сторону.        — Мой брат очень достойный дворянин, весьма милостивый к членам своей семьи, — когда–то давно, будучи воспитанницей приюта, я страшно боялась Главную Воспитательницу, и остро сейчас вспомнила палка в её руке, после неосторожно уроненной крынки с молоком при работе на кухне. Ещё неделю не удавалось сидеть и даже лежать толком. — Однако же, Госпожа Мар, весьма неожиданно видеть вас в Дариане. Вас привели сюда дела сиротского дома? — улыбнулась наигранно, решительно не понимая, почему вместо шелков и бархата, как прежде, на ней было самое простое шерстяное — и это летом! — платье.        — Меня отстранили от управления им, — дёрнулись в ухмылке губы женщины. — Более того, не дали другую работу. Пришлось искать в столице…        — Сожалею, — откликнулась было я, и осеклась, когда увидела, как опустился узкий подбородок и в глазах отчётливо засияла злость.        — Сожалеете? О, ну что вы, право, графиня Фэрт! Ваш брат, разумеется, руководствовался исключительно заботой о детях, когда подавал жалобу, смею считать. Проверки, в том числе из Особого Отряда, нашли много нарушений в делах Сиротского Дома Шэрфилда…        — Жалобу? — эхом повторила я. Бэнджамин подавал жалобу на моих попечителей? И ни слова об этом, ни звука…        — Только не разыгрывайте невинность, графиня Фэрт, будьте любезны. Знаете, я всегда считала, что связи портят людей. Могу представить… Брат — Мастер в Особом Отряде, именитый дворянин, весьма влиятельный человек… Разве можно было упустить случай проучить строгих и несправедливых воспитателей, правда? Что ж, ликуйте, Элиа. Почти все работницы лишились своих мест, у многих отобрано имущество, якобы оно, на деле, было передано на нужды сирот…        — А разве не так? — в приюте я боялась поднять на эту женщину, и на многих других, взгляд, ибо рисковала за такое получить тумака или увесистый толчок. Но это было раньше, а теперь парень–самир подобрался ближе, замерев за пару шагов. — Не могу не заметить, Госпожа Мар, что вы заблуждаетесь, о решении своего брата жаловаться на условия содержания воспитанников под вашим руководством я слышу впервые именно от вас. Однако всецело поддерживаю его мнение, и мы с вами обе понимаем, почему, не правда ли? Мой брат, граф Фэрт, имеет зрение и слух, чтобы видеть и слышать, и голову, чтобы делать выводы.        — Вы стали такой смелой, Элиа? Вы и с графом позволяете себе беседовать в подобном тоне? — улыбнулась уголками губ женщина. — Верно, он с вами слишком мягок.        — Слово моего брата для меня равно закону. Более того… Я говорю людям только то, что уместно им сказать, и то, чего они заслуживают.        — Какая правильная, красивая речь… — притворно и донельзя саркастично восхитилась Мар. — Раньше вы так изумительно не изъяснялись. Какие манеры! Какой взгляд! Словно вы не сестра графу, да к тому же практически бастардка, а жена ему. Знаете, высоко взлетевший часто больно падает.        — Я бы был весьма признателен, — вдруг послышался над ухом низкий мужской голос, и на плечо легла рука. — Госпожа Мар, если бы вы не называли леди Элиа подобными словами. В обществе это является признаком крайней невоспитанности, смею напомнить. Леди Элиа брала уроки этикета и много работала над своими манерами, чтобы соответствовать титулу. И отмечу, что она преуспела в этом. И ещё более любезно с вашей стороны будет, если вы позволите нам пройти. — Побледневшая бывшая воспитательница отступила, позволяя действительно обойти ей и двинуться дальше. И всё же сил после известия разговаривать не было — проверили сиротский дом, Бэнджамин подал жалобу, и ни слова об этом… Зачем? Почему? Да, конечно, он не мог не заметить, что жилось там не лучшим образом… Но действовать так… Лишать людей работы, забирать имущество? Хотя если подумать, после продажи нашего дома у многих из воспитательниц появились новые дорогие вещи, а у меня — ничего. Ну, хотя нет. Мне тогда новые башмаки купили и подарили гребешок…        — Эль, ты в порядке? — нарушил невесёлые мысли тёплый голос Карру, неведомо как там оказавшегося. — Что она тебе наговорила?        — Что их там проверили и многих выгнали с работы, и забрали имущество…        — Было дело, — кивнул самир. — В рамках масштабных проверок сиротских домов по Империи. В Шэрфилде, скажу по секрету, был один из худших, как пока можно судить. Половина воспитанников на момент приезда наших ребят, туда Девятая Сотня ездила, были в синяках и ссадинах.        — Нас там били почти каждый день. Когда руками, когда розгами, палками… Как–то раз сломали мальчику руку, так сильно ударили. Споткнёшься и упадёшь во время работ — в придачу по шее мокрой тряпкой получишь. Дескать, ровно нужно уметь ходить, а падают только пьяные и больные.        — Ну вот попытку это улучшить столица и делает, — кивнул друг. — Много жалоб было на сиротские дома… А от тебя она чего хотела?        — Она считает, что я нажаловалась Бэнджамину. — Фыркнула я. — Я даже не знала!        — Ну, он даже судиться собирался с Городским Советом по поводу твоего наследства, дома. — Прищурился Карру. — Но с точки зрения закона чисто. Нет оснований, промах только Бэна. — Судиться из–за моего имущества?! Неужели и правда те слова тогда, в первой большой ссоре, его так задели? И он хотел мне это вернуть? Тогда смысл обретало и то, почему немалую долю средств граф Фэрт активно и добровольно спускал на меня, и стоило обмолвиться, что я чего–то хотела, оно появлялось почти тут же, самое дорогое из всего, что можно было отыскать. Духи? Пожалуйста, несколько флаконов сразу. Шляпка? Ну конечно, правда, их будет пять, и от лучшей модистки города… Книга? Да не вопрос, весь дневной ассортимент тебе, Эль. Сходить куда–нибудь? И это не проблема, разве что под занятость на службе подкраивал… И нужно ли всё это было в таком количестве, волновало брата мало.       Правильно, что мелочиться–то? Весь Дариан к вашим ногам, леди…       Словно вину за что–то чувствовал и пытался теперь таким нелепым образом исправить. За наследство? Но ведь я в сердцах о нем припомнила! Или он к моим вещам сделался так требователен по какой–то другой причине? По той же, по которой доложил о делах сиротского дома? И ничего не рассказывал… Выпячивать не хотел и показаться этаким «заботливым нарочито братом» в моих глазах?        — Ну и ладно, — отмахнулась я. — Он мне не больно–то нужен теперь. Наоборот, лучше так. Он бы о маме напоминал слишком.              

***

              А вот в другом я оказалась совершенно права — баронесса Айгано, пассия Бэнджамина, общение с которой он практически прервал во время моей лихорадки, ненавидела меня с каждым днем всё более люто, по мелочи пыталась пакостить — то нужные бумаги оказывались «случайно» залиты чернилами, то кто–то, я, конечно, понимала, кто, наступил в суете коридоров на подол платья и кусок из верхней юбки был вырван с корнем, то иная какая–то глупая, нелепая мелочь. Главное же не смысл, да, а подгадить. И колкие замечания, куда без них.       Но в этот день дама, повстречавшись со мной в саду при Колледже в обеденный перерыв, превзошла сама себя. Едва увидев непонятно почему записанную во враги меня, села без приглашения на вторую половину скамьи и почти нежно улыбнулась.        — Леди Элиа, опасаюсь, у меня для вас дурные новости. Ваша успеваемость ставится под вопрос, буду, как знакомая, откровенна, к тому же… Вы ведь не доучились в школе, вас взяли только стараниями брата. Боюсь, вас…        — Есть основания исключить меня из Колледжа? — уточнила я, мрачно усмехнувшись. Не на ту напали, баронесса, не на ту. — Я лишь вчера имела беседу с куратором своего курса, и он говорил, напротив, что я одна из лучших учениц. Что касается моего образования — для обучения здесь оно является достаточным. Плату мой брат внёс сразу за весь период обучения…        — О, ну разумеется, вы же такая умная… — вся так и выгнулась леди Бэлли. И весьма быстро опустилась с мнимой любезности до откровенно презрительных высказываний, дескать, я никто, мельче червя, да если бы не Бэнни, то бы гнила где–нибудь в болотистой провинции, и возился он со мной так, что даже, видите ли, столь очаровательную даму, как она, игнорировал неоправданно. Я того, выходило из гневных речей, не заслуживала.        — Однако, — выносить поток излияний решительно не хотелось, скандал раздувать тоже, и послеобеденные занятия близились, и я лишь поднялась, поправив юбки. — Ваши манеры столь даже для провинциальной меня омерзительны, что не понимаю иного, как граф вообще мог с вами разговаривать. Я бы подумала, что вы ревнуете его ко мне, но смею напомнить, я ему сестра, единокровная!        — А ведет он себя так, — побагровела женщина, не спуская глаз, — словно жениться на вас хочет.        — Он меня любит! Вам, вероятно, нелегко представить, но можно просто любить родственника или друга. Знаете, хорошее такое чувство, большое, доброе. Полезно для сердца.        — С учетом репутации вашей матушки, очень надеюсь, что вы его любви заслу… — женщина осеклась, хватаясь за щёку, когда я опустила руку, постаравшись сдержаться от дальнейших действий.        — Не смейте ничего говорить о моей матери. На мои отношения с братом она никак не влияет, более того, с вами — тоже. И мои, и Бэнджамина. И если вы столь ему безразличны, возможно, в этом ваша вина. Я здесь при чем? Ревнуете?        — Я не могу понять, чем вы такую симпатию заслужили, — прошипела баронесса. — Посмотришь, деревенщина из деревенщин.        — Полагаю, вам следует взглянуть в зеркало, оно покажет много интересного.        — Эта пощёчина тебе обязательно аукнется. Уверяю, о ней непременно узнает Бэнджамин.        — Прекрасно, — хмыкнула я. — Надеюсь, это окончательно поставит точку на истории вашего присутствия в нашей жизни.