Он понял, что всё плохо, в тот самый миг, как открыл глаза в Поместье бабочки.
Нет, не открыл — разлепил, с огромным трудом размыкая опухшие веки и болезненно морщась при встрече с ослепительно ярким расплывчатым пятном, в который превратилась комната, залитая дневным светом.
И нет, не глаза — всего лишь один. Второй спасти не удалось, и теперь бинтовая повязка закрывала пустую глазницу, непривычно деля мир пополам.
Шинобу говорила, ему невероятно повезло остаться в живых. А Ренгоку думал, что везение покинуло его, когда какуши подоспели как раз вовремя, чтобы оказать первую помощь. Задержись они хоть ненадолго, он бы долго не протянул. Сгорел бы дотла вместе со своим предназначением. Погибший в бою, но исполнивший возложенный на него долг Столп.
Кем он был теперь? Исчерпавшим свой лимит человеком.
— Тебе нельзя возвращаться к тренировкам! — воскликнула не на шутку встревоженная Кочо, заметив, как он разминается на заднем дворе Поместья бабочки.
Это случилось на второй день после того, как Ренгоку позволили самостоятельно передвигаться. Ненавистная койка и не менее ненавистная коляска, в которой девочки возили его на прогулки, наконец-то остались в прошлом, и первым же делом он принялся работать над постоянной концентрацией дыхания и постепенно возвращаться в форму. Почти месяц Ренгоку провёл в полулежачем состоянии, и тело его болело не только из-за того, что раны всё ещё затягивались, но и из-за нехватки физической активности.
— А когда будет можно? — спросил он, не подозревая, что от ответа, который перевернёт всё с ног на голову, его отделяют жалкие секунды.
Никогда.
Слова Шинобу звенели в ушах весь остаток дня и не давали покоя всю ночь. Уродливо перекликались со словами демона, которыми тот пытался оттолкнуть его от человеческого бытия, и заставляли сомневаться в себе. Неужели Ренгоку лукавил, отвечая Третьей Высшей гордым отказом? Лукавил не в самом отказе, разумеется, а в том, что слабость не делает человека хуже. И в том, что в естественном увядании и заключается красота жизни. Неужели всё, к чему он сам всегда стремился, была лишь сила? А без неё он предпочёл бы смерть?
Такие мысли невероятно злили, потому что Ренгоку знал, что это не так. Всё, к чему он стремился, это
использовать данный ему от рождения дар во благо человечества. И так бы оно и продолжалось. Пока энергия в его теле не угасла бы настолько, что оставалось бы только уйти в отставку. Вот каким было бы естественное угасание человеческой жизни
для него.
Но ведь он был не просто человеком, а истребителем. Естественный порядок его жизни был немного иным. И увечья, подобные тем, что нанёс ему Третья Высшая, он, выбравший этот путь, имел шанс получить всегда. Рано или поздно. От одного демона или от другого. Так почему же тогда на душе так мерзко?
Наверное потому, что утраченная сила означала утраченный смысл жизни.
— Зато отдохнёшь наконец! — пытался приободрить его Узуй в свой очередной визит. — Остепенишься, женишься и воспитаешь наследников!
Действительно. Хорошее дело. Линия Столпов Пламени не прервётся, потому что он сможет передать все накопленные им и его предшественниками знания своим детям. Наверное, стоило обрести новый смысл жизни. Ведь мир пронизан всевозможными путями, и каждый волен сам выбирать свой. Достаточно лишь захотеть.
Вот только с этим была одна проблема. Ренгоку не хотел. Вернее, свой путь он уже выбрал — в тот день, когда решил пойти в истребители, невзирая на исчезнувшую поддержку со стороны отца. А потому мысли о том, чтобы уйти в отставку и завести семью, хоть и казались логичными и целесообразными, ощущались ненастоящими, чужими. Он чувствовал, что ещё не сделал всё, что мог, как Столп.
Отступать сейчас, когда впервые за долгие годы в их борьбе наметился хоть какой-то прогресс? Когда в их рядах появился такой удивительный юноша, как Танджиро, которому удалось подобраться к Кибуцуджи Мудзану так близко, как никому прежде? Да и сколько времени пройдёт, прежде чем Ренгоку подготовит своего преемника? Нет, он нужен сейчас. А о спокойной жизни на пенсии он подумает позже. Когда они покончат с прародителем демонов. Или хотя бы, когда добьются ещё более существенных результатов в достижении этой цели.
Не желая конфликтовать с Шинобу, остаток терапии в Поместье бабочки он провёл, покорно следуя её самому главному наказу — не испытывать себя. Разве что только пытался дисциплинировать дыхание, пока никто не видит. Получалось паршиво. Не проходило и нескольких минут, как кровеносные сосуды перенасыщались кислородом, вызывая головокружение, а сердце заходилось в судорожном ритме, распирая грудную клетку так, что казалось, будто на неё опустили тяжёлую гирю. Не говоря уже о том, что на каждом глубоком вдохе лёгкие словно пронзали длинные иглы, которые расшатывали несчастный орган на выдохе. Но Ренгоку не отчаивался. Это было не в его характере.
В его характере было держать улыбку и подбадривать окружающих. Даже тех, что хотели подбодрить его.
«Всё будет хорошо, вот увидишь», — заверял он Мицури, которая из всех товарищей по рангу навещала его чаще всего, неизменно принося с собой массу всего вкусного (и неизменно съедая половину).
«Как здорово! — искренне радовался он, провожая юного Камадо, которого выписали куда раньше, на его новую миссию. — Береги себя и будь осторожен. А за меня не беспокойся!»
«Не из-за чего переживать, уверяю тебя, — писал он в ответном письме Сенджуро. — Совсем скоро я вернусь домой, и ты сам всё увидишь! А пока позаботься, пожалуйста, об отце».
И так в каждом письме и в каждом разговоре. Он раньше и не задумывался, сколько вокруг него на самом деле людей, которым он небезразличен. Но теперь он ещё задумался и о том, почему он не может никому из них просто сказать правду. Что ему страшно. Что он подавлен грядущей неизвестностью. Что несмотря на своё твёрдое решение во что бы то ни стало вернуться к своим обязанностям, он не знает, сможет ли снова быть полезным.
Однако он продолжал по старой памяти держать оптимистичную планку, которая, как оказалось и о чём он предпочитал не думать, была нужна в первую очередь ему самому.
К середине августа он вернулся домой, где не проходило ни дня, чтобы Сенджуро не суетился вокруг него; и где не проходило ни дня, чтобы у Кёджуро не создавалось впечатления, будто они с братом совсем одни в их огромном пустом поместье. Отец лишь однажды показался ему на глаза — вышел на крыльцо встречать старшего сына. На секунду Кёджуро решил, что видит облегчение на его лице. Но, возможно, это была просто плохая игра света и тени. Потому что мужчина так и не дождался, пока сын подойдёт достаточно близко, чтобы они могли обменяться приветствиями, а, развернувшись, скрылся в глубине дома.
Вскоре после этого Кёджуро попытался поговорить с родителем сам. Зачем? Сложно сказать. Возможно, ему просто хотелось удостовериться, что отец хотя бы не стыдится его. Ведь он не уничтожил Третью Высшую. Упустил демона и сам едва не погиб.
Лучше бы погиб? По крайней мере смерть стала бы отличной причиной его нынешней бесполезности.
Шинджуро к нему даже не повернулся. Лишь удостоил коротким, полным ядовитого безразличия комментарием: «На что ты вообще рассчитывал? Ни таланта, ни мозгов».
Впрочем, ничто — ни бесконечно льющаяся на него со всех сторон жалость, ни слова отца, ни письмо от Оякаты-сама, в котором глава пытался успокоить его, что послужить организации он может не только с оружием в руках, — не обладало достаточной мощью, чтобы сломить его дух.
Ничто, кроме собственного тела, которое ежедневно предавало его, не выдерживая прежних нагрузок, сносимых прежде на раз-два.
Приятную тягучую боль в мышцах сопровождали куда менее приятные и куда более болезненные рваные ощущения. То и дело внутри что-нибудь простреливало, скручивало и ломило. Однако Ренгоку упрямо продолжал отрабатывать удары, раздвигать пределы своих текущих возможностей и гнаться за былыми показателями мастерства… пока где-то под рёбрами опять что-то не взрывалось, разжигая по всему корпусу очаги агонии, подобно сигнальным огням на стенах крепости.
И пока в один вечер — после очередного такого приступа — он не выронил катану и не рухнул на колени в саду, разрыдавшись. Скрытый от дома рощей ещё не сбросивших пёструю листву клёнов, беззвучно давившийся всхлипами и впивающийся пальцами в землю, ещё не успевшую остыть после заката.
Впрочем, наверное это было ему необходимо. Потому что после того, как Ренгоку вернул самообладание и успокоился, стало намного легче. Словно со слезами его покинули все страхи и накопившееся разочарование. И хотя на сердце по-прежнему было тяжело, а все болевые ощущения при физических нагрузках так никуда и не исчезли, он выпустил из себя всё горькое и освободил место для чего-то светлого. На сей раз искреннего, а не притворного. Для новой веры и новых маленьких побед, которых он прежде, в погоне за незамедлительными результатами, не замечал. Когда это была лёгкая, но зато более продолжительная тренировка, что свидетельствовало о крепчающей выносливости. Когда — дыхательные упражнения, которые перестали разрезать лёгкие изнутри, что говорило об адаптации покалеченных внутренностей. А когда Ренгоку настолько увлекался процессом, что вовсе забывал о своих увечьях.
Шли недели, Ренгоку планомерно двигался к своей цели, и постепенно предсказание Шинобу приобретало всё более призрачные очертания, таяло в прошлом, где осталось то жуткое время, когда он был вынужден питаться перемолотой кашеобразной жижей вместо нормальной еды, передвигаться на коляске и сгибаться пополам при любом неосторожном движении или слишком резком вдохе.
В саду почти не осталось клёнов, которые бы не сбросили свою листву, когда вместо лучей солнца, недавно закатившегося за горизонт, стволы деревьев и ярко-рыжий ковёр земли озарило огнём второй каты.
Тёмная фигура не двигалась, так и застыв в финальной стойке — выпад на правую ногу, колено согнуто, клинок, ведомый твёрдой хваткой рук, смотрит в звёздное небо. А Ренгоку, ведомый переполняющим его триумфом, смотрит на угасающее кольцо пламени. Язычки тёплых огоньков отражаются в его ожившем радостью единственном глазу.
***
Ренгоку не понимал, насколько соскучился по дороге, пока не оказался снова в пути. Не в сопровождении какуши, а один. Лишь его ворон парил в вышине, выписывая круги под облаками.
В последний раз, когда он отправлялся на миссию, лето только зачиналось, и всё купалось в зелени, солнечных лучах долгих дней и благоухании поздних цветов. Но с тех пор прошло почти шесть месяцев, и сейчас мир преобразился. Словно он заснул в одном времени, а проснулся совершенно в другом. Словно кто-то вырвал целый кусок его жизни.
Стоило этой мысли промелькнуть, как лёгкий зуд растёкся по краям свежего шрама на груди. Ренгоку неосознанно прижал к нему ладонь, стискивая ткань формы и унимая раздражающее покалывание.
С рисовых полей, через которые пролегала широкая тропинка, урожай был собран ещё в сентябре, и теперь фермеры вспахивали землю под пар, готовя её к зиме. Из-под круглых плетёных шляп, скрывающих лица и укрывающих земледельцев от холодного солнца и редких, но сильных порывов ветра, доносились женские голоса, сливающиеся в рабочую песню, чтобы скуку развеять да темп общему делу задать.
Красных бутонов ворох
Ветер сорвёт — понесёт
К берегу, волны усыпав.
По ним ступай же вперёд.
Ренгоку сам не заметил, как его шаг подстроился под ритм разлившейся над полями песни. Женщины трудились далеко, и их голоса растворялись в широком просторе полей, границы слов размывались, а потому до Кёджуро долетали лишь некоторые отрывки.
Нет-нет,
Головой качает.
Нет-нет,
Говорит в ответ.
Светает, сестрица, светает,
Теряют бутоны цвет.
И всё же мелодия была цепляющей и запоминающейся. Как и у большинства рабочих песен, впрочем. Кёджуро то и дело вновь начинал напевать её себе под нос, скрашивая остаток пути до поместья Убуяшики, откуда днём ранее ему пришло письмо.
В письме том не сообщалось, зачем именно ему нужно явиться к главе лично, но Столп Пламени обычно и не задумывался о таком. Приказы Оякаты-сама оспорению не подлежали.
Кроме одного.
— Но я могу сражаться! — в сердцах воскликнул Кёджуро, тут же осекаясь и вновь склоняя голову. Следующее он произнёс уже более сдержанно. — Несмотря на полученные повреждения, я всё ещё могу использовать дыхание пламени.
— Мне бы хотелось, чтобы ты
смотрел на полученные повреждения, Кёджуро, — прозвучал мягкий голос напротив.
Если бы не встрепенувшееся волнение, разогнавшее сердце Ренгоку так, что его стук отдавался в ушах, то это место, погружённое в вечерний полумрак, с которым боролись развешанные по стенам лампы, могло бы стать одним из самых уютных пристанищ. Обителью спокойствия, которого Столп Пламени был лишён в последние месяцы. Господин Убуяшики обладал удивительной способностью убаюкивать даже самые бурные тревоги, и в его присутствии Ренгоку всегда преисполнялся уверенностью в завтрашнем дне. Но не в этот раз. Потому что сегодня господин Убуяшики сказал, что Столпы Ветра и Воды продолжат делить между собой территорию Столпа Пламени. А Ренгоку освобождается от обязанностей истребителя.
— Открытое противостояние демонам очень скоро погубит тебя.
— Кочо-сан говорила, — Ренгоку поднял взгляд, устремляя его прямо в поражённые болезнью глаза, смотревшие в пустоту поверх него, — что отныне дыхание пламени мне больше недоступно. Однако оно вновь при мне. Не так, как раньше, — пока что ему удалось воспроизвести лишь несколько первых кат, — но всё ещё впереди! А ещё Кочо-сан говорила, что возвращение к тренировкам плохо отразится на моём состоянии, однако впервые за последние месяцы я чувствую себя превосходно! Ко всему можно привыкнуть. Мой организм адаптировался.
Я адаптировался. Да, быть может, я безвозвратно утратил часть силы…
Не быть может, а точно. Даже по самым оптимистическим прогнозам, об использовании Чистилища можно было и не мечтать.
— …Но я всё ещё могу быть полезен. Могу исполнять свой долг! Если дело в том, что теперь я не соответствую уровню Столпа, то пусть, так тому и быть. Я готов присоединиться к рядовым истребителям.
Ояката-сама не пытался остановить этот эмоциональный поток, терпеливо ожидая, пока Ренгоку выговорится, а дождавшись, выдержал небольшую паузу.
Слыша, как в воцарившейся тишине растворяются его последние слова, Кёджуро уже заранее понимал — видел по мирному выражению лица мужчины, — что все его попытки тщетны. Решение главы не изменить.
И действительно.
— Дело совсем не в рангах, — вымолвил господин Убуяшики и направил свой невидящий взгляд на собеседника, отчего у того столь непривычно засосало под ложечкой. Совершенно незнакомое ощущение, когда поблизости находился глава истребительского корпуса. — Человеческое тело не всегда под стать человеческому духу. Оно, к сожалению, более хрупкое.
Ренгоку невольно нахмурился. Уж больно это напомнило ему то, о чём говорил Третья Высшая, когда пытался склонить его стать демоном.
— Поверь, я знаю, о чём говорю, — Ояката-сама печально улыбнулся и коснулся поражённой части своего лица.
— Но… — попытался возразить Ренгоку, однако господин Убуяшики поднял перед собой ладонь, призывая к молчанию, и он повиновался.
— Сейчас, когда мы сумели приблизиться к Кибуцуджи Мудзану так, как никому из наших предшественников не удавалось, мы не можем терять бойцов. Особенно таких опытных и преданных, как ты, Кёджуро.
Ренгоку вновь нахмурился, но на сей раз теряясь в непонимании. Значит, он всё-таки ещё нужен организации? Значит, его не отстраняют? Тогда что?
— У нас появились союзники. А с ними — возможность раз и навсегда покончить с прародителем демонов и очистить мир от его чумы.
Казалось, сам воздух в помещении потяжелел и накалился. Кёджуро не знал этого наверняка, но всеми фибрами души предчувствовал, что его собираются посвятить в нечто несоизмеримо важное.
Что могло быть важнее истребления демонов?
Дышать вновь стало труднее.
— Я не прошу тебя сложить оружие во имя сохранения своей жизни, — между тем, продолжал господин Убуяшики. Мутные белесые глаза смотрели прямо на Столпа. — Я прошу тебя сохранить свою жизнь во имя нашей общей цели, которая осталась неизменной. И пусть эта миссия станет для тебя — и для всех нас — последней.
