Bleeding red, blooming blue

— Мы не останемся в этом городе, — безапелляционно заявил Кёджуро, как только они под покровом ночи покинули место преступления. — Не после того, как опоили хозяина мастерской, а потом его обокрали. И пускай с таким выбором слов Аказа был в корне не согласен, ему нравилось это «мы», которым была пропитана вся эта короткая, но решительная речь Столпа. Словно они были настоящими союзниками, а не связанными договором врагами, между которыми, сколько времени ни проводи вместе и как бы тесно ни сближайся, всё равно зияла и ширилась непреодолимая пропасть. Словно они в действительности были на одной стороне. Против всего мира. Ещё ему нравилось, как посинели пальцы на правой руке Кёджуро. Ею Столп собирал образцы сукумо и складывал в миниатюрную жестяную коробочку, за которой потом явился всё тот же демонический котяра. На сей раз, правда, Кёджуро попросил Аказу спрятаться так, чтобы кот его хотя бы не увидел. Аказа скрылся за дверью подсобки, в которой хранилось какое-то тряпьё в синих разводах, однако прекрасно слышал, как мужчина обращается к явившемуся созданию с просьбой вернуться с коробочкой ещё раз, чтобы он мог отправить сухие листья и несколько образцов с других этапов ферментации. Пристроившись у дверной щели, Аказа видел, как Кёджуро напоследок потрепал кота за ухом, а тот ткнулся своей пятнистой головой в широкую ладонь. Они не стали возвращаться в рёкан, где дневали накануне, а поспешили покинуть город, чтобы избежать проблем, которые — Ренгоку был прав — непременно бы их настигли, учитывая, что айзоме-мастера в городе хорошо знали. Обнаружив, что в его мастерскую проникли без разрешения, долго размышлять над тем, кем могли оказаться взломщики, он не станет. И тогда нарушителей порядка быстро найдут, а в разгар дня Аказа был практически беспомощен. Так что демон и слова против предложенного плана не сказал. Не проронил он ни звука и когда небо над их головами постепенно начало светлеть, а пейзаж вокруг едва поменялся. Слева всё так же тянулось широкое сероводное полотно реки, по обеим берегам которой раскинулись пустые поля. Чуть поодаль высились холмы, покрытые лесом, уже бесснежным, но ещё не успевшим проснуться после зимы. — Надо было остановиться на той ферме, — сокрушённо произнёс Кёджуро и оглянулся через плечо, туда, где за их спинами постепенно уменьшалась лесополоса, такая же серая и унылая, как и всё вокруг. Ферма, о которой говорил Столп, осталась позади в нескольких часах пешком, и никто из них тогда не мог предположить, что вплоть до самого утра им больше не повстречается ни одного подходящего места, где бы демону можно было укрыться от дневного света. Ни деревни, ни другой фермы, ни какой-нибудь захудалой хибары, в конце концов. По Кёджуро было видно — чем больше рассеивался ночной мрак, а облачное небо покрывалось неровными бледными пятнами, тем явственнее мужчина нервничал. Хмурил свои густые брови, чуть закусывал губу, сильнее стискивал лямку походной сумки на плече и безостановочно блуждал взглядом по округе. Это Аказе тоже нравилось. Это беспокойство. Сам же он и вполовину не переживал так, как Кёджуро. Погибнуть в лучах рассвета ему не грозило как минимум потому, что он в любой момент мог вызвать Накиме и найти спасение в стенах Крепости. Не хотелось бы, конечно, делать этого при Столпе — он мог узнать секрет быстрого перемещения Третьей Высшей, а заодно и секрет всех прочих Лун. Что ещё хуже, Накиме тоже могла ненароком прознать про Столпа. Но ничего, в самом крайнем случае он просто-напросто разыграет ту же карту, что и Кёджуро прошедшей ночью, когда вызывал своего посыльного кота. Помашет Столпу ручкой, заявив, что увидятся они теперь лишь с наступлением вечера, и шмыгнёт в ближайший лес, откуда и можно будет связаться с Четвёртой Высшей. Ренгоку при всём своём желании его не догонит. — Туда! — с облегчением воскликнул Кёджуро, вытянув руку вперёд и указав на низкую незамысловатую постройку, сколоченную из самых простых досок. Схватив Аказу за запястье, он рванул вперёд, потащив за собой демона. И пока они бежали до покосившегося домишки, что одиноко стоял на берегу реки, Аказа не мог не вспомнить Индию и точно такую же ситуацию, что приключилась с ним там. Дышащий в спину рассвет, ни одного подходящего убежища поблизости, и только одна-единственная старая хижина на берегу реки, замаячившая на горизонте как нельзя кстати, в самый последний момент. В тот раз ему пришлось убить и подъесть (тот процесс никак нельзя было назвать словом «полакомиться») костлявого хозяина дома. Здесь же… Здесь Аказа не сомневался — их укрытие пустовало. Постройка была слишком крошечной, чтобы служить кому-то местом жительства, да и до полноценного сарая с трудом дотягивала. На песчаном берегу, что начинался за поредевшими островками сухой прошлогодней травы, лежали обращённые носом к воде и перевёрнутые дном кверху лодки. А за дверью, которую Кёджуро впопыхах перед ним распахнул, Аказу ожидала целая коллекция вёсел, мотки верёвок, растянутые под потолком рыболовные сети и несколько гарпунов в углу. Пока Ренгоку закрывал за ними дверь, Аказа поднял руку и провёл пальцами по гирлянде из разномастных рыболовных снастей, подвешенных на одну из сетей. Небольшое помещение наполнило металлическое постукивание, которое тут же стихло. — Здесь точно должна быть неподалёку какая-то деревня, — сказал Ренгоку, снимая с плеч сумку и устраивая её у стены. — Я пройду чуть дальше и проверю. Заодно поспрашиваю, как долго ещё до угодий, где горец для айзоме выращивают. Аказа оставил в покое сеть и подступил к Кёджуро, который вынимал катану из-за пояса. — А что если сюда явятся рыбаки, а тебя не будет рядом? — с наигранным беспокойством в голосе проговорил он. — Как же я без своего кодзюнина? Без своего ответственного и заботливого защитника, м? Ренгоку посмотрел на него. Рука, сжимающая катану, так и зависла в воздухе — ножны наполовину вытянуты из-под белого ремня. Это была просто игра, ни к чему не обязывающая и ничего не значащая. Аказе всего-навсего хотелось подзадорить Кёджуро и поднять ему настроение. Увидеть лёгкий румянец на его щеках и, быть может, даже улыбку. Но румянец, будь то от раздражения или смущения, тоже сойдёт. И это, конечно же, была лишь шутка. Шутка, которую Кёджуро, к его небывалому удивлению, подхватил. Вытащив оружие до конца, он опустил его так, чтобы концом ножны упирались в пол. — Мой господин уже доказал, — склонив голову в уважительном поклоне, произнёс Кёджуро, — своё мастерство в ораторском искусстве. Уверен, в случае непредвиденных обстоятельств ваш язык вновь вас выручит. Аказа затаил дыхание и округлил глаза. Замешательство длилось всего несколько мгновений, и вот он уже не мог ничего с собой поделать, расплываясь в довольном оскале. Взяв Кёджуро за правую руку — ту, чьи пальцы всё ещё хранили на себе следы синей краски, — Аказа поднял её перед собой и ласково погладил. — А я уверен, что мой язык убедит моего верного стража остаться здесь и насладиться всеми прелестями моего ораторского искусства. Не отрывая хитрого прищура от пристально следившего за ним Кёджуро, Аказа коротко лизнул его указательный палец, а затем накрыл своим горячим ртом, намереваясь немного подразнить перед тем, как опуститься на колени и уже без всяких шуток заставить Столпа забыть о существовании другого мира за пределами этих захудалых стен. Пропитавшая кожу синева с запозданием вцепилась демону в язык чудовищной горечью, в один-единственный миг уничтожив все эти заманчивые планы. — Фу, — скривившись, протянул Аказа, едва успев освободить рот, — ну и мерзость! Ренгоку, быстро смекнувший, в чём проблема, только рассмеялся. Звонко и с неподдельным весельем. Аказа так и замер, жадно впитывая столь редкие в его присутствии эмоции и не смея ни словом лишним, ни движением нарушить драгоценное мгновение. До дальнейшей демонстрации мастерства демона в ораторском деле так и не дошло. Следующие несколько часов они просидели на пыльном полу рыбацкого склада, болтая о какой-то чепухе. Совершенно незначительной, но самой важной на земле. О любимых и нелюбимых запахах — Аказа узнал, что Ренгоку любит аромат персиков, потому что они напоминают ему о детстве, а Ренгоку, смешно фырча от смущения, заявил, что Аказа «чистой воды льстец», когда тот назвал нынешнего Столпа Пламени своим любимым запахом. О прочем «любимом»: временах года, цветах, погоде, книгах. О самых странных демонах, которых каждый из них повидал. И о многом-многом другом, пока за крошечным окошком под самым потолком совсем не стало светло. Но даже когда их беседа себя исчерпала, никто не сдвинулся с места. Аказа чувствовал своим плечом плечо Кёджуро и тихо наслаждался еле уловимым, но успокаивающим своей плавностью дыханием, приводящим тело рядом с ним в движение. Как маятник. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Вдох. Он втайне ждал, что Ренгоку вот-вот уснёт. Быть может, уронит вскоре свою голову ему на плечо, и тогда Аказа… Дальше его фантазии почему-то обрывались, теряясь в тумане. Туман этот тянулся из настоящего, которое покидать не было никакого желания. В этой тесной, пыльной каморке, в окружении вёсел и сетей, пропахших речной рыбой и водорослями, Аказа бы сидел так ещё очень долго, обмениваясь с Ренгоку общим теплом и перебирая в голове все те новые детали, что он сегодня о нём узнал. Кёджуро считал пионы красивыми. А ещё ему нравилось раннее лето, когда всё вокруг благоухает обилием цветов и радует яркими красками. Он не читал много книг, потому что ему было некогда, но как-то наткнулся на сборник стихотворений Отомо-но Якамоти и они настолько его тронули, что он даже запомнил несколько. — Стихи… — беззлобно протянул Аказа, закатывая глаза. — Никогда не понимал, почему они всем так нравятся. Что в них особенного? — Нужно обладать недюжинным талантом, чтобы рассказать историю всего в нескольких строках, — совершенно спокойно ответил Ренгоку, а затем вдруг развернулся всем корпусом к Аказе. — Вот, послушай… И он зачитал по памяти те из стихотворений, что до сих пор хранил в своём сердце. А Аказа смотрел на него, не в силах оторваться, и понимал, что с каждым звучащим словом его всё сильнее и сильнее тянет поцеловать этого человека напротив. Хотя вряд ли это можно было считать заслугой стихов. Аказа, впрочем, на поводу у собственного порыва не пошёл, потому что знал, чем всё скорее всего закончится. Не хотелось портить воцарившуюся между ними идиллию, а потому он ограничился улыбкой, похвалил память Кёджуро и откинулся обратно на шершавую поверхность стены. Увы, всему рано или поздно наступает конец. Первым покинул их общее настоящее Ренгоку. Когда солнце, проклюнувшееся сквозь пасмурное небо, ознаменовало наступление полудня, мужчина поднялся на ноги. — Я всё-таки схожу на разведку, — произнёс он, отряхиваясь и поправляя хаори на плечах. — Возможно, удастся выведать что-то о нужных нам фермерах. Да и карту местности раздобыть не помешает. Вслепую продолжать путь рискованно. — Просто признай, что ты проголодался, — усмехнулся Аказа, так и оставшийся сидеть на полу. Расслабленная рука покоилась на согнутом колене, а чуть запрокинутая голова упиралась затылком в стену. Ренгоку смерил его каким-то странным взглядом, но затем чуть ухмыльнулся в ответ: — Не без этого, — признался он, а затем уже серьёзнее добавил. — Не переживай, рыбаки обычно с раннего утра на воду спускаются. Если к этому времени никто не пришёл, то и не придёт уже. Аказа не переживал. Ему не хотелось оставаться в одиночестве в этой дурно пахнущей деревянной тюрьме, где и заняться толком было нечем. Впрочем, когда Ренгоку всё-таки ушёл, он и думать об этих временных неудобствах забыл. Потому что всё, что Кё взял с собой, это только кожаный кошелёк с деньгами да хётан с водой. Остальное оставил. Всё оставил. И катану свою в том числе. Конечно, этому легко находилось вполне разумное объяснение, которым демон то и дело пытался спустить себя с небес на землю. Он самолично своими спектаклями ещё недавно упорно вкладывал в голову Столпа мысль о том, что вооружённый без особой причины путник вызывает мало доверия, а кого-то может и вовсе насторожить. Наверняка этим же и руководствовался сегодня Ренгоку. И всё же, вышагивая по периметру крошечного помещения и вертя в руках оружие, которое умертвило десятки, если не сотни демонов, Аказа не мог перестать греться в лучах приятных мыслей о доверии, о том, что Столп настолько привык к Третьей Высшей рядом, что не побоялся оставить с ним… да фактически часть себя, если исходить из утверждения, что клинок является продолжением руки. Кёджуро вверил клинок Аказе. Усевшись на своё прежнее место у стены, Аказа устроил оружие на коленях и провёл ладонью по твёрдому рельефу оплётки — вверх к цубе в форме пламени. Второй рукой он подхватил рукоять снизу и выдвинул катану из ножен. Всего на четверть, не более, чтобы была видна выгравированная надпись: «Истребитель демонов». Истребитель демонов в руках демона. Во всех смыслах этого выражения. Аказа улыбнулся своему мутному отражению в красно-буром лезвии, светлеющем по краю, что делало его будто выкованным из самой лавы. Великолепный клинок. Будет иронично, если демоном Кёджуро сохранит свою привязанность к нему. Иронично и поэтично.

***

Ренгоку вернулся, когда начало смеркаться. Аказа увидел его стремительно приближающуюся фигуру в прямоугольнике дверного проёма. Во второй половине дня совсем распогодилось, а к тому моменту, как демон осмелился распахнуть дощатую дверь, солнце уже перекатилось на другую сторону небосвода, поэтому можно было не страшиться, что прямые лучи ворвутся через порог и затопят пепельной смертью это помещение. Заметив, что Ренгоку едва ли не на бег срывается, Аказа отбросил в сторону верёвку, которая за последний час успела обрасти в его руках неказистыми переплетениями, больше напоминающими обычные грубые узлы. Должно быть, Столп уловил шевеление во тьме укрытия, потому что стоило Аказе подняться на ноги, как мужчина тут же прибавил шагу, а на его взволнованном лице отчётливо читалось нетерпение. Нетерпение это вмиг передалось и Аказе, который даже подступил к самому краю безопасного для него участка тени. — Не поверишь! — выпалил Кёджуро, когда до порога оставалось всего несколько метров. Ярко-рыжие лучи клонящегося к закату солнца обнимали его фигуру, подсвечивали золотые волосы, подхватываемые ветром, и ложились на кожу янтарным теплом, делая Кёджуро похожим на ожившее древнее божество. Впрочем, стоило один раз моргнуть, и ворвавшийся в мрачную обитель рыбацкого склада Ренгоку вновь стал самим собой. Он как-то странно дёрнул руками навстречу демону, будто бы желая вцепиться в него или вовсе обнять, но в последний момент передумал и просто остановился перед ним как вкопанный. Его раскрасневшееся от бега лицо, однако, по-прежнему излучало такую эйфорию, словно Кёджуро на целую поляну голубых лилий наткнулся, не меньше. Но Аказа знал, что это не так, иначе… скорее всего мужчины сейчас бы здесь не было. И даже катаной своей ради такой находки пожертвовал бы, оставив её демону в качестве утешения. — В деревне я наткнулся на одного из фермеров, — затараторил Кёджуро. — Он, правда, совсем другими культурами занимается, но зато он рассказал, что здесь в горах неподалёку есть монастырь, где местные монахи тоже выращивают горец! Я сразу вспомнил про… — Голубую лилию из монашеского гербария, — перебил его Аказа, моментально подхватывая суть, а заодно и взбудораженное настроение собеседника. — Да! — Кёджуро подступил на шаг, и Аказа на долю секунды опустил взгляд вниз. Туда, где Столп всё-таки сжал его предплечье, чтобы притянуть к себе ещё ближе, словно их, таких ликующих, мог кто-то подслушать, или будто демон иначе не смог бы проникнуться всей важностью добытых сведений. — Которую не исключено, что просто окрасили в голубой! — Монахи в Токусиме, известной своими техниками окрашивания в индиго, выращивают растение, из которого эту краску и получают, — Третья Высшая торжествующе улыбнулся. — Зачем ещё им это делать, если не для покраски? — Вот именно! — кивнул Кёджуро. — И я об этом подумал. Правда, не очень понятно, зачем им выращивать свой горец, когда можно закупаться у фермеров… — Это же монахи. У них вечно всё своё, — отмахнулся Аказа, слишком воодушевлённый, чтобы думать о подобных мелочах. — Ты же узнал, где именно этот монастырь, да? — Конечно! — только сейчас выдохнув из себя радостное напряжение, Кёджуро выпустил руку демона и прошёл вглубь помещения, чтобы вернуть катану на её законное место за белым ремнём. — Но мы сегодня туда уже не успеем. А среди ночи заявляться без спроса — дурной тон. Нам никто ничего не расскажет. Аказа поджал губы. Ему все всё расскажут в любое время суток — он умел, в отличие от вежливого Ренгоку, работать с людьми так, чтобы те выкладывали всю правду-матку, не тая и не лукавя. Впрочем… монахов сложно было назвать обычными людьми. Стоило вспомнить тех чудиков в Индии, не говоря о всех тех, с кем Аказа повстречался на своём веку. Да и новая зацепка казалась Третьей Высшей слишком важной и слишком многообещающей, чтобы действовать привычными методами и нестись напролом. Он не знал, в чём заключается истинная ценность голубой паучьей лилии и зачем она понадобилась господину. Но вот если монахи располагали знаниями об этой ценности… вполне вероятно, они скорее предпочтут смерть, чем раскроют эту тайну демону. — Я снял нам комнату в рёкане, — тем временем продолжил Ренгоку, а Аказа вновь почти растворился в этом «нам». — Дождёмся завтрашнего вечера и отправимся в путь. Монастырь совсем недалеко от деревни. А вот до деревни идти долго. — Целую ночь тратить на это, — недовольно протянул Третья Высшая, но больше для проформы. Всё-таки добытая Ренгоку информация существенно успокоила внутреннюю бурю страхов и опасений. Если эта дорожка выведет их к лилии, то может быть господин временно закроет глаза на то, что мальчишка с серьгами-ханафуда ещё жив. — Я спал больше суток назад, — покачал головой Ренгоку. — Но я могу и один завтра днём сходить, чтобы не терять время зря. Аказа поднял руки перед собой в сдающемся жесте, а вместо ядовитой тирады о том, что чёрта с два он пустит его одного раскрывать секреты таинственных монахов и их гербариев, лишь миролюбиво улыбнулся: — Ладно, вечером так вечером. Как скажешь! Отдых превыше всего!

***

Что бы там Кёджуро ни пел про здоровый сон, стоило дверям комнаты рёкана отрезать их от внешнего мира, как стало ясно — никакого сна в обозримом будущем не предвидится. Они перекинулись парой-тройкой уже знакомых шуток про верного кодзюнина, который отважится ради своего господина на героизм любых масштабов: и от злостного солнца закроет, и крышу над головой найдёт. Они негромко посмеялись. Кажется, целую вечность они смотрели друг на друга, молча, в густеющей и накаляющейся тишине. А спустя ещё неизвестное количество времени, которое благополучно и безвозвратно выпало из его памяти, Аказа обнаружил себя у стены. Жёсткая деревяшка по нижнему краю гобелена неудобно впивалась под лопатки, зато пальцы тонули в пламени густых волос, а ноги постепенно становились ватными — без опоры сзади он бы точно не выдержал. Стоявший перед ним на коленях Кё вытворял ртом такие вещи, что будь Аказа чуть больше в себе, он бы обязательно вскользь поинтересовался, стоит ли ему считать свою скромную персону столь непревзойдённым учителем или же Кёджуро ещё до их судьбоносной встречи успел взять несколько уроков у кого-то из своих дружков-истребителей. Но Аказа в себе не был. Разумом и телом он был с Кёджуро: над ним, когда они переместились на огромное белое облако футона; в нём, когда Кё обхватил его ногами вокруг поясницы, жадно подталкивая к себе навстречу; вокруг него, когда демон резко поставил руки по обе стороны от головы Кёджуро, пытаясь вынудить его обратить своё внимание на себя. Потому что Кёджуро, как это обычно бывало, смотрел куда угодно — на светлые квадраты потолка, на трепетный светлячок лампы в углу комнаты, в сгиб собственного локтя, которым периодически закрывал лицо, — но только не на него. Не на Аказу. И это не поддавалось никакому логическому объяснению. Это шло вразрез с той пылкостью и с той страстью, которыми он одаривал своего… любовника? Да, чёрт возьми! А как ещё их можно было назвать? Кёджуро не поддался, не подарил ему своего прямого взгляда. Но обвившиеся вокруг шеи демона руки, утягивающие его ниже, и горячее дыхание, обжигающее ухо заветным сплетением гласных и согласных, рассеявшихся в сладком стоне… — Аказа. Негодование, поднимающееся утробным рокотом из глубин горла, мигом присмирело и покорно стихло. Кёджуро потопил тихий всхлип, уткнувшись в шею Аказы, который позволил впивающимся ему в спину пальцам утащить себя обратно в головокружительный водоворот блаженства и наслаждения тем, что имел. Ведь имел он на самом-то деле немало. Куда больше, чем ещё несколько месяцев назад. И лишь благодаря его терпению такой исход стал возможен, а потому стоило извлечь из этого урок. Потерпеть ещё немного. Наверное. А ещё, наверное, Аказе бы стоило задуматься о причинах, почему Кёджуро вдруг так оживился сегодня, отбросив привычную сдержанность и, что оказалось куда более внезапным, снизойдя до оральных прелюдий. Но подобные размышления были последним, о чём ему хотелось в этот вечер думать. Если и залетала какая шальная (или, напротив, здравая) мысль в его голову, то надолго она там всё равно не задерживалась. Ей попросту не хватало места в этом исполинском дворце, где всё было возведено из золота, усеяно кроваво-красными рубинами и объято бушующим пламенем. Где всё, куда ни глянь, кричало о том, во имя кого демон позволил окружить себя этими стенами. Секс с Кё — единственное время, когда Аказа имел возможность об этом рассказать. Провести по этим сияющим лабиринтам, чтобы Кёджуро увидел всю подноготную. Выразить свои чувства, потому что словами у него, кажется, это совсем не получалось сделать. Продемонстрировать силу, с которой его притягивало к врагу и которая оказалась мощнее всех кар мира, грозящих обрушиться на него в первую очередь гневом господина Кибуцуджи. Это было единственное время, когда и сам Кё виделся ему максимально искренним, близким, тёплым. А сегодня Аказа заполучил ещё на несколько градусов больше тепла, чем когда-либо ранее. Поэтому Аказа не думал ни о чём. Не хотел. Из всех гостевых домов, в которых они побывали, комнату в этом можно было считать, пожалуй, самой красивой. На светлом потолке виднелись выведенные бледной краской листья, длинные и тонкие, чудившиеся тенями разросшихся по ту сторону зарослей. Немногочисленную мебель вырезали из цельного дерева, а потому она хранила на себе узоры годичных колец и была несколько неровной по краям, что лишь придавало ей особенного шарма. Стену напротив футонов украшали парные гобелены с летящими на фоне красного диска журавлями. Один из них сорвался с крючка, не выдержав встречи с демоном, и теперь лежал неаккуратной грудой на полу. И на самом деле можно было ещё долго любоваться самыми разными деталями, открывающимися внимательному взору, однако Аказе хватило один раз оглядеться вокруг, чтобы оценить местное убранство и тут же утратить к нему всякий интерес. Рисунок на теле Кёджуро увлекал его куда сильнее. Постоянные напоминания о прошедших сражениях и временные следы обожания от Третьей Высшей. Это был не первый раз, когда он видел Кё обнажённым, но впервые мужчина не торопился отворачиваться от него, кутаясь в одеяло и сбегая в спасительный сон от той реальности, где он делил постель с заклятым врагом. Сегодня Кёджуро делил с ним не одну только постель, но и время, наступившее после того, как они оба уже давным-давно выровняли дыхание, и которое обычно демон коротал в одиночестве своего извечного бодрствования. Они не тонули в уюте нежных объятий друг друга, но Аказа нашёл свой уют под боком Кё, а тот… Аказа не брался утверждать, что чувствовал Кёджуро, лежащий на спине, сложив руки замком и закрывая им обширный шрам на вздымающейся груди. Но по крайней мере он не возражал против того, чтобы ладонь демона по-хозяйски гуляла по его бёдрам и торсу, пробиралась всё выше и очерчивала пальцами каждую боевую отметину, попадающуюся на пути. — Кё? — промурчал Аказа, и можно было запросто решить, что демона одолевал сон или усталость, но правда заключалась лишь в том, что он был пьян. Пьян происходящим и тем, что происходило между ними не так давно под этим расписанным листьями потолком. — М? — Кёджуро чуть повернул голову, взирая на демона снизу вверх. — Расскажи про свои шрамы, — попросил Аказа всё тем же разморенным тоном. Кё моргнул, словно переваривая услышанное, а затем на его лицо набежала мрачная тень. — Ты издеваешься?.. — Нет, я серьёзно. Как этот появился? — он переместил ладонь на его плечо и ласково провёл большим пальцем по загрубевшей светлой полоске, наискось перечеркнувшей кожу. Вздохнув, Кё вновь зашевелился и приподнял руку, чтобы лучше видеть шрам. — Не помню точно. Кажется, это было в мой первый год в Корпусе, когда я только-только прошёл отбор и мне явно недоставало ума. Хватался за каждую миссию, ставя долг превыше всего, даже таких базовых вещей, как сон и еда. — С той поры изменилось не так уж и много, — мягко поддел его Аказа. Прежде чем сложившиеся в тонкую полоску губы Столпа успели разомкнуться и он бы озвучил своё недовольство, демон подался вперёд, оставляя на рубце невесомый поцелуй. Это не заняло больше секунды, но когда Аказа отстранился и снова посмотрел на Кё, щёки мужчины заметно порозовели. Ухмыльнувшись, Аказа сел в постели и продолжил расспрашивать: — А что насчёт этих? — потянувшись дальше, он переключил своё любопытство на неоднородную россыпь бесформенных островков, растянувшихся по внешней стороне бедра. — А, это… — Ренгоку приподнялся на локтях, чтобы рассмотреть, о чём речь, а затем рухнул обратно на подушку. — Мне как-то попался демон, плюющийся ядом. Расправиться с ним не составило труда, но яд у него был очень мощный. Разъел ткань штанов, прежде чем я успел от них избавиться. Кё ничего не возразил, когда Аказа оставил на его плече лёгкий поцелуй, поэтому на сей раз демон действовал смелее, проходясь губами по отмеченной ядом коже на бедре. Смелее и наглее, с каждым новым вопросом о случайно выбранных зарубцевавшихся увечьях и с каждым новым поцелуем всё больше заползая на Кё, пока не очутился на нём верхом. Руки мужчины долго себя ждать не заставили, тут же оказываясь на талии Аказы, и тот так и не определился, чего бы хотел больше — чтобы этот жест был осознанным свидетельством того, что Кёджуро нравится открывающийся перед ним вид, или же чтобы это было рефлексом, указывающим на то, что Ренгоку привык. Привык видеть демона там, где начинается сокрытое от чужих глаз и хранимое между двумя. Священное, если связанное узами брака, или пустое, если выкупленное за деньги. В их же случае — запретное, но оттого не менее сокровенное. Если не более. — А этот как заработал? — Аказа коснулся указательным пальцем совсем крошечной отметины под ключицей слева. — Хватит, Аказа, — мирно усмехнулся Кё, который ещё после третьего шрама бросил попытки припомнить обстоятельства их получения. — За большинством из них нет никаких интересных историй. — Ошибаешься. Пусть ты и не помнишь, но за каждым из них всё-таки стоит своя уникальная история. История твоей силы. Особенно за этим, — на рваном выдохе демон распластал ладонь по неровному изъяну, оставшемуся от самого серьёзного ранения Столпа Пламени и оставленному рукой Третьей Высшей. — Потому что все прочие говорят о твоей силе как о природном даре. Но только этот — о силе вопреки. Аказа переступил черту. Было ли это целиком сознательно? Он не знал, но, стоило начать, как он уже не мог остановиться.  — Я был уверен, ты никогда не оправишься, — признался он, с замиранием сердца ожидая, когда Кёджуро сменит свою эту сегодняшнюю непостижимую милость на более привычное негодование, однако так и не получив в ответ и толики раздражения. Кёджуро просто смотрел на него, а Аказа зачарованно любовался результатом своих давних трудов. — Я надеялся на это. Представлял, как ты не выдержишь такой жизни и обратишься ко мне, увидев в моём предложении единственный для себя шанс вернуть былое. Но ты, ты всё преодолел. Встретил меня с гордо поднятой головой, бесподобной стойкой и клинком в уверенных руках. Аказа прикрыл глаза, ненадолго оживляя перед внутренним взором воспоминания о том вечере, когда он в конце осени вернулся в поместье Ренгоку. — Твоя сила достойна восхищения, Кё, — подняв налившиеся тяжестью веки, он наклонился вперёд, кладя ладонь на щёку мужчины и поддевая синими пальцами чёрную тесёмку глазной повязки. Достойна увековечивания безвременьем бессмертия. Достойна стократного увеличения. Достойна того, чтобы не скрывать её за ничтожным клочком материи. Кёджуро перехватил руку демона за запястье и отвёл в сторону, прежде чем повязка соскользнула вверх и успела бы обнажить изувеченную глазницу. — Аказа, — произнёс он, и невозможно было не отметить, как часто за прошедшие часы звучало это имя. — Почему ты сам не хотел бы так же? Чтобы по твоему телу можно было проследить историю становления твоей силы? Третья Высшая моргнул и уставился на человека, лежащего под ним. Понадобилось время, чтобы прозвучавшие слова осели в его сознании и обрели тот смысл, который Кёджуро в них вкладывал. — Моя история вот здесь, — Аказа указал на свои глаза и подавил улыбкой невесёлый смешок. — Да, сейчас не лучший её период, так как раньше вместо третьего ранга ты мог увидеть в них второй. Но всё ещё впереди. Кё выпустил его запястье и вернул свою руку на прежнее место — туда, где тёмные полосы обхватывали поясницу. — Ты прав, это твоя история. Но сила? Ты обрёл её, получив кровь Мудзана, и наращивал её за счёт жизней тех, кого… кем питался. Ты говоришь, что восхищаешься моей силой. Потому что я преодолел трудности, верно? Испытываешь ли ты те же чувства к своей? Что-то внутри так и норовило привычно ощетиниться. Фыркнуть, закатить глаза, бросить Столпу, что тот ничерта не смыслит в том, каково это — быть демоном. Однако ни один мускул Аказы не дрогнул в этом направлении, потому что сейчас всё было иначе. Не так, как это всегда случалось, когда всего из одной искры несогласия мог разгореться огонь взаимного непонимания. Ренгоку не обвинял. Не упрекал. Не презирал. В интонациях его голоса не было ни единой нотки, которая бы на это указывала, а взгляд оставался спокойным — ни тени осуждения. И Аказа не смог встретить его вопросы в штыки, даже если бы сильно захотел. Потому что, кажется, ему впервые выпал шанс обсудить столь щекотливую тему без взаимных нападок. Он получил шанс показать Ренгоку, что всё не так, как он себе представляет. — Я испытываю гордость и удовлетворение своими достижениями, — проговорил он. — Потому что кровь господина и поедание людей — это далеко не всё, что составляет мою силу. Я тренируюсь, оттачиваю свои техники и совершенствуюсь в сражениях с достойными противниками. Во время таких битв я всегда узнаю́ что-то новое, чтобы потом применить в будущем, адаптировать под свой стиль боя. Кровь, что течёт в моих жилах, открывает передо мной возможности. Жить вечно, не знать болезней, увядания, глупых случайностей, которые могут привести к скоропостижной кончине. А человеческое мясо обеспечивает меня энергией, необходимой для того, чтобы все эти возможности оставались мне доступны, а мои усилия не прошли даром. Так что это лишь основа. Но моя сила — она только моя. В комнате повисла тишина, однако Аказа всё равно слышал, как зачастило человеческое сердце. Расшифровать бы этот ритм. Узнать бы, скрывается ли за ним яростное несогласие или, напротив, неотвратимое принятие. А может нечто среднее? Нечто, подходящее истребителю, который, оставшись верным своим идеалам, тем не менее сумел принять противоположную точку зрения. Сумел увидеть, что мир вокруг него на самом деле не соответствует привитым с детства догмам. Увы, этого Аказе так и не суждено было узнать, потому что Кёджуро продолжил его удивлять. Вместо того, чтобы предсказуемо уцепиться за противоречащие истребительской идеологии вещи вроде ценности человеческих жизней и возобновить попытки навязать демону свои взгляды, он, пусть и с тяжёлым вздохом, хлопнул легонько ладонями по бёдрам Аказы, вызвав у того немое удивление, и сказал: — Хакуджи-сама всё ещё милосердный сёгун? — улыбнулся Кё, на секунду выбивая и этой улыбкой, и столь внезапным вопросом из демона весь дух. — Боюсь, вашего кодзюнина не хватит на второй заход. — Да, конечно, — быстро откликнулся Аказа, спешно слезая с него. Резкая перемена в настроении их беседы настолько сбила с толку, что Аказа не нашёлся с более изысканным и остроумным ответом, а потом уже было поздно. Кёджуро укрылся одеялом и перевернулся на бок. Посидев немного рядом, Аказа решил, что, пока не вылетело из головы, стоило заняться возвращением гобелена с журавлём на его родное место на стене. Выбравшись из постели, он поднял с пола небрежно брошенную ранее юкату, накинул её как халат на плечи и направился к гобелену, павшему жертвой их неосторожности. Вдавить гвоздик обратно в тёмную доску стены не составило труда, а вот повесить гобелен так, чтобы всё было вровень с его более везучим соседом оказалось куда более непростой задачей. Демон усердно дырявил стену гвоздём вот уже в пятый раз, когда с футона послышалось его имя. Аказа оглянулся. Кёджуро внимательно наблюдал за ним, подложив одну руку под подушку. Былая весёлость Столпа улетучилась, уступив место глубокой задумчивости. — Как думаешь, зачем монахам вообще могло бы понадобиться красить цветы? Оставив гобелен висеть как есть, Аказа вернулся к футону. — Не знаю, — честно признался он, опускаясь на мягкое одеяло. У Аказы не было никаких толковых идей, но он отчаянно надеялся, что уже завтра всё встанет на свои места. Что их долгий путь подойдёт если не к концу, то хотя бы к финальному этапу. Потому что поджимало не только время, границы которого господин Кибуцуджи никак не обозначил, но и выдержка самого Аказы. Близилась середина февраля. Это был первый раз, когда они с Кёджуро проводили так много времени вместе, что само по себе было прекрасным, если бы не одно «но». Демону очень не хотелось идти поперёк слов, которые он горделиво бросил Столпу на той железнодорожной станции в Мияги. Но и продолжать голодать приятного было мало. Голод уже начал напоминать о себе чаще. И в то время, как рациональная сторона сознания Аказы твердила о том, что с этим надо что-то делать, другая, принципиальная и упрямая, настаивала на том, что он способен держать себя в руках столько, сколько потребуется. И всё же, думал Аказа, рассматривая причудливые формы, которыми разметались волосы Кё по подушке, если завтра с монахами ничего не получится… Тогда он и подумает, что делать, а пока — новый вечер старого мудренее. — Что на завтрак хочешь? Кёджуро обернулся на него, во взгляде — плохо скрываемое подозрение. Аказа вопросительно изогнул бровь, а затем коротко усмехнулся. — Не бойся, готовить буду не я. Просто сбегаю перед рассветом, принесу тебе чего-нибудь. — Я сам потом схожу. Аказа настаивать не стал. Лишь пожал плечами и, откинувшись спиной на стену, у которой стоял футон, уставился на журавля, летящего на фоне красного солнца.