Красных бутонов ворох Ветер сорвёт — разнесёт По берегам реки мёртвых. По ней ступай же вперёд.
В другом варианте её нарекли «рекой трёх перекрёстков», что, по сути, было ещё одним именем реки Сандзу, которая, согласно легендам, текла по границе мира живых и мира мёртвых. Однако на этом отличия в этих двух вариантах не заканчивались. Сюжет разнился, переворачиваясь с ног на голову: в то время, как в одной песне сестра, судя по финальным строкам, получила голубой цветок, в другой же — нет, ибо цветок увял и стало поздно. Окунув кисть в чернильницу, Ренгоку продолжил выводить свои размышления на бумагу. «Нет никаких сомнений в том, — писал он господину Урокодаки, — что все эти песни связаны с той сказкой о сестре, которая не хотела оставлять младшего брата без защиты совсем одного. Прежде всего, героиней этой песни тоже является сестра. Она или пересекает, или оказывается у берегов реки мёртвых, которая разделяет два мира. Почти во всех добытых мною вариантах, кроме одного, в последних строках нам дают понять, что сестрица получает голубой цветок, а Смерть в той сказке подарила ей именно его — чтобы девушка могла вернуться в мир живых к брату. Помимо реки мёртвых, наличие красных бутонов — бутонов лилий, по всей видимости, — также свидетельствует о присутствии персонажа Смерти в этом сюжете. Таким образом, мы имеем четыре совпадения со сказкой: сестра, Смерть, голубой цветок и желание сестрицы вернуться в мир живых. А на то, что подаренный цветок является всё-таки голубой паучьей лилией, намекает связь с красными паучьими лилиями, которые символизируют смерть и загробный мир. В песне красные бутоны теряют цвет, то есть перестают быть красными. И так как появляется голубой цветок, то потеря цвета может означать его изменение — на голубой». Это очень сильно напоминало легенды айнов о цветах, внезапно окрасившихся в голубой, а также поведанные индийскими монахами истории о том, что через голубые паучьи лилии души мёртвых пытались проникнуть обратно в мир живых. Связь казалась настолько же очевидной, насколько прискорбно было осознавать, что все эти легенды слишком не походили друг на друга, а потому не складывались воедино. Став очередным связующим звеном в этой цепи, рабочие песни не давали абсолютно никаких ответов на самые главные вопросы. Как добыть цветок? Растёт ли он ещё хоть где-нибудь? И если да, то где? «Я всё никак не могу перестать думать о строках про поздно и рано…» — продолжил Ренгоку после долгой паузы, за время которой он раз в сотый, наверное, перечитал уже заученные наизусть тексты. Как ни странно, именно эти строки вызывали у него и госпожи Огавы куда больше сложностей. С одной стороны, они совершенно не пересекались ни со сказкой, ни с легендами, ни со сделанными ранее предположениями о природе голубой лилии. С другой стороны, верилось с трудом, что именно в них не было никакого смысла, в то время как все остальные части куплетов имели вес. «Поздно становится рано», как пелось в двух. В другой слова были переставлены местами, складываясь в «Рано становится поздно». А в четвёртой и вовсе шло повторение: «Поздно становится, поздно». Были ли это бессодержательные перестановки, родившиеся в результате перекладывания песенных строк из уст в уста, из поколения в поколение, из одного региона в другой? Или же ответ на один из ключевых вопросов крылся именно в них? Прошедшим вечером, когда они с госпожой Огавой, к огромному неудовольствию её супруга, допоздна засиделись в гостиной, женщина сделала хорошее замечание, и теперь её рассуждения отказывались покидать ноющую от переутомления голову Столпа. Их он и переложил на бумагу: «Если призадуматься, от перемены мест слагаемых сумма очень даже меняется. Поздний час наступает рано или же ранний час наступает поздно — это два в корне противоположных значения. Одна уважаемая и очень мудрая госпожа, которая помогает мне в поисках, рассказала, что в нашем мире существуют места, где в определённое время года солнце почти не скрывается за горизонтом даже ночью, а иногда наоборот — днём почти не поднимается над ним. Однако ни в Индии, ни в Японии подобные явления наблюдать невозможно». А значит, либо они неверно истолковали смысл этих строк, либо нужная информация содержалась не в них. Где же тогда? Ренгоку в задумчивости прислонил деревянный конец кисточки к губам и заскользил взглядом по заметкам вокруг столбиков песен: об айнах, о монахах, о красной лилии и местах её произрастания. Красные лилии цвели вблизи кладбищ, а ещё эти цветы использовали на похоронах, высаживали у могил… Может быть, если душа усопшего рвалась наружу, то уже растущие красные цветы могли обратиться в голубые? Это, если закрыть глаза на некоторые нюансы, перекликалось с версией айнов. По версии же индийских монахов, голубая лилия росла сама по себе и была отравлена душами тех, кого не пустили в следующее перерождение. Кого могли не пустить в следующее перерождение? Если верить древней сказке о сестре, то тех, кто не хотел уходить. А если вернуться к словам монахов об уничтожении «целых лугов» лилий… Целыми лугами, усеянными душами, могли быть поля сражений, например. Павших в бою воинов, пожалуй, тоже можно было отнести к тем, кто не желал расставаться с жизнью. Помимо этого, согласно сведениям из Индии, цветок рос у водоёмов… Утопленники? Но утопленников вряд ли можно отнести к нежелающим смерти. Впрочем, здесь прослеживалась явная связь и с рекой Сандзу. Пропитанная чернилами кисточка вновь задвигалась по бумаге. Даже если Ренгоку в своих рассуждениях слишком отдалился от истины, он не хотел упустить ни одну мелочь. Он должен был сообщить о каждой из своих догадок господину Урокодаки. Вдруг что-то из этого сослужит ему пользу. Вдруг Урокодаки-сан тоже что-то обнаружил и теперь ему не доставало именно этих деталей, чтобы полная картина наконец сложилась. «Таким образом, смею предположить, что голубая лилия может появляться в разных условиях: расти самостоятельно в местах, где у человека или людей наступала насильственная смерть, или же быть изначально одной из красных лилий, что растут на кладбищах, но впоследствии меняют цвет…» Следя взглядом за появляющимся на бумаге текстом, Ренгоку понимал, насколько хлипки и наивны эти предположения. Насколько легко они разбивались о грубую реальность. Будь хоть что-то из этого правдой, о голубой паучьей лилии слышали бы чаще, чем никогда. Увы, это всё, что у него было. Завершив письмо пожеланием успехов в поисках и своей подписью, Ренгоку принялся сушить чернила, после чего свернул лист, поднялся на ноги и направился к раздвижным дверям. Ворон дожидался хозяина на перилах веранды и при его появлении тут же встрепенулся, повернул свою маленькую голову, моргнув чёрным глазом, а затем развернулся всем телом, демонстрируя полную готовность отправиться в путь. Проводив взглядом птицу, устремившуюся ввысь, Ренгоку ещё долго стоял на одном месте, всматриваясь в звёздную ночь. В ночь, которая станет для него последней под этой крышей. Сегодня, после того, как госпожа Огава удалилась в свои покои, а Ренгоку собирался отправиться в свои, хозяин дома задержал его на серьёзный разговор. Да, староста деревни был, безусловно, от всего сердца благодарен Столпу Пламени за то, что тот некогда спас его семью от злодейств разбушевавшегося здесь демона. Да, ему бы очень хотелось, чтобы нынешняя миссия Столпа положила конец существованию зла, скрытого в ночи. Однако, как выразился господин Огава, любой благодарности есть предел. И этот предел начинается в той же точке, где начинается злоупотребление гостеприимством. «Всякий раз, как вы появляетесь, всё встаёт с ног на голову. Жена не поспевает с хозяйством, засиживается допоздна, а затем, после того, как вы уходите, ещё многие дни не может успокоиться, витая в облаках и пытаясь разрешить ваши проблемы». Ренгоку спорить не стал. Как бы печально ему ни было от того, что вот-вот он вновь останется один и неоткуда будет ждать поддержки, он не мог судить господина Огаву за эти слова. Он мог его не понимать, ведь для самого Ренгоку это было так важно — разгадать тайну цветка. Но судить? Нет. Это был чужой дом и чужие порядки, в которые он не имел права вмешиваться. Равно как и не имел права никого принуждать к помощи. Поэтому оставалось лишь поблагодарить завтра с утра за оказанный приём и уделённое время. А пока — спать. К тому же, ночная прохлада, пробравшаяся под ткань юкаты, пробиралась теперь под кожу. Вернувшись в комнату и задвинув за собой двери, Ренгоку поёжился и посмотрел на истребительскую форму, что аккуратно лежала рядом с футоном. В ней температура тела быстро придёт в норму. Да и совсем скоро воздух в комнате тоже нагреется. Ночь выдалась тихой и спокойной, никакого ветра. В одеяле, оставленном в углу, не было никакой нужды. В одеяло, покрытое рисунком из крупных тёмно-синих полос, Ренгоку в итоге и завернулся, плотно смыкая веки и спеша пробудить в себе ощущение тёплого присутствия чужого тела рядом. Уж наедине с самим собой можно было не противиться правде. Не держать лицо. А вместо этого признаться, что он, кажется, снова, опять ошибся. Скоро будет два месяца с тех пор, как он в последний раз взглянул в поддельные голубые глаза, маскирующие два клейма Третьей Высшей. Два месяца, как он не видел Аказу и ничего о нём не слышал. Два месяца тишины и полного бездействия со стороны Кибуцуджи Мудзана. За этот короткий, но мучительно затянувшийся период Ренгоку безжалостно протащило по длинной дороге, изрезанной ямами и рытвинами, в которых не плескалось ничего, кроме ярости, гнева и болезненного непонимания. Но теперь, когда его наконец выбросило на обочину этой дороги, он ощутил, что на смену этим губительным чувствам и даже на смену удручающему отчаянию пришло кое-что похуже. Его поглотила скорбь. Прошедшие два месяца показали, что правда, вероятнее всего, имела только одно лицо. И это было совсем не лицо предателя, нарушившего договор. Это было лицо мертвеца. Бездействие со стороны демонов могло объясняться тем, что Аказу в тот вечер вызывали вовсе не на собрание Лун; что он был единственным, кого вызвали; и что причина, по которой он не вернулся, заключалась в том, что его просто-напросто уничтожили. Стёрли с лица земли. И ничего от него не осталось. Как бы Аказа ни злился после событий в Комоно, Ренгоку знал, что за такой срок демон бы не упустил возможности явиться к нему хоть раз. Не сдался бы так просто. Не отрёкся бы от обещанной ему добычи. Дал бы о себе знать. Ведь так?.. Увы. Когда в начале мая Ренгоку вновь наведался в свой отчий дом, записка, которую он на всякий случай оставил для Аказы в своей комнате, так и лежала на столе нетронутая. Демон не приходил. Никто не приходил. Предчувствие вкупе с логикой подсказывали — и не придёт.***
Однажды Ренгоку от кого-то услышал, что перед смертью человек начинает чаще вспоминать своё прошлое. Забавно, но, кажется, он обзавёлся этой привычкой ещё до того, как узнал от госпожи Тамаё, что медленно, но верно умирает. Перед своим отъездом в Токио, который по трагическому стечению обстоятельств оказался отложен на несколько дней из-за встречи с Четвёртой Низшей, он гулял по родному городу и вспоминал детство. Позднее он не раз вспоминал свои истребительские годы; вспоминал товарищей, с которыми имел честь и радость сражаться плечом к плечу. Эти воспоминания дарили ему положительные эмоции, вселяли уверенность и придавали сил. Ещё позднее, столкнувшись со своим самым серьёзным искушением, он цеплялся за прошлое в попытках не забыть свои истинные природу и долг. А когда он это искушение принял, то цепляться за свои человеческие воспоминания приходилось и вовсе с удвоенной силой — чтобы не утонуть с головой в противоестественных удовольствиях плоти. Теперь, однако, настала пора совсем другой ностальгии. Сквозь время и пространство он слышал голос — насмешливый, елейный, серьёзный, проникновенный. Зовущий его по имени — ласково, нараспев, хрипло. Ветер воспоминаний приносил с собой прикосновения, которые он больше никогда на себе не ощутит, и запахи, которые до конца его коротких дней неизменно будут ассоциироваться лишь с одним образом. С образом, который тёмным миражом по-прежнему так часто мелькал среди деревьев, но тревоги и злости больше не вызывал. Только сердце неизменно пропускало удар, а затем болезненно сжималось, когда остальные органы чувств продолжали хранить молчание. Аказы поблизости не было. Но временами бывали другие демоны. Правда, Ренгоку больше не рвался к ним с прежней и присущей ему решимостью. Сначала он убеждался, что в этой местности не работает отряд истребителей, и только после этого, если защитить людей было некому, брался за дело. Если же товарищи по клинку всё-таки объявлялись до того, как он успевал выследить монстра, Столп Пламени отступал. Понимал, что может не пережить. И всякий раз готовился к тому, что свою смерть придётся встретить на поле боя. В конце мая именно это чуть не произошло. До этого дождливого вечера ему как-то везло, и те двое, с кем ему всё-таки пришлось сразиться за последние недели, были ничем не выдающимися слабыми демонами, которых Ренгоку без труда одолел, отделавшись лишь тяжёлой одышкой и кратковременными обмороками. Возможно, в далёком-далёком прошлом, когда он мог в одиночку выстоять против Высшей Луны, и сегодняшний противник не показался бы ему опаснее того, кто был бы по плечу и рангу мидзуното, однако то было в прошлом… воспоминания о котором, как говорят, всё чаще и чаще настигают человека перед смертью. В настоящем же смерть жадно стискивала горло Ренгоку пурпурно-чёрным липким щупальцем. Демон, лишившийся мгновение назад головы, не сдался и задумал утащить следом за собой и истребителя, который, вложив все силы в решающий удар, едва мог сопротивляться. Дыхание Пламени словно сожгло все внутренности и разогрело тело так, что грозовой ливень не остужал, а лишь топил, затапливал, заливал, мешая сделать вдох, мешая сделать выдох. Мешая воду с кровью. Когда длинное, полураспавшееся щупальце, обвивающее шею истребителя, обмякло и лишило того насильственной опоры, он повалился на размытую дождём дорогу. Острая боль пронзила колени, безвольная конечность демона окончательно соскользнула с шеи, шлёпнувшись рядом, а землю, тонущую в лужах, окропило кровью, вырвавшейся наружу вместе с разрезавшим грудь кашлем. Впившись ладонями в месиво из грязи и травы под собой, Ренгоку безуспешно пытался справиться с обуявшим его приступом или хотя бы заставить свои руки и ноги шевелиться, чтобы доползти до брошенной где-то позади сумки с лекарством. Но грудная клетка превратилась в пылающую камеру, в которой оказались заточены бьющееся как сумасшедшее сердце, окаменевшие лёгкие и ткани, раздираемые на части непрекращающимся кашлем. Столп Пламени одолел демона, но проигрывал самому себе. Вспышка молнии на короткий миг озарила мир ярким холодным светом, и Ренгоку увидел то, что до сих пор лишь ощущал. Тянущиеся с губ вязкие нити, багровые и дрожащие в запоздалый такт трясущемуся телу; кровавые разводы по сырой земле, окрасившие собой и мелкие её комочки, если это были именно они… Он ведь не мог начать выкашливать из себя отмирающие части лёгких? Не успел мужчина додумать эту мысль, как сквозь его сбитое, тяжёлое, удушающее дыхание к горлу подкатила тошнота, и её горчащая едкость тоже отдавала металлическим привкусом. По небу прокатился гром, отзываясь вибрирующим эхом в земле. Колени и локти подогнулись под весом скованного недугом тела. Капли воды били по затылку и спине, не позволяя провалиться в черноту за пределами сознания. Ренгоку закрыл глаз, погружая себя в черноту разума, контроля и концентрации. Отдать себя в их власть, сосредоточиться на внутренних повреждениях и сделать всё возможное, чтобы замедлить разрушительные процессы. Как в прошлом. Как он это всегда делал и продолжал делать даже после того, как инъекции госпожи Тамаё начали притуплять его ощущения. Через «не могу». Через «не получается». Через ломоту в костях, пожирающий всё на своём пути пожар за рёбрами и нехватку кислорода. Потому что ему нельзя было умирать здесь. Сложно сказать, сумел ли он в конечном итоге самостоятельно совладать со своим состоянием или же это просто пик агонии миновал, подарив временное облегчение, однако вскоре хрипящие и свистящие призвуки исчезли из его дыхания, а кашель унялся. Вокруг остались только шум дождя и завывания ветра, что гнал низкие тучи по небу. И среди частой дроби неутомимого дождя и рвущей зелёные кроны деревьев стихии он расслышал что-то. Что-то, поднявшее из глубин памяти воспоминания о зимнем лесу, со всех сторон окружающем аварийно остановившийся поезд. И о дикой чаще, в которую Столп Пламени ринулся следом за сбежавшим демоном. И о глухих шагах другого демона, который, мешая ногами снег, спешил на выручку к истребителю. Аказа столько раз демонстративно морщился, закатывал глаза и твердил, что не будет ему помогать в сражениях с другими демонами. И всегда оставался верен своему слову. Однако после боя он неизменно оказывался рядом — чтобы поддержать, удостовериться, что всё в порядке, и конечно же поругать. Ренгоку всегда думал, что это потому, что Третья Высшая пёкся о нём как о своей добыче. Сейчас Ренгоку думал, что был дураком. Не Аказа, а он сам. Хотя, быть может, и Аказа тоже. Новая вспышка молнии осветила всё вокруг. Никто к нему не приближался. Да и глупо было вообще впускать в свои мысли надежду, что Аказа и сейчас к нему придёт. Это просто воспоминания. О прошлом, которое тем чаще является перед взором человека, чем ближе к нему смерть. Но сегодня Ренгоку не умрёт. Ещё не время. У него всё ещё оставались важные дела.***
Он решил заняться этим там, где ему удалось раздобыть самые детальные версии рабочих песен. Даже если допустить, что среди собранных им вариантов не было оригинала — той версии, которая многие века назад родилась в сведущих устах и впервые зазвучала над полями, — логично было предположить, что чем буквальнее строки в песне, тем более приближённой к оригиналу та была. Песню про реку трёх перекрёстков и растущий голубой цветок Ренгоку обнаружил на бескрайних фермерских угодьях вдоль реки Нака, что перетекала из префектуры Тотиги в Ибараки. Поэтому именно невдалеке от её берегов он и обосновался, поселившись в пустующем домишке среди высоких сосен на опушке леса. Отсюда до полянки с паучьими лилиями было всего минут десять пешком. Куда быстрее, чем от рёкана в ближайшей деревне, куда только в одну сторону предстояло бы ходить каждый день не меньше часа. Так что выбор Ренгоку был очевиден, несмотря на предупреждения соседских фермеров о том, что дом этот «прокажённый», оттого и пустует. Жил тут старик когда-то, да помер от болезни. Дом сожгли, как полагается в таких случаях, а спустя несколько месяцев вернулся с войны сын старика. Пришёл в ярость, спьяну чуть не зарезал соседа, потом, правда, успокоился и отстроил всё заново. Но пожить не успел — опять на службу вызвали. Дом, впрочем, с тех пор больше трогать не смели. Зараза наверняка сгинула ещё в огне, однако не страшился болезни Ренгоку вовсе не поэтому. Последствия столкновения с тем демоном во время грозы вынудили его выбрать из двух оставшихся инъекций самую сильную. Лекарство подействовало незамедлительно, но его эффект, как и предупреждала госпожа Тамаё ещё в декабре, был несравним с самыми первыми уколами. О тренировках, которые на протяжении последнего года оставались неотъемлемой частью жизни Ренгоку, можно было окончательно забыть. Медитации тоже приносили больше болезненных ощущений, чем пользы. Слабость и разбитость даже после крепкого сна без сновидений стали его извечными спутниками. А от стремительного ухудшения состояния — Ренгоку был уверен — его спасало только то, что он перестал вести кочевнический образ жизни и обосновался на одном месте, сведя физическую активность к ежедневным прогулкам до поляны, где он заботился об отдельных лилиях, или к соседям-фермерам за пропитанием. Так что… призрак вспыхнувшей многие годы назад болезни не мог навредить ему сильнее, чем каждый новый вдох, которым он нагружал свои лёгкие. Всё у тех же соседей он приобрёл набор старых инструментов для прополки, которыми регулярно рыхлил почву и удалял сорняки, и лопату, которая дожидалась своего часа в доме. Если всё получится так, как задумывал Ренгоку, если ему удастся ускорить цветение одной из лилий, тогда он выкопает её и отправится на местное кладбище, где высадит цветок на самую свежую могилу. Если же ничего не выйдет, то он просто дождётся конца августа — всего-то два месяца осталось — и только тогда займётся пересадкой. План был… сомнительнее некуда, но у Ренгоку, который больше не получал от Урокодаки-сана ничего, кроме благодарностей в ответ на предоставленные сведения, не осталось иных идей. Он знал, что нынешнее лето станет для него последним. Возможно, ему повезёт — он дождётся осени и успеет в последний раз полюбоваться багряным листопадом клёнов в саду у себя дома. Но вот первого снега следующей зимой ему точно не видать. Правда, сейчас, идя по сосновому лесу, пронизанному оранжевыми лучами клонящемуся к горизонту солнца, Ренгоку с трудом в это верилось. Июнь, самый первый среди летних месяцев, радовал глаз, сердце и душу своей юностью и живостью. Он напоминал о том, что впереди много красоты, которую проснувшаяся весной природа ещё не успела показать. Он тешил тем, что световой день приблизился к пику своей продолжительности, из-за чего ночи стали короче. Он заставлял хотя бы на время отвлечься, влиться в оживлённый поток купающегося в ярких красках мира и стать его полноценной частью. В дни, подобные сегодняшнему, Ренгоку будто бы и чувствовал себя намного лучше. Думать о том, что он просто привык к такому состоянию и забыл, что значит «лучше», не хотелось. Вместо этого он предпочитал наслаждаться пением птиц, приятным запахом хвои, сверкающей гладью реки, что виднелась среди деревьев вниз по склону, и воодушевлением. А причина для воодушевления действительно была. У одной из тех лилий, которые он выбрал для своего эксперимента, на днях наконец-то отмерли листья. Когда же прошедшим утром Ренгоку пришёл, чтобы убрать теплицу и дать растениям вдоволь напитаться дневным светом и теплом, то он заметил, как из-под земли проклюнулся стебель — уверенный и мясистый. И вот теперь, пока вся лесная полянка была по-прежнему усеяна лучевидными листьями, появившимися ещё по весне, один из цветов стараниями Ренгоку начал обгонять своих сородичей. Через несколько недель стебель вытянется высоко-высоко, а затем на нём, если не погибнет, начнут формироваться соцветия. С появлением первых можно будет заняться пересадкой, чтобы у лилии на новом месте было время изменить окрас в процессе цветения. Ренгоку очень надеялся, что не напортачит с какой-нибудь мелочью, и всё получится. Цветоводы, с которыми ему довелось общаться на протяжении всей этой долгой миссии, в один голос твердили о том, какой неприхотливой была красная паучья лилия и как она хорошо росла в дикой природе. Вот только вряд ли можно было теперь считать его нынешний экземпляр выращенным в чисто природных условиях. Фермеры, у которых он купил инструменты, в цветах не сильно разбирались, однако несколько советов всё же дали: не подпускать сорняки, потому что они будут отнимать воду и питательные свойства почвы; хорошо поливать, потому что растению на этапе роста необходимо больше воды; не передерживать в тени теплицы и обязательно убирать её с восходом солнца. Последнее было особенно важно, потому что, откровенно говоря, это нехитрое сооружение, которое Ренгоку смастерил тоже благодаря добрым фермерам, мало походило на те стеклянные, пропускавшие солнечный свет домики, которые изредка можно было лицезреть у садоводов-любителей. Более того, имелись все шансы, что эта небольшая конструкция, напоминающая крышу миниатюрной минки, и вовсе не сработает. Пропитанных китовым жиром тканей и плотного слоя соломы легко могло не хватить для сохранения накопленного за день тепла. А если по какой-то причине Ренгоку однажды не явится на рассвете, чтобы теплицу убрать, то лилия и вовсе рискует провести неизвестно сколько времени в полной темноте. Впрочем, такой сценарий в ближайшее время его эксперименту точно не грозил. Ренгоку удивительно быстро адаптировался к новому режиму: бодрствовал в светлое время суток, а ночью спал, как все нормальные люди. Другой вопрос, что нормальным его беспокойный сон с трудом можно было назвать, однако день ото дня становилось всё лучше. Наверное, опять сыграл свою роль оседлый образ жизни. Вот и сегодня, защитив прорастающую лилию от грядущей ночной прохлады, Ренгоку вернулся в своё временное пристанище, где занялся приготовлением ужина: простой рис на пару и свежие овощи, которые нужно было разве что помыть и порезать. На большее не хватало аппетита, с которым тоже теперь начались проблемы. В одном из своих последних писем госпожа Тамаё предположила, что, вероятно, это стало ещё одним последствием приёма лекарства. Организм настолько привык к притоку сил искусственным путём, что все прочие источники померкли и перестали быть достаточными. «Или же сбои в работе одних органов повлекли сбои в остальных, и сейчас вы на том этапе, который бы наступил куда раньше, не дай я вам этот препарат в декабре», — писала она в том же письме, в котором, помимо прочего, предлагала вернуться в поместье господина Убуяшики и провести остаток отведённого ему срока там, под внимательным наблюдением. Никуда Ренгоку, разумеется, возвращаться не собирался, ведь его миссия всё ещё продолжалась. Так что то письмо он сжёг в очаге сразу же, как написал ответ. А вот другие письма — от брата — он, напротив, хранил с особенной бережностью. Перечитывать их каждый вечер перед сном даже стало для него своеобразным ритуалом. Когда с ужином было покончено, посуда вымыта и наведён порядок, Ренгоку подолгу сидел на футоне, укрывшись одеялом, и в свете лампы читал, одно за другим, все те письма, что получил от Сенджуро за прошедшие месяцы — с тех пор, как они виделись в последний раз. Поначалу это были короткие, неуверенные послания, где юноша в робкой манере пытался выведать, всё ли у его старшего брата в порядке и точно ли ему не нужна помощь «с этим демоном». Но постепенно тон писем менялся, они наполнялись красочными подробностями, и порой, вчитываясь в строки, Ренгоку мог отчётливо слышать голос брата, который делился с ним историями из своей жизни. Радовало, что Сенджуро больше не упоминал о своём желании вступить в ряды истребителей. И даже если в его рассказах мелькали имена кого-то из Корпуса — чаще всего это были Мицури и Генья, — речь чаще всего шла о забавных и милых ситуациях, которые с их компанией приключались. В последнем таком письме Сенджуро как раз рассказывал о том, что Мицури стала куда чаще бывать в Удзиямада и выглядела теперь в разы повеселевшей. Стало быть, решил Ренгоку, Корпус поменял свои планы, отчего градус всеобщего напряжения заметно снизился. Хороший ли это знак? Наверное, да. По крайней мере, все были целы и здоровы. Никто не погиб. Никто не погиб и ничего не произошло. Для тебя чужая жизнь, чужие желания, чужие судьбы, всё это для тебя — ничего. И никого ты не уважаешь, кроме себя. Ренгоку поймал себя на том, что уже невесть как долго пялится невидящим взглядом в одну точку, а за окном, между тем, совсем стемнело. Пора было закругляться и тушить лампу. Завтра ему предстояло снова вставать ни свет ни заря и идти к лилии. Такими теперь были все его дни. Размеренными и тихими. И всё бы ничего, если бы в этой тишине столь часто и столь отчётливо не раздавалось звучание скорби. Для неё не должно было существовать места в его сердце, но оно было. Такое обширное, что порой Ренгоку путал, отчего всё внутри ноет: от того ли, что тело вновь начинает его подводить, или же от тоски, с которой он всё никак не мог смириться, как бы ни пытался. И которая ощущалась такой же реальной и осязаемой, как те письма, что он только что сложил в ящик комода. Поэтому, когда в этой же самой тишине зазвучало знакомое карканье — с крыльца, куда обычно его ворон прилетал после охоты или ради отдыха после длительных перелётов, — Ренгоку незамедлительно воспрял духом, стряхнул с себя меланхолию и заторопился на улицу. Ответное письмо от Сенджуро точно поднимет ему настроение перед сном. — Я вчера обнаружил целое логово ящериц между камней, — не в силах сдержать улыбку, поделился Столп, когда ворон слетел с жёрдочки над входной дверью и приземлился на подставленную хозяином руку, аккуратно цепляясь когтистыми лапами за серую ткань юкаты. — Покажу тебе завтра. Будешь в восторге! Ворон ничего не ответил, а когда Ренгоку забрал письмо, то сразу же вернулся на своё место и нахохлился. Сгорбился, чуть вытянув голову вперёд, и уставился куда-то вдаль — туда, где днём за окружающими дом соснами начиналось поле, ведущее к реке. Ренгоку обернулся, но ничего, кроме ночной тьмы, обнимающей деревья, не увидел. Зато почувствовал, уловил то, что любого истребителя заставило бы встрепенуться и ринуться в дом, чтобы схватить катану. Пока не поздно, пока враг не успел подобраться слишком близко. Ренгоку не шелохнулся. Так и стоял, вглядываясь в густеющую черноту и боясь сделать новый вдох, чтобы не разрушить эту хрупкую иллюзию. Он был уверен, стоит ему впустить в лёгкие воздух и дать замершему сердцу сорваться в галоп, как мир опять придёт в движение, а в небытии исчезнет промелькнувшее мгновение, в котором ему почудилось… Снова почудилось. Движение среди деревьев. Тяжёлое присутствие. Проблеск надежды, сверкнувший жёлтыми огоньками демонических глаз. Чёрное небо, взирающее на него двумя одинокими звёздами. Вспыхнули и тут же погасли. Растворились в темноте, в которой могли разом сгинуть и все надежды. Вот только на сей раз эта ожившая тьма была реальной, и фигура, что выходила из-за деревьев была из плоти и крови. Трава шуршала под босыми ногами, слышалось тихое потрескивание веток, сопровождающее осторожные шаги. Но демон не пытался скрыть своё приближение. Ренгоку отложил письмо на край широкого перила. Опустевшие руки вмиг начали подрагивать, а он этого даже не заметил. Всё вокруг утратило важность, кроме одного — того, кто вдруг остановился посреди залитого лунным светом двора. Чёрные взъерошенные волосы, чистая бледная кожа — мимикрирующий под человека Аказа по-прежнему смотрелся до ужасного нелепо в своих белых штанах и коротком жилете на голое тело. Или это плод воображения? Издевательская шутка тоскующего сознания, погружённого в сон? Такое ведь уже бывало, и не раз. В иных декорациях, при иных обстоятельствах, но заканчивалось всегда одинаково. Вот-вот повсюду распустятся голубые паучьи лилии, а сновидение резко оборвётся раньше, чем Ренгоку успеет добраться до демона. Раньше, чем успеет коснуться его. Раньше, чем успеет произнести его имя. — Аказа, — вымолвил он. Звуки пролились с языка, разбивая ночную тишину надломленным шёпотом, а Ренгоку не мог вспомнить, как преодолел разделяющее их расстояние. Ещё один красноречивый признак того, что всё происходило не наяву. Страх проник в сердце подпрыгнувшим ритмом, и Столп Пламени на короткий миг оторвался от голубых глаз, чтобы опустить взгляд вниз и убедиться, что он может, может коснуться этой руки. А когда понял, что действительно может, то сразу же обхватил всё запястье. Тёплое, горячее. Настоящее. — Кёджуро, я… — заговорил Аказа, но тут же замолк, когда его запястье стиснули сильнее. — Нет, замолчи, — Ренгоку мотнул головой, поднимая взгляд обратно и встречаясь с хмурым выражением на фальшивом лице демона. — Ничего не говори. Потому что если он скажет… Ренгоку опасался, что какие бы слова Третья Высшая ни собирался сейчас произнести, это подведёт черту, поставит точку, перечеркнёт всё, и тогда они снова станут ими. Истребителем и демоном. Заклятыми врагами, которым уготован лишь один путь. Этот путь Ренгоку видеть не хотел, а потому закрыл свой единственный глаз и подался в ту единственную сторону, куда пойти хотел. Вперёд. Туда, где его ждали приоткрывшиеся от удивления губы, на которых он оставил короткий сухой поцелуй, после чего сразу же отстранился и замер в нескольких сантиметрах, ощущая на себе чужое горячее дыхание. Он не представлял, как это должно было быть, и не знал, что делать дальше. Однако он прекрасно отдавал отчёт в своих желаниях. А желал он Аказу. Полностью, а не под обманчивой завесой человечности. Свободная рука взметнулась вверх и легла на щёку демона, мгновенно вызывая ответный жест, накрывший тыльную сторону его ладони. Большим пальцем Ренгоку потёр бледную кожу щеки, словно это помогло бы стереть маскировку. — Стань собой, — попросил он, отодвигаясь чуть дальше, чтобы видеть, как демон принимает истинный облик, как светлеют волосы, сереет кожа, а по телу растекаются полосы, которые, возможно, уходили корнем в преступное прошлое… а может быть и нет. Никто из них уже никогда не узнает историю происхождения этих отметин. В отличие от других. Тех, что открылись ему лишь после того, как Аказа нехотя распахнул густые розовые ресницы и тут же отвёл взгляд в сторону, как если бы надеялся, что так получится скрыть перечёркнутые кандзи в обоих зрачках. Как если бы стыдился нового клейма. — Я всё ещё служу ему… — предупредил Аказа прежде, чем Ренгоку успел сделать неверные выводы, которые и правда начали складываться в его голове. Но Ренгоку было всё равно, о чём он и сказал вслух, наклоняясь обратно, чтобы вместе с новым поцелуем без остатка отдать демону то, что так упорно и долго прятал сначала от себя, а затем и от него. Вот только было ли это всё ещё нужно Аказе? Секунда горького сомнения растаяла в стоне, который он вдохнул в Ренгоку, прежде чем податься навстречу и ответить на поцелуй, осторожно прикусывая нижнюю губу и проводя по ней языком. Одной рукой обхватив льнущего к нему мужчину за пояс, второй Аказа проскользил вверх, огладил шею и почти зарылся пальцами в золотые волосы, но в последний момент передумал. — Кёджуро, — вновь позвал Аказа, кладя ладони ему на плечи и отодвигая от себя, — мы должны поговорить. Я должен тебе сказать. Ренгоку не стал противиться и отступил, мгновенно ощущая, как стало холоднее. Несовместимые переживания захватили в свой плен. Его обуревала радость от того, что Аказа всё-таки жив, и пульсирующая тревога от того, какие вести оживший мертвец мог с собой принести. Им пыталось завладеть облегчение, что вместо того, чтобы унести свои чувства в могилу, он успел поделиться ими с тем, кому они предназначались. И его переполняло разочарование при мысли, что нынешний миг — это всё, что им было дано, чтобы эти чувства разделить. — Это может подождать до завтра? — всё ещё пытаясь справиться со шквалом разнополярных эмоций, тихо произнёс Ренгоку. Аказа, поколебавшись, кивнул, и тогда он протянул к нему руку в приглашающем жесте. Всего лишь одна ночь. Не так много, как целая жизнь, но существенно дольше, чем короткий миг под выплывшей из-за облаков луной. Сердце в груди заныло, когда синепалая ладонь легла в его раскрытую, а Аказа вновь подступил ближе, смотря на него с такой лаской, что слова пришли на ум сами: — Просто представь, — и всё же Ренгоку запнулся. К горлу подкатил тугой ком, а взгляд моментально повлажнел. Столп опустил голову и переплёл свои пальцы с чужими, чтобы дать себе немного времени. Собраться перед тем, как вновь встретиться с ядовитым взглядом жёлтых глаз и произнести то, что когда-то давно один демон сказал одному истребителю: — Представь, что за этими стенами ничего и никого нет. Только ты и я.