***
Следующее утро встретило Ренгоку свежестью, наступившей после кратковременной грозы. Набежавшие неизвестно откуда тёмно-серые тучи погремели немного, пролились на землю шумным и порывистым дождём и рассеялись быстрее, чем успели полностью закрыть собой синеву и яркое июльское солнце. Лишь мокрая трава да разноцветная дуга в небе остались напоминанием о своенравии летней погоды. Хотелось видеть в оставившем такую красоту своенравии добрый знак, особенно когда он так удачно совпал с тем, что Аказе, кажется, стало получше. На исходе ночи демон всё ещё корчился на полу, изодранном и раскуроченном, однако холодящие кровь завывания и рёв звучали куда реже, а временами и вовсе стихали до тяжёлого хрипа — через силу, невзирая на боль, но Аказа старался дышать правильно. Этому его научил Ренгоку, который с самого вечера сидел рядом, держа за руку и разговаривая с ним. Ко всем просьбам уйти он оставался глух — двое суток чужих мук притупили в нём всё: как собственную боль, так и чувство самосохранения. Явственным осталось лишь оголённое желание если не положить происходящему конец, то хотя бы облегчить, помочь, не бросить. Вдох на четыре секунды, задержка ещё на четыре, и на следующие четыре — выдох. Затем новый вдох. Ренгоку с его разрушенными лёгкими уже не мог выполнять эту технику как подобает, однако он всё ещё отлично помнил, как работает полная концентрация и как она может здорово помочь переключить внимание, обуздать организм и расширить пределы собственных возможностей. Более того, именно она всегда позволяла сохранять спокойствие в любой, даже самой острой ситуации. — Вдох, — мягко повторял Ренгоку, ласково ведя ладонью вверх по руке Аказы, отмеряя таким образом четыре секунды. — Задержка на четыре, — поочерёдное постукивание четырьмя пальцами по влажной коже, пылающей жаром. — Выдох, — и ладонь скользила вниз в исходную точку. — Вдох. Давай вместе. Сама по себе, полная концентрация не была способна прогнать агонию, однако Аказе была необходима точка опоры, лодка, за которую можно было бы зацепиться в этом океане безумия. В какой-то момент демон задышал ровнее, подстраиваясь под заданный ритм, а под утро, когда вдали послышались первые раскаты грома, в его жёлтых перечёркнутых глазах появились первые проблески осознанности. Голосом, который едва можно было узнать, он произнёс всего одно слово: «Спасибо». Пережидал грозу Ренгоку всё ещё рядом с Аказой, чей горящий взгляд теперь был прикован к нему. Когда же распогодилось, он пообещал, что скоро вернётся, и засобирался к лилии. Аказа не просил остаться. Он вообще ему ничего больше не сказал. Было видно, что демон всё ещё сопротивляется воле господина. И даётся ему это ох как непросто — когда Столп задвинул за собой двери комнаты, по ту сторону послышался протяжный стон. Но ничего, Аказа сильный, он справится, он выдержит. Так убеждал себя Ренгоку, идя через сосновый лес. В это он верил, стоя на коленях перед лилией и избавляя влажную после дождя почву от сорняков. В этом он ни секунды не сомневался, изо всех сил стараясь не сорваться на бег по пути назад. И всё это за секунду разбилось вдребезги, стоило ему переступить порог дома и осознать, насколько тихо было внутри. Непривычно, пугающе тихо. Липкий страх пробрался под кожу и заставил волосы на загривке встать дыбом. На ватных ногах, со стучащим в ушах сердцем, Ренгоку пересёк основную комнату, служившую ему и кухней, и столовой, миновал поворот в спальню и замер — с рукой, протянутой к дверной раме, которой он боялся коснуться. Всё та же зловещая тишина. Ни единого шороха, ни единого вздоха. Утешал и придавал сил только тот факт, что в помещении, судя по всему, было по-прежнему темно. Ренгоку всё-таки заставил себя дотронуться до двери, отодвинуть её в сторону и сделать шаг. Круглое окно плотно занавешено — ещё бы, ведь с внешней стороны они прибили зимнее покрывало. Татами был безвозвратно испорчен, но пол оставался цел. Ничего в пустой комнате, лишённой мебели, не изменилось с тех пор, как Ренгоку покинул её этим утром. Ничего, кроме тёмной фигуры, неподвижно лежавшей на боку в самом центре. Аказа спал. Так глубоко и беспробудно, что даже не шевельнулся, когда Ренгоку, бледный как мел, проверял его пульс и сердцебиение. Аказа спал. Мышцы его тела были расслаблены, дыхание приобрело естественный, спокойный ритм, и даже полосатое лицо казалось необычайно умиротворённым. Ренгоку облегчённо выдохнул, прижимаясь к его виску губами. Впрочем, уже очень скоро — после того, как он сходил в спальню за одеялом и зачем-то накрыл им спящего демона, — Столп Пламени растапливал очаг, чтобы заварить чай, и мысли его были заняты новыми тревогами. Вспомнилась Незуко, которая спала для восполнения сил. Танджиро рассказывал, что самый первый сон сестры продлился больше года. Ренгоку понятия не имел, как это работало и от чего зависело. Незуко была единственным в своём роде, уникальным случаем и особенным экземпляром, да и Аказа, в отличие от неё, был Третьей Высшей Луной, которому не нужно было заменять сном стандартный рацион демонов, и всё же… Терзала мысль о том, что они больше никогда не увидятся и никогда не поговорят, потому что смерть придёт за Ренгоку раньше, чем Аказа проснётся. Столп сидел на краю энгавы, подставив лицо тёплым лучам солнца, заливающим небольшую полянку перед домом, когда невесёлые размышления в его голове потеснила новая причина для переживаний. Вернувшийся с охоты Канамэ прибыл не один. На деревянные перила веранды опустились две чернокрылые птицы, и в том, кто был хозяином второго ворона, сомневаться не приходилось. Розовая корона в светло-зелёном обрамлении. Цвета Мицури. Ренгоку обтёр влажные после чая губы белым платком — на тот случай, если с последнего приступа кашля остались брызги крови, — и поскорее смял ткань в кулаке, чтобы появившаяся из чащи леса девушка не увидела багровые пятна. Впервые в жизни он был не рад своей дорогой подруге и бывшей цугуко. Почему? Она никогда не видела его таким. Никто не видел. «Они-то знают совсем другого Ренгоку. Непоколебимого, неунывающего, с вечной улыбкой на лице и рубящего демонов направо и налево. Ренгоку, которого все знают, не может дать слабину, не может сломиться под весом невзгод. Ему не нужна опора, ведь во что же тогда верить, если даже сам Столп Пламени не справляется, да?» Да. И Ренгоку не хотел, чтобы они — все эти люди, которые наполняли его жизнь многие годы и к числу которых относилась Мицури, — увидели и запомнили его таким. Слабым, угасающим, ни на что не годным. Проигравшим недугу. Одному Аказе это было позволено. «Потому что только со мной ты позволяешь себе не прятаться за этими своими извечными улыбками. Тебе это нужно. Нужен тот, кто уже для тебя будет всегда хорошим. Тот, кто будет тебе опорой. Тот, с кем ты будешь чувствовать себя свободным. И это я». С Аказой он мог не прятаться. Аказа каким только его ни видел: сильным, задумчивым, разгневанным, сдержанным, слабым, разбитым и даже счастливым. Возможно, это потому, что они изначально предстали друг перед другом совсем в иных ипостасях. Они были врагами. Врагами, пришедшими к сотрудничеству и вынужденными проводить немало времени вместе. Поэтому Аказа увидел так много. Ни перед кем другим Ренгоку не имел права открываться настолько и выставлять напоказ свои слабости. Как бы низко он ни опустился в их глазах. Однако Мицури, вопреки всем его опасениям, совсем не смотрела на него сверху вниз, как на падшего или отступника. Несмотря на то, что ей было известно про Аказу, она бросилась через весь двор к своему бывшему учителю и заключила его в крепкие объятия как старого друга… И разрыдалась. Не громко, не надрывно, а так тихо, что ни одна из щебечущих пташек, что облюбовали нагретую солнцем крышу, не сорвалась в испуге прочь. Ренгоку чувствовал, что горячие слёзы, которыми постепенно намокала юката на его груди, были слезами скорби и жалости. Но ещё Ренгоку знал Мицури. И он знал, что её жалость рождена привязанностью и любовью. Не разочарованием. Он дал ей выплакаться. Наверняка его нездоровый вид стал последней каплей среди испытаний, выпавших на долю Столпа Любви за последнее время. Ренгоку было горько и стыдно, что он стал причиной её слёз, но Мицури здесь, и ему ничего не оставалось, кроме как мужественно выдержать её вес на своих плечах и вес её эмоций на своём сердце. — Я навестила господина Убуяшики, — рассказала девушка, когда спустя некоторое время они вдвоём сидели на краю энгавы и любовались живописной картиной соснового леса. Чай, который Ренгоку сделал незадолго до неожиданного визита Столпа Любви, уже успел остыть, но для столь жаркого дня это было самое то. По крайней мере, так сказала Мицури, уверенно разливая напиток по маленьким чашечкам. Но что-то подсказывало Ренгоку, что она просто не хотела заходить в дом из-за Аказы. Ведь на самом-то деле было совсем не жарко, а порой даже зябко немного, поэтому он и вышел сегодня погреться на солнце. — Поверить не могу, что мы теперь работаем с демонами, — Мицури пригубила холодный травяной чай и вздохнула. Ренгоку напрягся, ожидая продолжения этой мысли, ожидая осуждения, но ничего такого не последовало, и он мысленно поблагодарил подругу, что она ограничилась лишь этим замечанием. Должно быть, все эмоции девушка уже выплеснула раньше. — Значит, теперь ты знаешь… не только про Аказу? — Ага. Ояката-сама познакомил меня с госпожой Тамаё и Юширо. Они странные. Но не такие, как, — Мицури запнулась и покосилась через плечо на оставленные нараспашку двери. — Как он. Ренгоку нечего было на это ответить. И хотя он понимал, что Столп Любви отыскала его совсем не затем, чтобы справиться о самочувствии… Чего уж там, судя по тому, как она в первые мгновения замерла, охнула и прикрыла рот ладошкой при виде поднявшегося с энгавы мужчины, она даже не подозревала о том, насколько всё плохо. Так что да, визит Мицури был явно связан с её сомнениями относительно честности Третьей Высшей. Относительно самóй новости о том, что Столп Пламени сотрудничает с врагом. Тем не менее, Ренгоку меньше всего хотел сейчас развивать эту тему. Понимал, что это скорее всего неизбежно, но всё равно не хотел. — Сенджуро писал, что ты теперь чаще бываешь в Удзиямада, — он попытался перевести разговор в более безопасное русло. — Собираешься?.. Договорить ему не дали. При этом, перебившая его Мицури подняла совсем не ту тему, которую Ренгоку ожидал после её последних слов. — Почему ты не возвращаешься к семье, Кёджуро? Вопрос застал мужчину врасплох, однако ответил он как ни в чём не бывало. Так, словно речь шла об обыденных вещах. Словно прозвучавшие слова не заставили всё внутри тоскливо сжаться. — Я всё ещё на миссии. — О лилии может позаботиться кто-нибудь другой, — возразила девушка, крепче сжимая чашку в своих руках. — Я могу позаботиться о лилии. Уж не за этим ли Столп Любви и явилась сюда сегодня? — Нет, Мицури, — Кёджуро выдавил из себя благодарную улыбку, а затем отставил свою чашку на деревянный пол и повернулся к собеседнице всем телом. — Я больше ни на что другое не гожусь, а Корпусу в это непростое время нужны такие сильные бойцы, как… — Всё равно, — опять перебила Мицури и, зажмурившись, в отрицании затрясла головой, отчего её тяжёлые розовые косы закачались. — Дело не в том, на что ты годишься, а на что нет. Тебе нужно увидеться с семьёй. Нужно быть дома. Отец и брат вернулись в фамильное поместье. Об этом Ренгоку узнал из переписки с Сенджуро, да и Аказа рассказывал, что советовал тому покинуть Удзиямада. Отсюда до дома действительно было куда ближе, чем до префектуры Миэ, где семья Столпа Пламени жила с осени, но Ренгоку никогда всерьёз не задумывался о том, чтобы навестить родных, не говоря о том, чтобы вернуться к ним насовсем. Во-первых, да, ему нужно было присматривать за лилией. Аказа ему, конечно, помогал, но накрывать цветок теплицей на закате и убирать её на рассвете он был, по понятным причинам, не в состоянии. А во-вторых… — Ты должен вернуться домой, — продолжала настаивать Мицури. Освободив свои руки от чашки, теперь она сжимала ладони мужчины своими. Её тонкие пальцы касались платка, замурованного в кулаке, и Ренгоку не выдержал этой картины дольше одного мгновения. — Вернуться домой, — повторил он, поднимая взгляд на девушку, в чьих светло-зелёных глазах снова стояли слёзы, — чтобы меня запомнили таким? — Нет, — Мицури всхлипнула. — Чтобы ты не умирал здесь. Чтобы ты обрёл покой рядом с матерью. Всё, что до этого момента казалось в этой беседе непростым, эмоционально тяжёлым и угнетающим, сжалось до размеров песчинки, которую тут же накрыло и унесло бурлящей волной холодного моря. В горле застрял тугой ком, а челюсти свело так, что и рта не раскрыть. Но даже если бы Мицури не лишила его дара речи, Ренгоку всё равно бы не смог ничего ответить. Невидимая свинцовая плита, которая в последние недели неизменно давила ему на грудную клетку, на несколько секунд стала легче, но лишь затем, чтобы позволить лёгким принять в себя чуть больше воздуха, чем обычно. Короткий глубокий вдох ядовитой стрелой пронёсся по дыхательным путям — Ренгоку спешно высвободил руки и отвернулся, чтобы заглушить платком мокрый кашель. Он уже перестал обращать внимание, как долго подобные приступы могли порой длиться. Привык. Однако сейчас, когда рядом была Мицури, восприятие времени исказилось, сыграв с Ренгоку злую шутку и заставив его думать, будто кашель не отпускал целую вечность. На деле же и минуты не прошло. Когда Столп Пламени, морщась от пульсирующей по всему телу боли, вызванной отдачей, вытер губы и, вновь скомкав платок в кулаке, обернулся к побледневшей подруге, та уже с готовностью протягивала ему заново наполненную чашку. — Спасибо, — прохрипел Ренгоку, принимая чай и делая небольшой глоток, чтобы смочить горло и хоть немного избавиться от противного металлического привкуса во рту. Единственный глаз всё ещё слезился и щипал, но, хорошенько проморгавшись, мужчина снова мог видеть чётко. — Кёджуро, — начала Мицури, и по её выражению лица, тонким бровям, сложенным домиком, и молящей интонацией было ясно, что она собирается сказать дальше. Всё то же, что и раньше. — Мой отец, — негромко, но твёрдо проговорил Ренгоку, глядя прямо на девушку, — видел, как медленно умирает моя мать. В моём случае смерть тоже неизбежна. Если только не произойдёт чудо и они вдруг станут свидетелями цветения голубой лилии. Тогда Аказа попытается сделать Ренгоку демоном и… здесь, возможно, им понадобится ещё одно чудо, если окажется, что без разрешения Кибуцуджи это невозможно. С другой стороны, не будет ли это тоже считаться смертью? Ренгоку Кёджуро умрёт. Потому что тот, кто родится в результате смешения крови демона и человека, может оказаться кем-то совсем иным. — Я не хочу, чтобы он снова проходил через подобное, — продолжил Столп, прогоняя лишние размышления прочь. — И Сенджуро… Хоть он и не помнит ничего, но смерть матушки оставила на всей нашей семье большой отпечаток и много лет тянулась из прошлого длинной тенью. Я не вернусь домой. Потому что я должен довести начатое до конца. Потому что не желаю бередить старые раны своей семьи. Да и так хотя бы можно представить, что я ушёл из жизни при исполнении, как и бывает с истребителями, — он слабо улыбнулся в попытке приободрить подругу, которая на этих словах не выдержала и спрятала лицо в ладонях, снова всхлипнув. — А на семейном кладбище мне места нет. В какой-то момент своей речи Ренгоку поверил, что Мицури, как бы больно ей ни было всё это слышать, начала проникаться пониманием. Девушка даже коротко кивнула пару раз. Последние же слова поставили на всём этом крест. — Что? — прошептала Мицури, вытирая глаза рукавом белого хаори и являя собеседнику лицо, наполненное растущим негодованием. — Почему ты так говоришь? Ренгоку одарил подругу долгим внимательным взглядом. Она знала про Аказу. Она побывала у Оякаты-сама, к которому и направилась из-за странного столкновения с Третьей Высшей, чтобы выяснить всё наверняка. Поэтому не оставалось никаких сомнений в том, что глава Корпуса посвятил её в происходящее, раз Столп Любви была в курсе не только лилии, но и с демонами-союзниками пообщалась. Всё должно было быть очевидным. И, наверное, было, однако в сердце Мицури доброты и света было слишком много, чтобы эту очевидность принять. — Я не достоин быть погребённым рядом с матерью. Секунда — и зелёные глаза полыхнули гневом. — А чего достоин? — спросила девушка дрожащим голосом, который с каждым последующим словом лишь креп и набирал в громкости. — Доживать последние дни в лапах этого чудовища? — она махнула рукой в сторону тёмного коридора, видневшегося за открытыми дверями. — Он стольких убил, стольких покалечил! Он тебя покалечил! Это из-за него ты оказался в таком положении! Это он сотворил с тобой такое! Да пусть он хоть сотню раз раскается, хоть тысячу!.. Пусть обпомогается тебе хоть до последнего издыхания! Ему ничем не искупить того, что он совершил! Ничем! — Ему и не нужно ничего искупать, — спокойно произнёс Ренгоку, когда стало ясно, что преисполненная гневом речь Мицури подошла к концу. Или к продолжительной паузе, которая была необходима рассвирепевшей девушке, чтобы привести в порядок мысли, отравленные яростью, или как минимум успокоиться. — Что?.. — на рваном выдохе спросила она ошеломлённо, и её высоко вздымающаяся грудь замерла. — Истребительский путь — это не про долгожительство. И не про спокойное, безопасное существование. Кому-то везёт, конечно. — Но… — Но мне не повезло. Я мог… и, наверное, должен был погибнуть ещё у поезда, однако всё сложилось иначе и я выжил. А вот встреча с Аказой сложиться иначе не могла, — Ренгоку повернулся, чтобы посмотреть вглубь дома, и продолжил свою мысль, уже глядя во тьму коридора. — Она могла произойти при иных обстоятельствах. Не у поезда. Намного позже или намного раньше. Однако исход был бы тем же. В этом мире так точно. Потому что в этом мире мы — враги. И ничьей вины в произошедшем нет. Наступила тишина. Птицы на крыше щебетали о чём-то своём. Иглистые ветви сосен в вышине медленно покачивались на ветру. Солнечные лучи, проходя сквозь этот живой хвойный трафарет, играли со светом и тенью, падающими на ровные коричневые стволы и зелёный травяной ковёр. Ренгоку предусмотрительно прикрыл рот платком, но подкатившая волна глухого кашля выдалась слабой и почти что безболезненной. — А в другом? — спросила Мицури тихо, почти осторожно. — Ты бы хотел встретиться с ним в другом мире? — Да, — не раздумывая ни секунды, откликнулся Ренгоку. Он перевёл взгляд обратно на девушку. Та, кажется, собиралась ещё что-то спросить или добавить, но при всём уважении и любви к бывшей цугуко, Ренгоку не хотел продолжать эту тему. Его отношения с Аказой — только для них двоих. Ни с кем другим он обсуждать их не собирался. — Я написал письмо для Оякаты-сама, но ещё не успел отправить. Ты бы смогла его передать? — Да, конечно, — с готовностью кивнула Мицури, с явной неохотой, но всё же позволяя увлечь себя в совершенно ином направлении. — И ещё, — Ренгоку спустил ноги с энгавы и поднялся со своего места, — я хотел бы показать тебе, где растёт лилия. Чтобы, помимо меня и Аказы, о её точном местоположении знал ещё кто-нибудь.***
Мицури не стала задерживаться и ушла в сопровождении своего ворона задолго до того, как солнце начало клониться к горизонту. Несмотря на это, ощущение её крепких объятий, которыми она одарила Столпа Пламени на прощание, призрачным теплом льнуло к нему до самого конца дня. А может и не таким уж и призрачным, потому что очнувшийся Аказа, поймавший вернувшегося Ренгоку уже в свои объятия, с первой секунды уловил чужой запах: — Это что, — пробормотал он, уткнувшись в изгиб шеи Столпа и проведя носом вверх, к мочке уха, — твоя цугуко заходила? — Рад, что ты проснулся, — слабо улыбнулся Ренгоку, проигнорировав вопрос, ответ на который Аказа и так знал. — Молчи лучше, — мгновенно растерял весь задор Аказа, выпутываясь из обвивших его рук. — Мне никогда не отмыться от этого позора. Улыбка на лице Ренгоку стала только шире. — Тебе что-нибудь снилось? — миролюбиво поинтересовался он, следуя за демоном по коридору в сторону обеденной комнаты. — Северное сияние, — брякнул тот всё ещё оскорблённо. — Как на Хоккайдо? — Не знаю. Может, это было и не северное сияние никакое. Просто мешанина из цветов. Фиолетовое, синее, зелёное… Аказа плюхнулся на подушку у очага, который уже успел растопить и даже воду нагреваться поставил, а Ренгоку прошёл чуть дальше и остановился перед кухонным шкафом. — Рис я промыл, — донеслось сзади оттаявшим тоном. — А, отлично, спасибо! — мужчина достал с полки соль и свернул в кухонный закуток, чтобы забрать рис и прихватить несколько овощей. Аппетита на что-то более существенное у него не было. Честно говоря, его не было и на этот скудный ужин. Равно как и на любой другой. Аказа не раз предлагал сбегать в деревню и принести то мисо-суп, то удон, то жареного карпа, то паровые булочки, а один раз, проигнорировав отказ, действительно сбегал. Пришлось давиться печёным бататом и говяжьей нарезкой, одновременно с этим удивляясь тому, как Аказа умудрился вычислить и запомнить его самые любимые блюда, учитывая, что Ренгоку обычно нахваливал всё подряд. — Как там лилия? — между тем, спросил Аказа. Демон сидел по-турецки и, каким-то удивительным образом устроив между коленей разделочную доску, аккуратно нарезал дайкон на круглые части. — Всё так же, — Ренгоку присоединился к нему у очага и высыпал рис в кастрюлю. Лилия росла плохо. Вернее, совсем перестала расти. В то время, как её сёстры уже начали вытягиваться стеблями ввысь, сама она, обзаведясь закрытым и ещё совсем зелёным бутоном, словно застыла во времени. Фермеры, к которым Ренгоку обращался за советом, разводили руками и высказывали всего одно предположение — что-то пошло не так. Это было и без них понятно. Вот только что? Корень зла крылся в попытках искусственно ускорить рост или в неправильном уходе? А может, всё было куда проще и этот этап вовсе был нормальным? Увы, никто из местных жителей паучьи лилии намеренно не выращивал, а потому сказать наверняка не мог. — Сбегаю сегодня ночью в ближайший город, поищу какого-нибудь цветовода, — закончив с дайконом, сказал Аказа и сунул в рот палец, чтобы облизать. — Чёрт! Фу! Это была совершенно неожиданная привычка, которая дала о себе знать с тех пор, как Аказа начал активно вертеться на кухне и помогать Ренгоку в готовке. После любого контакта с едой — будь то овощи, фрукты, мясо или рыба, — он неизменно облизывал пальцы. И неизменно плевался, громко ругаясь. Привычка была совершенно неожиданная, но не единственная. Хотя остальное Ренгоку к привычкам бы не отнёс. Скорее, то были навыки, которыми демон обладать никак не мог, потому что в них не нуждался. Однако Аказа знал, что делать, когда у Ренгоку поднималась температура и его лихорадило от жара. Помогал ему принимать правильное положение, когда он начинал задыхаться посреди ночи. Настаивал на том, что платки, которыми Ренгоку закрывал себе рот при кашле, нужно не просто стирать, но ещё и кипятить. На любые попытки завести разговор на тему природы этих знаний демон отфыркивался и возмущённо заявлял: «Я же не тупой. Это всё очевидные вещи». Но для Ренгоку они очевидными не были, потому что он всегда отличался медвежьим здоровьем, в последний раз страдал от простуды в глубоком детстве, а забота о болеющей матери лежала на плечах их семейного врача. Так что да, Ренгоку понятия не имел, что нужно делать и как себя вести во всех этих ситуациях. Зато он умел оказывать первую помощь при переломах, вывихах, открытых кровотечениях и прочих травмах, полученных в дороге или в бою. Потому что у него был опыт. И у Аказы тоже. Тоже был опыт. И эта странная, тянущаяся из забытого прошлого привычка облизывать пальцы. — Не надо идти в город, — без тени прежней улыбки, серьёзно попросил Ренгоку, занимая место на своей подушке. — Как ты собрался ночью кого-то искать? Даже если наткнёшься на цветочную лавку, там ведь никого не будет. — Иногда хозяева таких лавок устраивают их прямо в своих домах, — пожал плечами демон. — Помнишь того айзоме-мастера, что жил на втором этаже своей мастерской? Ренгоку было нечего на это возразить, а просить Аказу остаться, когда тот настроен так решительно, он не хотел. Аказа и так слишком много для него сделал, когда переступил через своё ярое неприятие смерти и вернулся к нему.***
Аказа всё-таки ушёл искать сведущего цветовода. А с Ренгоку ничего не случилось. Ночь прошла спокойно. Как и следующая, которую Столп уже провёл в руках вернувшегося ни с чем демона — провёл в безопасности, в уютном забвении, в неге чужого тепла. Поцелуи, объятия, невинные прикосновения и поглаживания были теперь единственной формой физической близости, которую они могли себе позволить. Так мало. Но ещё пару недель назад и ограничение до оральных ласк казалось ничтожно малым. Теперь же, когда они отказались и от них после того, как Аказа своим ртом довёл Ренгоку до едва ли не бездыханного состояния, предыдущий этап казался настоящей роскошью. Но Ренгоку больше не жаловался. Вместо бессмысленных сожалений об утраченном, он решил просто ценить то, что имел здесь и сейчас. Никогда не знаешь, когда можешь лишиться и этого. Не то чтобы Ренгоку не знал. Он примерно представлял, но, несмотря ни на что, надеялся, что это не наступит так скоро. Всего через день — когда ему даже начало казаться, будто организм его не так уж и безнадёжен и что он не только протянет до цветения красных лилий, но и переживёт их. А в своих мечтах он и вовсе осмелел, воссоздавая в памяти образ осеннего листопада вокруг любимых красных клёнов. Кто знает, может и его посчастливится увидеть в последний раз! За прошедшие сутки он почти не кашлял, а в теле ощущалась непривычная лёгкость. Выйдя незадолго до заката на улицу, Ренгоку — сначала робко, затем куда увереннее — глубоко вдохнул вечерний воздух, насыщенный ароматом хвои и сухой нагретой земли. Трава мягко зашуршала под колодками сандалий, когда он направился дорóгой, которую знал наизусть и мог пройти с закрытыми глазами. В тишине готовящегося ко сну леса раздалось далёкое карканье, и Столп Пламени инстинктивно поднял взгляд к небу, раскрашенному голубыми, розовыми и золотыми красками. Там, в вышине между ветвями деревьев, виднелись две парящие чёрные точки. Ни одна из них не принадлежала Канамэ — вместо того, чтобы прохлаждаться, его ворон сразу бы пошёл на снижение, чтобы вернуться к хозяину. После того, как Аказе не удалось отыскать в городе цветовода, Ренгоку рискнул ещё раз потревожить покой семьи Огава и отправил ворона к Аямэ-сан. По крайней мере, у неё имелся сад, где пионы росли даже зимой. Летом он тоже вряд ли пустовал, а потому была надежда, что женщина могла подсказать, что именно происходит сейчас с лилией. Перед тем, как накрыть цветок на ночь, Ренгоку разрыхлил тяпкой почву вокруг, чтобы обеспечить лучшую вентиляцию, а затем ещё какое-то время смотрел на зелёный бутон, которым был увенчан толстый стебель без единого листочка. Там, внутри этой заостренной коробочки, уже должны были сформироваться лепестки. Мужчина склонился к растению ближе — кажется, края бутона начали багроветь, выдавая окрас созревающего цветка. Очень хотелось раскрыть самостоятельно. Хотя бы немного, чтобы одним глазком проверить, действительно ли это будет красная лилия. Ренгоку усмехнулся своим глупым мыслям. Конечно же она будет красной. Одна из десятков лилий, что усеяли эту поляну, она была выбрана Столпом Пламени лишь потому, что росла чуть поодаль от своих сестёр, а значит неопытный «цветовод» мог сосредоточиться только на ней, не навредив соседним цветам. Так что не существовало ни единой причины, почему бы она могла вдруг вырасти не красной. Оставалось лишь надеяться, что цвет изменится после пересадки на кладбище. Теплица — на порядок выше и увесистее своей предшественницы — вернулась на своё место. Затем Ренгоку очистил тяпку от комочков земли, зацепившихся за железные зубья ниточками сорняковых корней, и поднялся на ноги. Совсем не резко поднялся, он уже привык всё делать осторожно и плавно, однако окружающий мир вдруг помутнел, и в наступившем сумраке заплясали беспорядочные яркие всполохи, перекрывающие обзор. Мужчина пошатнулся, пытаясь проморгаться. Ноги, вмиг ослабшие, охватило дрожью, и Ренгоку сделал несколько шагов к ближайшему дереву. По его стволу, цепляя юкатой чешуйки коры и мелко царапая ладонь, он и съехал вниз — под весом хорошо знакомой невидимой плиты, которая рухнула на его грудную клетку с такой силой, что Ренгоку почудилось, будто все внутренности под рёбрами расплющило. Кашель, который прежде приносил одну лишь боль и раздирал не только горло, но и что-то на пугающей глубине, теперь виделся единственным спасителем, на чью помощь оставалось молиться. Очутившись на коленях, Ренгоку согнулся пополам, врезаясь ладонями в усыпанную хвоей землю, и попытался заставить себя закашлять. По-настоящему. Так, чтобы всё тело сотрясло. Так, чтобы вытолкнуть из себя это клокочущее, хлюпающее, застрявшее будто в самих лёгких нечто, что держало в своей железной хватке и не позволяло ни вдохнуть, ни выдохнуть. Но вместо кашля из его рта вырывались лишь сдавленные хрипы, и очень скоро — следом за ногами — Ренгоку подвели и руки, лишив последней опоры. В тот момент, когда золотые волосы Столпа Пламени коснулись земли, где-то вдали солнечный диск неуверенно коснулся края холмов.***
Из чёрного, глубоководного небытия его выдернуло грубым рывком. Как рыбу, которую пронзили гарпуном, вырвали из глухих объятий моря и сразу же швырнули на раскалённую сковороду. Всё тело — каждая его клеточка, каждый сосуд, каждая мысль — горело. Во рту стоял вкус металла и соли, а с влажных, покрытых слизью губ срывались нечленораздельные звуки. Ренгоку сам не понимал, пытался ли он что-то сказать или просто ревел от боли. Спасительный кашель больше таковым совсем не казался. Он рвал грудь на части, свежевал изнутри, поднимал к горлу всё новые и новые волны вязкой рвоты. Чьи-то сильные руки придерживали Ренгоку, не давая завалиться вперёд и упасть лицом прямо в неглубокую посудину, на дне которой в тёмно-красной жиже плавали кошмарные ошмётки. Чей-то напряжённый голос, в котором вибрировала тревога, беспрестанно приговаривал: — Ещё немного. Молодец. Вот так. Сейчас станет лучше. И действительно — обжигающие спазмы слабли, выворачивающий наизнанку кашель сошёл до першения, а следом за пришедшими в норму органами чувств вернулась и способность мыслить. Сознание Ренгоку больше не распадалось на мириады осколков, и он наконец смог осмыслить всё: себя самого, место, в котором очнулся, и того, кто говорил с ним и придерживал его волосы. Аказа. Всё это время это был Аказа — ну конечно, кто же ещё. Белые штаны демона были замызганы свежей кровью. Справа лежала открытая деревянная коробка. В тусклом свете стоящей где-то неподалёку лампы поблёскивал пустой шприц. Причина успешной реанимации. Единственная причина. Вряд ли Аказа, каким бы мастерством в уходе за больными ни обладал, сумел бы привести в чувства того, кто провёл столько времени без сознания, в пограничном состоянии между жизнью и смертью. Прежде чем прийти ему на помощь, демону пришлось ждать, пока солнце полностью скроется за горизонтом. У рта Ренгоку очутился округлый гладкий край чашки. Прохлада приятно поцеловала горящую жаром кожу. — Если не сможешь пить, просто прополощи рот и сплюнь, — произнёс Аказа, склонившись совсем близко. Ренгоку приоткрыл губы, позволяя воде — ещё более холодной, чем чашка, — пролиться внутрь. Жидкость заструилась в глотку, унося с собой кровавую слизь, и это чуть не повлекло за собой новый приступ тошноты. — Просто полощи, — тут же забеспокоился Аказа. Его ладонь между лопаток Ренгоку пришла в движение, принявшись массировать спину. Понадобилось несколько чашек, прежде чем вода, которую Столп сплёвывал, перестала быть красной, а мерзкий привкус во рту поубавился. Аказа, не забывая вслух предупреждать о том, что сейчас будет делать, помог Ренгоку улечься на бок и потянулся к деревянному тазу с водой. На краю его висело несколько чистых полотенец. Смочив одно из них, демон вновь повернулся к футону и принялся бережно обтирать лицо Столпа, которому хоть и стало лучше, однако общее состояние всё ещё оставляло желать лучшего. И они оба понимали, что это — недолговечное облегчение. Ренгоку понимал. Поэтому слова благодарности, которые Аказа заслуживал как минимум потому, что нашёл его на той поляне и забрал, пока не стало слишком поздно, отказывались складываться на языке. Невольно вспомнились первые дни в Поместье Бабочки, когда Столп Пламени очнулся после схватки с Третьей Высшей. Лишённый былой силы, неспособный держать полную концентрацию дыхания, окутанный полным неведением относительно своего будущего в рядах истребителей, Ренгоку волей-неволей задумывался, а действительно ли ему повезло, что какуши подоспели вовремя, оказали ему первую помощь и доставили к Шинобу? А действительно ли ему повезло, что Аказа нашёл его, пока не стало поздно? Может быть, что Шинобу тогда, что Аказа сейчас просто-напросто несправедливо вырвали его из лап смерти… — Больно? — тут же встрепенулся демон, когда Ренгоку поморщился от того, насколько недостойными и оскорбительными были охватившие его размышления. Полотенце, которое, судя по слабому едкому запаху, было пропитано чем-то ещё, кроме воды, исчезло с его груди, и окружающий воздух прильнул к влажной коже кратковременной свежестью. Ренгоку отрицательно помотал головой, и Аказа возобновил свои манипуляции. Нет, он не должен был позволять этим крамольным мыслям отравлять свои последние минуты, или часы, или дни. Ренгоку не знал, сколько ему осталось, но явно совсем немного. А ещё он знал, что благодаря тому, что Шинобу вытащила его с того света, он смог спасти ещё немало невинных жизней. А благодаря Аказе, его собственная жизнь не оборвалась на полуноте. Он получил возможность попрощаться. Сказать что-то напоследок. Попросить. Но в первую очередь — поблагодарить. — Спасибо. Ренгоку сам себя еле услышал, голос его был похож на тихий треск рвущейся травы, однако Аказа уловил каждый звук. Демон на мгновение-другое замер, а его полосатое лицо, на котором застыла маска сосредоточенности, смягчилось — отнюдь не улыбкой, правда. Пока Ренгоку пытался прочитать это странное выражение, Аказа вместо ответа поднял одну руку и накрыл ладонью горячую щёку Столпа. Тот прикрыл глаз, впитывая в себя нежность этого жеста, а затем вновь воззрился на демона ясным, полным решимости взглядом, и продолжил: — Когда вернётся Канамэ, скажи ему, чтобы он сообщил Сенджуро, где я… — Нет, — попытался оборвать его нахмурившийся Аказа, но притворяться, что всё образуется, не было смысла. — Пусть моя могила и не будет рядом с могилой моей матери, но хотя бы… — Нет, замолчи! На Ренгоку сверху вниз смотрели широко распахнутые жёлтые глаза. Ладонь на его щеке дёрнулась чуть выше, зарываясь пальцами в волосы. — Ни слова больше, — уже более сдержанно добавил Аказа, склонившись ниже, и почти зашептал, словно кто-то… словно сама смерть могла их подслушать и нарушить все его планы. — Я сейчас закончу здесь, а потом вернусь на поляну. Плевать, что эта лилия не распускается. Пересажу её на кладбище сегодня же. Там она и распустится. Станет голубой. А потом ты станешь демоном и… — Она может и не поменять цвет, — напомнил Ренгоку. — Поменяет, — упрямо процедил Аказа. — Я всё равно это не застану. Каждое новое слово давалось со всё бóльшим трудом, отчего речь становилась вялой и неубедительной. В противовес напористости Аказы, которая с каждой секундой лишь крепла. — Тогда стань демоном сейчас. Дай своё согласие, Кёджуро, — собственное имя растаяло на губах Столпа, когда Третья Высшая оставил на них поцелуй. Продолжительный, но не нарушающий границ. Остальное демон говорил, замерев всего в нескольких сантиметрах от его лица, почти касаясь кончиком носа щеки, на которую упали и заструились вниз несколько горячих капель. — Ты же умрёшь. Умрёшь. К чему тогда всё это было? Зачем? — Но я умру человеком, — переборов накатывающее изнеможение, возразил Ренгоку. — Тем, кто… Он запнулся, но на сей раз Аказа перебивать не стал. Оторвав от футона свою руку, которую едва чувствовал, мужчина заставил демона отстраниться чуть дальше, надавив на его плечо. Ему нужно было, чтобы тот понял, услышал его, видел его лицо, пока он произносит эти слова. Поверх тёмно-синих изогнутых полос на серой коже тянулись совсем другие — прозрачные, мокрые. — Я полюбил тебя будучи человеком. Что произойдёт с этим чувством, когда демоническая кровь размешает мою? Аказа зажмурился, уронил голову в ладони. Из-под них донеслось стремительно набирающее обороты громкости рычание. Звук бессилия, отрицания и отчаяния. — Это будет моя кровь, Кё! — отняв руки от лица, вспылил демон. — Не его! Моя! Бешеный вид загнанного в угол зверя — не беззащитного и испуганного, а разъярённого хищника, готового броситься в атаку. Ренгоку на миг почудилось, что так Аказа и поступит. Поступит так же, как весной, в рёкане в Комоно, где он, доведённый до точки кипения, решился заполучить столь желанный поцелуй грубой силой. И если в тот раз Ренгоку был в состоянии дать ему отпор, то сегодня сил на сопротивление явно не достанет. Если Третья Высшая вдруг вздумает поступить по-своему, ничто и никто его не остановит. Но Аказа застыл, будто окаменел под гнётом наступившей тишины. Жёлтые глаза в голубых растрескавшихся склерах — словно странное солнце на ещё более странном небе. Минуты тянулись, ничего не менялось. Кроме постепенно отпускающего Аказу напряжения и приходящей ему на смену беспомощности перед неизбежным. Ренгоку слабо моргнул, чтобы мир, сузившийся до одной-единственной фигуры в полумраке комнаты, перестал расплываться. Нашарив безвольную руку демона своей, он взялся за неё и попытался переплести их пальцы. — Мне тоже было мало, Аказа, — признался он. Больше всего на свете хотелось, чтобы время повернулось вспять; чтобы солнце начало катиться с запада на восток, возвращая их в холодный январь, в пустое поместье… нет, всего лишь в спальню, где границы четырёх стен ненадолго обозначили целый мир. И где Третья Высшая Луна показал ему, что с демоном есть место не только чистому удовольствию, но и свободе. Нет, не с демоном. С Аказой. Тогда он впервые забыл о том, кто перед ним. Пусть и всего на несколько мгновений. Несколько мгновений. Наверное, именно так для Аказы, чья жизнь растянулась на два столетия, ощущалось время, которое они провели вместе, если даже Ренгоку этого было недостаточно. — Встретимся ещё? — с надеждой спросил Столп Пламени. Прозвучало как лихорадочный бред. Не исключено, что так оно и было на самом деле, потому что Ренгоку чувствовал, как, несмотря на старания Аказы сбить температуру, под кожей снова распускается жар, а сознание затягивает липкой дымкой. Однако он всё равно. Всё равно был искренен. И искренне улыбнулся, услышав ответ.***
С тех пор, как Ренгоку выжил после схватки у поезда, он редко спал без сновидений. Те случаи, когда он не помнил, что ему снилось, можно было считать удачными, потому что обычно во время сна его сознанием управляли сплошные кошмары. О том же, какими могут быть хорошие сны, он и вовсе давно позабыл. Поэтому, когда сегодня ему приснился рассвет — не разгорающаяся над горизонтом заря, а всего лишь светлеющая зелень леса за открытым окном, — он захотел запечатлеть этот момент в своей памяти как можно лучше. Так, чтобы после пробуждения он мог рассказать об этом Аказе. Аказе, который тоже присутствовал в этом сне. Сидел рядом с Ренгоку на футоне, держал за руку, гладил по волосам, заправляя их за ухо, и заверял, что в их следующее путешествие на Хоккайдо они обязательно застанут самое яркое северное сияние из всех возможных. Ренгоку лежал, затаив дыхание, боясь нарушить мгновение, и зачарованно, не смея сомкнуть век, смотрел, как за окном постепенно наступает новый день.