***
Аказу никогда не беспокоили капризы природы — ни морозы, ни жара, ни дождь, ни засуха. Однако этой ночью даже слабый ветерок, тянущийся от шумящей чуть поодаль реки, впивался под кожу ледяным иглами и сводил тело неприятной судорогой. Хотя вряд ли погода имела к этому отношение. Июльские ночи были тёплыми. Тёплой была нагретая за день земля, в которую с сухим скрежетом впивалось железное полотно лопаты. Прохлада начала ощущаться лишь на глубине нескольких вывернутых из её недр комьев. Аказа стоял в вырытой по колено яме и пытался заставить себя продолжить начатое. Однако руки отказывались его слушаться, нещадно дрожа. От подкатывающего к горлу ужаса. От паники, безумно бьющейся о рёбра. Что же он наделал? Что же он, чёрт возьми, натворил? Уважать чужой выбор, быть рядом в последние минуты, ставить желания дорогого человека, какими бы несуразными они ни были, выше своих — это всё хорошо, похвально и, возможно, в какой-то степени правильно… Пока этот человек жив. Пока есть, кому смотреть в глаза, и есть, чью тёплую руку сжимать в своей. Пока оба ваши сердца бьются и ты ещё не успел ощутить на себе всю полноту необратимой утраты. Не успел понять, насколько всё серьёзно и что, как только человек сгинет, его больше не вернуть. А потом наступает одиночество, где все те путеводные звёзды — уважение, поддержка и любовь — исчезают с горизонта, и ты остаёшься ни с чем. И ничего отныне не исправить. Лопата, предназначенная для того, чтобы выкопать лилию, когда настанет пора заняться её пересадкой, стала погребальным орудием. А сама лилия лежала в траве неподалёку. Стебель был безжалостно оборван, бутон — выпотрошен, словно среди красных лепестков пытались что-то найти. Возвращаясь из деревни, Аказа проходил мимо поляны с лилиями. Громоздкая теплица высилась тёмным пятном на самом её краю и сразу же бросилась в глаза, вынуждая демона остановиться. На самом деле Аказа не планировал так по-варварски рушить многонедельные труды Кёджуро. Он просто хотел снять теплицу, которая и так скрывала цветок уже больше суток, ведь некому было её убрать. Однако стоило лилии показаться из-под деревянной конструкции, которую они с Кё ещё недавно мастерили вместе, у Аказы, который и без того балансировал на краю пропасти, будто что-то перемкнуло внутри. Многонедельные труды Кёджуро. Мудзану о них навряд ли станет известно и до этого цветка он точно не доберётся, а вот Корпус наверняка пришлёт сюда кого-то из своих. Корпус, которому Ренгоку посвятил всю свою жизнь и который отвернулся от него, как от чумного, когда совесть замучила Столпа Пламени и он пришёл к ним с повинной. Ренгоку не нужно было вдаваться в подробности. Нескольких оброненных между делом фраз и все те заминки, которые возникали в разговорах, когда Аказа интересовался успехами Корпуса с лилией, говорили сами за себя. Кёджуро оставили одного. Как только раскрылась правда о его сделке с демоном, Столпа Пламени отрезали от Корпуса. И Аказа мог бы, наверное, это понять с позиции чистой логики и стратегии, если бы не был так зол. На Корпус, на Кёджуро, на себя. На эту чёртову лилию, что валялась сейчас в траве и оказалась вполне ожидаемо красной, когда он самостоятельно раскрыл бутон, чтобы проверить. Однако пусть лилия и была красной, Корпусу она не достанется. Пусть берут любую другую. На этой поляне их распустится навалом. А эта принадлежала Кёджуро. И если у этих придурков из Корпуса не хватило ума поддержать своего товарища, то пусть утрутся. Аказу не волновало, что Кёджуро бы это не одобрил. Сейчас ему было всё равно. Ренгоку хотел умереть человеком? Он это получил. Пришла пора Аказы поступать по своему усмотрению. Увы, этот мелочный акт разрушительного возмездия не принёс ни капли облегчения и не помог выпустить пар. Более того, Аказа даже не сумел заставить себя выбросить сорванный цветок. Так и забрал его с собой, стараясь игнорировать грызущее чувство вины. Нелепое и несуразное. Почему он вообще должен себя винить? Это ведь не он бросил любимого на растерзание одиночеству. Не он вынудил его сидеть взаперти с собственным трупом целый день. Не он отрёкся от него, между поделённой на двоих вечностью и смертью выбрав последнее. Зато это он допустил, чтобы Кёджуро сделал тот последний вдох. И это он поддался на всю ту высокоморальную ахинею, которая срывалась с губ Кёджуро накануне. Бредни умирающего, который не мог, просто не был в состоянии мыслить трезво. Аказа должен был рискнуть и обратить его. Дать их совместному будущему шанс. Должен был показать Ренгоку, что в жизни демоном есть такое же удовольствие, как и в связи с демоном. Но он этого не сделал. Вскипевшая по венам злость придала сил. Аказа покрепче перехватил лопату и продолжил копать, со злым остервенением и желанием поскорее со всем этим покончить. Опустить дожидавшееся своей участи тело в могилу, зарыть его и забыть, как о дурном сне. Раз Кёджуро так хотел умереть человеком — пусть подавится могильной землёй. А Аказа продолжит жить дальше. Жил же как-то до этого и всё у него было хорошо. Да, как прежде, уже не получится. Как минимум потому, что к верховному демону он возвращаться не собирался — всё-таки, своя жизнь ему была ещё дорога. Но так даже лучше. Теперь он свободен. По-настоящему свободен. Никаких привязанностей, никаких слабостей, никакого долга. Лишь безграничная вечность впереди. Безграничная, как небесный океан, раскинувшийся в вышине. Его Аказа и изучал, сидя на краю готовой могилы, свесив ноги и задрав голову. Взгляд ядовито-жёлтых глаз скользил от одной звезды к другой. В них демон нашёл успокоение, мысленно пересчитывая яркие огоньки на небе и представляя, каким будет для него новый день рука об руку с обретённой свободой. Куда он направится? Чем займётся? Сколько интересного повидает в этом мире? Может быть, окажется на другом краю света и увидит совсем другое небо? Образы были расплывчатыми и сумбурными. Воображение, несмотря на богатый жизненный опыт, рисовало ответы на эти вопросы блекло, будто нехотя. Однако Аказа не расстраивался. Всколыхнувшаяся в нём недавно ярость вновь уступила место спокойствию, и на сей раз вместе с ним Аказу накрыли небывалая лёгкость и уверенность. Он всё преодолеет. Нужно было лишь поставить точку. Подняться на ноги и пройти несколько метров в сторону, к телу, лежащему на чистой простыне. Демон оторвался от созерцания ночного неба и уставился туда. Все мышцы разом оцепенели — и пальцем не пошевелить. Воображение, которое минутами ранее предательски отказывалось обнадёживать картинами открываемых свободой перспектив, сию же секунду наводнило сознание воспоминаниями. О том, как было хорошо рядом с Кё — даже когда трудно и непонятно; о том, как с ним было спокойно — даже когда на горизонте росла и темнела надвигающаяся угроза; о том, как всё было правильно, когда они были вместе. За воспоминаниями потянулись неоправдавшиеся ожидания и грёзы о будущем, которого у него… у них никогда не будет. Глубина могилы дышала прохладой, и эта прохлада щекотала босые ступни демона, хватала его за лодыжки, поднималась вверх, к коленям. Пахло разрытой почвой и потревоженной травой — по ту сторону ямы, из выросшей за ночь земляной кучи торчала лопата. Как стрела из туши поверженного на охоте зверя. Всё так же безразлично шумела река вдали, а в лесу, на опушке которого Аказа и решил попрощаться с Кёджуро, в шёпоте ветра тонули шорохи ночных животных. Реальность была до уродливого отчётливой и не оставляла ни единой возможности поверить в то, что всё это — просто продолжение того первого за всю его демоническую жизнь сна, который утащил его в свои сети после противостояния воле господина. И всё же, кутая Кёджуро в белые крылья простыни, Аказа будто не до конца отдавал себе отчёт в происходящем. Вглядываясь в его лицо, лишённое красок жизни, и решая, стоит ли снять повязку с его пустой глазницы, он словно не понимал, что видит Кёджуро в последний раз. И даже когда он аккуратно опустил тело в могилу и, расправив хаори с пламенным орнаментом, накрыл им голову покойника, всё воспринималось словно не взаправду. Словно сейчас он завершит погребение, а затем вернётся в их дом, где снова встретится с его Кё. Как ни в чём не бывало. Это очень походило на то же состояние транса, что помогло ему пережить световой день под одной крышей с мертвецом. Только во сто крат хуже. Аказа устроил клинок ничирин рядом с Кёджуро, а на его грудь, скрытую простынёй и хаори, положил изрядно потрёпанный цветок. Затем демон выбрался из могилы и вновь взялся за лопату. Послышался уже знакомый сухой скрежет. Ссыпающаяся в прямоугольную яму земля быстро поглощала белеющую на дне ткань, и алые языки застывшего пламени, и скрытую в ножнах катану, чьё жгучее лезвие когда-то давно вонзилось в полосатую шею с такой силой, что Аказа поверил в свой близкий конец. Прошлой ночью в похожем признался и Кёджуро. «Я часто думал, — слабо проговорил он после того, как сделал маленький глоток из поданной Аказой чашки. — Особенно в самом начале… Что должен был умереть ещё тогда, у поезда». В то утро они оба едва не погибли на рассвете. А в итоге, спустя год на рассвете умер Кёджуро. Но уже один, хоть Третья Высшая и оказался рядом снова. Может быть, думал Аказа чуть погодя, когда сидел на траве рядом с утрамбованной землёй и наблюдал за тем, как розовеет небо над линией холмов по ту сторону реки, их жизни действительно должны были оборваться тогда? Смерть на поле боя, в стальных объятиях достойного противника вместо горечи утраты и ощущения, словно из тебя безвозвратно вырвали целый кусок. Это ведь намного лучше? Какое может быть удовольствие в жизни демоном, если никакая регенерация не способна эту потерю восстановить? И какой в ней смысл, если вечность суждено провести в одиночестве? Аказа опустил ладонь на свежевскопанную землю, зарываясь в неё тёмно-синими пальцами. Нет, они не должны были погибнуть у поезда. Если бы Аказе дали выбор, он бы прожил этот год снова. Ради того, чтобы видеть, каким разным может быть Кё, пройти с ним весь этот долгий путь и узнать, каково это — быть любимым таким человеком. И если бы Аказе дали выбор, они бы вообще не погибли. Но, раз уж исход их жизней всё равно подводил к смерти, то пусть лучше позже, чем раньше. Вот только это «позже» совсем не ощущалось своевременным. Демон разогнул пальцы и провёл ладонью по земле, представляя, что Кёджуро всё ещё был рядом и что наступающий рассвет они вот-вот встретят вместе.***
Рассвет Аказа встретил один. В безопасности опустевшего дома и под гул стучащего в груди сердца. Как и следующий рассвет. Как и тот, что был после него. Когда на улице царил день и Аказа был вынужден сидеть в четырёх стенах, он преисполнялся агрессивной решимостью привести себя в чувства, ворчал на треклятого ворона, который всё никак не возвращался, и клялся — вслух и про себя, — что если пернатое недоразумение не явится до заката, то он плюнет на всё и покинет эти края, уйдёт навсегда и оставит, наконец, прошлое позади. Однако с наступлением ночи всё его рвение куда-то испарялось, и он снова плёлся к могиле на опушке, где проводил время до самого утра, то обрушивая на немую землю громкие обвинения, то тихо роняя в неё свои слабости, о которых никто и никогда не узнает, то просто лежа в траве рядом и не имея ни малейшего понятия, что ему теперь делать. Всё перевернулось вверх дном. Единственное время суток, которое всегда позволяло ему широко расправить крылья и вдохнуть полной грудью, теперь высасывало из него все силы и лишало всякой воли, в том числе и воли к жизни. День же, напротив, наполнял энергией. Или же всё было куда проще. Аказа не хотел уходить. Не хотел покидать Кёджуро. Наверное, так оно и было на самом деле, потому что, когда вернувшийся на третий день Канамэ хладнокровно выслушал демона и, не удостоив того и лишней секундой своего внимания, улетел, Аказа так никуда и не ушёл. Ему было некуда идти. Весь этот огромный мир, таящий в себе столько неизведанного и интересного, не вызывал у него ни трепета, ни толики любопытства. Аказе было хорошо и здесь. Нет, здесь ему было паршиво. Но куда хуже было бы там, где не существовало ни единого напоминания о Кёджуро. Ни единой возможности быть с ним рядом хоть как-то. Глухой тупик. Вот, куда Аказа угодил. Он это ясно осознавал, но выбираться из этой западни не торопился. Ему нужно было время. Время, которое пусть и не исцелит, но поможет встать на ноги, после чего можно будет отправиться дальше своей дорогой. Потому что Аказа был сильным. Он встретил смерть, а значит, сможет и преодолеть её. Жаль только, что времени ему так и не дали.***
Это случилось на исходе второй ночи после того, как Аказа передал ворону весть о смерти Кёджуро. Накануне демон выловил со дна реки один из округлых камней, выскреб на его плоской стороне имя Столпа Пламени и установил в изголовье могилы. Рядом с этим камнем, привалившись к нему, он и сидел сегодня, сплетая несколько длинных крепких стебельков травы в узлы. Получающиеся узоры отдалённо напоминали традиционные орнаменты айнов, которые они с Кёджуро видели на гобеленах в доме Атуя, потомка «вождя-осквернителя». На очередном узелке, венчающем ромб, тёмно-синие пальцы замерли. Не отрывая взгляда от плетения, Аказа прислушался, а затем, убедившись, что чутьё его не обмануло, равнодушно продолжил своё занятие. Промелькнувшую на мгновение мысль о том, что стоило бы удалиться и позволить родным Ренгоку побыть с покойным наедине, он безжалостно отмёл. Находиться здесь Аказа имел такое же право, как и эти люди. А если их что-то не устроит, это их проблемы. В конце концов, они могли навестить Кёджуро в любое время суток, а в распоряжении Аказы был только крошечный отрезок от заката до рассвета. И он не собирался жертвовать минутами, оставшимися до сегодняшнего восхода, ни ради Сенджуро, который ему искренне нравился, ни уж тем более ради его папаши, который пережил все встречи с Третьей Высшей исключительно благодаря своему старшему сыну и удачному стечению обстоятельств. Аказа был в праве находиться здесь не меньше, чем они. Если не больше, учитывая, что только он оставался с Кёджуро перед его смертью. Да и после неё — тоже. Однако Ренгоку Шинджуро, очевидно, готов был с этим поспорить. — Что ты здесь делаешь, демон? Аказа поднял на прибывших взгляд: мазнул по бледному Сенджуро, у которого под глазами залегли тени; задержался на несколько мгновений на возвышающемся рядом с ним мужчине. Тот крепко сжимал рукоять катаны за поясом. Цуба в виде пламени была идентична той, что украшала клинок Кёджуро, и даже оплётка ножен была похожей. Презрительно поморщившись при виде этой убожеской картины, Аказа вернулся к травинкам в своих руках, так ничего и не ответив. — Аказа-сан, — на сей раз это был осторожный голос Сенджуро, который прорезал тишину. Удивительно, но отец его ни прерывать не стал, ни одёргивать. Ума что ли понабрался? Или просто заныло запястье, которое Третья Высшая ему в прошлый раз сломал? — Спасибо, что сообщили нам, — продолжил Сенджуро, когда Аказа поднял на него безразличный взгляд. — И что… что позаботились о моём брате. Позаботились. Это слово проникло в сознание уродливым эхом, но Аказа предпочёл не цепляться к неудачным формулировкам. — Пожалуйста, — бесцветно бросил он, прежде чем затянуть очередной узел. — Да, спасибо, — усилием воли выдавил из себя старший Ренгоку, после чего уже куда более чистосердечно добавил. — Ты сделал достаточно. Не вижу никаких причин, чтобы ты здесь задерживался. Аказа отложил ромб из травинок на сухую землю у камня — туда, где уже лежали несколько похожих плетений, — и поднялся на ноги. Воздух между собравшимися мгновенно потяжелел. Бывший Столп инстинктивно шагнул вперёд, загораживая собой сына. — Не вижу никаких причин, — между тем, ядовито отзеркалил Аказа, не замечая растущего беспокойства Сенджуро, который предупредительно замотал головой, — чтобы ты носил это оружие. Что, вспомнил о своих обязанностях, только когда сына потерял? Пыль с катаны стёр. Стоишь тут такой грозный. Так вот, чтобы ты знал. Ты его не достоин. Ни оружия своего, ни Кёджуро. Он был воином, а ты — просто жалкая пародия. Ренгоку Шинджуро как-то странно дёрнулся, а на его плотно сжатых челюстях заиграли желваки. Впрочем, клинок так и остался в ножнах, а бывший Столп не сдвинулся с места. Лишь крылья его носа широко раздулись, когда он сделал глубокий вдох, прежде чем заговорить: — Только из уважения к моему старшему сыну, я не собираюсь вступать с тобой в схватку. Ты был с ним рядом, ты его похоронил, поэтому сегодня я позволю тебе уйти. Но впредь ты больше здесь не появишься. Ни здесь, ни в нашем доме. Аказа улыбнулся, и за улыбкой этой не было тепла, не скрывалось веселья и даже издевательской надменности не прослеживалось. Собственное тело ощущалось пустой оболочкой, внутри которой образовалась чёрная дыра, засасывающая в свои недра любые эмоции. Очень обманчивое чувство, потому что в действительности за этой мнимой пустотой стремительно поднималось всё то, что зрело в зловещей тишине последние дни. — Да, я всё это сделал, — ровным тоном подтвердил Аказа, буравя немигающим взглядом насторожившегося мужчину, который, в отличие от самого демона, куда острее ощущал меняющуюся атмосферу. — А что сделал ты? Забил ему голову всякой чушью про ценность человеческой жизни, а затем свалил на него свои обязанности, в то время как сам свалил в запой. Так что если кто здесь больше не появится… — Заткни свою пасть, — процедил бывший Столп, свободной рукой отстраняя сына прочь. — Ты понятия… — …так это такой ублюдок, как ты. — …не имеешь, куда лезешь. Последние слова растворились в предрассветном безветрии, и весь мир, казалось бы, замер в ожидании. Там, над неровной грядой холмов уже знакомо розовела небесная кромка, но Аказа бы не обратил никакого внимания, даже если бы в эту самую секунду показалось само солнце. — Он мог быть сейчас жив! — проревел демон, срываясь вперёд. Без компаса, без проверенных тысячей битв боевых техник. Он был готов сровнять этого человека с землёй голыми руками. На глазах у его младшего сына. На могиле старшего. Ценой собственной жизни. Как угодно. Ярость ослепила, а скрежет врезавшегося в кости рук лезвия оглушил. В глазах напротив — до боли знакомых, но совершенно чужих — отражались закружившиеся язычки пламени хорошо известной демону каты. В любой другой ситуации Аказа бы удивился, в какой хорошей форме оказался бывший Столп. Моментально среагировав, он парировал первую атаку и без колебаний нанёс уже свой удар, вынуждая демона обороняться. Он двигался решительно, но в порыве обуявшего гнева допускал одну ошибку за другой. Как и Аказа, который подставлялся под шпарящий клинок слишком часто. А всё потому, что каждый новый выпад противника, каждая дуга одновременно и распаляли жажду крови в демоне, заставляя его забыть о тактике боя, и выбивали из колеи. Это мог быть Кёджуро. Это должен был быть Кёджуро. И танец этот должен был быть совсем другим. С улыбкой на губах, с несущимся по венам азартом, с восторгом и с неиссякаемым запасом энергии двух демонов. Вспыхнувшее с новой силой отчаяние на сей раз обернуло ситуацию в пользу демона. Пожертвовав одной рукой, по локоть скормив её голодному клинку, второй Аказа ударил бывшего Столпа в печень, которую алкоголь и так уже давным-давно отравил. Короткое мгновение утраченного равновесия стоило противнику как оружия, которое демон вырвал регенерировавшей рукой, так и твёрдой почвы под ногами. Повалив старшего Ренгоку наземь, Аказа схватил его за ворот, с силой встряхивая и швыряя обратно на землю, после чего приставил отнятый клинок к колючему горлу. — Если бы он не ставил жизни всех подряд без разбору выше своей собственной, он был бы жив! — выпалил Аказа, с садистским наслаждением надеясь, что выступившие на глазах противника слёзы были вызваны физической болью и страхом перед скорой гибелью. И полностью игнорируя то, что на изъеденные свежими ссадинами, окровавленные щёки тяжело дышащего под ним мужчины откуда-то сверху падали прозрачные капли. — Он мог быть жив, — прохрипел старший Ренгоку, с ненавистью взирая на демона. — Если бы тебя не существовало в его жизни. Будто Аказа сам этого не знал. Испустив невнятный звук между рёвом и рычанием, он надавил на клинок, но, как только показались первые капли крови, резко остановился. Почему ему было так важно, чтобы его услышали и поняли? Поняли, что у него над Кёджуро и его волей не было практически никакой власти. Что не он один виноват. Не ему одному нести на себе бремя убийцы. — Он выбрал смерть. Всегда выбирал. Что в нашу первую встречу, что сейчас. И это был совсем не я, кто вбил ему в голову, что так правильно. Я предлагал ему жизнь. — Жизнь демоном… — донёсся откуда-то со стороны тихий голос. — На чужих костях. Аказа уже и позабыл о Сенджуро. Обернувшись, помимо мальчишки, застывшего в нескольких шагах, он отметил, что в пылу сражения они так отдалились от могилы, что отсюда надгробный камень терялся на фоне сереющей в сумерках опушки. Переведя взгляд обратно на Сенджуро, Аказа уставился на него, раздираемый противоречивыми эмоциями, которые с трудом получалось распознать. Но наверняка среди них было место разочарованию и раздражению при виде покрасневших глаз и зарёванного лица. Слабак. Как же он в нём ошибался. — А тебе, — зло выплюнул Аказа, — больше по душе кости мёртвого брата? Слова больно обожгли язык, и демон поморщился от переполняющей его горечи. В поле зрения снова попал треклятый камень. Холодный бездушный кусок, отколовшийся когда-то от безымянной горы, теперь на нём было вырезано имя. Такое же имя было вырезано где-то внутри демона. Может быть, в его глазах — вместо привычного ранга. А может быть, в его сердце, постоянное движение которого никогда не даст этим ранам затянуться. Или оно кровоточило где-то ещё глубже. Аказа не был уверен, что хочет знать. Не хотел он знать и того, почему Ренгоку Шинджуро всё то время, что притихший демон сидел на нём и пялился на могилу вдали, так и не предпринял попытки вырваться или хоть как-то себе помочь. — Вы все идиоты, — глухо вымолвил Аказа, отнимая лезвие клинка от раненой шеи. Небрежно отбросив катану в траву, он поднялся на ноги и отошёл прочь. Прочь от бывшего Столпа, который так и остался лежать на спине, и от Сенджуро, который вытирал глаза рукавом. — Как можно предпочесть безликий мир тому, кто дорог. Бросив короткий взгляд в сторону опасно яркой зари, Аказа переступил через катану, прошёл мимо Сенджуро, грубо задев его плечом, и поспешил скрыться в спасительном лесу. Он ненавидел слабаков. Но об этих — тех, кто из-за слабости своей занимались самообманом, — не хотелось даже руки марать. По крайней мере думать так было куда проще, чем осознавать, что он просто не в состоянии навредить семье Кёджуро.***
Как странно, что из всех звучавших на той поляне слов, слова о мёртвом брате, брошенные сгоряча, въелись в память сильнее всего и теперь преследовали Аказу, где бы он ни оказался и чем бы ни был занят. Впрочем, не сказать, что он был слишком обременён делами. Дни превратились в блеклое однообразие, ночи пролетали, не успевал Аказа и глазом моргнуть. Красными закатами догорал август, а демон так и не нашёл себе нового места. Он никогда не был приверженцем осёдлого образа жизни, однако раньше не придавал этому никакого значения. Теперь же, потеряв всё — ранг, единственного дорогого сердцу человека и, кажется, даже самого себя, — Аказа чувствовал себя потерянным. Но он сильный, он справится. Не поддастся ни одному из искушений, что время от времени его одолевали. За прошедший месяц зов господина Кибуцуджи звучал в его крови ещё дважды, и в какой-то момент Аказа, корчась на полу им же разрушенной пещеры, всерьёз подумывал вернуться. А сколько раз он гипнотизировал взглядом задёрнутые окна своих дневных укрытий — не счесть. Но он справится, пусть временно и растеряет часть своих сил. Аказа чувствовал, что слабеет. Человеческое мясо больше не насыщало. Более того, нередко демон лишь попусту умерщвлял своих жертв. Голод — или скорее понимание, что должен испытывать голод, — гнало на охоту, а затем… Кусок в горло не лез, воротило, утомляло, и Аказа уходил, оставляя тела стыть на пир падальщикам. Демон не испытывал отвращения, как в случае с женской плотью. Ему просто не хотелось. И теперь он, кажется, начал понимать, каково было Кёджуро, когда он коршуном вился вокруг него, следя за тем, чтобы было съедено если не всё, то бóльшая часть порции. Заставлять же Аказу переступать через себя было некому. Некому и не ради кого. Поэтому оставалось просто ждать. Рано или поздно либо голод возьмёт своё, либо появится причина, которая вернёт смысл бороться за силу и двигаться вперёд. Как он умудрялся существовать без этой причины раньше, до встречи с Кё? Наверное, принадлежности к избранным демонам было достаточно. Нужно было поддерживать статус, нужно было постоянно доказывать господину, что достоин смотреть на мир глазами Высшей Луны. А теперь… «Я хочу, чтобы когда это всё закончится, когда Мудзан получит своё или когда победит Корпус, чтобы ты остался жив!» Кёджуро хотел, чтобы он жил. Навряд ли Столп Пламени и истребитель до мозга костей имел в виду жизнь демоном, однако эти слова были одной из тех немногих вещей, которые помогали справляться. Помогали отворачиваться от зашторенных окон в разгар дня и не глупить, когда в голову залетали сумасбродные идеи вроде возвращения к Мудзану или, что ещё хуже, попытки связаться с Корпусом, чтобы… чтобы что? Нет, Аказа справится со всем самостоятельно, преодолеет всё в одиночку и обязательно найдёт своё место. А пока можно было просто плыть по течению и смотреть, куда оно принесёт. Течение это и вернуло его в начале осени к уже известным берегам. На них он оставил истерзанного глупой схваткой отца Кёджуро и его брата, раненного не только происходящим, но и неосторожными словами, которые Аказа бросил напоследок. Сегодня здесь не было ни души. И уже давно, судя по тому, как окружающая могилу трава успела стереть границы засыпанной ямы. Должно быть, родные Кё задерживаться не стали и, отдав покойному дань памяти, вскоре ушли. А ещё, должно быть, август в этом регионе выдался не только тёплым, но и дождливым, учитывая, как буйно спутались с обычной травой пробравшиеся с поляны сорные цветы. Аказа сорвал несколько длинных травинок, опустился, скрестив ноги, перед могильным камнем, и принялся сплетать стебли, думая, что же ему сказать. Нужно было прощаться. Если он надеялся хоть когда-нибудь вновь гордо расправить плечи, ощутить в мышцах приятную тягу и полной грудью вдохнуть азарт намечающегося сражения… Да даже чтобы просто вкусить обретённую свободу, нужно было прощаться. Спокойно, мирно и с уважением. Так, как он не сумел в прошлый раз — потому что не хотел и потому что ему помешали. Увы, намерения никак не облекались в правильную форму на его языке, и вместо того, чтобы подобрать подходящие слова, Аказа медлил, рассказывая глухому, бездушному камню, застывшему перед ним, какую-то чепуху. О том, как он стал свидетелем какой-то междусобойской грызни двух лисиц в горных лесах; о том, как в одном из портовых городов спустили на воду новый паром; о том, как он недавно получил внезапное приглашение стать мастером в каком-то захудалом додзё в ещё более захудалой деревушке после того, как тамошний хозяин застал его за тренировкой в лесу. Поведал он и о том, как Кибуцуджи Мудзан снова его звал, что, помимо прочего, могло свидетельствовать о каких-то грандиозных планах верховного демона. Или о событии, которое вынудило его обратиться ко всем возможным силам. Однако впоследствии он мельком видел пару-тройку истребителей — вели они себя как обычно. Аказа не смолкал почти всю ночь, но так и не подошёл к главному, а потому, когда начало светать, перспектива вернуться в их дом стала неизбежной. Ну ничего, за день он всё ещё раз хорошенько обдумает, а следующей ночью вернётся, чтобы завершить начатое. Прощаться в спешке не хотелось, поэтому оставшееся время Аказа решил посвятить тому, что, по-хорошему, стоило выяснить ещё давным-давно. Пока Кёджуро был жив. — Помнишь, когда мы были в Удзиямада в последний раз, ты сказал, что ваше семейное дело не принудительное? С бестолковым, но здорово успокаивающим плетением Аказа к этому моменту уже давно закончил и теперь просто сидел на мягкой траве, спиной к восходящему солнцу, пока что скрытому холмами. Никакой серьёзной угрозы он не ощущал — его внутренние часы были настроены идеально, а инстинкты самосохранения по-прежнему работали безупречно. — Что твой брат, если не захочет, не обязан становиться истребителем, — уточнил демон, словно это повышало шансы получить ответ на вопрос, который и прозвучал следом. — Почему ты выбрал этот путь? Да, когда-то — и не раз — он смело заявлял, что знает, почему Кёджуро из кожи вон лезет ради спасения всех вокруг. Утверждал, что видит его насквозь. И пускай даже сейчас ему не казалось, что он ошибался в своих суждениях, всё же сам Кёджуро никогда не рассказывал, что послужило отправной точкой и сформировало его позицию, столь нерушимую и несгибаемую. Мог ли человек, столь свято веривший в родовое предназначение, поддержать выбор своего брата, который пожелал вдруг свернуть с протоптанной поколениями тропы? За неимением живого собеседника, Аказа попытался представить, каким мог быть ответ Кёджуро, которого он знал. Однако стоило ему опустить взгляд, следуя вырезанным на камне иероглифам, как поток размышлений оборвался, не успев и темпа набрать. То, что непримечательно затерялось среди обычных сорняков, когда Аказа впервые равнодушно скользнул взглядом по заросшей могиле, и то, что он из-за вялого внешнего вида забраковал, когда выбирал себе новые стебельки для очередного плетения, к рассвету постепенно вытянулось, подобно ожившему к утру подсолнуху, и теперь уверенно смотрело в небо раскрывающимися чашелистиками, за которыми виднелась синева лепестков. Цветок был совсем не чета красным паучьим лилиям, которых Аказа сполна навидался за всю свою жизнь. Вместо крепкого длинного стебля, по-королевски возвышающегося над устилающим землю растительным миром, — миниатюрная копия, и вполовину не набравшая привычных размеров. А листья, которые у обычных лилий исчезали ещё до появления цветов, были какими-то короткими и совсем тоненькими, хоть по форме и казались очень похожими. Нет, это, наверное, был какой-то другой цветок. Аказа отказывался верить тревожно заколотившемуся сердцу и встрепенувшимся воспоминаниям, в которых он вместе с телом и катаной Столпа Пламени хоронил также и не созревшую красную паучью лилию. Тем более, что она была красной! Он ведь даже не пересадил её, луковица так и осталась в земле, на той поляне в лесу. Однако, каким бы громким ни был голос разума, Аказа не мог заставить себя оторваться от цветка, распускающегося перед самым рассветом. Длинные синие лепестки раскладывались в разные стороны, подобно лучам диковинной морской звезды, и обрамляли их тонкие паучьи лапки, изгибающиеся перевёрнутой дугой. Не смея моргнуть, Аказа поднял руку и потянулся к лилии. И без того тёмные, пальцы демона на её фоне казались почти чёрными. Поколебавшись с мгновение, он всё же коснулся синевы, которую индусы считали ядовитой, айны — карающей, а согласно древней сказке, затерянной в фермерских песнях, она открывала дорогу из мира мёртвых назад, к живым. Ничего. Ни признаков отравления, ни ощущения чужого присутствия, на которое оцепеневший демон втайне так надеялся. Разве что карой это было можно посчитать. Карой за то, что Аказа жил по своему уму и не строил из себя кого-то другого, чтобы завоевать расположение, уважение или любовь. За то, что старался быть честным с собой и окружающими. За то, что всегда выбирал себя и лишь однажды отказался от своих желаний ради другого человека. Всего месяц. Им не хватило какого-то жалкого месяца. Было бы смешно, если бы жертвой этой злой шутки судьбы не стал тот, кто олицетворял для Аказы смысл всей его борьбы за силу и движения вперёд. Его причина. Его цель. Сердце и душа его вечности. Его Кёджуро. Неужели ему нужно было умереть, чтобы этот поганый цветок наконец себя явил? Пальцы, до сих пор аккуратно обвивающие голубую паучью лилию, дёрнулись, будто судорогой свело. Мимолётное желание сомкнуть кулак и смять чёртов, бесполезный теперь цветок исчезло столь же быстро, как и появилось. Чего он этим добьётся? Чего он добился, пройдя весь этот огромный путь в попытке угнаться за Кёджуро? Да и чего вообще стоило добиваться теперь? К чему бы он ни прикоснулся — всё гибнет. Чего бы он ни пытался достичь — либо достаётся кому-то другому, либо не достаётся никому. И даже то, что он всеми силами желал уберечь, в конечном итоге обратилось в прах. Будь каждый его шаг неправильным, было бы проще, было бы понятнее. Так хотя бы можно было что-то исправить, вернуться назад и пойти другой дорогой. Но проблема заключалось совсем не в правильности и неправильности. Все его шаги были бессмысленны. С самого начала. Что бы они с Кёджуро ни сделали, куда бы ни пошли, что бы ни предприняли, лилию им было никак не получить вместе. Бессмысленность тяжёлой плитой обрушилась на плечи и жидким свинцом растеклась по всему телу, лишая движения. Где-то там далеко, за чертой реки, за ломающими горизонт холмами, разгоралась заря, предвестник смертоносного светила. А здесь, в считанных сантиметрах от демона цвела лилия, которая должна была подарить Кёджуро жизнь, а Аказе подарить Кёджуро. В итоге же всё, что она с собой принесла, — это обречённость и растущую пустоту, которая губила всякую угодившую в неё эмоцию и не порождала ничего взамен. У Аказы, забывшего, как моргать, с того самого мига, как в поле его зрения попала лилия, даже глаза не слезились. Словно одним махом атрофировалось всё: и мышцы, и чувства, и мысли. Осталось только размеренное дыхание, которому его обучил тот, кто теперь покоился в подземной глубине. Вдох на четыре, задержка ещё на четыре, и на следующие четыре — выдох. Затем новый вдох. Светлело. Аказа не видел, но на каком-то необъяснимом уровне чувствовал, как мягкий жёлтый свет стремительно ползёт по траве, подбирается к краю опушки. Желтело. Оттенки окружающего мира наливались теплотой. Коричневые и оранжевые тона древесной коры, зелёные листья и хвоинки, слабо волнующиеся под утренним ветерком полевые цветы в море травы — такими он если и мог их всех видеть, то только из укромного уголка безопасной тени домов или пещер. Под открытым небом же — никогда. Ошпарило. Вгрызлось в затылок, шею, оголённые плечи и поясницу. Аказа дёрнул бровями, морщась, но так и не проронил ни звука. Не пустился в бегство. Не выпустил лилию, которая его тоже словно не отпускала, приковывая к себе всё внимание. Даже когда с прожигающей каждую клеточку болью смешалась иная. Уже знакомая. Стремящаяся прогнать из-под смертельных лучей. Приказывающая вернуться сию же секунду. Любой ценой принести добытый, наконец, трофей. Аказа! Голос, который Третья Высшая слышал в своей голове, лишь когда Кибуцуджи Мудзан был в непосредственной близости, хлестал по сознанию, будто кнутом разъярённого дрессировщика. АКАЗА! Он звал. Вопил. Неистовствовал. Бился в яростном исступлении. ГДЕ ТЫ, АКАЗА?! Демон прикрыл веки, сдаваясь той боли, что овладела им раньше, а затем и вовсе закрыл глаза, отрезая обезумевшего в своей истерике верховного демона от голубой паучьей лилии, которая с первыми лучами солнца начала вновь прятаться в бутон. АКАЗА, НЕТ! АКАЗА!!! Совершенно позабыв, что истерика хозяина разворачивалась в его голове, он мечтал, чтобы солнце поскорее разрушило его барабанные перепонки и он оглох. Он желал исчезнуть. Он хотел, чтобы всё это поскорее закончилось, потому что первые на его памяти лучи солнца терзали безжалостно и рвали беспощадно. Были совсем не такими, как тёплые прикосновения Кёджуро, как лучезарные улыбки Ренгоку. — Аказа. Голос, который заставил демона открыть глаза, прозвучал уже в тишине, и Аказа как-то совершенно упустил момент, когда она вдруг наступила. И когда отступила раздирающая на части, заживо сжигающая агония — тоже. Вокруг мало что поменялось. Лучи поднявшегося над холмами солнца ярко освещали небесную, без единого облачка гладь и всё ту же лесную опушку, куда Аказа вернулся накануне, чтобы проститься с Ренгоку. Вот только могильный камень исчез, как и сама могила. Как не осталось и следа голубой паучьей лилии. О ней, правда, Аказа и думать позабыл. Его имя едва успело растаять в этой странной тишине, как демон тут же обернулся на источник звука, заранее зная, кого увидит, но всё равно боясь, что ослышался или просто бредил. Этот же страх поднял его на ноги и бросил вперёд. В раскрытые объятия, в колыбель шершавой коричневой ткани застёгнутого на пуговицы пиджака, под белоснежное полотно хаори, куда скользнули его руки, крепко прижимающие к себе, цепляющиеся с таким отчаянием, будто всё могло оказаться наваждением, призраком, плодом его воображения, который исчезнет, как только солнце обратит в чёрный пепел последние останки умирающего демона. — Я скучал, — было слышно, как Кёджуро улыбается куда-то ему в макушку. Аказа зажмурился, чтобы избавиться от болезненного напряжения, которое подкатило к его глазам вместе с солёной влагой, но через несколько мгновений уже широко всматривался в лицо напротив. Оно было таким, каким он когда-то впервые его увидел. Кёджуро был таким же, как в их первую встречу. В полном истребительском облачении, оба глаза ещё целы. Или уже? Весь его образ источал здоровье и горел жизнью. Словно не было года постоянной борьбы, медленного угасания и сдерживаемых мучений. Но он был. Свидетельством и неоспоримым тому доказательством служило то, что Кёджуро, которого он встретил когда-то у поезда, больше не смотрел на него с отвращением, в его взгляде не плескались ненависть и презрение. Столп Пламени не держался отстранённо. Он улыбался. Улыбался так открыто, как делал это только в последние недели, и излучал такое тепло, которое Аказа испытал на себе лишь после их трёхмесячной разлуки. — Кё, — Аказа снова зажмурился, и горячие слёзы хлынули бесконтрольным потоком, тая на груди Столпа, который прижал демона к себе. — Кё, ты здесь. Здесь. — Да, я ждал тебя. И не только я. Его ладонь всё ещё успокаивающе гладила Аказу по спине, а губы тонули в розовых волосах на макушке, но прозвучавшая фраза дала понять, что близится новая разлука. Этого стоило ожидать. Им двоим не могло быть по пути. И действительно. Когда Кёджуро всё-таки отстранился, то сразу же развернулся и обратил свой взгляд вдаль. Туда, где должна была сверкать и переливаться в лучах солнца широкая река. Последовав примеру мужчины, Аказа увидел, что река блестела и в лучах загробного солнца, которое, помимо речных вод, освещало три человеческие фигуры на берегу. Правда, лица их, сколько Аказа ни силился, разглядеть не мог. Было только ясно, что принадлежали фигуры двум мужчинам и одной женщине. Он не знал этих людей. Но Кёджуро, почему-то широко улыбаясь, подбадривающе кивнул и посоветовал: — Поспеши. Аказа неуверенно перевёл взгляд с него обратно на незнакомцев, замерших вдалеке, после чего вновь уставился на Столпа. Очередной кивок. Очередная улыбка. И Аказа повиновался, двинувшись в сторону реки. Только потому, что всецело доверял Ренгоку. Только потому, что тот явно знал, к кому отправляет демона, которому уготована лишь одна дорога. В ад. Каждый новый шаг приближал его к неизвестной троице, и они приобретали всё больше очертаний. Белая форма, перевязанная чёрным поясом. Розовое кимоно и поблёскивающие в чёрных волосах заколки. Тонкие полосы на юкате. Но вот уже и половина пути осталась позади, а узнавание не наступало. Ничто не ёкало в груди, ничто не шевелилось в памяти. Лишь где-то на дне желудка ворочалось неуютное, беспокойное чувство тревоги при виде этих безликих, по-прежнему безликих людей. Аказа остановился, надеясь отыскать в неведомых глубинах своего существа хотя бы одну, кроме слов Кёджуро, причину, чтобы продолжить идти. Но ответом ему служило глухое молчание. А разум, между тем, всё сильнее и сильнее протестовал. Он их не знает. Не узнаёт. Они для него — никто. Он не хочет к ним идти. А к кому хочет, тому здесь совсем не место. Солнце, ещё совсем недавно поднявшееся над холмистым горизонтом, закатывалось обратно, на небо возвращалась тьма. Совсем не ночная, нет. Такую тьму новый рассвет не сменит. Такую рассеет разве что адское пламя. И лучше Аказа окажется в ней один, чем с чужаками, которые и шага к нему не сделали, а только ждали, пока он подойдёт сам. Демон обернулся через плечо, чтобы убедиться, что Кёджуро уже ушёл, и сердце его затрепетало — от противоречивой смеси ужаса и радости. В подступающей со всех сторон темноте, поглощающей высокие сосны, реку и раскинувшиеся по обеим её берегам поля, Кёджуро так и стоял там, где в мире живых осталась его могила, и провожал взглядом демона. Хотел убедиться, что тот благополучно доберётся до людей на берегу? Да к чёрту! Почему он вообще должен к ним идти? Если кому здесь и стоило поспешить, так это Кёджуро. Круто развернувшись, Аказа ринулся назад. Со всех ног, пока не стало совсем поздно. Пока мрак не сожрал всё вокруг. — Почему ты всё ещё здесь? Уходи! — выпалил Аказа, вцепившись в спокойного, как удав, Столпа. Не крылась ли причина его спокойствия в его треклятом мученическом смирении? Пусть только попробует завести какую-нибудь дурацкую песню о грехах, которыми оброс за время их сделки, из-за чего ему теперь закрыты иные пути. Аказа его силком вышвырнет, вытолкает отсюда… Знать бы, правда, куда. Окружающий мир стремительно гас, и не было ни намёка на то, что где-то поблизости имелся спасительный выход. Или же Аказа его попросту не видел, потому что предназначался он не для него? В попытках отыскать хоть что-нибудь, Аказа, заметив, что Кёджуро всё смотрит куда-то поверх него, проследил за его взглядом. Возможно, именно там находилась дверь, которая выведет заблудшую душу к свету? Но нет, там была лишь покинутая демоном незримая тропа, которая вела к реке. По ней, завершая остаток пути, который Аказа так и не преодолел, бежал черноволосый юноша, облачённый в такую же белую форму, что и один из мужчин на берегу. Фигуры незнакомцев тоже ожили, подаваясь навстречу и обступая юношу, но момент их воссоединения Аказа уже не застал. Человек, чей голос прозвучал рядом, был ему куда важнее. — Я готов остаться с тобой, — заверил Кёджуро и улыбнулся. — Нет, — замотал головой Аказа. — Идиот… Это место не для тебя. — Я готов, — повторил Кёджуро и протянул к нему руку, раскрытой ладонью вверх. — Моё место там, где ты. Аказа рвано вдохнул. На этом крохотном островке света, который ещё не успел утонуть в кромешной темноте, Ренгоку Кёджуро стоял перед ним не из чувства вины и не из жалости. Не потому, что считал себя недостойным оказаться в лучшем мире. Он не ушёл, потому что таков был его выбор. Кёджуро выбрал Аказу. А Аказа — крепко сжимая его горячую ладонь и шагая в объятия — выбрал Кёджуро. И теперь, в этой колыбели безвременья, где не существовало ни демонов, ни истребителей, ни их бесконечной вражды, они наконец-то могли быть вместе. Целую вечность. И ещё немного.