Point of no return

Она падает, падает, падает... в самую темноту, в воду, на дно. В кислоту, чувствуя, как горло нещадно дерет от яда, как легкие захлебываются едкой рвотой с пригоршней крови в мелких пузырьках, как тело сражается до последнего, но не может противостоять предательству. Чувствует — уже не видит, но все еще чувствует, как скользит в воде чужая ладонь, отдаляясь, пропуская сквозь раскрытые пальцы поток яда, как тень сверху, что накрыла ее удушливой пленкой, растворяется, как он уходит, уходит, бросает ее... И просыпается. В темноте, удушливой жаре скрученного поперек одеяла, узловатых пальцев, что ухватили ее за бедро, сжав до боли, не отпуская. Таращится сквозь мутную пелену сна на глаз, что горит янтарной короной, как солнце в момент затмения, даже сейчас. Силко рядом, так близко, что можно ухватить его за горло, сдавить острый кадык, чувствуя, как и к нему во сне приходит боль, удушье, смерть. Или вытащить из-под кровати тонкий нож, заточенный, острый — и пырнуть — в грудь, в сердце, что мерно бьется под испещренной шрамами кожей. У Силко больше шрамов, чем у столетнего дерева, но он никогда не делится их историей. Потому что они все для врагов, для устрашения, для повиновения — Око Зауна несет счастье Мерцания для слуг, но боль и смерть для предателей. Хотя он не знает, что самая большая предательница тут она. Наступит момент, секунда, буммм! — и все свершится. Она сомнет его горло, взрежет сердце ровным красивым взмахом, вытащит его наружу, из клетки ребер и скажет мертвецу в глаза — это за меня. За Вай, за Вандера, за Майло и Клаггора, за остальных, кто уже не_жив, даже если успешно притворяется. Она отомстит за них, за Паудер. За маленькую бедную Паудер, которую надо было бросить прямо там, утопить в кислоте, как паршивого котенка, дать—ей—успокоиться. Тише, тише, милая, мы отомстим. Она знает как. Если надо, она будет спать в его кровати, сидеть у Силко на коленях, ерзая, возбуждая — потому что он слабый, слабый рядом с нею, потому что ему нравится иметь что-то свое, спасенное, отобранное у мира, упрятанное близко-близко к коже, это дает ему помнить, что он все еще человек. Она опустится на колени рядом c его креслом, прильнет к его ладони, что возлежит на бархатном подлокотнике, подобно святыне, возьмет его пальцы в рот и будет облизывать. Сосать, глядя снизу вверх, с обожанием, жаждой — от его пальцев горчит и всегда тянет табаком. Будет ластиться к его ноге, подобно зверушке, запуская разноцветные коготки в бедро, обтянутое дорогой тканью. Как думаешь, милая, этого будет мало? А потом — текучей водой, ядовитой волной — поднимется и оседлает его. Обовьет косами, прижмется лбом ко лбу, заглядывая в тот глаз, что человечен, что раскрашен похотью вперемешку с болью. Болью? Почему тебе больно, Силко? А? Потому что я тебе слишком дорога? Или наоборот — наскучила? Она будет выгибаться на его члене — задыхаясь, вымаливая больше, сильнее, жестче — чтобы укрыться за наслаждением, чтобы не понял, зачем все это. А после... А после — Ненавижу тебя, — она шепчет Силко прямо в рот, мешая дыхания, прихватывает зубами тонкую, стянутую шрамом губу. Ее первый поцелуй. Какое же она убожество, даже не может сделать его особенным. Джинкс обхватывает пальцами его горло, забирая в стальной капкан. — Ненавижу, ненавижу, ненавижу, — поднимает голос почти до крика, чтобы перекрыть другой, что там, внутри, загнан под черепную коробку и никуда не девается, как ни старайся. Смыкает взгляды — черный глаз обвиняюще пялится, жжется солнечной короной, но серый затянуло болью. Ну наконец-то. Наконец — понял, понял, кого вырастил, кого приютил, кого подпустил так близко, что даже ножа не надо, можно просто разноцветные ногти загнать в самое мясо и царапать, раз за разом больнее и больнее, пока старое сердце не задохнется, не поломается? — Ну так давай, — хрипит Силко. — Я жду. Без ярости, гнева, он выдыхает и топит себя в кресле, вытягивает костлявые пальцы по бархатным подлокотникам, превращаясь в статую, ожидающую справедливой кары. — Давай, Джинкс, — ласково, всепрощающе, как уже простил ее безумные выходки, простил оскорбления, взрывы, бессмысленные смерти. Как простил поцелуй, который должен был стать началом его конца. Не могу, не могу, не могу, НЕ ХОЧУ! Потому что там не только Паудер, в голове, под черепной коробкой, синими волосами, там еще и другая. Та, что падает, падает — бесконечно — тонет в темной глубине, из последних сил хватаясь за воду пальцами, пытаясь поймать руку, тоненькую руку — Паудер-Паудер-Не Уходи-Не Бросай Меня-ПРОШУ! — но в конце концов выдыхается. И позволяет тьме обнять себя, утащить еще дальше, глубже, до самого абиссаля, где наконец ее подхватывает остро-костистое, янтарно-одно-глазое чудовище, одинокая доисторическая рыбина, испещренная сотнями шрамов, с кинжальными зубами и бережно несет к себе в логово. Не как добычу. Как сокровище. А однажды — как равную себе.