Point of no return

Он приходит в себя в темноте. Открывает глаза, по какой-то застарелой привычке втягивая в себя ненужный воздух, расслоенный на множества нот, сливающихся в единую симфонию — табак, дубленая обивка, лимонно-кедровые оттенки парфюма, так и не ушедшего с его кожи за день — и скашивает единственный глаз. Джинкс рядом нет — даже в самом сердце темноты, будь они выброшены за пределы этой планетки в открытый космос, наполненный беззвездным мраком, он бы почуял ее. Нюхом, зрением, всей кожей. Но нет, она, по всей видимости, предпочла дневать в своей мастерской. С одной стороны это даже лучше. Ее убежище далеко от этого, так что вздумай охотники или какой-нибудь зарвавшийся баронишка (они только зовут себя Баронами, надеясь, что это придаст им хоть каплю статусности, хотя все знают, кто на самом деле правит Зауном, кто его король, Князь или Барон, титул не имеет значения) проникнуть сюда, он не получит ее. Она в безопасности. Хоть — и он неосознанно скалит острые клыки — ее отсутствие ранит куда сильнее, чем кто либо мог предположить. Потому что они не знают. Не знают их маленький смертельно-опасный секрет. Силко толкает крышку гроба вверх и садится, привыкая к вечернему освещению — янтарно-желтый огонек в лампе, надежно запрятанный за абажур, не так пугает — и смотрит на пустое место рядом с собой. Она не приходила сегодня. Мягкая обивка идеально ровная, ни вмятинки, и в воздухе нет ее запаха — пороха и ускользающего одора цветочного шампуня. Значит, обиделась. Что ж... можно сказать, он заслужил. Когда перестанет дуться, все равно вернется. Джинкс такая, она всегда возвращается, а иногда она прячется в тенях рядом, за его спиной или наверху, на балке над столом, заставляя его лишний раз волноваться и страдать. Он трет переносицу, привычно касается шрамов, испещривших всю левую половину лица уродливой сеткой крест-накрест, — в самом начале Становления ему почему-то верилось, что они все же исчезнут, зарастут, ведь его телу под силу многое, если не все, при наличии свежей крови. Отрастить оторванную конечность, даже голову, срастить любую рану, залечить шрамы — но только если это все было сделано после смерти. А тогда он был еще жив. Сердце в груди — бестолковый нервный орган — билось, разнося по крови множество эмоций. Всего этого больше нет. Его сердце давно не бьется. Ни для кого — кроме Джинкс. Его старые шрамы — навсегда на лице, как напоминание о том, что было принесено в жертву первым ради Зауна. Как предостережение — любому, кто вздумает поднять свои глаза на Силко, Короля Зауна. Он не Князь — тот сидит наверху, воображая, что правит не только Пилтовером, но и нижним городом. Не Барон — Баронов много, и они все мелкие сошки, танцующие куколки на нитках, надежно примотанные к пальцам Силко. Он хозяин этих земель, он Старейший. Все их Кланы — ничто перед названием его собственного. Забавно, что никто толком и не знает. Одни считают, что он из Вентру — потому что лез из грязи как крыса, прогрызая себе путь через чужие потроха, пока не влез на трон Зауна, чтобы править. Другие — за уродство, что не сходит с его лица — что он Носферату, тот, что прячется в тенях, что живет на дне, ненавидя чистенькие выглаженные лица верхних пилтоверцов. Что он жрец душ, из Гекаты, поскольку именно их всегда считали темнейшими из тварей, некромантами — из-за Мерцания. Но нет. Даже Джинкс не знает, кто он — возможно, потому что ей плевать. Ее Клан, Клан безумцев, живущих под луной, Малкавиане, бросил ее при самом рождении, выплюнул, раздробив и без того нестабильную психику, а сестричка, та еще тварь, довершила процесс до конца. Отвергнув ее (ведь Паудер должна была занять место в клане Брух, рядом с остальными). Но к счастью, Силко оказался рядом — не случайно, конечно, ведь Брухи так и были уничтожены, в одну ночь, выжжены огнем, вытравлены Мерцанием, разложившееся тело Вандера до самого рассвета валялось на улице, пока пепел не развеяло ветром. И Джинкс — Паудер — она была лишней в той резне, она была чужой им всем, она была ничейной. Так что... он и подобрал ее. Силко всегда нравились вещи. Красивые, уродливые — вместе со Становлением эта жажда стала только сильнее. Заполучить, любой ценой, украсть, выкупить, отобрать, и спрятать. Подальше от остального мира, можно под стеклянный колпак, под стальную крышку, на самое дно Зауна, где оно не достанется никому другому. У Джинкс были все шансы стать еще одной такой вещью — не просто еще одной безделушкой в большой очереди, а одной из ценнейших, талисманом, Тачстоуном. Он просто слишком поздно понял, что она тоже мертва. Что ее сердце, что колотится словно дикая птичка в клетке под тонкими ребрами, бьется лишь по привычке. Что нежная розовая кожа, напитанная кровью, теплая лишь потому, что разум забыл отключить эту функцию. Впрочем, почему у Короля не может быть своего Птенца? У Пилтоверского Князя их полно, целый совет, состоящий из бездарностей, смеющих угрожать Силко, думать, что они сумеют перекрыть поставки Мерцания и оружия. Силко поднимается из гроба — мог бы спать в кровати, как другие Сородичи, но ему самому это нравится, да и Джинкс всегда забавляло, отвлекая от безумных страданий — и направляется в гардеробную. Он приводит себя в порядок, выбирая из множества шитых на заказ костюмов один, практически не отличающийся от остальных. Зачесывает волосы назад, волосок к волоску, его собственное отражение неприятно скалится, открывая кинжально-острые клыки под тонкими губам, а искусственный глаз — искусная поделка Синджеда, Тремеровского чародея — безболезненно ходит в глазнице, подстраиваясь под движения второго, здорового. И все это время кожей на загривке, кончиками пальцев, мурашками, ползущими по кистям, чувствует ее отсутствие. Джинкс — где она? Когда она вернется? Силко знает, это все из-за Голода, из-за жажды, что иссушила все жилы в его теле, желания вонзить клыки в нежное сладкое горло и тянуть, как он тянет сигару, до ощущения переполненности. И из-за Уз. Он пьет из Джинкс, только из нее — это правильно, поскольку никто не знает, не догадывается, что для него она не только Птенец, не дитя, которое он приютил, не игрушка, которой он позволяет раскрашивать улицы Зауна кровавыми рисунками. Она больше. Она все. Пусть и сама не знает. Капля крови, сорвавшаяся с ее запястья, и попавшая на его язык, вяжет надежнее веревок, сковывает прочнее кандалов. Две капли — выворачивают его нутро наизнанку, заставляют сердце, мертвое, окаменевшее за ненадобностью, вздрагивать, колотить по ребрам. Три капли — и он, правитель Зауна, Король над Баронами — безумно, смертельно, беспредельно влюблен. Это не любовь смертных, не их сказки о бабочках в животе, это словно океан, в котором тонешь, не видя, не осознавая начала и конца этой пытке. И тонешь добровольно. Силко покидает убежище, в десятый раз убедившись, что запаха Джинкс или какой-нибудь записочки — она раскрашивает кровью стены, когда злится или рисует сердечки, если у нее хорошее настроение — нет, направляясь в Последнюю Каплю. Голод подстегивает его — он движется в толпе, впитывая запахи, звуки, смех и крики, ругань и стоны, что несутся из щелей в стенах борделя, — но все же в стороне. Их жизни, этих людей, словно крошечные огоньки вспыхивающие и гаснущие, по сравнению с его собственной. Многие даже не видели его в лицо, лишь шепчутся о Короле Зауна, придумывая ему черты, повадки. Лишь Джинкс — и немногие из близкого круга слуг, вроде Севики — знают его настоящего. Из подворотен выползают крысы, пищат, юрко скользя между ног проходящих мимо, одна забирается Силко на носок ботинка, и, вместо того, чтобы раздавить ее крошечное ничтожное тельце, он наклоняется, подхватывая крыску под брюхо. — Где Джинкс? — спрашивает он мысленно, и микроскопический мозг этого существа раскрывается под напором, пульсируя образами. Всполохи красок: синие волосы, молочно-белая кожа — безумный смех, запах пороха — все это в очередной раз успокаивает Силко. Она жива. Только прячется в мастерской. С Джинкс все в порядке. Какое облегчение. Он отпускает крысу — та тут же сбегает прочь, цепляясь коготками за дорогой бархат рукава, но не оставляя дырок — и идет уже неспешнее. Нагуливая голод перед обедом. Заун сияет огнями фонарей, шумит словно разноцветное море, переливается множеством голосов, хотя разум Силко все равно парит над ним — Джинкс, Джинкс, Джинкс... Он всегда думает лишь о ней.

***

Он заканчивает разбираться с поставками к трем ночи — время за сигарой и стаканом, в котором плещется вычищенная до стерильности и оттого безвкусная (лучшее средство Синджеда, если нужно перекусить чем-то несерьезным перед десертом) кровь, несется быстро. Ускоряется, когда Севика притаскивает крысу — не настоящую, а тощего, трясущегося гуля — кого-то из Баронов. Они все так же исподтишка пытаются подкопаться к нему, найти хоть какое-то слабое место в неуязвимом Короле. Эта тварь — напоенный кровью Сородича человек — падает к ногам Силко, готовый разбить себе лоб, только бы его помиловали, но... Несмотря на то, что это все же — заблудшее, выбравшее себе неправильного хозяина — дитя Зауна, сердце Силко давно мертво. И рядом нет Джинкс, чтобы растопить его, заставить биться, заставить хоть немного пожалеть это трясущееся, заикающееся ничтожество. Силко взмахивает кистью, и пальцы изменяются, повинуясь разуму, удлиняются, обрастают плавной ребристостью, напоминающей о кинжалах, только созданных из кости. Впрочем, кость эта острее любой стали. Силко загоняет шипастые когти шпиону в брюхо, шевеля ими, распарывая кишки изнутри и тут же сшивая, сращивая — его Клан дал ему целых три дара в момент смерти, и Изменчивость — любимейший из всех. Человек вопит, его голос истончается вместе с болью, глаза выкатываются из орбит, и теперь он готов выложить все, зачем сюда явился. — Ну-ну, — Силко наклоняется к нему ближе, запах теплой крови вьется в воздухе, возбуждая, заставляя продолжать пытку, — тише. У меня внизу люди, которые пришли сюда отдохнуть, а не слушать, как ты вопишь. А не то я сделаю так, что у тебя никогда не будет рта. Рта, языка, глаз — он способен смять человеческую оболочку, вылепливая нечто новое, чудовищное, прекрасное, уродливое, живое. Сделать из этого скулящего комка плоти подставку для ног. Табуретку. Ковер. Севика вздрагивает и отводит глаза, когда Силко принимается Изменять. Она из Брух, последняя из их клана, сестра Вандера по крови, предательница, но все же — даже ей противно то, что он делает. Хотя она держится до последнего, лишь сжатые в тонкую нить, побелевшие губы, отмечают крайнюю степень ее отвращения. Что ж, это и не должно быть привлекательным зрелищем. Лишь Джинкс наслаждается этим — в душе Силко надеется, что сейчас она вынырнет из-за его спины и засмеется, ее глаза жадно заблестят, оглядывая этого наполовину изуродованного в подставку для ног смертного. Но нет, увы. — Босс, может, он что-то знает... — Севика все же находит в себе смелость заговорить, прервать его священнодействие, но Силко лишь отмахивается когтистой ладонью. — Нам нет толку от всех этих шестерок, я подберу ему место получше, — он оскаливает клыки в кривой усмешке. Мало кто знает, что вся мебель в Последней Капле может дышать. — Все, заберешь это завтра. Когда Джинкс раскрасит его во что-нибудь повеселее. Севика сглатывает, кивает и отступает к двери, собираясь исчезнуть как можно быстрее. Она недолюбливает Джинкс ровно настолько, насколько та ее в ответ, и они стараются не пересекаться без надобности. Хотя в случае Джинкс — это просто детская ревность, а не страх, и это удручает. Разве она не знает, как сильно ее любят? Не догадывается? Силко бросает последний взгляд на низенькую подставку для ног — мягкая темная кожа, в ножках проступают плавные изгибы костей, видны даже тонкие жилки, перегоняющие кровь, изящная кромка зубов спереди, изогнувшаяся в виде логотипа Капли — неплохая работа, пусть и слегка небрежная. Он возвращает рукам прежний вид — тонкие сухие пальцы, никаких шипов — и откидывается в кресле, разворачиваясь лицом к Зауну, пылающему красками через круглое стекло в стене. Джинкс... где она? Развлекается со своими игрушками? Говорит с невидимыми тенями? Веселится без него? Силко бы много чего отдал за ее нежные ладони, касающиеся его лица, ласкающие шрамы, кончиками ногтей оцарапывающие кожу... — Значит, ты все же тут, — вязкую, неприятную пелену тишины разрывает ее голос. Одновременно нежный, с высокими детскими нотками, обиженный и нервный. Силко разворачивается вместе с креслом, наверное, слишком быстро, дергано, нетерпеливо, не только Джинкс, любой точно заметит. Она уже на его столе, с ногами, скрестив их по-турецки, марая подписанные бумаги свежими ржавыми — кровь вперемешку с грязью — отпечатками от подошв сапог. Возникшая из ниоткуда — это ее любимый дар посмертия, не безумие, не обостренная до обнаженности нерва интуиция, а прятки. Никто не умеет так прятаться, как Джинкс. И появляться, словно чертик из табакерки — даже Силко не в силах учуять ее, предугадать, где и когда она возникнет, хотя он пьет ее кровь столько, сколько она под его защитой. Это ее натура — уязвимая, скрытая. Всегда рядом. Всегда где-то еще. — Джинкс... — мягко улыбается Силко. Она тут. Один взгляд на нее, нахохлившуюся, закусившую губу, с дьявольской сумасшедшинкой в глазах — и мир раскрашивается мириадами красок, воздух насыщается сладостью, а старое мертвое сердце отбивает один такт за другим, оживая. Он протягивает ей руку, предлагая перебраться со стола к нему на колени, как обычно. Но она хмурится еще больше и отрицательно мотает головой, разнося в воздухе запах цветочного шампуня вперемешку с медной ноткой крови и пороха. — Ты мог бы зайти. Ко мне, — ее взгляд уходит вбок, к теням, и она скалит мелкие, острые клычки. — Заткнись, я тебя не спрашивала, — по лицу проходит болезненная судорога. — Он любит меня. Ему не все равно! — рявкает Джинкс пустоте. — Джинкс... — Силко знает, с кем она говорит, с кем сражается. Со своим личным проклятием ( его собственное — это Заун, он не сможет его покинуть, пока не умрет во второй и последний раз) — с голосами, что приходят каждую ночь и никогда не замолкают. — Конечно, я люблю тебя, — он тянется к ней, и она, дрожащая, синяя птичка с бьющимся по привычке сердцем, все же переползает к нему на колени, пачкая дорогую ткань брюк грязными следами. Устраивается на коленях, скользит ближе, все ближе змейкой и выдыхает прямо у его сердца. — Тогда дай мне своей крови. Его сердце вздрагивает, заходясь от приступа боли, и Силко страдальчески морщится: — Я не могу. Прости, моя милая, — он гладит ее по плечу, по волосам, касается поцелуем синей макушки, словно это все может как-то заменить ее желание, загладить вину. — Пожалуйста, прекрати. Джинкс яростно ворочается и глухо выпаливает: — Нет, — она поднимает лицо, и он видит, что она закусила губу до крови, тонкая алая струйка сочится по подбородку, примагничивая взгляд, и все внутри скручивается от голода. — Это нечестно. Ты пьешь меня. Не говоришь никому, как будто это... не важно. Ты поишь Севику! — в ее голосе прорывается обычная ревность. — Но не меня. Спираль гнева внутри нее раскручивается, угрожая превратиться в настоящий ураган. — Тебе на меня... все равно, — Джинкс оскаливает клыки. — Заткнись, на хер, Вай! — она дергается, выдираясь из объятий Силко и когтями распарывает пустоту, метя в невидимое горло. — Все вы, пошли отсюда!! — безумие в ее взгляде набирает обороты, еще немного — и она попросту сорвется с его колен, исчезая. И устроит где-нибудь резню. — Джинкс... Джинкс! — Силко позволяет пальцам измениться, они снова удлиняются, впиваются лезвийными кончиками в мякоть предплечий Джинкс, распарывая нежную кожу. Если надо, он срастется с нею кожей, мясом, переплетет их жилы в плотные косы, только бы она не сбежала. — Нет, нет, ты важна. Ты единственное, что важно для меня, слышишь? Он бы отдал всю кровь до капли ей, но не может. Не потому, что вместе с каждым глотком передаст часть своих сил, своих даров, что теоретически позволит ей убить его однажды, а потому что тогда она потеряет свободу выбора. Перестанет быть рядом с ним, потому что хочет сама. Кровь затмит разум, заменит осознанность слепой одержимостью, любовью. Он может позволить подобную безумную глупость лишь себе самому. Потому что... потому что его собственная жажда иметь Джинкс рядом давно сплелась с волей крови, с проклятьем клана Цимисхов — он будет хранить ее, оберегать ее до последнего стука мертвого, но все еще живого сердца. — Ты моя, мое дитя, мое сокровище, мое... мое... — он шепчет ей в волосы, прижимая к себе. Ее плечи кровоточат, заливая его рубашку, жилет, насыщая воздух пряной медью, от которой ноют зубы. И в какой-то момент она сдается — запрокидывает лицо вверх, показывая искаженные страданием черты, кровавые дорожки слез по щекам, открывая горло и подставляя ему. Пей. Силко рычит, оскаливая клыки, и впивается в ее шею одним жадным движением. Первый же глоток растекается по венам жидким огнем, напоенным жизнью, радостью, болью, миллиардом эмоций, выкрученных на максимум. Второй — еще более жадный заставляет его задрожать, тело с хрустом раскрыться, переродиться в сплошной костяной кокон, что укрывает Джинкс внутри, ощетинившийся шипами наружу. Креслу конец, как и костюму — но Силко плевать. Третий — отзывается внутри, дрожь перед землетрясением, глухое бум-бум-бум!, когда его сердце принимается биться, переполненное любовью. Больше, чем любовь смертных, сколько бы историй, песен они ни сочинили, больше, чем простые Узы, такие крепкие, что их не разрушить ничьим колдовством. Больше, чем все. В эту секунду он готов умереть ради нее. Здесь и сейчас. Силко заставляет себя отпустить ее. Разжать клыки, хоть это и подобно смерти. Перестать пить. Отстраниться, насколько это возможно, вытаскивая из ее предплечий шипастые когти. Вернуть своему телу подобающий вид. Джинкс все еще у него на коленях, белее обычного — он вытянул из нее больше, чем следовало, — но спокойная. Заземленная. Почти нормальная — если не считать кровавых дорожек из слез, что размазались по ее щекам. Но что-то в ее взгляде не так, набирает силу — не безумие, не страсть, не злость — решимость. Джинкс облизывает губу, кончиком языка смазывая алую дорожку медной соли, ее черты движутся, губы вздрагивают, скругленные в удивленное "О", между бровей появляется складка, а затем пропадает. Она... читает его? Ее руки несмелыми бабочками вспархивают в воздух, приближаясь, дотрагиваясь, кончики пальцев ведут по его шрамам, от виска к подбородку. А затем она улыбается, сперва неясно, больше тень улыбки, но затем клыки кровожадно выступают под багровой помадой. — Ты... — Джинкс не говорит, а поет, завороженная тем, что видит лишь сама. — Я вижу наконец, — она чуть привстает на его коленях, тянется к шрамам и целует их, обдавая его горячим дыханием. Накрывает губами скулу, оставляя жгучий огонь на месте поцелуя. — Что? — каким бы божественным ни был этот поцелуй, остатки разума, не склонившиеся перед слепым обожанием, долбят по черепной коробке изнутри. Нет, нет... Она не может Прорицать, он никогда не учил ее этому, хотя Джинкс и просила, ей приходилось довольствоваться обостренными чувствами и интуицией, а то, что она делает, это куда хуже. В сотни тысяч раз... — Джинкс, не смей... — Я знаю, когда ты дашь мне свою кровь, — ее красивое личико снова искажает гримаска смятения, а потом разглаживается, словно ее безумный мозг уже нашел решение. — Когда я умру. — Что?! — все его тело сковывает страх, и Силко только успевает растерянно хватануть воздух, потому что Джинкс единым рывком соскальзывает с его колен, запрыгивает на стол, хлеща синими косами воздух, а оттуда со смешком на балку. — Джинкс, а ну вернись! Вернись и расскажи мне все. Что ты видела? Джинкс!!! Она наверняка хочет раствориться в тени, а потом сбежать, хитрая маленькая бестия, понимающая, что он на крючке. Но потом все же свешивается, головой вниз, и ее косы лианами скользят к столу. — Это будет очень скоро. Силли Силко, — она улыбается. — И только не надо паниковать, я тебя так просто не брошу. Ни за что. Так что ты справишься. Ну, бай-бай, — салютует напоследок и все же исчезает. Остается только ее запах, порох и сладость, но и они начинают рассеиваться. — Джинкс! — он подскакивает, обрушивая стул, что стонет совсем по-человечески от боли, но хватает только пустоту. Мир схлопывается, стискивается в клетку из страха неопределенности — Джинкс не может умереть, он ни за что не даст ей умереть! Джинкс-Джинкс-Джинкс... — и хочется разрушить здесь все, раскрошить стол, убить каждую живую вещь, что замерла в страхе в его кабинете, оставить от Последней Капли одно кровавое пятно, если с Джинкс что-нибудь случится. Силко стискивает зубы, оглядывая разрушенный кабинет — все сочится красным, изодранные стены, искалеченный стол, они все стонут от боли, предатели, разочаровавшие его слуги, бесполезное мясо, которому он дал новую цель, а теперь в порыве ярости уничтожил. Нужно найти ее — Джинкс. И если понадобится, засадить под замок, спрятать в гробу на дне отравленного озера, пришить к себе — буквально — срастить кожа к коже, кость с костью, только бы с ее головы не упал ни один волосок. Но если — если — она права, и что-то действительно вскоре произойдет, ему и правда придется напоить Джинкс своей кровью. И тогда... она все еще будет любить его?