На илистом дне

      В Пристани Лотоса стоит глубокая ночь. Снаружи гуляет легкий весенний ветер, а воздух наполнен запахами первых распускающихся бутонов. Еще немного, и весь Юньмэн утонет в лиловых цветах.       Цюнлинь крепко спит в своей комнате. Так крепко, что не сразу понимает, что кто-то проникает в его покои, забирается к нему в постель, нависает тенью над его сновидением.       У незнакомца теплый нос, и он ведет им вдоль шеи, дышит рвано, несдержанно, целует беззащитную кожу.       – Цзян Ваньинь, иди спать к себе, – шепчет Цюнлинь ему сонно, спутанно, но руками все равно обхватывает чужое горячее тело, утягивает под одеяло, в тепло постели.       От собственного имени, сорвавшегося с чужих губ, Ваньиня нещадно кроет. Как же давно он его не слышал. Как же давно не оказывался вот так, рядом.       – Не прогоняй меня, А-Нин... Я не могу... Больше – не могу.       И ведь не врет. Правда – больше не может. Терпеть не может. Ждать не может. Представлять – не может. Он ведь вел себя хорошо так долго, ни разу не позволив лишнего с того самого дня на пристани, ни разу не надавив на него. Выжидал, терпел, просил беззвучно, подгоняя время, а так хотелось сделать его своим, обозначить для всех и каждого – этот мой, и чтобы ни одна собака не смела больше смотреть в его сторону. А в городе таких находилось немало. А-Нин же хорошенький, с этими своими детскими щечками, глазами огромными, кукольными, взглядом открытым, улыбкой трогательной, тронутой солнцем. И плевать, какое там у него прошлое, кем он был и что натворить успел. После событий первой ночи приходящего года Цюнлинь стал тем, кем всегда должен был быть, вернул настоящего, прежнего себя, и теперь каждая подворотная шавка давала себе волю распускать шуточки в его сторону и даже нередко... руки. И все из-за его непомерной открытости, доброты, слабости. Вот почему Цзян Ваньинь так бесится.       – Слышал, ты опять ходил без меня в город? – голос его холодит неприятно кожу, щиплет укусом, нашедшим ухо. Ваньинь нависает над его головой, упирается руками по обе стороны от подушки, смотрит прямо, пронзительно, и все наваждение сна как рукой снимает.       – Я слышал, что Цзинь Лина видели в городе, недалеко от леса... – начинает Цюнлинь, отводит взгляд виновато в сторону. – Ходил увидеться, пригласить зайти... Я ведь знаю, ты скучаешь по нему.       Ваньинь вздыхает, утыкается лбом в чужой лоб, закрывает глаза, успокаивается. Ему так хочется просто запереть А-Нина в Пристани Лотоса, держать под контролем, под своим постоянным наблюдением, но он обещал. Себе обещал, ему обещал, что не станет, как все они, что будет относится к нему лучше, любить – лучше, заботиться – лучше, что не станет, как с собакой. А-Нин ведь не собака, не щенок какой. А-Нин еще ребенок, запертый в теле взрослого. Двадцатилетний ребенок, потерявший шестнадцать лет собственной жизни, зрелости. С ним нельзя так, с ним только любить, только оберегать.       – Если ты так хочешь ходить в город, я теперь буду тренировать тебя сам, лично, – сдается, выдыхает в чужие губы, запечатывая в поцелуе признание, – я весь извелся сегодня, когда не смог тебя найти.       – Прости, прости меня, А-Чэн... Я был не прав… – виновато шепчет, мнет чужие губы, целует, целует, целует, а сам рукой тянется под ткань тонкую нижних одежд, касается пальцами оголенного бока.       Ваньинь замирает в поцелуе, боится дернуться, снять наваждение чужой руки на собственном теле. Это что, приглашение? Он сам его приглашает? Сам? Цюнлинь-то? Его?       Не верится, спрашивается потрясенно:       – Вэнь Цюнлинь, ты...?       Получает кивок, ответ однозначный, взгляд хитрющий, довольный:       – Одно на двоих – помнишь? – Ваньинь помнит. Их личное проклятие и их личный дар. – Я все чувствую. Все то же, что и ты. Тебя чувствую. Всегда.       Все чувствует. Все. Это значит, что и все те мысли после захода солнца... тоже? Все те недвусмысленные диалоги, которые он не раз прокручивал в голове. Все те прикосновения, которые так ярко врезались, представлялись в сознании. Все те сцены... непотребного поведения. Все это... тоже?       Ваньинь шумно втягивает воздух. Не знает куда день смущение, за что ухватиться взглядом. Цюнлинь ловит руками его лицо, приковывает к себе – улыбкой лиса, взглядом пронзительным – определенным, однозначным, очерченным.       И этот самый взгляд, голодный, томный, глубокий – ломает Ваньиня, крошит в мелкую пыль, а затем собирает заново во что-то совершенно новое, ранее незнакомое, неизведанное. Цюнлинь под ним в несколько секунд приобретает свою оголенность, открытость, искренность.       У Ваньиня схватывает дыхание, забывается, как дышать, зачем дышать, когда перед тобой вдруг обнажается чужая душа – вверенная, отданная на жизнь, на миллионы будущих жизней вперед. Он закрывает Цюнлиня собой, греет от прорвавшего в комнату весеннего ветра, оставляя на каждом нетронутом участке кожи свой теплый след.       Кто же знал, что Призрачный Генерал может быть таким чувствительным, ласковым, нежным. Что убивать может не только голыми руками, а чувствами, ощущениям, взглядом, прикосновением. Что отвечать умеет на поцелуи так трепетно, скрывая накатывающее желание, что отзывчивым, поддающимся на чужие прикосновения, терзания кожи, тела, души бывает.       Ваньинь ведет с ним войну: целует несдержанно, торопливо, кусает ребра, ключицы, запястья, плечи, бедра, зализывает рождающиеся сверхновые звезды фиолетово-синим росчерком на полотне бледного тела.       Цюнлиню плевать на новые шрамы, новые отпечатки прошлого, новые видимые всем отметины. Его ведет, тушит взгляд пеленой запрещенных мыслей, подает вперед, просит, молит, требует больше, чаще, ему нравится, ему хочется, ему не сдерживается – заберите его всего, испейте до дна!       Он почти, что воет, почти кричит, отчаянно стонет, когда Ваньинь в него все-таки входит, берет все-таки, аккуратно, медленно. Не сломать, не сделать случайно больно. Двигается осторожно, шепотом оседает где-то на грани сознания:       – Потерпи, немного еще потерпи...       И Цюнлинь терпит, покорно терпит сначала, но быстро сдается, быстро спускает себя с цепи, подставляет губы для поцелуя, топит в нем обнаженную боль, вырванную наружу, царапает пальцами спину, стонет, едва не плачет. Ему больно, странно, приятно и хорошо. Так хорошо, что все остальное уходит на задний план, все остальное теряет смысл, только разгоряченное, любимое тело, прижатое к нему всем своим весом, наполняющее его изнутри, вылечивающее душу, разбитое давно чужими руками сердце. Остается только душа, вверенная в руки, оставленная на всю жизнь, поделенную напополам, умноженную на двоих. И больше не сделаешь вид, что не понял, что тебе подарили и зачем. Почему и по какому плану Небес чужое проклятие обернулось даром. Ведь Ваньинь теперь тоже...       – Я тоже. Я теперь всегда тебя тоже.