Токийская история

      За входной дверью оказалась аккуратная небольшая комната, оформленная деревянными панелями. В ней не было никакой обстановки, кроме подставки для зонтов – пустой, потому что погода в эти дни стояла ясная – да нескольких узких зеркал по стенам. Зато здесь были двери: по центру, справа и слева. Боковые двери украшали росписи. «Должно быть, того художника, что вывеску делал», – подумал Чон, поворачивая голову и внимательно рассматривая каждую из них. На одной двери был изображён красивый женский силуэт в летящем, как у феи, платье, на второй – силуэт мужской, в виде самурая, положившего руку на рукоять своего меча. Тут Чон резко смутился и быстро отвёл взгляд. Тем более что в этот же момент раздалась музыка и ясно дала понять, что главная дверь – конечно, никакая не боковая, а та, что прямо перед ним. Две её створки были слегка приоткрыты, но вход помимо этого закрывала тяжёлая драпировка из синего бархата – такая же, как занавес на сцене, что Чон видел вчера. Мягкая плотная ткань гасила звуки и не позволяла сразу заглянуть внутрь, потому происходящее за ней казалось таинственным, волшебным и предназначенным только для избранных.       Чон осторожно приблизился к синему бархату, не зная, как лучше проникнуть внутрь. К его удивлению, это оказалось совсем просто: стоило чуть прикоснуться к ткани, как в складках сразу же обозначился проход, образованный полотнищами, и Чон легко проскользнул в него, оказавшись внутри.       Хотя он уже бывал здесь, нынешнее впечатление от «Цветов и птиц» было совсем иное. В зеркалах переливался мерцающий свет, наполняя весь зал, столики для посетителей казались до ужаса нарядными, а музыканты в смокингах, которые играли какую-то западную мелодию, были будто из другого мира. Застыв ненадолго у входа, Чон осторожно осмотрелся в поисках местечка, где можно было бы присесть, не особо привлекая к себе внимание. У сцены, по центру, размещались столы побольше, видимо, для компаний из нескольких человек. Вдоль стен и в остальной части зала стояли столики маленькие. Именно за такими уже расположилось несколько посетителей. Слева у стены, недалеко от вошедшего Чона, сидел молодой человек, одетый во всё чёрное, и что-то писал в блокноте. Рядом стояло заказанное блюдо, но видно было, что нетронутое. «Почему же он не слушает музыку и не ест?» – удивился Чон. Он смотрел на незнакомца, на его длинные пальцы с довольно заметными суставами, на то, как быстро рука водит пером, оставляя на бумаге чёткие знаки. Видимо, почувствовав на себе взгляд, парень в чёрном оторвался от письма, поднял голову и тоже посмотрел на вошедшего. Чон тут же по привычке вежливо поклонился, внутренне укоряя себя, что нехорошо было сразу так пялиться. В ответ незнакомец то ли дёрнул головой, то ли тоже слегка поклонился – было непонятно. Чон поспешил скорее отвести глаза и осмотреть другую часть зала. Ему стало немного не по себе от пронзительного взгляда, который бросил на него этот человек с нервными пальцами и довольно бледной кожей.       К счастью, впереди, за таким же небольшим столиком, расположился Наму-сэнсэй. Чон сразу почувствовал себя спокойней, тщательно выбрал место и сел в заднем ряду, оказавшись за знакомым хёном, только чуть сбоку. Наму-сэнсэй тоже разложил перед собой бумаги, которые вынул из портфеля, и время от времени что-то в них помечал автоматическим пером. Для завсегдатаев заведения музыка оркестра, как с удивлением осознал Чон, была привычным делом, и они не обращали на неё особого внимания. Для самого же Чона, который никогда не слышал западные мелодии в таком исполнении, это было настоящее чудо. На самом деле оркестр «Цветов и птиц» состоял всего из шести человек. Но как слаженно и умело они играли! Чон зачарованно слушал, рассматривал музыкантов и следил за ловкими движениями их пальцев, порой переводя взгляд на Наму-сэнсэя и других посетителей в зале. «Наверное, сэнсэй проверяет работы своих учеников», – подумал он, вспомнив свою давнюю учёбу и учителя в Пусане.       Тут в зале бесшумно и будто из ниоткуда возник долговязый юноша с подносом, одетый скромно, но безупречно аккуратно. Он поставил на столик перед Наму еду, умело разместив посуду среди бумаг и заслужив тёплую улыбку и благодарность заказчика. Ещё мгновение – и парень был уже рядом с Чоном, спрашивая по-японски, что желает господин. Этот вопрос в первую секунду поставил молодого пусанца в тупик. Но он решил его довольно быстро:       – Пожалуйста, принесите то, что и Наму-сэнсэю.       – Хорошо, – парень сразу понял, что японский Чону не родной, и тут же осведомился, не лучше ли говорить по-корейски.       «Надо же, он тоже кореец», – удивился Чон, радуясь, что в «Цветах и птицах» так легко установить со всеми взаимопонимание.       Вскоре парень появился вновь и поставил перед Чоном миску куриного супа с лапшой и несколько тарелочек с корейскими закусками.       – Чай подам позже, господин, – вежливо сказал парень. – Или желаете какой-нибудь алкогольный напиток?       – Нет, не стоит! – Чон тут же вспомнил, что обещал вернуться в пансион трезвым. – Я буду чай.       Ему нравилась и звучащая музыка, и зал, и еда, и парень, который её подал, и Тама-сан, который, очевидно, её приготовил, и Наму-сэнсэй, что продолжал просматривать бумаги, иногда по ошибке пытаясь подцепить кусочек кимчи своим автоматическим пером вместо палочек. Немного напрягал только сидящий неподалёку парень в чёрном с его пронзительными треугольными глазами.       Между тем посетителей в зале всё прибавлялось, и большинство маленьких столиков уже было занято. Появились и компании из нескольких человек, которые рассаживались около самой сцены. В одной из таких Чон увидел молодую женщину – первую и единственную среди остальных посетителей-мужчин. Она была в длинном западном платье, открывавшем спину и руки, с переброшенной через локоть соболиной горжеткой. Один из спутников галантно отодвинул ей стул, когда женщина усаживалась за столик. Хорошо, что от этих людей Чона отделяло расстояние. Он и так немного смущался теперь смотреть в сторону сцены, потому что взгляд непроизвольно натыкался на гладкую кожу шеи и спины этой нарядной женщины.       Чон заметил, что к долговязому парню, обслуживавшему столики, присоединился шустрый парнишка небольшого роста – совсем ещё ребёнок, с забавным лицом и наивным взглядом. «Должно быть, первая его работа, как у меня когда-то», – решил Чон. Паренёк сновал между столиками и заметно было, как сильно он старается.       Музыканты завершили очередное произведение. По залу разносился только мерный гул голосов, позвякивание посуды да изредка негромкий смех в какой-нибудь из компаний. В этот момент перед синим занавесом появился хозяин заведения, ловко выскользнув из бархатных складок в центре. Чин-хён был одет в ладно сидящий костюм, расцветки чуть более экстравагантной, чем подошла бы для повседневной носки. Чон ещё раз поразился, насколько хозяин «Цветов и птиц» хорош собой.       Чин между тем приветствовал публику, и было заметно, что его появление, как и его речи, вызвали среди завсегдатаев оживление и самый тёплый отклик. Хён говорил по-японски, и Чон мало что понимал, но, судя по всему, он просто болтал о насущном, желал всем провести приятный вечер и шутил, потому что несколько раз зал отзывался смехом. В завершение, как можно было догадаться по отдельным словам, хён сказал что-то про осень и упомянул имена Ширатори и Пу-и, отчего Чон сразу встрепенулся. Вновь зазвучала музыка, а хозяин прошёл в зал, где первым делом направился к нарядной молодой женщине, вежливо ей поклонился и поцеловал руку, видимо, попутно рассыпавшись в комплиментах. Поговорив недолго с компанией за этим столиком, Чин двинулся дальше по залу, кланяясь, здороваясь и обмениваясь словами с некоторыми из посетителей – очевидно, теми, кто был ему хорошо знаком. С Наму он перекинулся парой коротких фраз, как общаются между собой лишь очень близкие друзья – легко, улыбчиво и как бы походя. К удивлению и даже некоторой досаде Чона, Чин-хён подошёл и к парню в чёрном, даже немного задержался у его столика. Но затем он заметил и самого Чона, улыбнулся ему.       – А, наш новый пусанский друг! Тоже пожаловал к нам? Милости просим – у нас сегодня как раз два новых номера, специально подготовленные к осеннему времени любования цветами и луной. Наслаждайся!       Чон уже готов был подскочить, чтобы по привычке поклониться, приветствуя старшего. Но Чин быстро положил руку ему на плечо, останавливая и давая понять, что здесь это не нужно и даже неуместно.       – Ну что ты, что ты! Ты сейчас мой гость!       – Спасибо, – только и успел ответить Чон.       Потому что музыка смолкла и в зале вдруг частично погас свет. Чин шагнул в сторону и моментально исчез в полутьме. В первые мгновения Чон даже оторопел, но заметил, что остальные ведут себя как ни в чём не бывало. В мягком свете ламп под абажурами, которые стояли на каждом столике и остались гореть после того, как погасли светильники под потолком, были заметны очертания уже знакомых Чону посетителей. Вот Наму-хён, который быстро старается что-то дописать в бумагах, вон тонкий красивый профиль женщины у самой сцены…       В этот миг плавно раздвинулся мягкий бархатный занавес и Чона даже затрясло от волнения. Сначала он видел только глубокую темноту. Но затем лучи света выхватили на сцене фигуру в длинном узорчатом зелёном кимоно. Чон не сразу понял, что именно произошло, но потом вспомнил прожекторы в портах и догадался, что и здесь что-то подобное. В этот миг зазвучала музыка – не лёгкая джазовая композиция, а что-то более неторопливое, волнующее и глубокое. Артист, который стоял, слегка повернувшись вглубь сцены, медленно, изящно обернулся к публике и запел.       Чон разочарованно выдохнул – это был не Чимин! Однако делать было нечего – он продолжал смотреть на сцену. И вскоре перестал думать о том, что вообще-то пришёл увидеть выступление другого парня. Ведь Пу-и (а было понятно, что это именно он) пел удивительно завораживающим, бархатным голосом, при этом изысканно двигаясь в такт своей песне. В руке он держал белый цветок и будто вёл с ним диалог. То отводил руку с цветком дальше, то подносил ближе к лицу, перемещал его в пространстве – и казалось, что цветок живёт своей жизнью. Внимание Чона невольно было приковано к этому молчаливому белому партнёру певца. И он удивлялся, как же это Пу-и умеет так – заинтересовать зрителя простым цветком, звуками голоса и лёгкими движениями. «Наверное, это и есть – артист», – благоговейно думал Чон. Впрочем, ещё Пу-и был необычайно привлекательным парнем – это тоже невозможно было не отметить. Миндалевидные выразительные глаза, густые брови и ресницы, шелковистая оливковая кожа – Чону редко доводилось видеть таких красавцев. О чём была песня, Чон только догадывался – Пу-и пел на японском, – но это было и неважно. Когда замерли последние звуки музыки, а сам Пу-и замер на сцене в красивой завершающей позе, зал наполнился аплодисментами, и Чон горячо присоединился ко всеобщему одобрению. Артистичный друг Чимина вышел вперёд, кланяясь и слегка улыбаясь публике, а затем синий бархатный занавес скрыл сцену, и Пу-и в последний момент тоже исчез в его складках.       В зале вновь зажёгся свет, музыканты заиграли что-то лёгкое, а публика вернулась к разговорам и заказанным блюдам и напиткам. «Как здорово!» – думал Чон, от приятного волнения усиленно пихая в рот оставшиеся на столе закуски. Он заметил, что нарядная женщина тоже ярко улыбается и находится в прекрасном расположении духа. Один из её спутников поднялся и прошёл к оркестру. После того как завершилось очередное произведение, он перемолвился с музыкантами, а когда вернулся к столику, оркестр заиграл вновь – нечто необычное и немного экзотическое. Молодая женщина ещё больше расцвела – видимо, звучала её любимая композиция, и музыка удивительно подходила тому впечатлению, что сама она производила.       Вскоре, однако, внимание Чона привлекло другое. Он понял, что за занавесом, на сцене, что-то происходит. Хотя оркестр продолжал играть и звуки музыки заполняли зал, чуткому уху Чона не составило труда различить, что за синим бархатом двигают довольно тяжёлый предмет. Остальные посетители, слушающие музыку или занятые собственными разговорами, видимо, ничего не замечали. Но тренированный слух пусанского моряка вскоре уловил даже некий грохот, а потом приглушённое, но абсолютно явственное для Чона словечко, которое он частенько слышал за свою моряцкую жизнь в экстремальных ситуациях. Потому он не смог сдержаться и сдавленно хрюкнул смехом в пустую миску из-под куриного супа, из-за чего парень в чёрном повернул к нему голову с недоумением. Чон, впрочем, и сам уже не смеялся – он взволнованно подумал, всё ли у них там, на сцене, в порядке. Если бы он мог подойти и чем-то помочь! Но в эту же минуту из-за занавеса вынырнул Чин-хён, всё такой же великолепный и улыбчивый, и вновь обратился к публике с короткой речью. А затем светильники на потолке погасли, как и раньше, и Чон вместе с остальной публикой воззрился на сцену.       За открывшимся занавесом стоял белый, будто невесомый, шар. Чон сразу понял, что это та штуковина, на которую они вчера смотрели вместе с Чимином, но он удивлённо вглядывался в неё и не мог понять – почему же сейчас она совсем другая. Зазвучала музыка – нежная и воздушная, будто морская пенка на воде, просвечиваемая тёплыми лучами солнца. И в то же мгновение шар на сцене тоже стал светиться. В нём словно выросли цветы, травы и изящная фигура человека, сидевшего в центре – всё это тёмными красивыми силуэтами возникло в белой сфере. Человек внутри приподнял голову, и хотя это были всего лишь очертания на белом фоне, сердце Чона затрепетало – он узнал этот словно выточенный лучшим скульптором мира подбородок, этот красивый небольшой носик с лёгкой горбинкой и неповторимую линию лба… А Чимин уже танцевал внутри шара – в изящных движениях порхали его руки, изгибался стройный корпус. Вдруг он взмахнул рукой будто выше, чем нужно, чем позволяли размеры шара, и словно разбил его – в мгновение ока слетела полупрозрачная пелена, закрывавшая то, что было внутри, и весь шар расцвёл яркими красками – теперь в нём были видны и травы, и цветы, и сам Чимин.       Знаток театральной сцены сразу понял бы, что всё сделано очень просто. Проволочная сфера была накрыта тонкой шёлковой тканью, которую танцор быстро сдёрнул в нужный момент. Сначала декорацию подсвечивали из глубины сцены, чтобы были видны лишь силуэты внутри, а затем, когда ткань упала, быстро переключили свет, направив его на артиста и шар с цветами спереди. Но даже знающий человек почувствовал бы в эти мгновения ту магию сцены, которая позволяет самым простым вещам вдруг стать чудом. А у Чона, который был не готов к такому, даже дыхание перехватило – он ощутил непонятный ком в горле, а в носу словно защипало, и он быстро-быстро заморгал глазами, не отрывая взгляда от сцены, чтобы не пропустить ни единого мгновения. Чимин между тем уже изящно выскользнул из шара, как прекрасная бабочка из кокона. За его руками лёгким шлейфом летел воздушный шарф, с которым он продолжил танец. Чон никогда в жизни не видел, чтобы кто-то так танцевал. Казалось, Чимин рождён для этого – каждое его движение было естественным, чувственным и свободным. В своём светлом наряде он будто парил над сценой, не подчиняясь земному тяготению, как птица на ветру. Возможно, сам танец был и несовершенен – но то, как смотрела на него публика в зале, значило намного больше, чем любые похвалы знатоков.       В детстве Чон видел в основном традиционные танцы, которые исполняют на праздниках и торжествах, да те, которые танцуют для собственного удовольствия – например, подвыпив. Когда он стал бывать в других городах, узнал, что есть танцы современные, западные – не очень пристойные, ведь их танцуют вдвоём мужчина и женщина, ещё и обнимаясь при этом… Видел Чон и эстрадные танцы, которые исполняют исключительно для развлечения публики – вот хоть в том кабачке в Гонконге, где они познакомились с Гёмом. Но Чон не считал их чем-то выдающимся, скорее, они казались ему довольно примитивными. И никогда бы он не подумал, что танец может быть таким, как у Чимина – особенным, живущим своей жизнью и абсолютно не вписывающимся в знакомые рамки и понятия.       Когда музыка слегка замедлилась и танец замедлился вслед за ней, Чимин запел. Голос у него был не очень сильный, но неожиданно волнующий, трепетный, зовущий куда-то – будто обещающий то, чего ты никогда раньше не видел, не знал и не испытывал. Чимин исполнил лишь несколько фраз в дополнение к танцу, и в этом было какое-то особенное очарование.       Казалось, прошло всего несколько мгновений с начала выступления – и вот танец уже завершился. А Чону хотелось, чтобы он длился и длился… Публика вовсю аплодировала, и Чон неистово присоединился к остальным зрителям, хлопая изо всех сил и всё ещё находясь под огромным впечатлением. Во время танца он был полностью погружён в происходящее на сцене и не отвлекался ни на что другое. Но сейчас что-то будто подтолкнуло глянуть в сторону парня в чёрном. А тот не отрываясь смотрел на кланяющегося Чимина и хлопал едва ли не сильнее, чем сам Чон. Видимо, парень вновь почувствовал на себе взгляд пусанца и обернулся. Но в этот раз Чон не отвёл глаз, только ещё яростней продолжил хлопать в ладоши, хотя занавес уже закрывался. В этой битве взглядов его соперник проиграл – он первым отвернул голову, то ли с лёгким недоумением, то ли с досадой. Будто Чон был каким-то назойливым насекомым – вроде, и мешает, а вроде, что с него возьмёшь.       В зале между тем уже вовсю сновал долговязый парень на пару со своим маленьким помощником. Он принёс Чону чайничек с чаем, ловко прибрал пустую посуду и спросил, не нужно ли что ещё.       – А нет ли у вас случайно митараси данго? – спросил Чон. Это японское угощение очень ему нравилось, и теперь, когда было так хорошо, захотелось именно его.       – Я… спрошу у повара, – ответил парень, немного замешкавшись.       – Спасибо! – и Чон в полном благоденствии налил себе чашку чая и поднёс к лицу, вдохнув тонкий аромат напитка. Он видел, что чай подали и Наму-сэнсэю, только ему долговязый парень предусмотрительно наполнил чашку сам.       Чон отпил глоток, и вдруг ему показалось, что повеяло очень знакомым запахом духов. Не успел он осмотреться, чтобы понять, откуда именно, как почувствовал тёплое дыхание возле самого своего уха и услышал напряжённо-взволнованный шёпот:       – Что ты здесь делаешь?!