***
Мужик, подох бы, глазом не моргнул, ничего не держит, страшно? Алло. Попустит, Слав, ты, главное, держись, — дежурная уже фразочка-то, сама по себе отжившая. Вот это ты пиздодельный. А то. В славный город на Амуре бы сейчас, в детство. Бабки говорят, когда о детстве мечтать начинаешь, это старость. Круг жизни замыкается, возвращаясь к началу. Впасть бы в детство. Под себя ссаться хочешь? Сиделку бы мне нашли знойную. А у тебя от таблеток и не встает. Снова все деньги спустим на травку. Спустить бы в какую-нибудь щель. А мало их, что ли? Много, а не хочется. Когда поцу трахаться не хочется, это край. Вань, а ты меня любишь? Люблю, дружочек. И поминать будешь? Злыми словами. Под водочку? Под водочку с барбарисками. Я пить сегодня пойду, тошно. Сам себя поминать. Хочешь, я тебе хавки закину? Ты рукастый, вкусное что-то сделаешь. А ты не подлизывайся. Другалечек, нам хоть кто расскажет, зачем это все? Или дураками и помрем? Дураками помрем. Мирослава — красивое имя. К-красивое. Да ты заскочи с гостинцами, старика не брось. Слав, синяки под глазами. Кот жирнеет, я худею. Новый год не за горами, а мне все лето мерещится. Кости давно не грел. Слушай, да слушай же. Ты на веганской хавке сейчас? Да давай свои голубцы уже, дурачок. У тебя капуста, что ли, водится? Ага, но только которая с грядок. Что делаю? Все больше безделую. А ты? Ничего положительно важного. А что важно-то, Вань? Такое затишье, как будто снегом занесло, окоченел в сугробе. Пойдешь со мной, хоть рюмочку пригубишь. Не? Эх.***
Слава глянул в зеркало перед выходом — и правда синяки. Губы тонкие, дряблый подбородок. Голова несуразно увеличивается кверху, челка по образцу две тысячи седьмого. Сейчас бы принять себя, как некоторые. Говорить, что все улет. Улет — слово-то какое странное, откуда-то из страны, где доживают свой век «клево» и «в ажуре». «Просто, нахуй, улет», — со смехом сказал Слава в зеркало и фыркнул. Неловко даже как-то, ей-богу, что Мирон эту телегу про принятие выкатил. Улет, уф. Он закрыл дверь. На улице было так холодно, что садился телефон. Не для России все эти эплы делались. Карточку-то он не взял, оплата только мобилкой, не сдох бы до бара. А до бара на метро. Не сдохнуть бы до бара. У тетки из пакета торчали еловые лапы, в чьих-то сумках позвянькивали бутылки, витало что-то такое российское предновогоднее, кажется, перегар. Слава очень осуждал, Слава же и сам ехал пить. Сначала, пожалуй, в «Угрюмочную», а там — куда душа ляжет. — А мне сетик вот этот, — Слава ткнул пальцем в ламинированную картонку. Место вроде приличное, вон, сам Мирон с Олимпа самовлюбленности сюда зашел, а барная карта засаленная, с потрепанными уголками. — И три шота, которые Yellow Black & White. И-и-и… Слава, уже готовенький, не мог выбрать, над чем подтрунить: что шоты у них, как одноименная телекомпания, с расистским названием — желтый, черный и белый, или что из-за нового релиза папочки-жида у него теперь денежки на такие вот места появились. О чем он пытался подумать? Кто-то память годами пропивает, а у Славы от одной капли уже все мысли в кучу. А, ну да. — Это все. За счет релиза Мирон Яныча оплата, конечно, — вышло как-то неказисто, Слава остался недоволен. А Мирон и бровью не повел, хотя они у него на зависть подвижные. Сидел на углу барной стойки, ладонью по столу бил, рассказывая что-то. Их разделяло четыре стула, но из-за заворота столешницы Мирон прекрасно его видел. А Слава говорил громко, чтоб еще и слышал. Но His Majesty, Sir Oxxxymiron, в отличие от Славы, был не один. Да и куда ему, такому успешному, коротать вечера в одиночестве? Это Слава выбрался, устав сычевать под «КиУ». Если бы не вышел, начал бы Фильку упрашивать табуретку из-под ног выбить. А это всегда критическая точка, значит — пора пить. Две недели прошло после релиза, а он все пытался разобраться, чего он это говно слушает. Что за колдовская сила у этого носатого, что он все переключить не может. Русский Эминем, пуп земли, евпатий коловратий. Место было неприятное. Свет усыплял своей желтизной. Или это выпитое Славу усыпляло? Нагрузился уже парочкой или троечкой шотов. Мирона он увидеть не ожидал, но, оказалось, тот по вечерам тоже выходит из дома, вынюхивая местечко попафоснее. Попафоснее — странное слово. Узок стал человек, я бы расширил, — лицемерно, Мирон Янович, прикинул Слава. Обещаешь за репост духовный рост, а ночи в кабачках коротаешь. С какими-то молоденькими, что, видимо, тебе простыни греют от большой любви и в поисках вдохновения. Узок стал человек, я бы расширил. Где ж все страдания твои, метания, духовность? Мелкий ты, что бы ни говорил. Весь этот разговор, как и всегда, проходил только в голове Славы. Он звучал разочарованной фанаткой — ну и пусть. Что должен был делать Мирон, чтобы соответствовать пафосу своих же треков, Слава не знал. Не ждал же он найти его на паперти, рыдающего гласом праведника от горести по судьбе России? Не ждал. Слава сгорбился за стойкой, навострив уши, изо всех сил делая невозмутимое лицо. Мирон сам рассказывал, сам шутит, перебивал и смеялся. Истории свои чумовые выдавал, надо же, как много всего повидал. Понторез. Но Слава откуда-то знал, что он бахвалился не всерьез, а охваченный скоротечным ощущением собственной успешности. Ну типа как дети, которые начинают долго хвастаться взахлеб, если их разок похвалить. Мирон много вскрикивал, много улыбался, тараторил, залихватски дурачился. И, превосходя самого себя в имитации балагурства, даже играл ртом с трубочкой коктейля, — очень неестественно и нелепо. Расползшаяся улыбка делала его только некрасивее, похожим на черепашку, что ли. На черепашку — Слава пьяненько усмехнулся. Когда они виделись в последний раз, Мирон сказал: «Какой ты всклокоченный», — и так обидно стало. Ну да, всклокоченный, тебе-то что? Слово еще такое несуразное, в нем и Славина запыханность в тот день, и его сравнительная бедность, и неумение подать себя, — все, как на ладони. Надо же, приперся халдей какой-то, еще и всклокоченный. Слава думал, что сегодня он тоже всклокоченный, еще и поддатый. Но нужно обладать определенным достоинством, чтобы так же гордо носить на плечах носатую голову, как Мирон. Славе чего-то не доставало, может, самого этого длинного носа только. Умение держать себя не входило в круг его талантов, и каждый раз рядом с такими, как Мирон, он чувствовал себя подставным героем ток-шоу. А это Славка, он тут позориться будет. Только за такое обычно платят. Сейчас Мирон и вовсе не баловал его вниманием — только отвесил легкий кивок головой при первой встрече глазами. Правила вежливости распространяются и на тех, кого ты игнорируешь с долей презрения. Обиделся, что ли, на стримы эти, на дисс? Славе стоило бросить всего еще один взгляд, когда перед ним поставили заказ, чтобы понять: да он с фанатами — точно. По восхищенному хватанию каждого слова и глупо раскрытым ртам понятно. Простых ребят не чурается, вот ведь добрая жидовская душа, насмешил. Но, значит, тоже один пришел, а этих потом понабрал от нехватки общения? Слава сложил губы в ухмылочку: пьяный мозг нашептывал, что на лице у него черным по белому написана нужная эмоция, раскусил-таки жида.***
Слава вышел из кабинки, прикрыв дешевую дверцу, легкую, будто бумажную. Он не сразу заметил Мирона — негоже в сортире по сторонам глазеть. Но, как только подошел к раковине, взглянул на себя в зеркало и понял, чья спина в черном там торчала. Вода лилась с полным напором, брызги отлетали на его футболку, а морда была красная, как будто он лобстер, шея пылала багряными пятнами. Мирон держал ладони под потоком ледяной воды и дышал так громко, что у Славы возникли сомнения: это всегда так его огромный шнобель сопит, или случилось чего? Кроме того, Федоров жалобно сводил брови. Он приоткрыл глаза, увидел Славу, дернулся. — Я задыхаюсь, по-моему, — сказав это, Мирон отодвинул мокрыми руками воротник футболки. Какое странное уточнение «по-моему», а по-славиному, жид был жив-здоров, просто с башкой беды. Зрачки во все глаза, так он еще сильнее на химеру похож. — Ты чего? Ты под чем? — Давай скорую. Давай вызовем скорую, может? — может? Это он Славе на откуп оставил, спасать его или нет? Советуется? — Спокойно, — Слава сдавленно цокнул, чтобы хоть как-то удовлетворить потребность выказать свое фи, глаза даже закатил, но Мирон не смотрел. Обидно. Ведь знал же, что сейчас придется по-хорошему, по-доброму. А не этого он хотел, поэтому и цокнул. — Давай умывайся. Холодненькой. Давай-давай. Спокойно. Что-то в Славиной груди торжествовало с фанфарами и конфетти: Мирон был рад его видеть, Мирон жуть как был рад его видеть. Конечно, когда тебя накрыло, и заклятому другу обрадуешься, не к незнакомцам же сжатые страхом шары подкатывать и помощи просить. Надо же, как все обернулось. Дверь открылась, показался какой-то мужик, Мирон дернулся, будто это батя пришел его за порнухой застукать. Его руки тряслись преувеличенно сильно. Вода, набранная в лодочку ладоней, расплескивалась. А тут еще и этот хрен нарисовался, вылупился. Слава выставил в его сторону ладонь, мол, мы тут сами разберемся, иди уже ссать, или хули пришел; обогнул Мирона и встал так, чтобы закрывать его со стороны недавно распахнувшейся двери. Славе было не привыкать, что на него не так смотрят. Есть все же какие-то плюсы в отсутствии нимба: уши не натирает, и никто не глядит с удивлением, даже если по лестнице на Восстания слетаешь, объебанный, вниз головой, а у братишек реакции не хватает схватить — тоже на тормозах. Ему тогда накладывали швы, и медсестра смеялась над простецкими шутками в стиле молодой-и-ловкий, пока Ванечка в приемной уговаривал врача дать ему прокатиться на скорой хоть еще разок. Или когда у Ваньки в руках лопата, кладмен мудак, искали час, нашли, а Людку размазало совсем некстати сильно, не ко двору, Слава тащил ее на себе через всю преисподнюю питерских окраин, как Ваня лопату, а кругом стояло такое звенящее похуй, что снимать или останавливать их никто не стал. Выпало же и на их долю золотое времечко. Хотя как «золотое», зубы все покрошили, отмахиваясь на похуй-пляшем. Зато веселое. А вот в присутствии Мирона это чудное людское похуй, пожалуй, никогда уже не покажется, спугнул. — Спокойно, — Слава уложил ладонь между его лопаток. — Все в порядке. Все нормально. Все хорошо, — Мирон выпрямился. На лице по отдельности сидели капли, как бывает, когда после бега умываешься без мыла. Жирная кожа — как с гуся вода. — Дышать трудно пиздец. — Ниче не трудно, берешь и дышишь. Ну сейчас бы с попорченной менталкой брать наркоту у ноунеймов. И этому-то в Оксфорде учат? — Блять, давай скорую. — Отставить, все, брось, че ты. Давай на воздух, — бормотнул Слава, а Мирон положил все еще мокрые руки — Слава не мог не обращать на это внимание, триггерило, — себе под челюсть, туда, где шея была пиздец какая красная. — Если че-т случится, я увижу и сразу вызову. Успокойся. Давай-давай, а то я сам тебе носопатку сломаю, тогда точно дышать не сможешь. — Я понимаю, — мелко выдыхая через рот, ответил Мирон. — Понимаю-понимаю. Я знаю, — да что он знал-то? В «Пусть Говорят» на плашке подписали бы «Мирон Федоров, не послушал маму и попробовал наркотики». — Пойдем. Ты дыши глубоко. В сральнике не очень, а на улице сразу легче станет, — на это предложение Мирон поколебался, видно, что внутри у него все прыгало. — Бэдтрип словил, бывает, скоро попустит. Все нормально, — Слава взял его под локоть, уводя к выходу. Потом остановился, отмотал бумажное полотенце, дал ему в руки. Бумага размякла, осталась клочками, кашицей, когда он попытался ее собрать и выбросить. Лицо вытирать уже не стал, хуй с ним, пускай коркой льда покрывается. И если бы Слава и правда был хейтером, наверное, и то бы не бросил. Но он ведь в Мироне души не чаял, поэтому стащил с барного стула его пуховик и увел к выходу. Попытки ребяток, сидевших за столиком, заговорить и вызнать что-то Слава проигнорировал, бросил только: «Мы ушли». Одевание далось Мирону плохо, хотя Слава и поухаживал за ним, как за барышней. Тело не слушалось, его потряхивало, как в лихорадке. Хотя Слава ни разу не видел людей в лихорадке, а вот панички и бэдтрипы уже встречал. Мирон ведь, должно быть, из тех, кто в баре посмеивается над дурачьем перебравшим, эдакий лысый злодей из мультика. А Слава из тех, кто подходит с постной мордой, будто на всякий случай к драке готовый, но говорит: «Мужик, давай дуй домой. Готовенький уже, погнали». Или это Слава уж слишком рассочинялся — герой — в баре-то не был до сегодняшнего вечера полгода. — Тут воздух свежий, вишь, сейчас попустит. Русская зима и не такое побеждала, дыши, — размеренно говорил он, потому что дерганная паника по его правую руку не унималась. — Пойдем кружок сделаем. Ты зиму любишь? — Слав, пиздец, — это он не про зиму, конечно, вряд ли он в таком состоянии вообще вопрос услышал. — Сейчас из груди выскочит. — Никуда оно не денется. Давай медленно идти, все хорошо будет. Ты это надумал. Успокой себя, тогда и сердце, — тут он чуть не сказал «остановится», — замедлится, ну. Старайся не думать, пойдем тихонько. Смотри вон на дома, на огонечки, не думай о плохом. Стоп, — он становился напротив. — Плечи опустил. Плечи опусти, — попросил Слава и для убедительности надавил ладонями. — Теперь вместе со мной глубокий вдох, — Мирон снова засопел как паровоз, — выдох. Плечи опусти, говорю. Медленно. Вдох, выдох. Видишь, все у тебя получается, ты просто самонаебываешься. Пойдем. У тебя мышцы от паники сжимаются, дышать нормально не дают. Следи. По глазам Мирона было видно: он понимал, что Слава прав, но паника не давала мыслить спокойно, и он стыдился этого чувства, но забивал на стыд, потому что думал, что вот-вот откинется. Глупый человек. — Смотри, как все украсили. В окне кот сидит, вон в том, смотри, — Слава не детски радовался, он прямо-таки настаивал, потому что Мирон шел и вжимал голову в плечи. — Да ты не поскользнись, дурила. Коммунальщики для того и сидят, сложа руки, чтоб ты маневренность развивал. Видишь, там уже вдалеке цирк видно? Туда тебя сдам, если будешь себя так вести. Дышишь? — Дышу. — Мышечные зажимы свои лечить надо, ты какой-нибудь порошок подцепил у них? Че ты о себе возомнил? Мама в детстве не учила? Мдмашки у карелиных не брать, за гаражами не тусить, у малолеток незнакомых кокс не нюхать. Да там мука какая-нибудь была, а тебя паника схватила. Слабенький ты просто. Лучше же на улице дышится? — Да. — Заебатенько. Сейчас еще лучше станет, скоро пройдет. Минуточек десять это на пике, потом попустит, а через час уже смеяться будешь, как ты тут панику устроил. Вот увидишь, — каким-то маминым голосом увещевал Слава. Сам себя не узнал. И вдруг понял, насколько втянутая алкашка его в пьяного добряка развезла. — Пиздец. — Ну и объясни мне, Мирон Яныч, зачем ты в нос тащил, что дают? — Это таблетка была. Не хочу разговаривать. — Мдмашка? — Я не знаю, — быстро выговорил Мирон и чуть не подпрыгнул. Зря Слава спросил, жид наверняка себя всего изгрыз за то, что кроет непонятно от чего. Не спросил даже — бравый, как подросток, посмотрите только. Непродуманно это, не по-мироновски совсем. Слава заткнул желание постебаться. — Да чтоб ни было, пройдет, не парься, — пообещал он. — Менталка расшатана, вот и прет не в ту сторону. Но ты уже заговорил, получше тебе? — Пиздец, у меня такого никогда не было. Было по-другому, не так сильно. — С почином, че. Да ты молчи, если хочешь. Славе КПСС не привыкать, что ты его игноришь. Не гордый такой парень, мировой. Хорошо еще, я отлить побежал, кому еще ты нужен? Пойдем кружком вот тут, вернемся к бару. Успеешь еще выспросить, что дали. — Не пойду. Я домой поеду. Давай такси. — Испугался отбросов этих? Будешь хоть знать, от чего. — Сам дурак. — Дурак, конечно, не поспоришь. Панкуха из тебя так себе, не надо брать, что дают. Осторожнее надо, я ведь обещал вскрыться, если ты того. — Казанская улица, — зашептал Мирон навигатору, прозвучало, как «Хазарская», идиотина. Навигатор не понимал, Мирон печатал адрес. Ну хоть мобилку в руках уже мог удержать, подумал тогда Слава, оздоровился. — На, я не могу, — а нет, пальцами он все-таки по клаве не попадал, бешеный. — Вбей. Слава спокойно исполнил, вернул телефон, и они стали дожидаться черную Ауди с Русланом за рулем. — Ты окошко приоткрой, пусть лучше дует, чем от печки душно. Смотри на домики и описывай в голове. О сердце не думай. И директ ми, вэн ю кам хоум, понял? Или с тобой прокатиться? Ты говори, как правда думаешь, мне не в падлу. Это принятая солидарность к бэдтрипам, я подсоблю. Не зазорно. — Доберусь, — кратко пообещал Мирон, за этим последовало множество кивков. А его лицо все еще пятнило красной рябью. Даже в тусклом уличном свете это было видно. — Пей водичку холодную, ниче горячего не ешь, чай не пей. Если есть «Ново-пассит» или «Афобазол» какой, выпей, они безвредные. Если есть рецептурные антидепрессы или транки, не пей, может быть реакция, хуй их знает, — советовал Слава, а Мирон, кажется, впервые посмотрел ему в лицо. Удивился, наверное, что тот внушает ему праведные истины, распинается, как будто они друзья. Хотя и непонятно, чего в этом больше: пьяной бравады и поучительства с корявой дикцией или искреннего желания помочь. — Попроси кого приехать присмотреть вообще. Я один у тебя, что ли, че я. — Ладно, — будто из последних сил выдавил Мирон. — Точно один поедешь? — Точно. — Если еще раз накроет, вспомни, как сейчас все быстро прошло. И еще раз пройдет, — Мирон на это только кивнул. — Переволновался мальца, — и Славе снова показалось, что он его с кем-то путает, с кем-то из своих братанов, к которым не зашкварно с такой нежностью и пониманием. Но тут-то он чего так вникал? За какие заслуги? — Плечи опусти. Ну что за мудень ты, как профессионал тебе говорю, а ты, как мужичье узколобое. Не втягивай голову, грудь расслабь. Ты от этого зажима и не дышишь, — Мирон послушно крутил плечами, опуская. — Лови себя на этом, опускай, следи. Где подмышки, тоже расслабь, грудину всю. Ага. — Блять, — Федоров запрокинул голову, выдохнул в небо. — Нормалек, сойдет. — Вот и заебатенько. Мирон оглядел Славу. Тот знал, что он видит: он горбился, большие пальцы были засунуты под лямки рюкзака, шапка наверняка набекрень, тот еще школьник-переросток. Взгляд напротив вдруг обернулся проницательным, добродушным. Странно это. Сейчас, подумал Слава, скажет что-то хорошее, поблагодарит. Но Мирон, видно, только рассудил, что протянешь сукам руку — откусят по локоть. — Вон твой Руслан, пойдем, — сообщил Слава. — Не торопись. И по лестнице дома чтоб медленно шел, понял? Не создавай триггеров для пульса. — Ладно, — но, вопреки словам, Мирон все равно торопился к машине. Будто бы скорейшее попадание домой его неминуемо исцелит. 03:16 Спасибо03:16 Надо ж было так обосраться, Мирош 03:19 Смехотворно 03:27 Жду в след альбоме инфу о том, как ты 10 лет переживал, что чуть штанишки не обдудолил от страха И прямо перед Славой КПСС 03:28 Добавил бы хоть, мол, «ты славный малый, Слава», не знаю [Пересланное сообщение 03:16 Спасибо]
04:02 А то ты без того не рад04:02 Для меня и большей радости нет, чем на похоронах твоих пожрать на халяву, юа райт 04:04 Прошло всё? Нормальненько?
04:06 Да04:07 А ты, когда все плохо, какому богу молишься? Нашему богу Отцу, Бафомету или монстру своему макаронному? Из праздного интереса спрашиваю
04:12 Beati possidentes, но я ни в одного внеземного Бога не верю. И извини, что испортил вечер04:15 Fac fideli sis fidelis
Слава тоже хотел, чтобы Мирон полез гуглить. Не знает же он латынь, ну в самом деле, что за нарезка понторезки по двести рублей за штуку.