***
Новый год уже лез на нос, а Слава все никак не поставил елку. Кому-то украшать, а кому-то радоваться огонькам на окнах в соседнем доме, Славе — второе. А елку надо было с балкона забирать, наряжать и вообще — не его это дело. Что у него, дети, что ли? А сам он прошествию еще одного года был не больно-то и рад. В дверь позвонили — курьер, посылка. Коробка была тяжелой, Слава даже проверил, не тикает ли. Или бомбы только в кино тикают… Внутри лежал крылатый кентавр. Какая-то статуэтка — бронзовая, наверное. Слава перевернул ее и увидел, что на подиуме впечатан товарный знак, большие «ЛМ», а по кругу, кажется, шло полное имя, но его было уже не разобрать. Старая, видать, хреновина. Но все же бред какой-то, Слава даже не стрелец, он телец. Или Яныч совсем из ума выжил? В том, что посылка пришла от Мирона, Слава ни капельки не сомневался. Ну потому что такую глупость полнейшую мог только Яныч придумать. Здоровый мозг на это не способен. И любой, хоть раз видевший сычевскую хату Славы, тоже. Статуэтка с глупой гордостью торчала на столе и среди общей дешевизны выглядела украденной. На дне коробки валялась записка, но Слава не спешил ее читать, пытался сам угадать посыл. Яныч же, наверное, выбирал. Не может это быть чужим знаком зодиака. Или любовниц перепутал? Окей, Википедия, кентавры. «Сопровождают бога вина Диониса, отличаются буйным нравом и невоздержанностью». Ну такое, скудненько и скучненько. Слава взял записку, чтение которой детски откладывал, как самое сладкое и вкусное. «Нрав же его был такой: не ходил он путем кривым, но — только прямо; и когда пришли в Иерусалим, расчищали перед ним путь и рушили дома, ибо он не ходил в обход. И подошли к дому вдовы, и выбежала вдова и закричала, умоляя Китовраса: «Господин, вдова я убогая. Не обижай меня!» Он же изогнулся около угла, не сходя с пути, и сломал себе ребро. И сказал: «Мягкий язык кости ломает». И ниже приписка: «Carum est, quod rarum est», — ценно то, что редко. Китоврас, значит, а он-то думал кентавр с крыльями. Слава нахмурился, потом все же улыбнулся и открыл давно молчавший чат, но осекся, отложил мобилку. За такой идиотский подгон и благодарности не причитаются. Так ведь? мирон появляется на крыльце в широких шортах, босиком и в распахнутой куртке, теплой не по сезону. ее он носил, должно быть, году в десятом (со дня восшествия на престол царя гороха), разгильдяйский дачный вид. небрежный и наплевательский. похож на первое появление парагрина на фрэш бладе. прихватив перевернутый шлепанец двумя пальцами ноги, как обезьянка, он переворачивает его в воздухе, обувается и с шаркающим звуком подходит поставить на деревянный стол две чашки. гравий под его ногами шуршит, будто кто-то прессует сахар. стол еще не замаслился от локтей и ладоней, не гладкий, проведи — получишь занозу. не лакирован и не крашен, хозяйская рука его еще не ласкала. и слава сборит толстовку на локтях, чтобы крошечные деревянные колышки не впивались в кожу. он тоже в шлепках, мурава под скамейкой немного щекочет щиколотки: ее не сажают, она сама так терпелива к вытаптыванию, что вырастает под ногами. вечером эти прикосновения кажутся неприятно прохладными, днем — приятно. в чашках разлито горячее молоко с медом, как в детстве, когда бабушка выносила его в беседку вместе с тарелкой нарезанных фруктов или со сладким пирогом, когда ты еще не догадывался, что в такой полноте счастья больше не испытаешь. это какой-то очень подкупающий жест, хитро спланированный. у мирона спокойное лицо, рассеянный взгляд — гостя он не ждал, но уже смирился. глаза опущены и преувеличенно игнорируют присутствие машнова — он ждет, наверное, когда слава начнет кусаться. но слава никогда не замахивается, не имея возможности ударить. по крайней мере, так он себе вообразил. когда ж начнется? — это витает в воздухе. он плотный, как перед дождем, забористый, то есть не редкий или разряженный — слава не знает правильного значения этих слов, но принимает разряженный воздух за зимний воздух, которым тяжелее дышится. здесь пахнет летним вечером. прохладой, закатным солнцем, смесью трав — сухих, запекшихся днем, и свежих, уже предчувствующих росу. где-то в отдалении, как кажется славе, плачут колокола. нет, это доносится звук телевизора из приоткрытой форточки. за такими, значит, программами мирон вечера коротает? спокойствие у-миро-творения. на даче мирона, да. наполненный стрекотом закоулочек у дома со столом и лавочками, — все как у людей. маленький славин рай. язык обжигает горечь средства от комаров: с рук оно неминуемо ползет на губы, хотя слава и старается не трогать лицо. ему хорошо. как будто он маленький, как будто это молоко с медом — точно то же самое, что в детстве, как будто сейчас начнется занимательный своей непонятностью разговор взрослых, от этого станет спокойно и сонно, а потом чьи-то сильные руки сами отнесут его в постель. под крышей виднеются ласточкины гнезда, и в полумраке славе кажется, что оттуда нет-нет, да и выглядывает вострый носик птицы. он осматривается еще немного, потом утыкается в кружку. от дыхания горячий пар окутывает щеки. так тепло, и пахнет сладким. слава улыбается, хочет, чтобы мирон это заметил. и настроение у него мирное, поэтичное. жалость рождает любовь и побеждает злобу. слава смотрит по-доброму, приветливо, насколько только умеет. в голове крутится, что здесь отрадно. а как еще можно описать то, что снова возвращает тебя в детство? но слава говорит: — у тебя здесь очень пиздато, — потому что над «отрадно» мирон посмеется. — тихо очень, мне тоже нравится. или нет, мирон говорит: — то-то смотрю, ты расплылся, как довольный кот, — а слава кивает. — можно хоть на улице спать, тепло так. — комары заедят. Но это было уже как-то слишком, и Слава поморщился в подушку от волны стыда, там, в одинокой питерской квартире. Сжался в комок, как будто размеры собственного тела его не устраивали. Открыл глаза — темень. За окном предновогодним знамением летела метель, уличные фонари подсвечивали очертания идиотской статуэтки. Славе не нужны были статуэтки, он натура более тонкая, Мирон не понимал, да и не хотел понимать. Славе нужно молоко с медом. И он, проникшись жалостью к себе, даже хотел приготовить его, но меда в этой квартире никогда не водилось. А у кого он есть? слава думает, что поцелуй будет горьким, у него и без мирона губы горчат. он тянется, и тот позволяет, отвечает безропотно, как только в фантазиях и бывает. делать это приятно в каждой из сотни вариаций, которые он воображал. мирону там обычно нужна уверенность, что слава не обернется в скомороха, не станет жалить, а славе нужен просто мирон. убедить его всегда оказывается просто: слава ведь знает, что он хороший. влага чужого языка почти осязаемая, щетинка колет верхнюю губу, а руки уже тянутся ниже. они оба такие сложные — славе нравится эта сложность, противостоящая всем прочим. оба могли бы позволить себе навыдумывать весь мир, в котором жить. слава не видит этой сложности ни в ком другом, а в глубине мирона он то тонет, то разочаровывается. его дрейдл меняет маски от великодушной до жалкой. но все же славе кажется, что никто, кроме мирона, не поймет. что только в нем столько надмирного, что быт неважен, неважно и то, что им не о чем поговорить, встреться они за этим столом в действительности. в нем души много и поэзии. хотя в ком нет поэзии и души? слава ласкает, поглаживает, смотрит мягко и убедительно — все в порядке — как он говорил ему тогда, когда и в реальности пришлось помочь. мирон, наверное, любит этот взгляд, вверяется. и похоти очень мало, а неги много. слава любит все такое напыщенно романтичное, духовно близкое. мирон, как известно, любит плетки, тентакли и ебать так, будто забивает гвозди в доме. от всего этого воображаемый мирон отказывается ради разнеженной легкости касаний и поглаживаний. в своей голове слава всегда был достаточно убедительно эротичным, не то что в жизни. губы горькие от спрея, а язык приторно сладкий, медовый. он подтягивает ближе, чувствует пушок на пояснице под рукой, и мирон тоже елозит руками где-то под его футболкой. слава растягивается в улыбке, доверительно откидывает голову, потому что мясистый нос толкается под челюсть, словно кошачьими тычками, прося приподнять подбородок и открыть доступ. не состроить бы совсем откровенную гримаску, удержать лицо. но дурманяще приятно, и мирон постепенно перебирается на колени, устроившись на нем сверху. — эй, куда вперся? — без особого неудовольствия спрашивает слава, так, подчеркивает просто. самому мирону как бы показывает, что тот сделал. но в ответ летит только ухмылка где-то за ухом, и по рукам от прилетевшего щекоткой воздуха ползет гусиная кожа. Да как же это все, черт возьми, жалко. Рывком Слава сел, достал телефон. Статуэтка по-прежнему торчала у окна, распугивая все положительные мысли. Член тоже торчал — это просто унизительно.01:34 Я так по лету скучаю Забраться бы на какую дачку, почаёвничать, книжки почитать У вас нет дачки в ленобласти, Мирон Янович? Или в баньку сходить Достойнейшее предложение, кроме шуток 01:34 Я умею колоть дрова, уже столько наколол, всю зиму можно топить
Сердце как-то некстати дернулось, как у школьницы, когда Слава увидел три прыгающих точки. Мирон прислал фото. Не особенно баловал: кусок плеча в толстовке, зато за ним камин и блеск наряженной елки, в руках книга. 01:35 Заперся на даче, прохожу самореабилитацию 01:36 Завидуй, Слава01:37 Я приглашения жду как приложивший руку к спасению августейшего 01:37 Разве мне не причитается?
***
В электричке Славу окружил запах мокрых курток и зимней обуви. Куртки почему-то пахли мокрыми котами, может, от тающего на меховых воротниках снега. Запах был малоприятный, но Слава думал о нем недолго. Как пятиклассник, впервые отправленный в детский лагерь, он и многое мнил о себе, и страшно волновался. Ехал, конечно, в Ленобласть, на Миронову дачу. В чате у них висел список покупок — так много, будто Федоров, если бы не Слава, есть не собирался вовсе. Возможно, он разрешит ему остаться и на Новый год, всего-то три денька осталось. А как Новый год встретишь, так, ну вы и сами знаете. На полу таяла кашица с чужих и своих ботинок. Такая же размазня, как Слава, вчера написавший Мирону. Но у Славы впервые в жизни был весомый бонус — он ему помог, выручил, подсобил, не бросил. Больше он не был просто залупляющимся смехотворным типом, он же теперь свой паренек, он Слава. Ехать недолго — отдал-то, кажется, рублей тридцать. Недалеко Мирон из города убрался. За окошком все было серовато белое, грань неба и земли почти не отличить. Ля какая — Слава посмотрел на пуделиху, смиренно сидевшую у тамбура в наморднике. Шерстка, наверное, шелковистая. От нервов и нетерпения время от времени он начинал дергать ногой. Уймись же ты, господи. И снова смотрел на пуделька. Кроме продуктов он вез небольшой новогодний подгон — ну надо же чем-то расплатиться за крылатую тяжеленную дурынду. Мед, ну конечно, что еще-то? У него ведь то нектарины медовые, то молоко с медом, помешался практически, хотя съесть может максимум ложку. Купил на рынке, у бабушки, закутанной так, что руки вдоль тела не опускаются, торчат по бокам. Она говорила, домашний. Как итальянцы из вымышленной Пантеллерии говорили про вино. Вино он тоже вез, на взгляд Мирона, наверное, дешевое, но по Славиным меркам — премиальный сегмент, чистейший нектар. На этом в своих подношениях встречающей стороне он и остановился.***
Так много ебанцы за шиворотом, лопатой не отгребешь. Криповит это иногда. А у меня из душа сегодня течет, как из леечки. Где-то, видать, разрыв, а все хуй положили. Останемся на Новый год без отопления. Слушай, ни за что не угадаешь, кого на той неделе встретил. Мирона? Бля буду, Вань. Потомственный гадатель. А в нем душонка все же теплится еще, я проверил. Скромная? Ну не обширная, да. Он долбит. А кто-то тут не долбит? Ну да. И как? Даже не поболтали особо, так, протупили больше. Но ты держался? Ну челюсть-то не отвисла, я тебе не целка. Та еще. В некоторых вопросах… Да повсеместно. А говорил, любишь меня. Только вчера говорил. А кто целок не любит? Ты помирать-то раздумал? Раздумал, слушай. Я на дачку напросился. На чью? Шутишь, что ли, погодь. К Янычу? Да. Да ты дубу дал. Дубу не давал. Да ты гонишь, влюбился, что ли? Влюбился или нет, говорю. А что ты мне сделаешь? Я в другом городе. Барбарисок заранее куплю. Ну покупай.