Молоко с медом

***

      Еще от калитки послышалась музыка: что-то невнятное, западное, с колотящим битом. У него там гости, что ли? Или — закралось подозрение — это он просто перед Славой понтуется? Ну типа весело ему там одному, как подросток сычует, — под музычку. Вот лошок — навыков социализации так и не прижил, понтишки дешевые и разгадываются за пять копеек. Наверняка включил, когда Слава написал, что на его улицу свернул, а до этого плейлист верстал четенький. Или это Слава уже слишком многое о себе возомнил?       Он нажал на звонок и уставился в камеру, зачем-то стал корчить рожи. Такой же лошок, тоже от неловкости хуйней страдает, приехали. Язык прошелся по холодным обветрившимся губам, корочки на них закололись, а в подбородок уткнулся промокший и заиндевевший от дыхания шарф — поскорей бы в тепло. Под электрический писк Слава проскользнул внутрь. Осмотрелся — собаки вроде не было. Домик новый, точно не родительский, для себя покупал значит.       Не обосраться бы с порога. Всю дорогу ведь думал, чем просто и реалистично объяснить свое здесь присутствие. Выходило не особо уверенно. И разговор с Ваней не помог, раскрошил все внутри, раззадорил. И если раньше желанием оказаться здесь он просто Яныча хотел проверить — спасует или нет — то теперь он реально здесь, вполне физически: мокрые ноги, коленки щиплет от мороза, а что делать — черт знает.       — Ну иди сюда, че ты там, как колядун, у калитки стоишь? — видимо, Мирон смотрел за ним из окошка, а теперь и сам показался из дверей, шел навстречу. В рубашке нараспашку, под ней футболка, в джинсах и в валенках, на которые надеты галоши. Сам колядун. На улице невъебический минус, Славина красная рука намертво срослась с пакетом из «Магнита».       — Ну привет, — насмешливо сказал он. А глаза напротив хитрые, Слава сразу учуял угрозу. А нет, его обдало запахом мятной жвачки. Угроза испарилась, он мгновенно расхавал — курил, значит, в одинарь, все ясно. А как же извинения перед телом своим на три страницы. Курил, мол, поганил легкие, но встал на путь исправления. Ой, пиздит ведь как дышит. Ебать-важный-хуй-бумажный, а на деле… Слава хмыкнул. — Курьера вы заказывали? — с упором на «вы» спросил он. — Пармезана тертого не было, сами тереть будем, — он передал пакет, улыбнулся, пожал руку.       — Да была б здесь терка еще.       — Можно гвоздями жестянку какую попрокалывать, будет тебе терка.       — А можно из магазина заказать еще, нашелся Беар Гриллз, — Мирон поджал губы, издевался. Заказать?.. А зачем тогда Слава, как вьючный мул, тащил на себе все это, включая пятилитровую баклажку воды? Или Мирона вечный жид экономить науськивал, пока тот над златом чах.       — Не, я скорее челик из «Сдохни или умри», — подхватил Слава, не став кидать предъявы. — Вы заблудились в деревянном лесу? — поиграв интонациями, процитировал он, пытаясь спародировать Лапенко. — Используя навыки приисков алжирского шитья, я сделаю себе полушубок из пресловутого мха. Смотрел?       — В деревянном лесу? Приисков, мха, что? — Мирон поежился и быстро зашаркал от калитки к дому, Слава шел по большим следам валенок. Федоров в них был, как ребенок в отцовской обуви, смешной.       — Ну да, это из «Внутри Лапенко», там чувак такой — типа пародия на Беар Гриллза, он в лесу выживает, только у него программа «Сдохни или умри», — Слава почему-то ощутил, что внутри все подрагивает от волнения. Почему Мирон не знал элементарных вещей? Уже пошло какое-то нарушение коммуникации, Слава объяснял и нервничал.       — Антона Лапенко я знаю, но шоу не смотрел.       А, вот он из каких. Хотя чему удивляться, ему и Гребенщиков обложку альбома подогнал, потому что друг семьи, ебануться. Может, Янычу и Ельцин памперсы менял, а Пугачева крестила, хер проссышь эту питерскую интеллигенцию. А дело хабаровской лимиты — объяснять, что такое «Сдохни или умри». Слава вдруг почувствовал себя, как ощипанный пионер, приехавший на правительственную дачу.       — Я тебе мешать не буду, че, — пообещал он. — Хочу новогодние каникулы. Снеговика лепить буду, чай пить.       Мирон улыбнулся: ему показалось, с двух сторон его шею защекотали подвески из восточных сладостей — засахаренная лапша, намотанная на уши. Причины, по которым этот приживал, свесивший ноги с его творчества и пытающийся получить чужими руками свой прожиточный минимум, оказался здесь, должны быть повесомее — реванш баттла, фиток, может, — боже упаси.       — А в Питере не пилось и не лепилось? — поинтересовался он.       — На дачке все как-то по-особенному.       — Так ты обзаведись.       — Я нищееб, не забывайся. В мире много денег, но он выбрал панк, — это из Славиного тречка, Мирон не узнал, но оценивающе хмыкнул. — Арендную плату я тебе тем вечером выплатил, когда ты таблеточки с пола в рот тащил.       — И долго я за тот вечер расплачиваться буду? — было слышно, что он улыбнулся.       — Да ладно тебе, я ж по-хорошему. Ты вон видеть меня не рад, я оправдываюсь. Не будешь зубы скалить, я тоже не буду. Такое прокатит? — отчеканил Слава. Мирон развернулся и оценивающе разглядел его.       Усмирить бы пассивную агрессию. Психолог же говорила, что это, мол, Мирон, вы перед трудностями так пасуете. И вообще, полегче, что он только что про творчество надумал? Ничего себе. Лоб-то нельзя так хмурить, а то морщин и без того не по годам, — это Мирон уже сам себе говорил.       Разрешил ведь, никто за руку не тянул сюда Славу звать. Опасный тип — это точно — смотреть надо будет в оба, а в остальном — пускай куражится. Даже льстит, что тот напросился, внимания, значит, захотел, посчитал, что может о таком просить после той проклятущей ночи. А если без задней мысли, то и вовсе респект. Хотя Мирону все же казалось, у Славы все мысли — задние.       Из колонок орал Young Thug, раздражал. В морозной тишине разносился ведь на весь околоток, зачем только подрубил — нашел, перед кем понтоваться.       — Ты серьезно просто так приехал? — казалось, после того, как Мирон молча пялился на него с полминуты, Слава не смог бы соврать, даже если бы его завербовал Кремль.       — Да. Антихайп, дядь, — зачем-то добавил тот, показав рукой галочку. Какая ж ты хуйлуша, Слава, слов нет, подумал он следом. Жид ведь пока даже на порог не пустил. И они оба мерзли на ступеньках, переживая этот кризис первых минут общения двух бывших соперников.       — Ты ни ради чего приперся на дачу к чужому человеку?       — Абстрактокороль, привыкай, — Слава из кожи вон лез, чтобы смотрелось непринужденно, но слово «абстрактокороль» прозвучало неправильно, будто просто набор букв алфавита, из которых оно состоит. А это, если что, «а б к л о р с т ь» — не самое приятное созвучие. Мирон по-мироновски изогнул бровь и соображал.       А что еще надо было сказать? Ой, Яныч, тут такое щепетильное дельце, я ночами на статуэтку твою ебливую смотрю и представляю, как ты в трусы мне лезешь, а еще у нас мед, небо звездное и сплошная Пантеллерия кругом, мурава ноги щекочет, вереск под пальцами расцветает, веришь, нет? Барбариски там, ириски и прочая хуета.       — Смотрю на тебя, и кажется, что Рестор новое шоу замутил, а я в первом эпизоде, — Мирон поднял брови и улыбнулся.       — Да не, я из ФБК, пришел дачку осматривать, аквадискотеку искать.       — Ладно, ноги обстучи, король, — попросил Мирон. Так он все-таки понял словцо. Дверь распахнулась.       — От тебя куревом несет, мамка атата сделает, жвачкой не прикроешься, — тут же сказал Слава, как только в лицо ударило удушливое тепло камина.       — Тут оставалось полблока давнишних, случайно нашел, — Мирон пожал плечами, но снимал валенки, отвернувшись лицом к стене, прокололся.       — А чего жвачку-то взял, спалиться боишься, комплексы, Мирон Яныч?       На это Мирон раздраженно прикрывает глаза: он же только что милый был, думалось ему, невинный и простой, как три копейки. А стоило в дом пустить, распоясался, шут гороховый, Гнойный из него полез. Хоть обратно пинком под зад выставляй. Но ответить он не успел, отвлекся.       — Да ты не барагозь, — Мирон рывком схватился за напольную вешалку, которая начала падать, потеряв равновесие от кинутой на нее Славой куртки. — Только вошел, а уже все ломаешь.       — А чего она на соплях держится?       — За критику на мороз, давай такое правило.       — С голой жопой еще скажи, — присочинил Слава. — Тебя обещали голой жопой в форточку вставить?       — Какие-то странные у тебя фантазии, Машнов.       — Да нет, в детстве, когда дома мяч пинал, говорили: «Слава, окно разобьешь, мы тебя голой жопой туда вставим».       Мирон с улыбкой закивал, но ответил:       — Я дома мячи не пинал. Я вообще в футбол не играл особо.       — Ой, ну разгоняй давай, — отмахнулся Слава, — такому, как ты, наверное, говорили: «Если книгу до дыр протрешь, Мирош, мы тебя голой жопой вместо страницы вставим».       — Мирошей не называли. Миркой называли.       — Мирка, — хмыкнул Слава.       — А тебя как? Славушка?       — Хуйлавушка, ага, — ответил он, разуваясь. — Обычно звали кто-это-сделал?       — Бедокурил много?       — Да мне кажется, нет. Срывались просто, — пробормотал Слава, осматривая рваный носок. Он готов был поклясться, что надевал целый. — Но ты вот посмотришь на мое поведение, оценишь.       У него был привычно вязкий голос и безразличный тон, когда он еще раз хмыкающе повторил «Мирка». На Мирку Мирон сейчас смахивал слабо, наверное, это его и веселило. А тот в свою очередь припомнил, столько имен перебрал за всю жизнь: какие-то канули, какие-то остались.       Где-то на полке пылился «Лавр» Водолазкина, где первые строки: «В разное время у него было четыре имени. В этом можно усматривать преимущество, поскольку жизнь человека неоднородна. Порой случается, что ее части имеют между собой мало общего. Настолько мало, что может показаться, будто прожиты они разными людьми. В таких случаях нельзя не испытывать удивления, что все эти люди носят одно имя», — нельзя, это точно.       Где тот Мирка, а Миф или идиотское Федорофф с не осиленной фрау Мильт «в» на конце? Остались еще в Германии. Окси ушло вместе с «Горгородом», Марк совершил самоубийство. На сцену вышел Мирон Яныч. Хотя не при Машнове было рассуждать о множестве имен. Ну то есть не при Карелине, не при КПСС и не при Мармеладовой.       — Мячик дома пинать нельзя, — будто опомнившись, Мирон выставил руку вперед. Хотя глупая какая-то шутка. — У меня чай с малиной, будешь? — спросив это, он двинулся вглубь дома.       — Спрашиваешь. Че, как нервишки, поправились?       — Да вроде. Я как приехал, часов семь снег чистил, дверь откапывал, сразу полегчало.       Слава знал, что не все так просто, но принял эту версию событий.       — Я круассанов купил. Разбери пакет вообще, я руки помою. Сюда? — он открыл дверь в ванную, угадал с первого раза.       — А с кем ты кота оставил? — донеслось из кухни.       — Ваньке унес. Ты откуда про кота знаешь вообще?       — Да знаю откуда-то.       — Жидомассонская сеть следит за мной? — Слава выкрикнул это погромче, с дежурным недовольством.       — У тебя на хате мой агент уже семь лет.       — А я его подкроватным монстром зову, Мишаней.       — А он Серега.       — Уже на Мишаню откликается, сдался.       — Стираешь парню идентичность, — еле разобрал Слава за шумом воды.       Ну и вроде пошло-поехало, не как по маслу, конечно, но без скрипа и неловкого молчания. Мирон вдруг поймал себя на том, что рад увидеть живого человека — уперлось же ему это отшельничество после запойного месяца. Мозг с прилежанием немецкого школьника подыскивал булавки для подъебок.       Чайник вязко бормотал, разговор тек быстро, перескакивая с темы на тему. Статуэтка Славе, видите ли, не понравилась — поэтому он ее раз восемь упомянул за вечер. Можно ж было не так откровенно подарку радоваться. Он ведь мнил себя великим интриганом мира постиронии, а все его мысли — как на ладони.       Но надолго Мирона все равно не хватило, ресурс исчерпался, да и не обещал же развлекать — тут скорее Слава обещал не мешаться. Через часик Мирон ушел читать к камину, предоставив гостю полную свободу действий: даже дачные куртки и обувь разрешил брать для выхода на улицу. Пусть делает, что вздумается, места тут много, главное, не лезет на чужую территорию.       Подложив подушку под ноги, в полудреме перелистывая страницы, с чашкой чая на журнальном столике и карандашом за ухом Мирон подкармливался биографией Драйзера: «выступал в поддержку героической борьбы советского народа, разоблачал гитлеризм и…» стоицизм, лоббизм, оккультизм, трюизм, оуэнизм, арготизм — по давней привычке он подбирал рифмы к понравившимся словам, — эротизм.       ванька спит под его курткой, попав ногой в рукав. милый, софтовый, совсем не рудбой. на столе, как на любой многолюдной картине брейгеля, с первого взгляда все нормально, а чуть присмотришься в эту пестроту — объедки, салфетки, пролитый коньяк, огрызки, грязь и прочие прелести новогодней ночи после трех часов. мирон знатно выпивши — надо же дойти до кондиции шута горохового, хмурым дядей сидеть — это ни себе, ни людям, а так хоть за человека сойдет. начал уже корчить из себя что-то, выебываться. слава сидит и кекает, смотря на это, но лицо держит — может себе позволить.       — ну вот напросился остаться, а сидишь в молчанку играешь, нахуя тогда, а? — тут он почему-то идет напролом, нависая над машновым. в жизни бы так не вышло.       — да на тебя пьяного хотел посмотреть. больно нравится, — слава натягивает эту обычную свою лисью ухмылку. какой трус, каждое выражение лица такое, что можно и всерьез воспринять, и списать на этот его хронический постиронический синдром.       хочется раскрутить до того, чтобы больше не смог отпираться, к стенке поставить — заставить выбирать. слава-хочу-на-елку-влезть-и-жопу-не-оцарапать-машнов — от чего-то ведь он расколется. мирон опускает голову и упирается взглядом.       — пойдем на второй? вдвоем.       — это зачем это? — хмыкает слава, но глаза мгновенно сдергивает — компрометирующий жест.       — шумно здесь, попиздеть хочу.       — ну пойдем.       и он бредет следом — обеспокоенный и настороженный. а у мирона все внутри куражится, маленькие искорки лопаются петардами, голова кипит пузырьками шампанского, с которого они начинали вечер. и весь предстоящий план дается так легко, что обосраться. конечно, когда сам дергаешь за ниточки рук и мыслей марионетки в своей голове, все складывается не в пример просто.       претворяется увесистая и плохо смазанная на петлях дверь, слава шарит рукой по стене — ищет выключатель. уже видит, что мирон ему не помогает. и когда глаза немного привыкают ко мраку, он обнаруживает источник теплого дыхания совсем рядом — стоит и насмешливо улыбается. слава молчит: то ли спугнуть боится, то ли просто боится всего этого.       — включить? — мирон дает последний шанс отмазаться, сбежать. но слава не прибегает к уловке, тихонько отрицательно мычит.       а пронырливая рука уже крепко давит на его ребра, прижимая к двери. слава резко глубоко вдыхает, ошарашенный, но сам пальцы на чужой спине смыкает — быстро же адаптировался. в темноте даже не видно, как мирон поднимается на носочки — не тянуть же славу вниз за уши — это очень кстати. целует, вдавливающе водя открытой ладонью по линии ключицы и дальше, к плечу. носы сминаются, и поворот головы какой-то неудобный — как всегда при первом поцелуе. ну что, с мужиками сосаться — это тоже постирония? мирон чуть ослабляет хватку, перестает вжиматься в него грудью, отступает.       — ты че, что это, блять, было? — неуместно зло шепчет слава.       — можешь идти, — отвечает мирон как ни в чем ни бывало, пожимает плечами. знает, что слава уже никуда не денется. даже не перестает поглаживать пальцем сгиб локтя, за который ухватился.       тот испуганный, зашуганный и явно не готовый к чему-то серьезному — из ушей прет переизбыток нового опыта, дальше его крутить просто некуда — шею свернет. но и уйти славе страшно — вдруг это первый и единственный шанс. он сглатывает — дергается кадык — он укладывает ладони на щеки и целует. нелепица. мирон хмыкает в улыбке, придвигается, аккуратно прикусывая шею.       — да ты не бойся, — говорит он и тянет к кровати.       — я не боюсь, — врет слава. даже краснеет, хотя в темноте этого не должно быть видно.       — а абстрактокороль-то голый, — замечает мирон и смеется в шею, потом приподнимается и укладывает ладонь под кадык, давит.       красные пятна поднимаются по шее, и глаза, закатившиеся от удовольствия, вскоре возвращаются — взгляд обеспокоенный. мирон отпускает, дает отдышаться. а слава ничего — волнами прокатывается под ласкающей рукой, молчит как партизан, зато ерзает и с большей готовностью ласкает, чем подставляется. хороший мальчик. пальцы цепкие и умелые, проверить бы еще рот на прочность, но это в другой раз.       губы онемевшие от алкоголя, и поцелуи от такого еще развязнее, зато ладошка снует по члену с завидной быстротой. и слава наконец начинает метаться, пресс подбирается, взгляд освобождается от благодарности и неловкости, теперь просто похотливый, требовательный. не будь таким скучным, удовольствие еще нужно заслужить.       мирон убирает руку и стягивает джинсы, до того только приспущенные, перекладывает славу поудобнее. пока тот окончательно раздевается, достает никогда на деле не существовавшую под его кроватью смазку. с хрустом сворачивает крышку, наваливается сверху и сжимает оба члена в скользкой, прохладной ладони.       силится представить упругое движение и тесноту, постепенное согревание, славин голосок, что-то едкое бормочущий, его руки, вцепившиеся в бедра, подталкивающие. глаза распахивает и… блять.       Мирон услышал щелчок закрывающейся входной двери, дернулся, чуть не захлопнув книгу от неожиданности. Пересел бочком, поправляя складку на джинсах. Испытал настоящую гей-панику, какую только в мемах видел. Казалось, Слава по виноватым глазам сразу все поймет. Голова была тяжелая, и из нее в срочном порядке, как застуканный любовник, ретировался голый Слава, в прыжке натягивая штаны.       — Я слепил снегоутку, — сказал настоящий Слава. От него пахло холодом и промокшей уличной одеждой.       — Да что ты? — переспросил Мирон, почесав щетину на щеке. — Прям снегоутку, не шутишь?       — Пойдем покажу, прям под окном.       У настоящего Славы были красные щеки, и Мирон тихонько пробормотал блоковское: «Ты пришла с мороза раскрасневшаяся».       — А дальше?       — Наполнила комнату ароматом духов, выронила том толстого литературного журнала. Что-то такое там… рифмы нет же, я плохо помню, — может, и лучше бы помнил, но грудь сдавило недавними мыслями, голос пробивался через пересохшее горло.       — Это потому что ты рифмодрочер, — Слава наклонил голову. — Она пришла с мороза раскрасневшаяся, наполнила комнату ароматом воздуха и духов, звонким голосом и совсем неуважительной к занятиям болтовней, — с детской гордостью декламировал он, — она немедленно уронила на пол толстый том художественного журнала, и сейчас же стало казаться, что в моей большой комнате очень мало места, — голос больше не ерзал от волнения, устаканился, размеренный и трепетный (от любви к лирике Блока, разумеется). — Все это было немножко досадно и довольно нелепо.       Мирон иногда подборматывал в ритм, но все больше думал — как умело его мозг сделал этот вброс, в котором параллелей с ситуацией находилось куда больше, чем он помнил. Подсознательное или бессознательное нажимало на кнопки реальности. У Машнова голос был с хрипотцой — по жизни тоже, но с мороза сильнее. Становилось почему-то некомфортно, хотя они вроде как уже читали друг другу стихи — очень длинные, аж на раунды приходилось разбивать, и не блоковские, а собственного сочинения. Мирон осматривался, ища спасительную лазейку из сложившейся поэтичности момента.       — Ну че ты? — Слава сам дочитал стих и сам разбил повисшее после молчание. — На утку-то взглянешь?       — А я думал, клюв желтый будет, — сообщил Мирон, посмотрев в окно.       — Да брось, я не так безнадежен, — Слава стоял за его спиной так близко, что слова щекоткой воздуха прошлись по уху, Мирон дал себе мысленную оплеуху. — Ужинать будем?       — Набегался? — спросил Федоров. Это так родительски прозвучало, что Славу вдруг кольнуло — он стоял, взмокший, в куртке с чужого плеча, просил жрать, за уроки садиться и не думал, утку зато слепил.       — Заточил бы че, да. Хоть сладкое, — признался он. — Я вино привез, кстати, — он начал раздеваться, заложил подмокшую челку наверх. Мирону вдруг запахло теплом мужского тела, и он забегал глазами по полу, как будто читал написанное на нем: «А давай от Машнова возбуждаться не будем, это худший вариант из возможных». Дернуло же напридумывать этот сюжетец, теперь любой Славин жест казался подачкой разбереженному мозгу.       — А я не пил еще с того раза, стремно, — Мирон заложил книгу ленточкой от елочной игрушки.       — Так ну с тобой же доктор Айболит, вывезем в случае чего.       — Хочешь дома коллекцию статуэток собрать?       — У кого Фанко-поп, а у меня наш фольклор будет: кикимора, полуденница, Китоврас, — собери их всех, — Слава засмеялся, оттопырив руки, согнув их в локтях, словно динозаврик. Мирон выкупил, тоже улыбнулся. И в голове стало как-то легко, будто иголку из затылка вытянули.