***
мне нравится твоя харизмаспасибо, у меня, правда, психическое расстройство, но спасибо
Под елкой стояла красная коробка с белой лентой. Здоровый уже лоб — да почти дед, — а с подарком переглядывался, чуть не подмигивая. Надо бы и Славин сюда снести, подумал Мирон, но рано как-то, Новый год только завтра. Может, Слава сегодня уедет, к семье или к коту, кто там у него? Было бы обидно. Мирон ведь своим наплел, что будет с друзьями, а друзьям, что с родителями. Хитровыебанные сплетения лжи — спутавшаяся нить Ариадны, которая помогла остаться в лабиринте. Решил один взаперти сидеть, со всеми договорился о встречах только в январе. То ли наказывал себя за деструктивность и попустительство, то ли и правда пришло время собраться с мыслями, уединенно полениться. А теперь Слава как-то растормошил, и снова захотелось к людям. Ну или конкретно к Славе, тут непонятно.Сверкают на елке Блестящие кони, Кораблик плывет По зеленой реке… — Нет лучшей Снегурочки В нашем районе! — Тебя уверяет Маркиз в парике. Он в маске бумажной, В серебряной куртке, С тебя он не сводит Сияющих глаз. И, как полагается Каждой Снегурке, Ты тоже от счастья Растаешь сейчас. Это Агния Барто, шаришь?
Это было написано от руки на обороте всратейшего фото Мирона в кокошнике. Знал бы тот, что Светло печатал это в «Копирке» у Витебского в одиннадцать утра, пряча глаза от кассира, может, не так бы умилялся. Слава аргументировал Ване, что это вайбово, а тот, наверное, панически размышлял, какие у них складываются отношения, раз такой вайб считается уместными. Моргни по фейстайму, если тебя держат в заложниках, братик. Эта открытка (или как это назвать?) лежала на коробке сверху. И Мирон посмеивался, перекатываясь с носка на пятку, хотя никто его не видел, ну или потому что никто не видел. Утро наступило не совсем утром — 14:00 — скоро уже и стемнеет. Но Славы внизу не было, а значит Мирон сегодня оказался первопроходцем. Завтрак, по всему выходило, на нем: Слава все-таки гость. Чего-чего? Открытка расторгала, неужто. Самого себя рассмешил этой наебкой: никакие завтраки к жилью по изначальному плану не прилагались. Но настроение стало прыгающе радостное, а голова легкая, будто вчера и не пили. Канун Нового года, в эту пору даже химеры Собора Парижской Богоматери, кажется, оживают из камня, а Мирон ведь и того менее черствый. Он улыбнулся. С цокающим звуком включилась газовая плита. Яныч вспомнил про неудавшийся вчера поздний ужин, про молоко с медом. Решил, что погреет его в кастрюльке — как делала мама. По-хорошему, надо было еще вчера устроить этот подгон, но Мирон ведь не первокурсница, чтобы бегать за кем-то хвостом. Сказал, не надо — значит не надо. Ну а сегодня внезапно надо, ну да. Сдалось Славе вообще это молоко. У Мирона и воспоминаний о нем только разве что ангина, горчичники на груди, булькающий нос, дерущее горло, и причитающая мама, лепящая водочную примочку к горлу, страшная вонь спирта. И как раз молоко с медом — приторное до зубосведения. Зачем оно Славе? Мирон поморщился, потом задумался, провел руками по лицу. Открыл кухонные ящички: вино, апельсин, сахар, корица, бадьян — это ведь получше будет, почти что глинтвейн — за неимением пары специй. Вместо сахара можно булькнуть мед, вряд ли испоганит. Знатный план, даже инициативный. Он помешивал бордовую жидкость в кастрюле, пока намазывал на хлеб пасту из авокадо — верх его кулинарного рукотворчества. Пахло медом и Новым годом, то есть корицей, еще выпаривающимся спиртом и металлом. А следующий его запрос в гугле был — «Глинтвейн может подгореть?» Он улыбался себе под нос и думал, что скажет Славе. Спросить бы в лоб: «Зачем ты все-таки приехал?», но лучше бы не провоцировать, сгладить углы. Будь дипломатичнее, отец ведь учил. К тому же Слава наверняка отвертится, снова скажет про чай и снеговика. Да и не все поступки имеют смысл, в чужую голову с ногами не влезешь. Перемены происходят не потому, что старый порядок настолько плох, а потому, что новое всегда видится лучше — новое еще не стало свершенным. Душевные революции подталкивают порой по странным направлениям, Славу вот сбросило на его дачу, а Мирона что-то ведет к его запертой двери на втором этаже. Пусть так, кто теперь остановит катящееся колесо? Он не нашел высоких бокалов — в питерской квартире они есть, а здесь посуды вообще немного за ненадобностью, — потому налил в обычные икеевские чашки, взял тарелку. Мог бы в два захода, но нет, куда там, руки занял, как официантка на Октоберфесте. — Кто это сделал?! — выпалил Мирон у двери. — Как мило, Мирон Яныч, меня так матушка называла, — загоготал Слава в ответ. Не спал уже значит. — Открой мне дверь, руки заняты. Они встретились в дверном проеме. Слава жеманно повел плечами — разыграл смущение (значит и вправду смутился). — Да не стоило, — сказал он. — Это что, погодь? — Завтрак в постель. — Это вино? — Давай не придирайся. Глинтвейн. Я молоко это твое на дух не переношу, сделал глинтвейн с медом, — на этих словах Мирон втиснул в чужие руки чашку, сразу же прошел в комнату и уселся на кресло у кровати. — Не возражаешь? Горячий, осторожно. — Спасибо, — Слава почему-то уже был в джинсах и свитере, уезжать собрался? — Ты ведь на веджи сейчас? — Ну да, — Слава предательски сохранил принесенные Ваней и с аппетитом съеденные ими голубцы в секрете. — А ты что, мясо добавил? — он посмотрел на тост, но Мирон только отмахнулся. — А морепродукты ешь? Просто круто было б креветок королевских купить на завтра. На завтра — эту проверочку от него Слава, казалось, не заметил, ухом даже не повел. — Отварить? — спросил он. — Во фритюрнице можно. Только там масла нужно литров десять, кажется. Можем сходить закупиться сейчас. — Хорошо, давай, — Слава уселся, скрестив ноги, потягивал глинтвейн. Крошил хлебом на кровать, конечно же, но Мирон ведь сам принес, пенять было не на кого. Он едва заметно улыбался. — Как тебе здесь? Оправдало ожидания? — Да все отлично, че ты. — А вчера что было? — дипломат из Мирона вышел все-таки не самый осторожный. Слава смотрел прямо перед собой, потом на вытянутой руке снял какую-то невидимую ворсинку с покрывала. — Да остоебало, — ответил он, а потом долго молча жевал, поправил волосы. Это как кивнуть во время переписки и ждать, что тебя поймут. — Самому уже хочется, чтоб Ольг Андревна подошла и за шкирдон потащила, заставила б помириться. Вот это вот: «Слава, Мирон, а ну-ка руки пожмите. И делайте проект по одноклеточным вместе, чтоб я такого больше не видела», — тут Мирон прыснул. А Слава даже не посмотрел не него: говорил вроде о них, вещи вполне себе здравые толкал, но ему, казалось, все равно, слушают ли его. И слушает ли его кто-то конкретный. Вот Мирон сейчас ответит, а он: «А. Че? Я по телефону, погоди». Только вот он здесь и говорил точно с ним. — Вас так мирили в школе? — Либо доклады давали, либо убираться заставляли, — Слава пожал плечами. — Хабара либеральнее Эссена, выходит. — Мировая столица либерализма, хули, — Мирон на это хмыкнул и с аппетитом откусил бутер. — Твое веджи — это авокадо вон, а мое — пустые макароны или картошка, — Слава ухмыльнулся, ловя его взгляд, мизинчиком поправил пытающийся отвалиться кусочек. — Ванька мне правильно сказал, что еще пара годиков без денег, я вообще солнцеедом сделаюсь, — на этих словах Мирон отвернулся. Ведь не время было говорить, что Славе пора бы творчеством нормально заняться, а не стримы пилить. И без того он какой-то грустный. — Ну че, план такой: идем за креветками и маслом, — Мирон хлопнул в ладоши, потом палец загнул, ну дел-то у них невпроворот, конечно, даже трехпалый бы с перечислением справился. — А баню сегодня? Или на Новый год? Аутентичненько было б, как считаешь? — Третья улица Строителей, 25, квартира двенадцать, — имитируя пьяный голос, проговорил Слава и расплылся в улыбке, припоминая адрес из «Иронии судьбы». — Каждый год мы с друзьями ходим в баню. Слава был доволен, рад даже, гордился собой, что подарок сдюжил, что друзей завел — не поганок гнилых, а тех, кто ночь не поспит, но в беде не бросит. Еще и Яныч завтрак притащил, вот ведь радушный хозяин. — Я не хочу на утро проснуться в Хабаровске, — с набитым ртом сообщил тот. — К тебе приедет кто? — Девочки? — в голосе Мирона было только спокойствие, мужицкое такое, привычное спокойствие. И по Славе это проехалось — не потому, что ревновал, просто гадливо стало. — Ну хоть мальчики, я не знаю. С кем ты праздновать будешь? — С тобой, если останешься. Но можем и девочек позвать. Еще одно повторение «девочек», и у Славы начнется нервный тик от вульгарности. Мирон ведь смотрелся асексуалом, представлялся сапиосексуалом, а рот открывал — патриархат на фото-панораме, гнильцу свою с какой-то даже гордостью выкатывал, на, смотри, какой альфач. А на этого альфача-то в темноте наступить можно, под ногами не заметив. А если б не Слава, — шокированно подумал Слава, — он что, один со шлюхами бы встречал? Вот ведь распоясался, депутатский мандат у него, что ли? Или клипов богатых рэперов пересмотрел? В край уже распустился, хоть полотенцем бы кто по жопе отхлестал за такие дерзости. И как же это все-таки с его умными глазами не вяжется. Хотя у собак тоже умные глаза. — Анекдот про баню и девочек знаешь? — Не-а, — забористым голосом ответил Мирон, мол, валяй. — Привет, друган, — безразличный тон исчез, голос Славы интонировал несвойственно, — так давно не виделись, давай мы с тобой в баньку сходим, пивка возьмем, попаримся, — сказал он нараспев, покачиваясь из стороны в сторону, — девочек пригласим, пошпехаемся. А второй ему говорит: «Ты что, с ума сошел? При девчонках, что ли?». Саранхэ. — Саранхэ? — Не выкупаешь ты мой стаффчик, это аутро к тречку. Послушал бы на досуге. Андердогов, знаешь, бог любит, вот и ты послушай. — А почему саранхэ? — Мирон сощурился. — Это «я тебя люблю». На корейском. Мирон не хотел улыбаться, но губы сами ползли вверх, он раздувался в подавлении этой улыбки, как тот шарообразный дядюшка Гарри Поттера. — Наебал, что ли? — продолжил Слава. — Ну да, ага, многочлены — это наш уровень юмора, какой ты, Мирон, — он помотал головой. — Так что там про планы, только креветки? — Ну да. Кинцо можно вечером. — А пальцы-то как загибал. Я одет, так что, — Слава хлопнул руками по коленкам, как бы обозначая, что хоть сейчас может выйти на улицу. Мирон кивнул, поднялся и пошел к двери. — Слав. — Ась? — Карась… Слав. Названный развернулся. — Да что? — снова спросил он. — Открытка — огонь, — Мирон оставил его сидящим, повернувшись через плечо с застывшей на губах дурашливой улыбкой. Господи, храни Светло. Второго такого нет. И если бы Славе можно было бы выбрать, в кого влюбиться, он точно назвал бы Ваню. Душа в душу бы прожили век. Но Славу никто не спрашивал. Поэтому Ваньку он обожал чисто дружески и старался хоть чем-то отплатить за прикрытие своей худощавой задницы: например, вместо запрошенного Джек Дениэлса за полтора, купил литр Хэннэси за шестеру. Пусть Светло знает, что он ценнее любого жида, даже вечного. В прихожей раздавался стук выдвигающихся на полозьях ящичков, вжуханье молний курток, звон упавшей на плиточный пол железной ложечки для обуви, пыхтение. — Машнов, почему с голыми щиколотками? — на пороге стояла воспитательница детсада с чуть обросшим щетиной лицом и будто бы иностранным акцентом. — Ну отстань, — попросил Слава, — кончились длинные носки. — За одну ночь? Они что, воевали? — Мне лень переодевать, — он поморщился. — Ну правда, че ты. Выслушав это, Мирон отвернулся и надел шапку-бини. Правильно, зачем ему уши, но только Слава открыл рот, как тот сказал: — Я капюшон накину, не начинай. Маску взял? В ответ Слава вытащил из кармана свернувшегося гомункула. За резиночку зацепились ключи. — Нужна? — Чистая? — Нет, с себя сниму, — судя по ироничной интонации Мирона, там было недоговоренное «блять». — Плащаница с… — Завали-иись, — протянул Мирон со смехом и пискляво, как клаксон, а потом достал маску из корзиночки с мелочевкой, стоящей на полке шкафа. Прикрыл раздвижную зеркальную дверцу. Помотрел на себя. — Да улет ты, пойдем уже, — сказало отражение Славы по левую руку. — Главный парень на деревне, не то что девки, даже тракторист заглядывается. Мороз сразу защекотал в носу, Мирон достал из кармана пачку сигарет, предложил Славе, тот некнул и пошел, покачиваясь, сунув руки в карманы — так, что куртка провисала вниз двумя складками. Снег попадал на щиколотки, и Слава останавливался, чтобы смахнуть его пальцами с покрасневшей кожи. Мирон глумился, как и подобает. А еще в шуршащем капюшоне north face’овской куртки ничего не слышал и через раз акал, вытягивая нос вперед, пытаясь высунуть хоть одно ухо наружу. У кого-то на улице играла музыка — русская эстрада — наверное, провожали старый год. Лаяли собаки, снег хрустел под ногами и громоздился горками на ветках деревьев. Это делало их открыточными или сказочными. На некоторых сучках все еще держались покрытые инеем коричневые морозные яблоки. Улочка вывела их на дорогу, а там и до магазина — пять минут, как пообещал Мирон. Мимо провезли ребенка на тюбинге, и Слава завистливо проводил его глазами. — Я бы тоже хотел на бубликах покататься, — пробубнил он. — Так с нашим весом какая горка нужна. — С маленькой не съедем? Мы на картонках в школе катались. Я тогда почти столько же весил. — Ну, — Мирон оглянулся на ребенка. — Хочешь, отберем? — Два мужика подбегают к ребенку, — Слава засмеялся, — мать думает, что киднепинг, но мы пиздим бублик и ухуяриваем в закат. — Ну как в закат, — вставил Мирон, до ближайшей горки, где нас участковый найдет через час. — У меня самокат подрезали почти так же. — В детстве? — переспросил Мирон. — Да нет, в прошлом году. Прям при мне угнали, а я бежать не стал. — «Угнали», ебать, — Мирон со смехом втягивает голову в плечи. — Ну радуйся, теперь не ты, а другой долбоеб по нашим метровым тротуарам на самокате чешет. — Обижаете, Мирон Яныч, я новый купил. Куда мне до ваших мерсов, самокат зэ бест. — У меня не мерс. — Бмвшка, что ли? — Вообще машины нет, — ответил Мирон и пожал плечами. — Это как? — На такси езжу. — А почему свою не купишь? — Мирон посмотрел в ответ так, будто ждал, что Слава сам догадается. Слава тоже смотрел, но не догадывается. — Ну че, ногами до педалей не достаешь, хочешь сказать? — с неприкрытой иронией предположил он. — Мне по медицинским показаниям нельзя же, — ответил Мирон и отвернулся, стал пялиться ровно перед собой, на занесенную снегом дорогу. — Ты… слепой? Я так и думал, — Славе перестать бы издеваться, но уже ведь начал. — Погоди, а что с тобой? — Ну кому права не дают, Слав? — Слепым, одноногим и психам. А, ого, — наконец до него дошло. — Серьезно? Да ладно, людям с биполяркой права не дают? Я вообще не знал, ты не гонишь? — Мальчик со справочкой, — прокомментировал Мирон и пожал плечами. — Раньше это вообще маниакально-депрессивный психоз называлось. А какие маньякам права, — он улыбнулся себе под нос. — Обидно.