О чём молчат лжецы

      Девяносто семь, девяносто восемь…       Камера не более, чем на три метра в ширину и четыре в длину. Потолок выложен низко, с её высоким ростом достаточно поднять высоко руку, чтобы дотянуться до него.       Девяносто девять, сто, сто один…       Она продолжает счёт, бесцельно обходя каменную клетку по кругу. Дотрагивается до каждого угла, ощупывает стены и пол в мнимой надежде найти хоть одну мизерную зацепку от прежних владельцев; любую иглу, осколок стекла или изорванные фрагменты записки. Одиночный факел у массивной двери отбрасывает мягкий свет, мало-мальски согревает закованные руки. Оковы делались в момент её появления на Кондракаре; кузнец измерял обхват её запястья своими длинными и грязными пальцами, прикладывал к листу бумаги, сосредоточенно обводил и подводил получившийся образец к формам по изготовлению индивидуальных наручников. Всё то время, пока жаровня беспрестанно источала нестерпимое тепло, Корнелию держали в ближайшем помещении. Грубовато вытряхивали все карманы отнятой ранее сумки, заставили встать коленями на рассыпанные гвозди, за каждое горестное шипение или слёзы топили в глубоком жестяном тазу, наполненном ледяной водой. Оковы сделали достаточно быстро; Хейл всё ещё чувствовала ссадины на коленях и различала, где начинается боль от унижения и боль от физических пыток. Чего следовало ожидать, мерки сбились и обхват свинцовых браслетов вышел меньше, что доставляло боль и натирало кожу. Корнелия едва могла двигать кистями рук, не испытывая при этом дискомфорт.       Сто два, сто три, сто четыре…       Камера не содержала в себе зарешеченных окон, раковины или простейшей кушетки. Бесполезная, грязная тряпка заменяла и матрас, и кровать, она пахла чем-то кислым и смердящим. Корнелия сомневалась, что Меридиан и Кондракар продвинулись в дезинфекции помещений, а потому держалась подальше от любых предметов мебели. Игнорировала странно пахнущую тряпку, избегала контакта с полуразваленным стулом. Сидела на холодном полу, спала, прислонившись к стене под факелом и клала руки на израненные колени. Целительница, единожды пришедшая, чтобы проверить её состояние, наложила повязки и вколола неизвестную жидкость. После неё Корнелия не помнила ничего. Действие сыворотки погружало сознание в непробиваемый вакуум. Оно избавляло от тяжёлых мыслей и болезненных покалываний в теле, но пробуждение после было равносильно жестокой пытке.       Сто пять, сто шесть, сто семь…       Целительнице понравился результат. Её не волновало состояние заключённой, пустые просьбы и мольбы; отточенное войной и службой бездушие отделяло от чувств других людей. После пробы она приходила каждый день, держа наготове шприц с внушающе длинной иглой. Иногда приводила с собой охрану на случай, если Корнелия показывала сопротивление. При любом раскладе под кожу болезненно входила игла, а после наступала тьма. По истечении нескольких таких приёмов, Корнелия слабо различила в эффектах знакомые симптомы морфия. Той гадости, применяющейся в качестве успокоительного и седативного. Организм, тщетно пытавшийся вывести из себя вещество, не жалел сознание девушки. Пробуждение выходило отвратительным. Долгие рвотные позывы, сухость во рту и надломленное состояние, из-за которого хотелось убиться головой об стену. Побочное действие продолжалось не более нескольких часов, но в первые секунды ударяло в мозг, дестабилизируя его.       С ненавистью к себе Корнелия признавала, что предпочла бы этим мучениям физические пытки. Она не знала, чем именно её травят. Лишь предполагала, что вещество имело схожие признаки с известными ей седативами. Из-за постоянного чувства тошноты в горло не лез самый простой кусок хлеба; она ощупывала свои исхудалые ноги со слезами на глазах. Никто не притрагивался к ней, за исключением целительницы. Хейл не мучилась от боли в мышцах и свежих ран, не получала положенных всем заключенным избиений, обходилось и без оскорблений.       С лихвой это компенсировалось неизвестностью. Каждый раз, пробуждаясь, Хейл, превознемогая омерзительные приступы тошноты, касалась себя, со скрежетом зубов беспомощно шевеля пальцами и пытаясь найти хоть одно увечье. Быть может, её специально выводили из сознания, чтобы иметь безграничный доступ к её телу. Но ни одна часть не была тронута. И это вводило в ещё больший ступор.       Сто восемь, сто девять, сто десять...       Она останавливается у правого угла комнаты. Желудок непроизвольно сжимается, и она содрогается. Поднимать руки не легко, — оковы сдавливают запястья. Корнелия сгибается пополам, когда внезапным порывом из неё выходит желудочный сок, царапая иссушенное горло. В уголках глаз появляются слёзы. Разум всё ещё мало соображает, и она старается не впадать в отчаяние. Считает цифры, проговаривая их вслух, чтобы не сойти с ума. Вчера её счёт остановился на одной тысяче. Пришла целительница с новой порцией усыпляющего, прервав её занятие. Корнелия ей не противилась, но и не подчинялась. Равнодушно смотрела на то, как на коже появляется новая отметина от иглы. Возможно, она сможет выжить и выйти отсюда только так. Не сойдя с ума и не причинив себе вреда.       В какой-то момент рассудок перестал вести борьбу. Истошное и раздирающее смирение хуже, чем бессмысленные и ни к чему не приводящие усердия. Вечный огонь её сил потух после долгой стычки с реальностью. То место, где её держат сейчас, не терпит внутренней твёрдости. Оно подчиняет и убивает всякое сопротивление. Всякому, кто смеет идти против системы, назначают наказание.       Иногда Корнелия слышит безудержные крики за стенами. Они пробуждают её после беспамятства. Она не имеет понятия, что вытворяют с пленниками за дверью её камеры, но против желания вслушивается в нечеловеческие вопли, чтобы понять степень опасности. Кто-то упрямо сдерживает себя и вопит только в том случае, когда терпения не остаётся. Остальные же оглушают тюрьму своими надрывными голосами. Ни тем, ни другим не приходится страдать долго. Если позволяло состояние, Корнелия высчитывала минуты. Три, пять, пятнадцать, сорок. Здешние стражники не развлекаются с узниками. Это не походит на жест доброты, но даёт представление о правилах тюрьмы. Значит, здесь не приветствуются пытки ради забавы и удовольствия.       Судорожно прокашлявшись, она отходит от пятна на полу и усаживается у двери. Колени болят меньше, запястья потеряли чувствительность. Черепную коробку словно обдали морозом, а затем пронзительным шумом колокола. Голова раскалывается на части из-за сопутствующей мигрени. Корнелия всё ещё хочет знать, почему её держат здесь и каковы мотивы Нериссы в отношении бесполезной стражницы, утерявшей свои силы после уничтожения святыни Кондракара и убийства Оракула.       Она не представляет никакой пользы для могущественной армии Нериссы. Её магия иссохла подобно завядшему цветку. То, что спасало, растворилось в непроглядной тьме. Не говоря уже о физических силах и хоть каком-то понимании политики Меридиана, Корнелия была скорее незаполненным пробелом в истреблении светлых сил. Быть может, стража устроит показательную казнь перед оставшимися повстанцами. Остальные стражницы либо убиты, либо порабощены. Никто не знал достоверной информации, а потому не заговаривал об этом и не пускал слухи.       Сто десять, сто одиннадцать, сто двенадцать...       За все сутки, проведенные в изоляции от внешнего мира, Корнелия удерживала себя от одного. Она шептала алхимические формулы по памяти, чертила в воздухе магические знаки, проигрывала в памяти беспечные дни помощницы лекаря. Повторяла составы известных ей настоек, эликсиров и продолжала вести счёт. Это помогало избавиться от лезущих, подобно инфекции, мыслей. Распотрошенная вера, призрачная надежда и отголосок помутнённой привязанности воссоединились в терзающую организм болячку. Корнелия не могла позволить себе надеяться и ждать спасения. Но в самые тёмные мгновения перед разрушительным сном её разум подчинялся бессознательному желанию уверившегося сердца. Она уповала на беспечное прошлое, затягиваясь иллюзиями, словно хорошим табаком. В её сердце тихой молитвой раздавался голос Калеба. Тихий, но твёрдый зов её имени. Восстанавливаясь каждый раз после мучительного беспамятства, Корнелия благодарила рассудок за своё спасение. Она забыла о Калебе многое, начиная с его запаха и походки. Образ рассыпался кровавыми осколками наступившей войны, и именно это держало девушку на плаву. Её спасло то, что должно было разбить. Так было легче выживать и справляться с реальностью.       Уцелевшие в хрупких стенках сердца воспоминания лишь вспарывали затянувшиеся раны. А когда наступало безвыходное смирение, Корнелия повторяла про себя список целебных трав, отвлекаясь на незначительную вещь. Никто не узнает о том, что осталась она на Меридиане ради юной любви. У неё был шанс побега, но вместо этого она предпочла медленную смерть в чужом мире, настроенном враждебно к ней. Если бы была возможность вернуться в прошлое, то Корнелия предотвратила бы собственную ошибку без раздумий. Она шла за Калебом. Он, в свою очередь, шёл за матерью, успевшей поработить половину миров одним щелчком.       Сто тринадцать, сто четырнадцать, сто пятнадцать...       Дверь отворяет всё та же целительница. На сей раз она выглядит иначе: юбка скромного и закрытого платья перепачкана кровью до самого пояса, волосы впервые собраны в высокий пучок. Пальцы её рук неконтролируемо дрожат, металлический поднос с инструментами и стаканами норовит упасть. Девушка глубоко вдыхает, удерживая поднос и почти не смотря на Корнелию. — Я дам тебе двойную дозу макового снадобья сегодня, — зачем-то проговаривает она слабым шепотом.       Корнелия не реагирует на её слова. В ней рождается подозрение и порочное любопытство, — впервые дверь её камеры открыта так долго. Она могла бы обездвижить целительницу или наброситься на неё и задушить цепью оков, переодеться в платье и, опустив голову, дойти до первой попавшейся на пути комнаты. Мысль эта бьёт молотком по измождённому разуму. Мечты о свободе вспыхивают быстрее, чем рациональные оправдания. Корнелия облизывает нижнюю губу. Прикрыв глаза, восстанавливает в себе возможность мыслить здраво. Её убьют тут же, если она нападёт на целительницу. Каждую камеру наверняка охраняет стража. Пройти мимо них будет невозможно.       Сто шестнадцать, сто семнадцать, сто восемнадцать...       Кожа под оковами зудит. Настолько, что невыносимо хочется содрать её и почесать саму плоть, а не оболочку. Если это заражение, то Хейл рада. Не придётся выдумывать способы самоубийства и побега. Инфекция сожрёт её заживо, а снотворные вещества сделают этот процесс менее болезненным. Лучшего варианта и быть не могло. — Сядь напротив двери. — Велит целительница и, пошатываясь, подходит к нетронутой тряпке на полу.       Она молода. Миниатюрная фигура, сутулые плечи, короткая шея. В обездоленных добром глазах застряла нерушимая безнадёжность. Девушка не смотрит на Корнелию с сожалением или стыдом; её взгляд полон немого презрения. — Для начала нужно смыть грязь. Я проведу тебя к купальням. После обработаем твои раны.       Целительница не ждёт согласия. В камеру входит один из надзирателей, смиряет девушку злым взором и, скрестив руки на груди, остаётся стоять у прохода. В коридоре слышатся мужские разговоры. Замечательно. Поддайся бы Корнелия секундному вожделению убить целительницу, напоролась бы на мужчин. Её догадки относительно расположения охраны подтвердились. Каждую камеру охраняют один или несколько тюремщиков. Ей не выбраться. Это обезнадёживает и освобождает от одновременно.       Она заканчивает счёт. На одеревеневших ногах бредёт к надзирателю, держа на виду скованные запястья. Будто подозревая о её замыслах, мужчина закрывает собой целительницу и толкает узницу в коридор. Все дни заточения Корнелия бродила по камере; ходила так, словно завтра ей отрубили бы ноги. Но сейчас двигать ступнями получается хуже обычного. Шаги выходят неуклюжими и кривыми, окружающее пространство резко становится непривычным и выматывающим. Она поднимает голову в одночасье, по возможности осматривая широкий каменный коридор. Повсюду факела, посты охраны и беседующие между собой стражники. Это не выглядит как сцена из дешёвого фильма. У неё не получится сбежать даже с оружием. Бронированная охрана повалит на пол сразу. — Старайтесь не держать её руки, — целительница выходит за ними следом, держась стены. — Она истощена. Двух человек хватит для сопровождения. — Позволь напомнить, что не ты здесь раздаёшь приказы, — завязывая плотной повязкой глаза Корнелии, надзиратель фыркает.       Он не церемонится и делает крепкий узел на затылке. Проверяет прочность цепей, и от его недоверия Хейл пробивает на нервный смешок. Разве она похожа на воина и держит при себе не меньше двух мечей? Её потрясывает от напряжения и страха; даже если бы захотела, то не смогла бы напасть. — Я служу Нериссе и повелителю Кондракара, Седрику, — девушка отвечает с укором. — Мне было велено присматривать за пленницей. У вас нет оснований, чтобы причинять ей боль. — Разве я избиваю её? — возмущённо цедит мужчина. — Я слежу за её состоянием и знаю лучше, как с ней стоит обращаться и чего делать не советуется, — деловито произносит девушка, не отступая. — Не смей спорить со мной, Родрик.       Мягкий толчок в спину вынуждает идти. Кто-то спереди тянет Корнелию за цепь оков, ей приходится выпрямить руки и повиноваться, подстраиваясь под шаг идущего. Икры ног пульсируют от непривычно быстрой ходьбы. Невозможность увидеть пространство дезориентирует, сбивая с заданного настроя, и она начинает считать снова. Медленно, успокаивающе, без лишних намерений. Неизвестность осязаемо пугает через несколько мгновений, когда мимолётные разговоры стражников стихают, а поворотов становится больше. Воздух за стенами камер ничем не отличается. Всё та же духота, изредка перебиваемая трупным зловонием. Корнелия заставляет себя подумать о маковом снадобье. Она судорожно, насколько позволяет головная боль, припоминает всё, что знала об этом цветке и его эффекте на мозговую деятельность человека. На Земле, ещё во времена обычной жизни, на уроках биологии причитали, что мак — цветок двоякий. Если её укачивали всё это время лишь им, то опасности не следует ждать. По крайней мере, Корнелия отличала эффекты снотворных и слегка успокоилась, осознав, что мак по своей части — самое безобидное болеутоляющее.       Крайняя мысль ударила пронзительно и нежданно, словно озарение в час бездействия. Значило ли это, что целительница не намерена пытать её и использовать в своих целях?       Кромкой сознания Корнелия вжимается в мнимую надежду. Её продолжают вести по коридорам, тощие и шершавые пальцы целительницы невесомо касаются спины. Ни один из стражников не применил к ней силу, не обозначил её место, следуя правилам. Видеть, во что превратился некогда светлый и миролюбивый Кондракар — безутешное занятие, и она рада, что глаза её завязаны крепко. — Оставьте нас тут, — просит девушка, потянув Корнелию за ткань тюремного одеяния. — Один из вас может охранять дверь. Заходить запрещено.       Родрик, старший надзиратель, недовольно передаёт целительнице цепь оков и отходит на два шага к окну.       Сырость и горячие потоки воздуха хлынули из помещения, как только девушка открыла дверь. Она осторожно ведёт за собой узницу, следит за тем, чтобы помощницы в купальне вышли наружу, оставив их двоих. Только после этого развязывает повязку и опускает цепь, отходя от Хейл. Помедлив, достаёт ключ от оков и, пристально смотря на бывшую стражницу, освобождает от жалящей стали. Оковы падают с грохотом, задев пальцы ног. Запястья обдаёт жаром, свободой и болью. Несмотря на отсутствие кандалов, Корнелия едва ли может поднять ладони и свободно рассмотреть оставшиеся отметины. Привыкшая к постоянной тяжести, она с неверием шевелит рукой, пробуя рассечь воздух. Кости сдавливает фантомной болью, и она забывает об этой затее.       С подозрением и оправданным страхом обводит недоверчивым взглядом деревянные купальни, вздымающийся к потолку пар и зарешеченные окна вдоль одной стены. Кое-где на полу отпечаталась узором застывшая кровь. Никаких зеркал, полотенец и ковриков для предотвращения падений на мокрых плитах. Безликая комната, как и сотни других. Отсутствие зеркал, по-видимому, делалось для самих заключенных. Мало кому хотелось бы видеть своё обезображенное тело и лицо после нескольких часов пыток и каторги. — Даю тебе десять минут, чтобы разобраться со всем, — строго произносит целительница, отступив к окнам. — Мыло возьми с полки.       Она замечает замешательство в её голубых зеницах. Кивком указывает на одну из полок и, сложив ладони у живота, переводит взгляд в пол.       С неохотой Корнелия спускает с себя свободную тунику, впитавшую кровь и капли желудочного сока. Пахнет от неё отвратно, и она, превозмогая внутреннюю панику, подчиняется требованию. Стоит ей задеть воду, как ощущение арктического льда объедает тело. Она с растерянностью смотрит на целительницу, но та не отвечает на её любопытство. Оторопь, с какой Корнелия опускается в широкий и глубокий деревянный таз, рассмешит кого угодно. Это была иллюзия. Иллюзия, чтобы заманить к себе видом тёплых вод отчаявшихся узников.       Проходит секунда, две. Ожидание сменяется минутами, взывая к привыканию, а тело пробирает неестественный холод, рубящий кости и плоть.       Она трижды проклинает Меридиан и своё безутешное положение. С тоской признает себе, что перспектива остаться в Хитерфилде с разбитым сердцем имела больше возможностей, чем беспросветное житьё на правах помощницы в незнакомом мире. Война шла четыре года. Ей было семнадцать, когда бабушка Хай Лин впервые рассказала стражницам о Завесе, Кондракаре и пяти элементах. Тогда предупреждения о войне казались нелепицей; ни одна из чародеек не восприняла всерьёз слова Оракула.       Корнелия досчитывает до ста пятидесяти. Неотступный холод цепляется за зажившие ссадины, острый подбородок упирается в поджатые колени, глаза неотрывно следят за окнами. Пламя факелов светит ярко, отбрасывая тени громоздких полок и шкафов.       Она впервые за несколько дней или недель видит окно. Неважно, сумрак ночи или ясность полудня снаружи. Нисколько не лишают удовольствия серость и тяжесть пасмурного неба. Созерцая его, Корнелия ненароком вспоминает о Герде, трактирщице, на которую работала и с которой пряталась от королевской стражи. Женщина милостиво приютила её к себе после исчезновения Калеба, взяв обещание трудиться. Герда содержала заведение, обслуживала гостей и разбиралась в целительстве, оказывая большую услугу мирным жителям. Кто-то звал её матерью, Корнелия же сторонилась обращаться к ней даже по имени. Она добросовестно собирала травы, ягоды и воду, молча изучала тома об алхимии и не появлялась в главном зале трактира. Ей не приходилось выходить к пьющим посетителям и помогать Герде управляться с разбоем. Старший сын Герды брал ответственность на себя, избавляя чужестранку от необходимости следить за порядком. Эта территория была закрыта для неё, и всякий раз Корнелия прижималась к двери, пытаясь подслушать разговоры и случайные фразы. Ничего не получалось, и, раздосадовано уходя вглубь комнаты, она бралась за трактаты алхимиков и вычитывала всё, что хоть как-то могло помочь ей понять и разобраться в одном веществе. — Твои десять минут прошли, — целительница, отойдя от окна, сама поднесла полотенце и подала руку.       Она с режущим чувством досады оглядела Корнелию, резко опустила ладонь и взяла мыло. Вода была чистой, не мыльной, и, достаточно натерев тряпку, целительница всучила её Корнелии. — Тебе лучше не противиться. Никто не знает, когда ты ещё сможешь прийти сюда. — С чем вы смешивали маковое снадобье? — Едва слышно спросила Корнелия, и без особого рвения села обратно.       Девушка, поджав губы, повернула голову к двери. За ней было тихо. — Со спиртом, — сухо и коротко ответила.       Корнелия кивнула, мгновенно поняв, что дальше никакого разговора не получится. Наскоро вымыв себя, она выдохнула, когда холод остался позади. Прислужница самостоятельно одела её в новую выглаженную тунику, расправила влажные светлые волосы, примерила что-то в уме и велела сесть на стул. Жёсткая ткань липла к телу, в ноги вгрызалась прохлада полов. Она торопливо расчёсывала мокрые волосы стражницы, грубыми движениями цепляла запутанные пряди, придирчиво распутывала их и крепко держала голову Корнелии.       Под конец волосы были отрезаны до плеч. Орудуя длинными ножницами с заточенными лезвиями, целительница без излишеств и церемоний оттягивала кончики назад, срезая основную длину. Не сдержавшись, Корнелия в неверии собрала ломкие пряди, сжав их кулаке. Хорошо, что рядом не находилось никакого зеркального предмета. — Твой организм не реагирует на яд, — прервала тишину целительница, отложив ножницы. — Почему? — Вы пытались меня отравить? — Резко развернувшись, смутилась Корнелия. — Каждый заключенный представляет собой единицу рабочих сил. Чтобы узнать прочность, физическую выносливость и состояние иммунитета, мы проводим ряд испытаний для новеньких. В первые сорок восемь часов я давала тебе разбавленный яд белены, постепенно увеличивая дозу. В последующие двенадцать часов твой организм должен был чахнуть от настойки бересклета.       Целительница обошла её, смело взглянув на исхудалое и поникшее лицо стражницы. Впалые щёки, редкие веснушки, соединяющиеся в кривом узоре незначительных шрамов. Последствия заключения и войны сломили аристократическую красоту, вытеснив точёную статность и изящество. — Ты находишься в рассудке, — заключила она. — Значит, скопление ядов никак не подействовало на тебя. — Чего вы хотите? — Понять, кто ты такая. Если твои клетки отличаются мутациями, то из этого нужно извлечь выгоду. — Хотите ставить опыты? — Горько усмехнулась Корнелия. — Да, — прямо ответила девушка. — Но я всё же хочу узнать, что послужило причиной появления столь полезной способности. Если я получу честные ответы, то целесообразно воспользуюсь всеми возможностями.       Она замолчала, давая волю размышлениям. Без опасений принялась менять воду, вытирать мелкие лужицы и заниматься своими делами, лишь краем глаза поглядывая на узницу и замечая оттенки смятения и недоверия в притуплённом взгляде. Она подозревала, что не получит правду, даже если предложит что-то ценное и стоящее взамен. Это было очевидно, но попытаться стоило.       Упрямое и красноречивое молчание стражницы послужило ответом после нескольких минут раздумий. Аверда гнусно хмыкнула, принимая позицию узницы и не делая больше попыток к бессмысленному разговору. На этот раз повреждённая кожа запястьев порвалась, словно мятая и промокшая бумага. Оковы сдавили с поражающей силой, и тому было объяснение, до которого Корнелия пришла не сразу. — Каждое моё сопротивление будет сказываться на них? — Она мрачно кивнула на свои руки. — Да, — Аверда прокрутила тонкий магический ключ, демонстративно подбросила его в воздух, и ключ испарился, оставив за собой крупицы пепла и льда. — Здесь у тебя есть право выбора только в одном: подчиниться мне или сгнить заживо под землей. Удивительная ирония для стражницы, правда? — процедила целительница, понизив голос.