— Сколько букв в слове «воровка»?
Язык не шевелится, рот накрепко заклеен ядовитой лентой. Едва губы раскроет, как втянет в себя всю дрянь и мучительно сгинет. Шансов вторых не будет, сожаления и милосердия — подавно. У людей на Меридиане свои правила. Свои законы. К которым они относятся свято и грешно одновременно.
— Правильно,
семь, — он отвечает за неё, расхаживая по небольшой подвальной комнатке. Полы его плаща сметают пыль и кусочки застывшей земли с пола, доспехи гремят при каждом резком развороте.
Она не ела сутки. Может даже больше, почти не помня, какая на вкус еда и как выглядит обычный хлеб. Вероятно, яд уже начал действовать, и потому рассудок её затуманен, не зацикливается на окружающем мире, всеми силами пытаясь противостоять заразе.
Цепи на запястьях сужаются от любого вдоха. Такие они, магические, купленные на чёрном рынке ведьм, пользуются популярностью у наёмников и кровожадных тварей. Не перекрывают кровоток, но рвут кожу, обнажая плоть.
Корнелия не шевелится, разодрав кисти рук с ужасающей быстротой, пока до неё не дошла истина. Теперь она неподвижна, подобно восковой статуе, с тем же бледным цветом лица, посиневшими губами и пустым взглядом.
— Я сегодня очень добрый, — Джонатан присаживается на корточки перед ней, поправляет кожаные перчатки и ухмыляется. — Позволю тебе выбрать наказание самой. Два варианта: отрубаем
семь пальцев. Я сделаю всё быстро, заметить не успеешь. Или же…
Врёт. Ехидно усмехается, заглядывая в её глаза. В блеклую безжизненную голубизну, в ворох страха и боли. Вот, вся её подноготная прямо здесь, на раскрытой ладони. Прославленная бывшая стражница, бывалая менталистка, что умела менять решения людей, не дотрагиваясь до них. Столько всего болтали о ней, столько плели сказок и легенд, прославляя её, как самую незабываемую и изящную Стражницу во всех поколениях.
Самая выделяющаяся. Неземная и прекрасная.
И вот она перед ним. Поймана на краже его денег, заработанных справедливым честным трудом.
Джонатана Лудмура невозможно одурачить. Невозможно обмануть и оставить обманутым, убежав далеко и надолго с остывающим следом. Преемника огромного наследства, игорных домов Меридиана и нескольких борделей, окружают опытные солдаты, наученные опрелять по одному вдоху намерения человека.
Королевская казна, будь её процветание и благосостояние долгим, на короткой связи с Джонатаном. Величайший в своём деле и детище, Лудмур знал цену всем деньгам и рабочей силе. Воссоздал империю покойного отца, подпольное королевство, заработал уважаемую всеми репутацию и власть. Он есть тот, чье имя произносят на улицах шёпотом, остерегаясь лишних ушей.
Воров он не жалует. Избавляется даже не глядя и не навещая их лично, доверяя всё приближенным людям.
Но тут, при таком особом случае, при особой и значимой гостье, не смог воздержаться. Прибыл сам, отпустив прислужников и освободив целую ночь для той, что безрассудно попыталась отнять его собственность.
—
Корнелия, — тянет он, называя её так ласково и мечтательно, яд на губах кажется водой, — какое имя-то красивое. А дела совсем некрасивые творишь. Чудовищные, я бы сказал.
Она невнятно мямлет, опустив голову. Джон срывает ленту мигом, соскучившись по её голосу.
— Хочу пить, — хрипит, почти сплёвывая слова. От слабости почти не держится на стуле, в его угрозах не видит ничего опасного.
Мир для неё окрасился в тёмно-серый. Размазался тёмными красками, задрожал, провалившись в пропасть бесконечной темноты. На разбитых губах трескаются только-только появившиеся корочки. Тяжело и плохо. Так, словно песка окровавленного насыпали в рот, а руки стянули шипастой веревкой.
—
Пить? — Переспрашивает Джонатан. В момент в помещение входит мужчина, волоча за собой таз. Воды так много в нём, что в горле пересыхает. — Я не могу отказать даме. Тем более, что мы ещё даже не начали решать, что с ней делать.
— Пожалуйста, — молит Корнелия, не слыша себя, — пить. Я… хотя бы глоток…
Мужчины переглядываются, не дёрнувшись, когда она сваливается на пол. Джонатан смотрит сверху вниз, протянув руку к её макушке. Наслаждается её видом, поглаживая миловидное личико двумя пальцами, растирая кровь и разделяя её главный страх.
Он подозревает, к чему это приведет. И внутренне ликует, полюбив быть первым во всем.
В постели, в любовниках, в списке врагов.
В причине страха.
Вода ледяная, Лудмур стряхивает капли сразу, содрогнувшись от холода.
— Идеальная температура, — хвалит он помощника, — попроси музыкантов играть что-нибудь громкое и не останавливаться. Никто не должен услышать её криков. Мне не нужны лишние волнения.
— Да, сэр.
Капли воды, попавшие на Корнелию, запускают необратимый процесс. Они остаются вдвоем, в гнетущей тишине, в которой её сиплый кашель тише мыслей Джонатана.
Он выглядывает в её силуэте красоту. Обводит изгибы талии, ощупывает бёдра и шею, чувствуя, как гаснет его рассудок в ответ. Совесть в нём давно мертва, а сострадание испарилось с осадком жестокости после смерти любимого питомца в детстве. И Корнелию ему совсем не жалко.
Не жалко под одежду руки запускать, нарушая её неприкосновенность. Не стыдно трогать, властвовать и утолять свой голод, подстёгиваясь зловонной похотью. Не страшно, что кто-то войдёт сюда и помешает ему. В конце концов, подвал хорошо защищен, а ему и не нужно много времени, чтобы изучить её натуру вдоль и поперек.
— Я передумал, — пальцы его бесцеремонно прикасаются к её выпирающим рёбрам. Он её откормит. Так, что воздух покажется гильотиной, — насчет наказания. Ты поживешь у меня семь дней и ночей. Такие нежные пальцы губить было бы непростительно. Пригодятся тебе ещё, я же не монстр, верно?
В сложенные руки набирает воду, подносит к её губам, давая испить с его позволения. Набирает ещё, давая глоток за глотком, оживляя Корнелию и наблюдая за тем, как яснеет её взгляд. Как шестеренки в её мозгу нещадно задвигались, веля пить столько, сколько сможет.
— Смотри-ка, даже щёки
порозовели, — снова ухмыляется. Снова касается её лица, похабно и унизительно, словно проверяя пригодность товара перед использованием. — Какое очарование…
Волосы её шёлк, несмотря на тусклое освещение. Кожа столь податлива, что внутри него щёлкает первобытное желание обладать, а не иметь. Испить до дна, опробовать всё, размозжив тело и мозг об юную душу.
Семи дней ему хватит. Определенно.
С переизбытком.
— Хочешь ещё выпить? — Джонатан интересуется совсем добродушно, с лживой искренностью и переживаниями. — Подойди поближе. Или подползи. Мне всё равно.
Корнелия приподнимается, следуя потребностям, а не здравому рассудку. Она не обращает внимания его потемневший от возбуждения взгляд. Не видит, как дрожит его ладонь и как замедляется дыхание. Всё в ней кричит о глотке воды. О еде, о действии яда и отнимающихся ногах. Она не помнит, почему попала сюда. Не скажет своего имени, не назовет улицу, на которой живет и не выкрикнет «нет».
Но попытается побороться, потому как инстинкт самозащиты заглушить не так просто.
И хватаясь за края широкого и глубокого таза, она в отражении слишком поздно замечает взор его. Всё в нем смешано воедино: ненависть, злоба, интрига, самодовольство. В шею её намертво вцепляется, давит на затылок, погружая голову её под воду.
— Пей, — хрипло приказывает он. — Пей, пока не останется сил.
Не дает подняться и оттолкнуться. Она, руками уперевшись в пол, дёргается, пытаясь высвободиться. Вынырнуть и вдохнуть, ощутить тепло комнаты, а не прорезающий холод воды. И Джонатан топит Корнелию так, словно между ними не одна оплошность, а сотни. С отъявленной злобой, жаждой уничтожить и показать, что случается, когда переходишь таким людям дорогу.
В какой-то миг она перестает дергаться. Тело её ослабленным тремором взято; кисти рук скользят по мокрому полу. В отчаянной попытке выбраться, расплескала большую часть воды, расцарапала фаланги, раздробила собственные ногти, засадив под них грязь.
Джонатан тянет её за волосы наверх, хлопает по спине, верно поймав ту секунду между жизнью и смертью. Ещё бы чуть-чуть и лёгкие бы её схлопнулись, а от нехватки воздуха сердце замерло бы.
Она откашливается. Громко и рвано, выплёвывая воду, дрожа от холода и настигнутого ужаса. Минута и двадцать секунд. Он считал. Похвально для стражницы, ненавидящей воду.
— Ты неаккуратно пьешь, — Джон закуривает, оставшись сидеть и наблюдать. — теперь я весь мокрый.
Мешочек с золотыми монетами весит немало, а прожить на него можно не меньше двух недель. Деньги, которые Корнелия по глупости украла, вернулись обратно к нему, купающемуся в монетах и собственном величии. И будь на его месте упокоенный отец, он бы отрубил голову Корнелии сразу же за подобную дерзость.
Но Джонатан не отец. И даже близко к нему не стоит. Потому его империя богатеет, обзаводится сильнейшими воинами и связями во всех мирах. Всё дело в терпении. Всё дело в малой дозе справедливости и жалости к низшим, грязным существам и воровкам. Без них не было бы того развития.
— Второй заход? — Вопрос риторический, пронизан ядом, жестокостью и свирепостью. — Надышалась?
Снова. Без промедления, смертельно резко, подтаскивает её к тазу, опуская в воду и сжав между зуб сигарету. Она ударяется лбом об бортик, капли крови растворяются, окрашивая всё собой. Со второго раза борется куда сильнее, силясь схватиться за него и разжать его ладонь. Бесполезно. Музыка с главного зала разносится по всему Золотому Кварталу, ненавязчивый джазз, мелодичное и красивое пение певицы завлекает всех почтенных гостей. За всем этим не услышишь умоляющих рыданий какой-то девчонки.
Задыхается вновь, проглатывая чересчур много воды. Джонатану приходится уложить её на спину, делать искусственное дыхание и массаж сердца, дым от горьких и крепких сигарет всаживая в её нутро. Вкус от них остается на её губах. На её прелестных губах, подрагивающих от мороза и удушения.
—
Дыши, моя красавица,
дыши, — успокаивает он, гладя шею и ключицы. — Никто не любит учиться задерживать дыхание в таких условиях, но надо. Надо как-то учиться, верно? Вдруг попадется кто-то страшнее, чем я, и сбросит в реку. Что тогда делать будем?
Он затихает, внезапно ощутив прилив сил и удовольствия. Отпускает Корнелию, разжав ладонь, усмехается своим идеям, млеет перед видом обессиленного женского тела. Да, именно оно. Именно это чувство вседозволенности и безнаказанности развязывает руки и отключает здравомыслие.
— Но ведь и я могу стать тем самым страшилищем, — так тихо голос его звучит, пугая, — Зачем нам другие? Не люблю оставлять после себя недоделанную работу.
Длинный и плотный мешок, завязанный накрепко с двух сторон. Вот, в чем Корнелия оказывается, успев оклематься и отдышаться. Её вывозят с чёрного входа быстро, завязав глаза, заклеив рот и связав запястья. Сегодня в канун дня мёртвых, Меридиан не спит. Он красками усеян, весельем и задорной музыкой. Улицы переполнены людьми, запахами еды, алкоголя и благовоний. Никакого порабощения и захвата вовсе и не происходило. Жители ненадолго забыли об этом, позволив себе отвлечься и почтить традиции. Никто из них не замечает Джонатана, седлающего коня. Никто не подозревает, что часом позже в одном из озер у границы Запретного Леса духи едва не примут в свои ряды новую душу.
И топить в озере Корнелию будут с изощренностью, привязывая камни к ногам и шее, обвязывая рыболовной сетью, тяжёлыми цепями и забивая в рот тряпку. Зарождая в ней новый неисправимый страх перед глубиной и водоемами.
Ночью вода темнее ада. В ней ничего не разглядишь и не заметишь, в кромешной тьме, изолированной от всего внешнего мира. Звуки приглушены, все до единого, кроме стука своего сердца.
И только там Корнелия впервые услышала
это. Давясь водой, рыданиями и страхом, ясно ощутила голос так, будто был её собственный.
Тёмная Мать близко.
***
— Возьми прицел выше. Пуля во время полета постепенно снижается. Так ты не попадешь.
Элион нехотя выстреливает, отступая на шаг от отдачи ружья. Не высматривает попадание и задетую мишень, морщась от боли в плече и презирая уроки с ним. Не потому что он ей омерзителен или неприятен. Никогда в жизни её магия не уступит огнестрельной дешевизне, губящей человека моментально.
Либо же доводящей до предсмертной агонии от разрывов тканей и органов.
— Знаешь, я не хочу стараться, — восклицает она, всучивая ружье Калебу. — С меня достаточно. Я не буду этим заниматься.
— С чего вдруг?
— Калеб, я защищаю себя так, как умею. И мне это подходит больше, чем твои способы. Я не научусь стрелять, бороться и управлять мечом, потому что не вижу в этом смысла, — с выдохом объясняется, стягивая охотничьи перчатки и разминая пальцы. — Спасибо тебе, но с меня хватит. Учи этому тех, у кого нет магических способностей.
— Ты их переоцениваешь, — отрезает он, но не спорит. Не берется доказывать обратно, убирая ружье в чехол. — Останешься без них, это неминуемо. Стражницы должны были тебе стать примером.
Дуновения ветра облизывают кожу. Вдыхая полной грудью, Элион отворачивается предаваясь моменту. Свободе, спокойствию и лёгкости в руках. Ленты бинтов на ладонях покоряются ветру, раны исцеляются, шрамы остаются блеклыми и тонкими полосами.
В цветущих яблонях и садах находиться легче, чем в замке. В сосредоточении зелени и жизни, пахнущей так сладко и вязко. В стенах дворца её сердце замедляется, а дыхание наполняется напряжением. Ей хочется уйти от этого дальше, пока не стало поздно. Пока нехватка солнца не превратила её в безжизненную тушу бывшей советницы королевы.
Элион исподлобья ловит взгляд Калеба. Улыбается ему, разряжая недопонимания и уходя от разговора о стражницах. Думать о них больнее, чем хотелось бы. Говорить ещё больнее.
— Нет у меня примеров. Просто смирись с тем, что я обойдусь без твоей помощи в этом вопросе, — пожимает плечами, стягивая с ладоней бинты и позволяя исцеленным ранам дышать.
Шрам на шраме, ничего нетронутого. Изуродованные ими пальцы, перебитые костяшки, под ногтями застывшая кровь. Кольца не носит, стесняясь и не принимая чудовищность собственной магии. Под бинтами скрывать такое легче. И объясняться уже входит в привычку.
— На вчерашнем совете было решено отдать сорок процентов казны на строительство новых казарм, — она заводит тему, зная, что Калебу это важно. — Нерисса требует, чтобы ты изменил порядок вступления в воинские ряды, пересмотрел возраст, материальное состояние и наличие связей с Запретным городом. Мы больше не берем мальчиков, а за первую провинность вместо казни будет плетка, — пять ударов. Если провинности повторяются, то отправляем в горные районы добывать железо, или Аверда забирает их к себе в качестве испытуемых для новых лекарств и настоек. Калеб, мы больше не обезглавливаем, представляешь?
— Твои старания?
— Да! — Она улыбается ещё шире, поддаваясь вперед, к нему, разводя руки от радости. — я убедила Нериссу, что в этом нет необходимости. Мы должны показать народу, что дорожим каждой человеческой жизнью, а не разбрасываемся ими. Я уже выслала официального посла в южные регионы, чтобы договориться об отступлении войск и принятия ими капитуляции на очень щедрых для них условиях.
— И каких это? — Бровь его изгибается в изумлении.
— Они становятся автономной частью, с собственным войском, властью и сводом законов, — перечисляет она, загибая пальцы. — Но признают правление Нериссы. В случае необходимости, занимают её сторону. У них будет свой герб, флаг и знамя. И армия их тоже, по необходимости, переходит Нериссе с соответствующими компенсациями и банком за каждого бойца.
Речь о политике льётся из её уст с лёгкостью. Рожденная в холодную войну, получившая лучшее образование и представление о правлении, Элион направляет Нериссу, видя те подводные камни, которые не способна увидеть она из-за тщеславия и безобразной увлеченности другими вещами.
Порой, Калебу кажется, что Элион — единственная, на ком держится Меридиан. И будучи теневой королевой, она управляет всем за невидимые нити с позволения Нериссы. Они обе в разных положениях и силах, при неравном могуществе, но едино стремятся к одной цели: осуществлению лучшего правления после Фобоса. После нескольких лет тирании, обрекшей мир на печальную гибель.
— Как там Корнелия? — Участливо спрашивает у него, выглядывая в его лице эмоции. Их нет. Это радует. Имя её ничего в нем не меняет. Значит, Рыцарям придется приложить больше усилий, чтобы задеть его.
— С ней разбирается Нерисса, — коротко отвечает, не упоминая её новое пристанище у тюремных этажей.
— С этими аудиенциями совсем забыла о ней, — тоскливо отзывается Элион, следуя по дорожке, вдоль цветущих роз. — нужно проведать её завтра. И я хочу сделать это без твоего сопровождения.
— Исключено, — отказывается Калеб, тоном беспрекословным напоминая ей брата. — Я хочу поговорить с тобой об одном. Вернее, спросить.
Несвойственно для него молчит долго, предостерегающе, смотря вдаль, на очертания Запретного Города. Внешность его поразительно изменилась с последней войны, и Элион болезненно сжимается, видя отпечаток пережитой жестокости. Он отдал много, взамен не получив ничего.
Старый Калеб умел радоваться всем мелочам и веселить. Быть тем, кто ведет из-за чувства справедливости и лучшего мира, а не по приказу. Всё в нем привлекало и дарило только добрые воспоминания. Всё в нём пробуждало искренность и потаенную нежность.
Другой человек перед ней. Выточенный и созданный войной. Дитя, пережившее жестокость матери. После пыток он стал иным. Дни в темницы после прибытия к Нериссе изменили его. Мальчик внутри него умер, так и не увидев мира и тепла.
Иногда, Элион боится его. Его холодного безжизненного голоса, тяжёлого взгляда и давящего присутствия. Одной только тишиной способен выжать остатки самообладания. Головы рубил с ледяным и завидным спокойствием, не цепляя маски.
Потому как маска хладнокровия ему была уже не нужна.
Эмоции в нём подчинились ему, не смея больше вырываться без позволения. Чувства остались, но исчезли под гнётом жестокости, сгинули во тьме Нериссы. Тотальный контроль за всем, что касается его. Он не позволяет нелепостям даже посмотреть на него и ворваться в мерное движение его дней.
Калеб представляет из себя палача. Тихого монстра, лишенного сострадания. Стал тем, с кем боролся при Фобосе и кого презирал. Бездушием пропитан, окутан моральным уродством и разложением.
И Элион молча себя благодарит за то, что отрезала его от Корнелии. За то, что теперь их связывает частица прошлого, незначительная и увядающая с каждым днем. Он бы её похоронил. Корнелия полюбила не этого Калеба.
Но и она теперь не та же.
Подстать ему, закованная в собственное разочарование, что превращается медленно в ярость. В злость, в безжалостность. Теперь Корнелии не нужна магия, чтобы защищаться. Она научилась убивать иными способами, прожив несколько лет в бегстве. В ней это бросается во внимание сразу же.
И Браун невольно предается мысли. Идее, которая обжигает нутро льдом и жаром одновременно.
Если случится так, что они снова будут вместе, то мир падет перед ними. Его они себе подчинят, прожив и пережив то, что многим видится ночным кошмаром. И ничего их уже остановить не сможет. Это они вырежут сразу же, как ненужную вошь на пути.
— Почему ты так долго молчишь? — Элион рада возникнувшим поодаль садовникам. Калеб оживает тотчас, оторвавшись от размышлений.
Она по глазам его видит, — не стоит ждать лёгкого вопроса.
— Ты сказала, что воспоминания восстановить невозможно, — нехотя, с борьбой в себе произносит, — но у этого есть обратная сторона.
Элион понимает его сразу, за что он благодарен. Она кивает, продолжая говорить за него:
— Потому что воспоминания относятся больше к материальному, чем к духовному, — объясняет, догадываясь, к чему Калеб подводит её. — их можно просмотреть и изъять с помощью магии. Но другое дело — чувства, эмоции, ассоциации, которые возникли во время существования воспоминаний.
Прерывается на мгновение, придумывая самый удобный и понятный пример. И, прозрев, договаривает:
— Папа дарит тебе нож. Ты радуешься, потому как хотел его несколько месяцев и думал научиться сражаться сразу, как только он появится у тебя.
Ты чувствуешь радость, любовь и благодарность. Эти чувства укореняются
в сердце после объятий отца и его помощи в уроках владения ножом. Если я сотру воспоминания, то чувства
останутся, до них невозможно добраться и изъять. Но ты будешь испытывать непонимание от этого. В твоей голове нет ничего общего с отцом. Но сердце помнит. И оно тебе об этом говорит.
Садовники подходят слишком близко, на дорожке проползает несколько паучков.
— Калеб, — Элион обращается к нему, впервые весь разговор коснувшись его руки, — не совершай ошибок, за которые расплачиваться будут все. Я объяснила тебе, чтобы ты понимал, что с тобой происходит.
Зная, чем болеешь, вылечиться легче.
— Зря беспокоишься, — уверяет он, и взгляд его крошит своим безразличием.
Рёбра её обдает плохим предчувствием. Это ощущение она заглушает честностью к Корнелии. Признанием к их дружбе и привязанности.
