О чём молчат лжецы

      Контраст мёртвого и живого.       Тандем холодного и пламенного.       Касание животрепещущее, зарождающее жизнь. Взгляд заживо съедает. Чрезмерная забота кажется обманом. Дыхание выравнивается, взгляд покорный, строптивость и дерзость в ней утихли.       Жмётся к груди его, слушает голос его, словно колыбель. Не силится оттолкнуться и пойти самой, — лишь ноги сжимает сильнее, когда их встречает новый поворот. Призраки сторонятся их. Смотрят долго и внимательно, светя демоническими глазами в полумраке, облизываются, но подходить близко не смеют. Провожают, идя следом и сгущаясь той самой тьмой, что сгрызает дочиста.       Его руки — оплот безопасности. Невидимая стена, защищающая её от всего мира. И в них сердце её чутко замирает, отпустив тревогу.       Калеб тёплый. Сильный. Перешагивает тела мёртвые, точно насекомых, не спотыкаясь и разглядывая в этой чертовщине путь. Держит её крепко, не отпускает, что-то едва слышно говорит, разбавляя тёмный сумрак звучанием голоса своего.       Он не спросил, сможет ли она дойти сама. Не уточнил состояние её, не осмотрел с ног до головы и не принялся уговаривать идти с ним. Медленно, с осторожностью к себе притянул Корнелию, поднял и поступью решительной пошел к выходу, игнорируя иллюзии лабиринта. Ему нет дела до них, чьих-то страхов, призраков и ожившего безумства.       Она пуговицы его камзола перебирает, не получая замечаний. Лепечет под нос незнакомую ему песню, не глядя по сторонам, погружаясь в полудрему, измотавшись в проклятых стенах. На задворках сознания слышит женский, низкий голос, наполненный притягательной властью.       Тёмная Мать знает. Тёмная Мать чувствует.       Никаких догадок не появляется. Мысли — пустынное дно, до краев испитое лабиринтом. Корнелия не удосуживается запомнить предупреждение, убаюкиваемая лёгкими покачиваниями. Ей бы встать и пойти, отстраниться и уберечь себя от новой пытки, но сил нет. Ни на борьбу внутреннюю, ни на внешнюю.       Безграничное безразличие, что усеяло естество. Ледяное, колючее и по-своему страшное. Лучше бы была ненависть. Или злость. Всё, что угодно, что заставило бы чувствовать себя живой и вольной над своими чувствами. — Почему ты ослушалась меня? — Калеб останавливается, чтобы она обратила на него внимание. — Почему ты пришел сюда? — Апатично, с мнимым интересом отвечает, переводя стрелку.       Другой. Такой же устрашающий в этих стенах, как и тот призрачный монстр с мечом. Но тот не прикрывал её, и касания его не оживляли. Был совсем, как бездушная глыба льда, объятия с которой довели до предела.       Насквозь мокрый, но по-прежнему тёплый. Шероховатая ткань царапает щеки, пальцы сжимают кожу в неведомой ей манере. Не нужно думать, что сказать и как ответить. Потому как, читает её моментально по жестам, не доводя до смущения.       Всё ему известно, но зачем-то спрашивает. Это порождает усмешку забавную на её посиневших губах. От которых он взгляда не отрывает. Раз улыбается — значит живая. — Исполняю приказ Советницы, — без подтекста, напрямую, ложь смешивает с правдой. — Исполняю прихоть Миранды, — повторяет, изменив имена. Но голосом тем же. — Доволен ответом? — Ты могла отказать ей. Ничего бы не произошло. — А если я сама захотела, — предполагает Корнелия, приподнимая подбородок, — то что? Глупой назовешь? — Глупые здесь не выживают. — Удивительная правда, соглашусь, — не придавая значения редкому сердцебиению, отзывается она. — Пусти меня. Я отдохнула. — Мы ещё не вышли с лабиринта, — он перечит, рук не разжимая. — Опасно. Бегать за тобой и ловить не буду. — Именно поэтому и пусти, — она от груди его отрывается, выпрямляясь. — достаточно с такого, как ты, геройства.       Вода расплескивается, как только Корнелия опускает ноги. Не чувствуя стоп, мышц и боли, движется в том направлении, куда показал Калеб. Он позади, тень его ощущается догорающей свечой в темноте. Шаги нарочито громкие, чтоб она не испугалась, что осталась одна. Пальцы ненавязчиво прикасаются к лопаткам; ведет их двоих, исполняя её простую прихоть, но и не оставляя одну.       Диссонанс бьет по сознанию. Его слишком много. И, обняв себя, Корнелия думает о нём, как о загадке, чей ответ оказался предательски пустым и неправильным после всего. На выходе её греет дуновение ветра; теперь он кажется не столь холодным.       Плечи согнуты, шея дрожит. Миранды нигде нет, а позади предатель и спаситель в одном лице. Сделай шаг навстречу — кости вырвет без сожаления. Останешься в стороне — спасёшься одиночеством губительным, от него же задохнувшись в конце.       И видеть Калеба при свете непривычно. Видеть руки эти, слегка сжатые пальцы; мерно вздымающуюся грудь, что от тьмы спасала и закрывала. Запах его остался на ней. Взор ожогом проник внутрь. Корнелия им покрыта, в каждом движении осязая, как шлейф его присутствия и касаний придавливает к земле.       Ладони собственные в треморе дёргаются. Кровь чужая застыла узорами. Корка страха сползла, при мысли о Миранде ничего более не содрогается. Подожженная до предела, теперь же остыла, принимая несвойственные ощущения безобразного равнодушия. — Отведи меня к Элион, — Корнелия не боится смотреть на него. Не погибает заживо от острой пронзительности, от гнетущего и тяжёлого взгляда. Примесь чего-то странного с недоверием в нём сквозит. — Она хотела меня видеть.       Другие. Реакция, обстановка, отношение. Сердце её больше не источает боль от потери и разочарования. Ничего больше не кричит от обиды, мир не разлетается на куски от его близкого присутствия.       Потухшая ярость вспоминается чем-то далеким, несуразным и бессмысленным. А память всё истошно рвёт.       Калеб оставил тебя. Отправил в ад на несколько лет, думая, что спасет. Разве ты остыла?       И всё-таки нет. От глаз его не оторвешься, от них меж ребер поднимается далёкое и мёртвое. Он мысли слышать не способен, но следит так, словно пробует на вкус каждое её сомнение. Тишина между ними слишком громкая, чувственная и каждому отдаётся в душе.       Прекрати так смотреть на меня. Отвернись и дай повод отвернуться и мне.       Гремит в рассудке, пока Калеб дистанцию сокращает. Пока не замирает напротив, на смешном расстоянии, и ей приходится поднять голову. — Ты отправляешься на Замбаллу завтра. Со мной. Очень советую научиться слушать мои приказы и выполнять то, что я говорю. Своеволие до добра не доведет.       Но оно привело тебя ко мне. Оно показало мне тебя. Дало ощутить тебя. Дало задохнуться тобой и согреться. Моё своеволие завело тебя прямиком в это чёртово место, где ни один не рискнул бы оказаться просто так.       Лжёт. Лжёт искусно, скрывая эмоции так тщательно и самозабвенно, что ей завидно. Обладай бы она таким самообладанием — и не находилась бы тут. — Я не вхожу в круг придворных и слуг. Слушаться не обязана, — перечит своенравно, не унимая характера. Спичку поджигает, но в порох не бросает, играясь со случаем. — Замбаллу я знаю лучше, чем кто-либо. Обойдусь без помощи и охранного картежа. — Я не спрашивал, как будет лучше, — в противовес, строгим и неуступчивым возражением, Калеб этот порох поднимает по ветру. — А я в напоминании не нуждалась. Самостоятельности в нас хоть ведрами черпай, как идеально совпало, — она острит, всё пламенем покрывая. — Где Элион? Раз выполнял приказ, то продолжай.       Спустя холод, молчание и натянутое напряжение. Спустя годы разлуки, отторжения и непринятия. Корнелия спорит, не прилагая усилий и не целясь по-настоящему ранить. Не чувствуя превосходства или удовлетворения, тотчас находит, что сказать, прознав, каким он может быть. — Принцесса в замке. Повернись спиной. Тебя привели сюда без повязки, а это недопустимо. — В этом нет никакого смысла, я уже все видела.       Ткань плотная, шершавая, захлопывает свет и выпускает темноту. Два тугих узла на затылке, схваченные позади спины запястья. Калеб одной рукой держит их, а второй факел, подталкивает вперед, успевая отдавать приказы идущим навстречу стражникам.       Должно быть, Кадма сумеет ей помочь. Направить в нужную сторону, объяснить недоступное и вернуть силы. Её Корнелия не видела столько же, сколько и остальных стражниц; в ней нет ни малейшей догадки, примет ли Кадма её, не испугавшись длинной цепи Нериссы на шее.       Корнелии приходится замереть, едва не запутавшись в ногах на ступенях лестницы. Калеб дёргает её к себе чересчур резко, а невозможность увидеть причину такого поведения сбивает с толку. — Прекрасный день для прогулок, не правда ли?       Седрик. Его самодовольство, ничуть не уступающее гордости Калеба, скрещиваются в глухом и низком шипении. Ей не нужно видеть, чтобы улыбкой его злосчастной поперхнуться и самовольно к Калебу поддаться. Глаза обвязаны, но нутро чует. И единожды дёргается в удивлении слыша этот ненавистный голос.       Корнелию всё ещё преследует послевкусие тех злачных стен. И Лилиан, что подвела к краю пропасти, сидит занозой в сердце. Память возвращает её в тот день, по-настоящему гадкий и отвратительный своими событиями; полетевшая с плеч голова Лили прокатилась два с лишним метра, прежде чем остановиться. Трава заглушила звуки, в небе прогрохотал гром, символично появившись с победной улыбкой Седрика.       Гнилью боль пропитана, скребясь изнутри. Она глубоко вдыхает, себя предупреждая и останавливая от неминуемых ошибок. Месть первобытная и рьяная просится в мир этот, прямиком из недр отравленной тьмой души. Хочется вновь кинжал схватить и коридоры эти усыпать кровью, точно рубинами. Вспороть змеиное брюхо, всаживая острие до хруста ломающихся костей и рвущихся сухожилий.       Превратить ухмылку его в кровавое месиво, задержаться чуть дольше у спины, в труху стирая позвонки и кожу.       Мысли о подобном плавятся в рассудке. Их так много, что каждый обретает собственный звук; её оглушает в одночасье на несколько секунд. Рёв животный, соединяясь с шипением, прерывается детским вскриком. Горло обдает кислым привкусом свирепости. Она молча благодарствует нерушимой хватке Калеба в это мгновение. Покуда он запястья её держит, Корнелия не дёрнется, не наломает дров. — Прочь с дороги, — голос его гремит смертным приговором. Безжалостен в своей манере общения, Калеб не повышает тона. — Будь вежлив, друг мой, к чему грубости, тем более перед дамой? — Я неясно выразился? — Ответный клинок режет язвительность и усмешку. — Предельно ясно, — Седрик усмехается и не медля обдает саркастичным: — Повелитель. Надеюсь, стражница пребывает в хорошем расположении духа. Корнелия, ты ведь меня слышишь. Ответь что-нибудь. — Она тебе ничего не скажет.       Несмотря на сказанное, она жаждёт слово свое вставить. Не уколоть, а опрокинуть прямиком в яму могильную, засыпав её костями и мёртвыми телами. Корнелия язык прикусывает, осознавая, насколько всё это будет ничтожно. С завязанными глазами, редкой дрожью и мокрым насквозь платьем, что даже не прячет её раненную плоть. Приберегает слова для следующего раза, опуская голову. Ничего хорошего не получится, дай она себе волю поступить так, как хочется. Седрик, ехидствуя, ждёт своеволия. Он этого не получит. — Неужели ей язык отрубили, — вздыхает так горестно, затихает, оценивая реакцию Калеба. — Не дождёшься. — С головами справляемся отлично, знаешь ли. Кисти рук тоже в ход идут. Пальцы, шеи, стопы. Остался только язык. Хорошая практика, когда тебе перечат и говорят неприятные вещи. Попробуй. — Хорошо, раскрывай пасть, — парирует Калеб, поддавшись вперед. Лезвие отточенно скользит по краю ножен. — Станешь моим первым. Как и хотел. — Какая интересная фигура речи! — Он слащаво усмехается, палец поднося к самодельной повязке на глазах её. Себя не удерживает от соблазна взглянуть в зеницы эти, что залеплены гневом и местью.       Так давно не видел, что слепо следует прихоти безрассудной. Узреть её снова, чтобы внутри всколыхнулось от этой нелепой детской злости побежденной стражницы. Тело её говорит больше, чем молчание. Оно обмазано болью и мучениями; руки сцеплены за спиной, но по дёргающимся плечам видит тот победный тремор испуга. Миранда истерзала достаточно. Умело и мастерски, словно маэстро.       Седрик едва прикасается к Корнелии, дыхание задержав. Успевает руку отдернуть, шикнув болезненно и недовольно. Кончик указательного пальцы глухо приземляется на пол, соскальзывает, перекатываясь с одной ступени на другую. Фаланга кровоточит, реакция обрубленных нервов достигает мозга. Последовательно, неспешно, с терзающим рассудок пониманием. Калеб не замахивался. Не тратил понапрасну время на блестящие и красивые манёвры, палец покалечив быстро, с точностью пугающей.       Глазом не моргнув; не дрогнув ни единой мышцей лица. С прищуром предупреждающим, встав перед Корнелией, смотрит на Седрика, крепче сжав рукоять.       И Седрика встряхивает. До чего же больно. Средний палец пострадал меньше. Отметина от клинка кровью заливается. Почти что обрубки, которые не сшить даже при всей изобретательности Аверды. Зрелище неприятное, и, притихнув, Корнелия силится понять по звукам случившееся. — Только посмей сделать так снова, — нарочно тихо и угрожающе, так, чтобы слышал только Седрик. — В следующий раз отрублю две руки. Будешь как пазл, по кускам собирать и сшивать. — Защищаешь пленницу, — с вызовом бросается, взгляда не сводя с ладони. — Как благородно. — Много на себя берёшь. И тратишь моё время, — Калеб повторяет чётче и громче, — уйди с дороги. В третий раз повторять не буду. — Мне и первого хватило. Я задержался всего лишь на пару секунд. — Не заметно.       К стене отталкивает грубо, пристально следя за движениями Седрика. Корнелию пропускает вперед, всё так же преграждая Змею путь к ней на тот случай, если здравомыслие вновь оставит его. На лестнице узкой, с пошатывающимися ступенями, при вое узников и криках подопытных, Калеб оказывается в свое родной стихии.       И жестокость ему одному потворствует. Такая первобытная, что сердце в страхе замирает. Прими Седрик вторую ипостась, Калеб бы не испугался. Не повёл бы бровью, изучив змеиные повадки и зная, где больнее всего ощущается острие в его плоти. — Нерисса плакать от твоей потери не будет, — напоследок бросает Калеб, убирая нож за пояс. — Не нужно испытывать меня. Тем более, если это касается её. — Осторожно, Калеб, — Седрик, качая головой, тянется к платку во внутреннем кармане плаща, — твои личные интересы не должны стоять выше целей короны. — Это не больше, чем исполнение приказов. Нерисса многое намерена получить от стражницы. Ищи другую грушу для битья. — Как скажешь, — Седрик лживо соглашается, обматывая окровавленную кисть. — хорошего дня, Корнелия. Надеюсь, ты с нами надолго. Пока все из вас не погибнут. — Мог бы и не встревать, — вмешивается она, оставив позади лестницы. — Я бы не сломалась, увидев его лицо. — Только не плачь, когда в будущем он захочет содрать с тебя не только повязку. — Сомневаюсь, что с отрубленными руками он это сделает, — щёки обдаёт влагой и терпким еловым запахом. — Я всё слышала. Легкомысленно так угрожать тому, кто может тебя раздавить в своём другом обличье. — Нестись к дворцовым казням в надежде кого-то увидеть и травить состоятельных людей Заветного Города — вот, что легкомысленно. Змея-переросток с бешенством меня не напугает.       И слова бы задели, произойди это всё чуть раньше. Слыша его укор, Корнелия не тревожится. Не обижается, поранившись обесцениванием её попыток найти его и спасти. Всё это значения перестало иметь, превратившись в бледное пятно на задворках памяти. Так, будто происходило в другой жизни, при других обстоятельствах и не с ней.       Тон непринужденный, во взгляде ни йоты прежних эмоций. Калеб говорит легко, глядит прямо, без утайки, пользуясь тем, что веки её накрепко закрыты и сквозь плотную грубую ткань ей не видно то, о чём кричит взор его.       Сейчас только воскликнуть хочется одно. Неужели она была на это способна? Бежать без оглядки следом по остывающим углям, рискуя собой. Лелеять мёртвое, надеясь, что воскреснет и вернётся в прежник лик. Любить исчезнувшее и предавшее, представляя по ночам, как сложится их счастливое будущее.       Человек рядом не курит те любимые сигареты, которые когда-то понравились Калебу. От него не пахнет дымом, мёдом и мокрой листвой. Касания его порождают ожоги. В смердящей свирепости и безразличии нет прежнего чувства безопасности. И взгляд его, тяжёлый, пригвождающий к месту, не смотрит больше любовно, с лаской и нежностью.       Однако, ей не страшно. Наоборот, что-то застёгивает врасплох, слабость перекраивая в силу.       Она веки разлепляет, непривычно моргая и осматривая знакомое помещение. Ванны те же, ледяная вода не потеплела. Доселе скользкие плиты вытерты насухо, с зарешеченных окон виден горизонт, что укрыт грозовыми тучами. Ветер иступлено бьется в окна, его свист закрадывается внутрь.       Она проговаривает просьбу так несуразно, что память бьётся в смехе. — Если не собираешься выходить, то отвернись, — стягивая корсет, путается в кривой шнуровке. — Я дам знать, когда закончу.       Нелепо. Закрывается так, словно Калеб никогда её не видел. Словно тело её чужое, впервые замеченное, не изученное вдоль и поперек по каждой выпирающей косточке и сантиметру обожжённой поцелуями кожи. Она всё же смысла не придает своей просьбе, попросив из секундного смущения, которое тотчас охладело. Сбрасывает изорванное платье, размеренно дыша перед ровной гладью холодной воды.       Смыть с себя липкий дёготь страха, корку терзаний сорвать, оставшись наедине с мыслями и тишиной. Горечью поперхнуться, свыкнуться с новым, ревущим темнотой внутри. Её будто испачкали, окунув с голой в прорубь мутную, где не видно ни зги.       Содрогается инстинктивно, аккуратно усевшись. Вода достаёт до ключиц, выплёскивается за края звучно в гиблой тишине. Опуститься бы полностью с головой, позволив холоду течь между жил, да смелости недостаточно. И прежнее помешательство на глубине и удушении заживо сжирает, не оставляя ни на секунду даже сейчас.       Калеб где-то рядом, его присутствие осязается цепью на щиколотке. Не заботясь, смотрит прямо или благородно отвернулся к стене, она руку поднимает, обнажая верхнюю часть груди, завороженно наблюдает, как капли невесомо стекают по коже. Запястья опоясывают кольца шрамов и в жутких отметинах заключена борьба её. В остальном всё прекрасно, точно она не знала никогда работы и людской кровожадности.       Калеб полотенце подаёт сам, дожидаясь за спиной. Помогает выбраться, удержаться на скользкой поверхности и не упасть. Корнелия в ответ не смотрит, избегая разговора и вспышек воспоминаний.       Всё равно на обнажённость не потому, что Калеб уже когда-то тело её познал, как единственное значимое сокровище. Корнелия уверена, что в нём нет никаких порочных мыслей. И что волнует его только выполнение приказа и намерения Нериссы.       А ей нет дела до того, что думает обезображенное чудовище в доспехах. Любовь, притихшая и голодающая, начинает скулить. Напоминает, борется и требует своего. Бьётся в истерике, силясь достучаться до закрытого разума.       Корнелия позволяет себе посмотреть. В те же глаза зелёные, затем в россыпь шрамов на щетинистом подбородке. Повзрослел. Прежнего юношеского блеска нет. Стал тем, кого всегда презирал и с кем боролся долгие годы при правлении Фобоса.       Монстром бездушным, пугающим своей бесстрастностью и отчужденностью.       На какое-то мгновение становится жаль его. Маленького мальчика, оставшегося на произвол судьбы юношу, влюблённого слепца, что принёс бессмысленную жертву.       Корнелии не нравится сожаление к нему. И то, как сжимаются рёбра от сочувствия. Она чувство это спешно стирает, словно кляксу и контакт разрывает, отходя к каменным скамьям.       Жертва его отправила их в ад. В преисподнюю, откуда нет выхода по сей день. — Я не собираюсь надевать это тряпье снова, — куски платья сбрасывает на пол, — могу рассчитывать на что-то другое? — Пойдёшь в этом же, переоденешься в замке, — отсекает Калеб, поворачиваясь следом. — У тебя две минуты на всё.       Не противится, не упрямится, видя, что других вариантов нет. Безмолвно поднимает платье, резво поправляет рукава и мысленно корсет проклинает за его скользкие нити и узкие отверстия. Выдыхая, затягивает, не доставая до последнего ряда.       Корнелия не пугается, не дёргается и не удивляется, когда молчание прерывают его шаги. Калеб руки её сбрасывает, веля стоять прямо и смирно, пока пальцы его возятся с веревками.       Назло без спешки, растягивая её уязвленность. Всё туже и туже, кромсая воздух в лёгких. — Слабее, — указывает она, чувствуя тяжесть под грудью, — не ребёнка одеваешь. — Не сломаешься. — Боишься, что убежать могу, — Корнелия поддевает язвительно, намереваясь ослабить узлы. — Не беспокойся, мне прятаться негде. — Ты себя переоцениваешь, — Калеб к шнуровке не даёт прикоснуться, тут же ладони её отталкивая. — А меня недооцениваешь. Твоё сопротивление напугает только пожилых садовников в дворцовом саду. — Не заплачь от унижения, — резко разворачивается, прерывая его непрошенную помощь. — Жалеть не буду.       Тянет за края веревки, стараясь ослабить хватку. С досадой, рвано дыша от утомления и сплющенных ребёр, осознает, в чем горечь. И было бы зеркало, попытки увенчались бы успехом. Крепкие сложные узлы остается только сорвать ножом, покуда пальцы её не способны развязать и одного. Технике этой Калеб однажды её учил, всё веля повторять, слушать и не отвлекаться на его руки. Внимать новым знаниям, потому как это может пригодиться. Если не сейчас, то позже. — Если перестанешь дёргаться, нормально задышишь, — невзначай советует он, подталкивая к выходу. — Её Высочество ждёт.