О чём молчат лжецы

      Он уже однажды её потерял.       И ему хотелось выразиться совершенно иначе, потому что за всю свою жизнь Калеб ничего и никого не терял. Ни разу. Будь то пуговица камзола, едва держащаяся на последней нитке, будь то оружие, по случайности оставленное в трактирах, будь то чувство, проскользнувшее мимо сердца.       Бережное отношение ко всему, чем владеешь, привила мать в ранние годы детства. Вести расточительный образ жизни не позволяли обстоятельства. Потому каждая мелочь, попадающая в руки Калеба, навсегда становилась важной и ценной. Он верил, что вещь, попавшая в его руки, больше нигде не появится.       С людьми обстояло иначе. Кроме матери, пропадавшей всю его жизнь, рядом никого не было. Мальчишка родился на улице — мальчишка рос на ней, наблюдая возле себя толпы незнакомцев, сменяющих друг друга чаще, чем ему выдавалось отобедать сытными блюдами. Непостоянные знакомства отпугивали. И если мама могла исчезнуть, когда ей заблагорассудится, то это сделают и другие. Переживать о каждой утрате не стоило ни сил, ни внимания. Одиночество, сколь бы болезненным оно ни было, не расстраивало. Ведь оно постоянное. К нему привыкаешь, с трудом, сжав от обиды зубы, но в конце концов оно становится теплее, чем разогретый очаг в тесном камине.       Так с ним и произошло. Выбирая, что именно потерять в этот раз: малознакомого мальчишку-ровесника или единственную железную ложку, Калеб выбирал первое. До тех пор, пока не встала острая необходимость есть, пить и выгрызать зубами место под солнцем.       И именно тогда жизнь с завидной настойчивостью учила его ценить живое, а не наоборот. Калеб сопротивлялся. Разрывал все связи, убегал от любого человеческого проявления заботы, не желая привязываться и себя обманывать в том, что добро и бескорыстность присуще не только героям сказок. Так было проще выживать. И ему раз за разом выпадал случай убедиться в собственной правоте — предательства и ложь, затмевающая рассудки его знакомых, выжигала непоправимое в памяти. В то время, как одни, стоя возле него, краснели от гнева, плакали от разочарования и молчали от отчаяния, узнав отвратительную правду, в его душе царил покой. Калеб бы это ни за что не променял.       Научиться ценить живое получилось только с третьей попытки. Первые две окончились смертями, двумя шрамами на шее и бессилием, впервые отгоревшим в нём ярким пламенем. Близнецы, девочка и мальчик, Рея и Рой, одного возраста с ним, погибли, защищая Калеба от пьяных дворцовых стражников. До этого они отчего-то зацепились за него, ежедневно преследуя по улицам Меридиана и насвистывая песни.       Рея, высокая девушка с со светлыми волосами и голубыми глазами, матёро ругалась, подрабатывала в кузнице и выковала Калебу его первый кинжал с рукоятью из эльфийской кости. Ценой стали сведения об одном торгаше, которого Калеб сопровождал в порт каждое его отплытие. Дубовые сундуки набивались золотом и серебром под завязку. Меридиан соткан из грабежей. Наёмники зарабатывали на том, что одна часть грабила, скрываясь за масками, а вторая — предлагала подороже охрану от грабителей и налётчиков. Калеб относился ко вторым, не считаясь с первыми.       Рея же и научила его ранить, не убивая и держаться на тонком льду так, словно под ногами толща непробиваемого свинца. Её брат Рой, заметив в Калебе бесценную свирепость во время поединков и непревзойденную скорость защитных манёвров, предложил работу. Мальчишке без дома, связей и без гроша в кармане не оставалось ничего, кроме как согласиться.       Товарищами они пробыли не долго. Калеб сосчитал сто шестьдесят дней. Единственная железная ложка всё ещё лежала его кармане, когда близнецы оказались под землей. Навечно бездыханные, навечно покинувшие его. Цени Калеб их сильнее, защитил бы, предугадав, с какой стороны ждать удара.       Третья попытка явилась позже. И о ней Калеб ничего не помнил.       Но чувствовал, что в нём неуловимо и необратимо изменились прежние принципы и самое главное — отношение к людям. С ним до сих пор это ощущение, будто некто мёртвый слой с сердца содрал и развязал лёгкие. В один миг изменилось всё. Рухнула старая картина мира, слезли старой краской недоверие и страхи, душу ослепило чьё-то присутствие. Бегство превратилось в настойчивые шаги навстречу, равнодушие к чужой жизни обратилось сильнейшей заботой и переживаниями на уме. Потеплел его взгляд, участилась искренняя улыбка, а пальцы невольно хотели касаться мягкой кожи, отдающей ароматами цветов и жжённого сахара.       Он думать не переставал о том, что потерять человека, сотворившего с ним такое, не мог. Оно бы от него не ускользнуло, не исчезло бы тёмной ночью, оставив мёрзнуть на рассвете, ведь хватка уже давно потяжелела, а сны перестали сниться. И всё больше убеждался в том, что это у него отняли. Выдернули из объятий, пока взгляд слепило радостью, сняли, словно скальп, с души.       Позабытое ощущение отчуждённости и проигрыша взыграло вновь. Среди лесов, таящих опасность, под небом, норовившим обрушиться на стылую землю. Одна и та же мысль дробила рассудок, превращая чувства в взрывоопасную смесь, разлить которую оказалось проще простого. Он только нашёл её и тут же упустил из виду. Тешился долгими безрезультатными поисками, обессиленно всматривался в портрет и от кошмаров не бежал лишь потому, что в них всегда появлялась она.       И всё это ненадолго оборвалось, чтобы затем возобновиться вновь.       Его одолевает злость. И в её присутствии тёмного оказалось больше, чем в бесцветном равнодушии.       Оно с ним впервые за два последних месяца. Впервые шпарит, проносясь по венам кипятком, а по мыслям — кровавыми образами. От этого состояния не убежать и не укрыться, его не сглотнешь, словно горькую траву — остаётся только прожить, переварить и попытаться не сойти с ума от свистопляски чувств. Спокойствие, пусть оно и мёртвое, приелось к черепу, к внутренностям, и, кажется, стало его неотъемлемой частью. Он привык, что эмоции слушаются его, а не наоборот. Привык к тому, как утихает сердце, замирает глас рассудка, если того хочет подсознательное в нём. Окружение и обязанности наложили обет на всякую чувствительность, и то в нём, в конце концов, сгнило.       И так было даже лучше.       Но сейчас его пронзает гнев, усмирить который Калеб не способен. Это чувство сгрызает его быстрее, чем успевает вспыхнуть собранность. Оно возникает с неведомым щелчком в черепной коробке, нарастает, отравляя организм неизмеримой порцией адреналина. Сердце неистово бьется, пылает шея, пальцы подрагивают. Собственный голос опускается на несколько октав ниже, обретает тон, от которого кровь не стынет, а льется ещё хлеще. Единственный клинок оказывается в руке в одночасье. Калеб его сжимает одержимо, осязая, как бьется об ребра потребность сделать хоть что-нибудь с этим пеклом. Выплеснуть, облить, утопить, но не смириться и не оставить в покое. Ярость уже не остынет, не пройдет, будто головная боль. Она будет преследовать до самого конца, нашептывать несвязный бред и раздражать.       Именно поэтому, когда на его пути, спустя долгие часы ходьбы, попадается лачуга, едва похожая на простой дом, Калеб улыбается. Проникновенно, искренне и широко — Замбалла ещё не знает, что улыбается Калеб редко и при королевском дворе на Меридиане его улыбка считается предзнаменованием плохого. Слуги в своих каморках молятся каждую ночь, и молят они только об одном — об отсутствии улыбки на губах главнокомандующего.       Его встречает девушка. Несмотря на запутанные клочки волос, грубую смуглую кожу и рваную тунику, нелепо сидящую на её узких плечах, Калеб находит её привлекательной. Она перебирает высушенные растения, сидя на пне, и увлечено напевает под нос. На сгорбленной спине ползают черви. В ногах пищат ручные мыши. Звук шагов, громких и твердых, прерывает её умиротворение. Она резко оборачивается. Листья в её хватке крошатся и мыши мгновенно подхватывают крупицы с земли.       Глаза — два белёсых полотна. Слепая. Пухлые губы сложены утонченно, обмазаны алым ягодным соком, или, быть может, кровью. Калебу без разницы. Он замахивается и кидает кинжал ей в ноги, распугнув мышей и червей. Острие царапает её голень. Она, не морщась, вытирает выступившую каплю крови. И бесстрашно произносит: — Кто вы?       Помимо неё есть кто-то ещё. Приблизившись к девушке, Калеб убеждается в этом всё больше. Окно без стекол завешано плотной тканью — он смотрит в него внимательно, стараясь звучать громче: — Я прибыл с Меридиана, — ложь выскальзывает легко, с вязким и сладким послевкусием, — полгода назад мой господин заключил торговую сделку с вашей королевой. Ему должна была достаться древесина, драконье железо и несколько нефритовых мечей в конце предыдущего месяца. Но ничего не пришло. В подробности меня не посвящали. Приказали приплыть и выяснить, жива ли королева и выполнит ли она свою часть сделки. — А что ваш господин обещал королеве взамен на природные богатства? — Девушка смахивает прядку с носа. Беседа с кем-то незнакомым её радует больше, чем назревающий семейный ужин.       Она резво выпрямляется, поворачиваясь к нему. Подобрав кинжал, ласково ощупывает острие и режется. Заточенное лезвие её не щадит. Порез за порезом, кровь за кровью, удивление за неподдельным восторгом.       Ей нравится. Гладкая рукоять, словно целует раненную кожу — до того к кинжалу приятно прикасаться и представлять его в бою. Глаза не видят, но девичье воображение чувствует. И оно ликует. — Ей были обещаны люди. — Но к нам не прибывали корабли с людьми, — возмущается девушка, срезав целый бутон. — Потому что к господину не прибыл корабль с древесиной, нефритовыми мечами и драконьим железом. — Что вы хотите от меня? — Я здесь впервые, — хоть её слепота и не позволяет видеть, Калеб беспомощно разводит руками и осматривается, — карта потерялась где-то на борту. Я буду не против указаний, как добраться до замка. — А кинжал зачем мне отдали? Это ваше единственное оружие? — Да. Слуги не могут себе позволить что-то большее, чем простой мясницкий нож. Я бы пожал вам руку, мадам, чтобы выразить честность своих намерений, но вы бы меня не подпустили к себе. Моё оружие у вас, а значит, вам бояться нечего. Как видите, мы даже поговорили без мгновенной вражды и угроз.       В лачуге загремело, у самодельного окна дёрнулась грязная ткань.       Спустя мгновения к ним выходит высокий мужчина, чья седина контрастирует с тёмным цветом кожи. Несмотря на глубокие морщины, шею, сплюснутую горбом и трясущиеся руки, мужчина решительно направляет копье в Калеба.       Он не боится. И, в отличие от девушки, видит. — Вы держите копье слишком низко, — безмятежно поправляет мужчину Калеб. — Если вы решите замахнуться, я перехвачу его и тогда ни одно слово уже вас не спасет. Я проявил к девушке, за которую вы вышли биться, благосклонность и остался безоружным, доверив ей свой единственный кинжал. А она поверила мне и не побоялась того, что клинок мог быть отравлен. Кинжал у неё. Я веду с вами разговор с открытыми руками. Уберите копье за спину или наша встреча кончится бессмысленными смертями. — Как вшивый слуга может хоть что-то знать о том, как правильно держится копье? — Незнакомец сомневается и лишь сильнее сжимает истертое основание. — Детские годы вышли тяжелыми. Я не стану повторяться. Вы ведь меня расслышали?       Враждебность, открытая и разящая, усиливается, когда Калеб протягивает пальцы и жестом невесомым поправляет прядки девичьих волос. Прямого и предупреждающего взгляда не отводит от мужчины, проверяя, насколько близка ему юная особа.       И, коснувшись её, Калеб намекает, что первой падёт именно она.       Он делает это молча, придавая озвученному предупреждению серьёзность. И по тому, как замирает незнакомец, внимательно наблюдавший за каждым его действием, Калеб понимает, что не ошибся.       Боится. Страх гложет, обдирает, но не высовывается наружу. Будь девушка ему простой знакомой, он так безрассудно в желании уберечь не полез бы на того, кто крепче. Выждал бы больше в относительной безопасности, объявился бы тихой, неприметной поступью, чтобы свергнуть и узнать, что чужак тут забыл.       Он готов ему пальцы перерубить за незначительное проявление внимания. Дотронься Калеб до её кожи, руки, локтя, и реакция была бы другой. Потому как волосы — не менее сокровенны и интимны, чем остальное тело. К ним не прикоснуться просто так без разрешения — ни одна девушка в толпе не позволит погладить себя по волосам тому, кто не клялся ей в любви.       Матерь, сколько же сомнений проносится в его настороженном взоре. Растерянность в девушке заставляет опомниться. Она неуверенно вопрошает: — Отец, у меня что-то на лбу?       Отец. Калеб посягнул на запретное. На дочь, наверняка единственную, к тому же слепую, не имеющую возможности защитить себя и узреть, каким кровожадным может быть этот мир. Беззащитное дитя, что нуждается в постоянной опеке отца. Его отрада, проклятье, счастье и горе одновременно.       Отсутствие кинжала не превращает Калеба в глупого, слабого и ничтожного. Они совершенно ясно понимают это, прожигая друг друга взглядом. И отец, проживший долгую жизнь, уже не может полагаться на одну лишь силу бездушного оружия. Не может напасть, бесстрашно и самоотверженно, потому что если умрет, то оставит солнце свое наедине с чужаком. И никто ему уже не поведает о том, что с ней произойдет после.       Противник не тот. Обстоятельства не те. Расстояние между ценной дочерью и чужаком меньше, чем хотелось бы. Замахнись он и под удар попадет чадо его. Безвыходное положение. — Чего ты хочешь? — Раздраженно спрашивает он, медленно убирая копье за спину.       Калеб его убедил — действиями, молчанием, взглядом. Сломил перед собственной храбростью, взяв на шахматной доске сразу же Ферзя в первом раунде. — Узнать дорогу в замок, — простодушно отвечает Калеб, отступив от дочери. — Ты осмелился угрожать мне, — мужчина скалится. — Мою дочь ты и может обманул, но меня не проведешь. Говори правду, или проваливай. Я тебя долго терпеть не буду. — Еда. Я не ел несколько дней. И буду признателен и забуду о вашей враждебности, если вы накроете мне порцию. — Откуда ты взялся? Отвечай. Правду. — Незнакомец не унимается. — Мой ответ останется тем же, — сухо парирует Калеб. — Мне нужна королева Кадма. Быстро я исчезну или задержусь, зависит только от того, какой выбор вы сейчас сделаете. И вам нужно не терпение, а ум. — Мы его накормим, — вмешивается девушка, встав с пенька и поправив бесформенную тунику. — Нас накажут за равнодушие, отец. А я не хочу кричать от боли из-за тебя. — Я не пущу его в дом! — едва ли не срывается он, негодуя словами дочери. — И не разделю с ним пищу. — Мы чуть не умерли с голода прошлой весной, — резонно укоряет дочь. — Нас спасло милосердие и щедрость чужих людей. Оставайся здесь, если не хочешь видеть, как он ест.       Она всучивает отцу кинжал так, словно видит его. Но рука её касается края его правого уха. Мужчина тут же отбирает оружие, прячет его и с неодобрением взглядывает на дочь, чья безумная идея ставит в их судьбе точку невозврата. Только вот её он не отговаривает и не пытается вразумить. Слово дочери ему важнее, чем яростный глас скверного предчувствия. Убеждения её и напоминание о похожем положении, случившемся в их жизнях, кромсает в отце всякий протест.       Калеб почти может видеть его мысли. Они чувствуются не хуже собственных. Борьба между здравым смыслом, страхом и любовью. В образах чужих слишком сильно пахнет кровью, что может пролиться в любую секунду. Незнакомца сводит с ума это зловоние. — Вы едите мясо и овощи? — Восклицает незнакомка, наморщив лоб. — У нас приготовлено рагу. — У него нет никакого права выбора! — гневно вставляет отец. — Убирайся сразу же, как доешь последнюю ложку, — обращается к Калебу в той же манере, но в ненависти его сияет отчаяние. — Я и не собирался оставаться дольше положенного.       Изнутри лачуга выглядит ни чуть не лучше, чем снаружи. Калеб не пугается, разглядывая обстановку исподлобья в беглой манере. Вместо кроватей расстелены тряпки, широкие листы кустарников и шкуры убитых животных, а стол образуют в центре комнаты связанные пни. Несмотря на грязь и скудную обстановку, пол вычищен до последней соринки, в углах не ютятся пауки и не пищат мыши.       Половицы натужно поскрипывают. Глазам становится легче от полумрака, кожу обдает прохладой.       Вдоль неровных стен расставлены композиции увядающих цветов. У обшарпанного потолка, расположенного излишне низко, развешаны травы, источающие смесь терпких и сладких ароматов.       Калебу приходится сгорбиться, чтоб не удариться макушкой. Он мгновенно распознает запах сваренных овощей, трав и мяса, замечает остывающий котелок в углу у окна. Желудок содрогается вместе с сердцем. Рот наполняется вязкой слюной. Он не ел достаточно долго. Притупленная боль в ноге переносится легче, нежели жажда и голод. — Мы сидим на полу, — девушка по-хозяйски машет в сторону пней. — Садитесь, как хотите.       Несмотря на слепоту, она уверенно черпает рагу из котелка, спокойно повернувшись к Калебу спиной. Её расслабленные движения нервируют отца, взбудораженного от злости. Тот резко опускается напротив Калеба, не силясь скрыть пренебрежение и злость. Копье покоится у его ног. Кинжал спрятан за пазухой. — Рядом со мной стоит корыто, в нём чистая вода, — указывает девушка, осторожно ставя жестяную тарелку на узкий подоконник, — Вы можете сполоснуть руки в нём. У нас есть ложка, но мы едим руками. Вы прибыли с других земель. Вы тоже едите руками? — Нет. Обычной ложкой. — Тогда вы можете сполоснуть лицо, если хотите.       Подойдя к корыту, Калеб слышит, как злостно причитает отец за неслыханную щедрость к чужаку.       От ледяной воды гаснет гнев, смывается свирепость, яснеет взгляд. Но ненадолго. И дело не в недовольстве отца, не в обстоятельствах и не в разъедающем голоде.       Под корытом сложена тряпка, об которую он немедля вытирает ладони. Награбленные с морских судов ложки и тарелки Калеб узнает везде, прекрасно помня дни, проведенные на разных кораблях. Замбалла в былые времена производила лучшее холодное оружие: ковала мечи из железа, добытого в драконьих горах. Копья, ножи, секиры, кинжалы и прочее создавались прямиком в каменоломнях, где опытные кузнецы плавили железо с помощью драконьей пасти — только огонь драконов мог расплавить твердую и неподвластную обычному пеклу породу. А из крепкого дерева, прорастающего только на Замбалле, кузнецы создавали арбалеты, лук, стрелы.       И, не взирая на слаженные экономические дела, на планете всё равно царствовала нищета. Кадма пришла к власти поздно, не успев остановить падение торговли, а, как только часть кузнецов перебралась на Меридиан в поисках лучшей жизни, и вовсе столкнулась с необратимым разрушением всей экономической цепи. Зато её дворец был обставлен с изяществом, вычурностью и немереным богатством бывших владельцев. К моменту её правления горы истощали, запасы железа истратились. Железный, и, пожалуй, золотой век прошел.       Калеб знает, что у оставшихся жителей не может быть тех удобств, что есть на Меридиане. Война между внутренними землями Замбаллы ничего не оставила.       И такой ткани, приятной на ощупь, в меру изысканной и прочной не должно быть у тех, кто ест руками в месте, едва похожим на дом.       Он расправляет складки, делая вид, что продолжает вытираться. От возни застёжки глухо царапают дно корыта. Девушка позади стягивает грязную тряпку с окна. Солнечные лучи бесшумно проникают вглубь, сгоняя тьму по углам. Цвет дорогой тряпки меняется с чёрного на глубокий тёмно-синий.       Его сражают сомнения, но они не задерживаются, плавятся и превращаются в подозрения. Калеб хорошо знает, как выглядит его плащ. Он носил его ежедневно, лично выбирал ткань, фактуру, цвет и то, что сейчас сложено перед ним безошибочно напоминает его собственность.       В воздухе виснет неловкое молчание и ожидание. Запах еды, волнующий до этой секунды, затмевается чувством, что хуже голода, кричащей совести и горькой полыни во рту.       Корнелия убежала от него в этом плаще. И отчего-то Калеб уверен, что она бы не потеряла его по собственной глупости. Зной и удушье её терзали, но она и не подумала стянуть с себя плащ и отдать его Калебу. Убегая, не сорвала застежки, не бросила на пути, а придержала у себя, как и его второй кинжал.       Он на короткий миг прикрывает веки и её возникший образ слепит. Только видит Калеб не бесстрашную, волевую и боевую, а загнанную в капкан, избитую и ослабшую. Намерения его меняются стремительно, в мыслях темнеет и грохочет от осознания, столь крепкого и убийственного, что невольно сжимаются челюсти.       Ни дочь, ни отец не доживут до заката.       Садясь обратно за стол, Калеб подолгу рассматривает содержимое тарелки. Его уже не привлекает ни манящий запах, ни сам вид еды. Овощи и мясо нарезаны аккуратными кусками и приправлены порубленными травами. Дикари приготовили блюдо превосходно, учитывая и время прожарки, и время загустения. Невиданное для Замбаллы мастерство. — Я не увидел ни одного животного, пока бродил в поисках замка, — нарочно не заметив ложку, он схватывает пальцами кусок мяса, приближая его к носу. Капли жирного сока стекают к запястью, пачкая и обжигая. — кто это? — Олень, — тут же отвечает девушка, вытирая с уголков губ остатки.       В далеком детстве, а после и при королевском дворе ему удавалось отобедать мясом оленя не менее пяти раз. Благородное животное имеет непревзойденный вкус, отвечающий самым изысканным требованиями как и богачей, так и бедных. Жилистое и в меру сочное мясо не принято солить, усыпать другими специями и тушить — только при жарке сохраняется долгое и приятное послевкусие. Пресное и обжаренное оно куда вкуснее, чем, к примеру, баранина, обваленная в множестве приправ.       И видя стекающие капли жирного сока, Калеб ловит её на первом вранье. Оленье мясо лишено жира, прослойки в нём куда тоньше и цвет… о, только не этот тёмно-бурый оттенок незнакомой ему падали. — Я рос в охотничьих угодьях, где моя мать без чьей-либо помощи ловила оленей каждые две недели, — невзначай произносит Калеб, опуская кусок обратно в тарелку. — Я видел, как она разделывает туши голыми руками, как отделяет мясо и как зажаривает его в печи. Удивительное животное. И я не про свою мать. За всю жизнь мне не довелось попробовать что-то вкуснее.       Он замолкает, методично отделяя мясные куски от сваренных овощей. В конце концов, ему остается небольшая горстка картофеля, моркови и лук. — Вы когда-нибудь пробовали оленя? — Калеб взглядывает на отца, резко опустившего руки к копью. — Впервые вижу, чтобы голодный человек отказывался от жирного куска мяса, — ехидничает отец, усмехаясь. — В рот, что попало, не берут — беззаботно отмахивается Калеб. — Этому учат с детства не только богатых детей. — Вам лучше не задаваться лишними вопросами, — девушка, до того кроткая и вежливая, высказывается с предельной жесткостью, прерывая назревающий спор. — Я к вам добра, но терпеть наглые выходки не стану.       Они затихают. Дочь, потому что, возвращается к еде; отец, потому что настроен убить за непростительную дерзость и избавиться от чудака. А Калеб…       Его уста подрагивают в невольной улыбке. Пальцы стискивают ложку. Глаза видят только плащ, сложенный в качестве тряпки под корыто. Отдала ли его Корнелия сама, или у неё отняли? И если отняли, то применяемая сила должна быть чудовищной — такие девушки, как Корнелия, скорее отгрызут руку, чем послушно отдадут всё, что у них есть.       Время, утекающее стремительно и безвозвратно, не дает ему задаться ещё большими вопросами. Копье — не самое верное оружие в тесном помещении. И именно поэтому отец, взвинченный до предела, ничего не может поделать, когда Калеб, резко поддавшись вперёд, дёргает его на себя.       Выдернутые клочья бороды, измазанные кровью, летят в тарелку первыми. Девичий крик, пронзительный и до одури громкий, прерывается хрустом сломанного носа. Калебу хватает трёх быстрых ударов об поверхность пня, чтобы вытрясти из отца всякое сопротивление и усмирить его. Копье так и остается лежать подле него, сгорбленного и уязвленного. Он поднимает дрожащую руку, не зная, за что схватиться первым делом: за кровоточащий нос, за разбитые губы или за рассеченную бровь. Болит и кровит всё одинаково.       И пока отец приходит в себя, а дочь боязливо озирается, потеряв чувство безопасности, Калеб подходит к корыту, отодвигает его и забирает тряпку, напоминавшую плащ.       Она им и оказалась. Плащ чуть влажный, пахнет железом, водорослями и землёй. На нём ни багровых следов, ни рваного места, но вот застёжка у ворота почти что сорвана и свисает на двух нитках.       Стащили. Прямиком с неё.       Калеб единожды вдыхает, глубоко и медленно. Ему достаточно одной сорванной застёжки с её плаща, чтобы стать кошмаром наяву для всех остальных. Улыбки на устах больше нет, к счастью или к сожалению. Вместо неё — свирепая безжалостность. И внутри, и снаружи.       Он отца оттаскивает за ворот к ближней стене и насильно раскрывает его веки, заставляя смотреть. — Этот плащ носила девушка. Где она?       Помнит. Потому что не стремится ответить быстро и выторговывает себе время, играясь на том, что не стоило трогать. Калеб выжидает не больше трёх секунд прежде чем ударяет вновь, по лицу, по носу, вбив сломанные кости глубже. В белках глаз лопаются капилляры, заливая всё кровью. По щекам струятся багровые капли. Такова цена мимолётного страха Корнелии, который Калеб ощущает лучше собственного сердца. — Где она?       Один и тот же вопрос звучит беспрерывно. С грубой интонацией, ломающей смелость. — Я… я не знаю, — хрипит мужчина, жалко пытаясь оттолкнуться и спастись. — Откуда у вас этот плащ? — Не знаю… — Я скажу тебе вот что.       Кинжал вернув обратно себе, Калеб без промедления подходит к девушке, сжавшейся у окна. Неуверенность победила, страх одолел, сковал и превратил в ничтожество. Слепота на ней отыгралась, жизнь не помиловала. Её отца едва не разделали, а она ничем не может помочь.       Шаги его нарочно шумные, остриё утыкается в нижнее веко её правого глаза. Стоит ему присесть возле девушки, как мужчина порывисто смахивает кровь с переносицы и начинает ползти вперед. Копьё все же оказывается в его трясущихся ладонях. — Эта девушка важна вам. В этом вы не соврёте, — остриё вспарывает нежную кожу в явственном предупреждении, — и вы хотите её защитить. Мы в одинаковом положении, потому что девушка, у которой вы забрали плащ, важна мне. И если вы мне не скажете, откуда у вас взялся её плащ и где она сейчас, я заберу вашу дочь. Живой или мёртвой, я найду свою. Но вот ты, — Калеб прерывается, улыбаясь вновь, — ты уже никогда не увидишь своё чадо. — Делай, что хочешь со мной, но её не трожь.       На издыхании молит, глотая кровь. Смотрит, точно загнанный зверь и взгляда не отводит от острия. Не встанет и не бросается, осознавая разницу в силе. Но и выдавать товарищей не спешит, растягивая собственную смерть.       Калеб это пресекает. Не мощью и не новым ударом, что сломит оставшееся здравомыслие. Он толкает в спину девушку, вынуждая её приблизиться к отцу. И при нём берётся плести ей косу, нежно и аккуратно перебирая тёмные прядки. Заплетает так, словно она стала ему дочерью. Или словно ему предстоит расплести эту косу в первую брачную ночь. Его взгляд выдает и то, и другое. Ладонь ласково поглаживает затылок не отеческим прикосновением, а любовным. — Не надо, — взмаливается мужчина, не выдерживая вида чужих рук на его непорочном ребёнке, — я… я скажу. — Правду. Попытаешься повести меня по ложному следу, вовек не расплатишься. На Меридиане практикуется оживление мёртвых. Умрёшь — я оживлю и отправлю в могилу заново. И так по кругу, пока не надоест. Подбирай слова тщательнее.       Позднее, едва ощутимое, понимание настигает его. В нём ничего праведного, правильного и гуманного. Оно предвещает потерю, разгоняет страх и истязает то, что скрыто под рёбрами.       Калеб видит, как тяжело сглатывает мужчина, хрипя от крови, попавшей в лёгкие. Слышит, как плачет его дочь-калека, шмыгая носом. Её трясет от ужаса. Доверие, исключительное и детское, обратилось проблемой и теперь последствия, одно за другим, проявляются в каждом новом ударе, в каждом поставленном условии, в каждой пролитой капле крови. Она могла бы помешать этому, обладай зрением, предчувствием, недоверием ко всему, что бродит за стенами дома.       Когда отец вскрикивает от удара кинжалом, она прячет лицо в коленях. Как же сильно жаждет она стать глухой или умереть, приняв удар на себя вместо отца. — Пожалуйста, — надломленным голосом просит она, — пощадите. Не убивайте его.       Она его не знает и даже не видит. Но доверилась. И теперь слышит, как отец отвечает за них двоих своей жизнью. Он безостановочно хрипит и откашливается, а лезвие кинжала то находит в нём покой, то оказывается в воздухе. Если умрёт отец, умрёт и она. Он ведь единственный, кто заботится о ней, родившейся такой слабой.       Осторожно переставляя руками по полу, девушка ползёт в их сторону, задыхаясь от плача. Касается чьей-то ноги, сжимает пальцы, прося остановиться и присесть. Но никто не присаживается. Рядом нет ни лиц, ни руки отца, ни холодного кинжала-убийцы. Пальцы безвольно повисают, отец больше не стонет и не хрипит. — Я всё скажу, — слёзно обещает она, поднимая голову. — Только не трогайте папу.       Калеб ей верит, но в жертве её не нуждается. И потому не оставляет мужчину без внимания, а к ней, разбитой и сломленной, не возвращается и не замечает. Её слезы и завывания не дают подлецу умереть. Он слаб, немощен и обессилен, но смерть к себе не подпускает, потому как не может оставить своё солнце наедине с извергом. — Тебе не жаль девочку? — Не давая ответа, спрашивает мужчина. Слова его звучат тише прежнего. — Любишь видеть боль других, да? — Я всего лишь хочу найти девушку, о которой вы так упрямо молчите, — так же тихо, почти шепотом, не соглашается Калеб. — Плевать мне на вашу дочь. Но её одну я назло вам оставлю в живых, чтобы мир, а не я, расправился с ней. И он расправится с ней ещё хуже, чем я с вами.       Он больше не бьёт. Режет, прокручивая клинок по часовой в разных частях тела. Наблюдает, как чахнет незнакомец и как замедляется его дыхание. Дочь его лежит в крови, прижав ноги к животу, не плачет и не пытается более быть сильной. Она разбито водит пальцем по полу и мысленно просит сердце остановиться, лишь бы не пришлось с телом отца гнить в одних стенах.       Совесть Калеба не сгрызает, не приказывает опомниться. Милосердие к другим Корнелии не поможет. Оно её не вытащит и не спасёт. Потому Калебу нет никакого дела ни до слёз, ни до чужой боли. Они в нём не откликаются и не задерживаются, проходя мимо души и памяти, как незначительный шум.       Его волнует только одно. Как не потерять её снова.       С появлением Корнелии он себе поклялся, что портрет, ставший его личным адом, больше не промелькнет перед глазами. И что никогда и ни при каких обстоятельствах в шее её, изящной и тонкой, не окажется ни одного клинка, как на картине.       Корнелия проживет дольше него. Калеб в ней не сомневается. — Где она? — Размахнувшись со всей силы, он клинок вонзает так глубоко в ногу его, что остриё упирается в пол.       Но если сейчас он пожалеет и поведётся, портрет станет бессмысленным предметом. Смерть проявится в самой жизни. И ему с этим придётся жить.       Отец сдаётся. Лишь ради дочери. В нём звучат угрозы, произнесенные Калебом с предельной серьёзностью. И, чувствуя, как отнимаются ноги и как мёрзнут кончики пальцев, проговаривает всё, что знает. Он хочет, чтоб чужак ушёл, оставив его дочь в покое. Смерть с ним рядом, ласково гладит по спине, приговаривая одно имя. Всхлипы дочери незнакомый говор перебивают. Он умрёт только с ней, оставшись наедине.       Пальцем указывает на своей карте место, кровью рисует точку.       Собравшись, Калеб направляется к выходу. Возле девушки останавливается, приметив её слабое дыхание. И, разворачивая на спину, понимает, что она не дышит, уста её бледны, точно обескровлены, артерия в шее не пульсирует. Мертва.       Но это уже не его дело.