Флешбек
Она только-только закончила перевязывать рану. В двенадцатом часу ночи, едва удерживаясь на ногах и моля собственное сердце не раскрошиться от усталости и жалости. Пальцы увязли в чужой плоти. Кровь на них застыла, протянулась до самых локтей, будто перчатки. На пол свалились игла, нож и несколько скомканных тряпок. Корнелия даже не потянулась, чтобы подобрать их и не обратила внимания на то, как зажжужали мухи вблизи неё. Глаза видели только бледное лицо напротив, испещренное глубокими порезами. Несмотря на тишину, воцарившуюся в госпитале впервые за несколько дней, в ушах гремели предсмертные вопли тех, кого спасти не удалось. Она боязливо оглянулась на главный зал, на поскрипывающие койки. Взглядом зацепилась за нескольких раненных, поднявшихся с простыни. Не то мертвецы, не то люди. Они разглядели Корнелию, уставились в бреду, и, раскрывая рты, беспрестанно что-то бормотали. С разорванных ртов стекала вязкая слюна, перемешанная с гноем. Тела их тряслись и горели от высокой температуры. Но, главное, что ни один из них не метался в агонии, сдирая волосы от боли. Ни один не заметил своих оторванных пальцев, зашитых ран и крови, стынущей на полу и стенах. Ни один не почувствовал смрада разложения, не увидел отрезанных лоскутов кожи, что лежали, будто мусор, под койками. Корнелия бы тоже так хотела. Нет, не лишиться пальцев, а потеряться в безвременье, поддаться иллюзорным ощущениям и забыть, что такое реальность. Увы, этого ей не позволял ни Кондракар, ни совесть, обжигающая рёбра в редкие минуты отдыха. Пока остальные Стражницы боролись за Меридиан, не покидая мест сражений, Корнелия прозябала под землёй, в окружении смерти, отчаяния и безвыходности. — Вам станет легче, — вернув внимание к повстанцу, она приподняла его голову, придерживая за затылок, — прошу вас, не упрямьтесь и не выплёвывайте. Парень оказался сговорчивее остальных. Сжался, едва почувствовал вкус настойки опиума. Рефлекторно захотел раскрыть рот шире, чтобы сплюнуть, но Корнелия крепко сжала его волосы в предупредительном жесте. — В кувшине есть ещё, — твёрже прижав стакан к губам, пригрозила, — если вы не проглотите эту порцию, я налью новую. Хотите умереть от боли? Я останавливать не буду. Только скажите мне это и я велю, чтобы вас отправили наружу и освободили койку. — Святая Матерь, вы мне кишки перевязали? — прохрипел повстанец, осторожно дотрагиваясь до живота. — Или совсем отрезали? — Ни то, ни другое. Распивать вино и ужираться жареным мясом сможете и дальше. — А что за дрянь вы мне влили? — Он не унимался. Потёр подбородок, ощупывая несколько порезов, захотел подняться и сам, но Корнелия аккуратно надавила на грудь, вынуждая лечь обратно. — Обрадуйте, скажите, что это отрава. Жить больше не хочу. Она дважды проморгалась, прежде чем резко схватила нож с пола и занесла его над повстанцем. Холодные пальцы всё ещё дрожали от долгой и изнурительной возни с инструментами и раной. Его привезли три часа назад, в том виде, в каком даже самые заклятые враги не возвращают друг другу убитых жён, братьев и детей. Первый час Корнелия смывала губкой всю грязь с тела — мыло и спирт на собственных свежих ранках почти не ощущались. Второй час провозилась с раной — его брюхо вспороли от груди до пупка мечом и крови пролилось столько, что Корнелия вполне могла бы искупаться в ней. Кропотливо и нежно зашивала, стараясь сделать швы достойными. Рубец обязательно образуется и его ничем не перекроешь, но те лекари, что возьмутся за повстанца позже, не будут хвататься за голову от бессилия. Корнелия позабыла о скудном ужине, о вдохе свежего воздуха и о том, что в горле пересохло ещё утром. И всё ради того, чтобы паршивец попросил его убить. Клинок вонзился в простынь, с лязгом царапнул металлические пружины. Повстанец слабо дёрнулся, сморщился от боли и чуть не взвизгнул. Учащенно задышал и посмотрел на неё, как на убийцу. — Я тебя от смерти спасла, — прохрипела Корнелия, — я тебя к ней обратно и отправлю. — Убери нож, спасительница, — судорожно протянул он. Веки его медленно смыкались от действия болеутоляющего. — Я тебе благодарен. Но вся моя семья убита. К чему мне жизнь без близких? — Найдёшь новых, — указала Корнелия, выдернув нож. Слова её прозвучали бессердечно и отвратительно. — Твоя семья будет этому только рада. Повстанец бы непременно возмутился и рассердился бы, плюнув ей в нос за такие высказывания. Вот только дыхание его замедлилось, а глаза, наконец, закрылись. Опиум подействовал. Боль в нём ослабилась, свелась к крошечной точке, пульсирующей где-то далеко внутри. Морщины на лбу разгладились, кулаки, побелевшие от напряжения, разжались. Умиротворение завладело им. К тому времени, как Корнелия освободится от других раненных, он проснётся и вспомнит только её нож, порвавший простынь. Но ничего о том, сколько сил она потратила на него, пока плясала перед Смертью, отвлекая её от истерзанной души. Он один из сотни. Один из тех, кто уснул и избежал гибели. Но есть и другие. Те, что лежат вокруг неё, едва слышно изнывая от боли и лихорадки. Не успеет приступить к следующему, как принесут ещё павших, усеяв ими каждый свободный уголок. Старания других лекарей незаменимы и определяют судьбу каждого раненного куда больше, чем её усилия. Их всего шестеро на несколько залов. Всех остальных целителей распределили по деревушкам, пролегающим до самого Заветного Города, отправили к столице, где велись основные бои. До Заветного Города путь долгий и ни один подбитый не выдержал бы дорогу, длиною в несколько ночей. Более искусные и умелые лекари выдёргивали бойцов Кондракара из лап костлявой в самом бою, перенаправляя тех, кто не способен уже биться, в госпиталь подземного города. Месяц, проведенный в одних лишь стенах укрытия, казался проклятьем. Лучи солнца позабылись, как и свежий воздух, не окроплённый зловонием. Жалкая пища — кусок хлеба, пару овощей и вода — подавалась не больше двух раз в день. Корнелия жаловалась не на условия, в которых собственная жизнь могла оборваться в любой момент. Её, юную девушку, никогда ранее не оказывавшую первую помощь, заперли в госпитале в положении ответственной за всё происходящее. Оракул посчитал, что целебной магии будет достаточно. А опыт… Нашлось подходящее время и обстоятельства для него. На осуждающие взоры и гневные перешёптывания не хватало ни сил, ни свободных минут. Лекари, зрелые женщины, учили Корнелию основам с первого дня. Чаще на мёртвых телах, чем на живых. Режь глубже и смелее, он уже не заорёт от боли. Посмотри, как устроено всё изнутри. Попробуй проткнуть ногу. Да, я хочу, чтоб ты вонзила нож в ногу этому мертвецу. А теперь возьми иглу, моток хлопковых ниток и пробуй зашить рану. Не жалей спирт, не обращай внимания на вопли и сосредоточься на том, что кровоточит. Видишь этот нож? Богатенькие девицы режут им эклеры и торты. Здесь мы им режем всё, что находится под кожей. Если рубишь конечность, то бери на два-три сантиметра выше намеченного. И обязательно всунь ремень или тряпку в рот, чтоб язык себе не откусили. Хорошенько замахнись и крепко сожми рукоять. Рука не должна дрогнуть. О последствиях говорить ведь не нужно? Следи за дыханием. Следи за тем, сколько в минуту делается вдохов. Если меньше шести, то не трать ни его, ни своё время. Это покойник. Глубокие и невидимые глазу травмы исцеляла магия. Она же и могла справиться с внешними ранениями, но Корнелия отчего-то предпочитала полагаться на себя, а не на Кондракар. И между тем магическое исцеление изнуряло вдвое больше, чем отточенные действия с водой, проспиртованными тряпками, иглами и прочим. Настигло ли её безумие от человеческой жестокости? Нет. Когда Оракул объявил о Фобосе и о необходимости войны за Меридиан, Корнелию сморило кровавыми образами. Они рассыпались по всему рассудку и ни одно событие после уже не могло собрать их воедино в одну картину. Воображение придумывало то, что оказалось наравне с реальностью. Всё совпало. И обезображенные тела, и пятна крови повсюду, и раны, один вид которых ввергал в шок. Как только она оказалась в госпитале, держа на руках дорожную сумку, страх исчез. На место его взобралось смирение. Ей следовало поесть шесть часов назад. Хлеб раскрошился в кармане кафтана. Яблоко укатилось в лужу крови, в компанию мух, выгнать которых никак не получалось. Они слетались, словно на пир, преодолевая продырявленные стены. Желудок сводило от голода. Но больше всего терзала жажда. Кто-то позади молил о помощи. Корнелия прерывисто выдохнула, удержавшись, чтобы не взмолиться самой. Ещё одну ночь в одиночестве, разбавляемой живыми мертвецами, она не выдержит. Скорее, сама станет такой же, с радостью освободив себя от неподъемного бремени, наложенного Оракулом. Рассудок обуяло чувство обречённости. Он только и слышал агонические вопли, только и видел истерзанные тела, и казалось, уже не воспринимал другое положение дел. Сидя возле повстанца, наблюдая за его мерным дыханием и нервно раздирая кожу пальцев, Корнелия поняла, что больше не справится. Она отдала больше, чем могла. Оракул переоценил её. Наспех наполнила стакан тем, что плескалось в кувшине. Налила больше положенного, расплескала по полу, на мгновение остановилась, едва не сделав глоток, потому как опомнилась. Опиум. Болеутоляющая зараза, обещавшая медленную и безболезненную смерть. Но разве будет он хуже того, что уже повелось увидеть и ощутить? Ответ появился сразу. Вместе с рукой, выбившей стакан из её ладони. Спасение разбилось там же, на полу, разлетелось осколками, впившимися в поражённое сердце. — Вонзила бы сразу нож в горло, если так хочется. Голос, хриплый, приглушённый недовольством, отрезвил. Напомнил о том, что в сердце её живо и другое чувство, светлое и взаимное. Корнелия оборачиваться не спешила. Так и застыла, глядя себе под ноги и не веря, что слышит его на самом деле. Обречённо надеялась, что испарения опиума совершили благое дело и её уже перенесло в забытье, где Калеб с ней разговаривает. — Ты живой, — произнесла глухо, без намёка на облегчение. — Ущипни, чтоб я проснулась. Сердце замерло, когда руки, знакомые до каждого сантиметра, осторожно волосы её в сторону убрали. Шею свело жаром от губ его. Вмиг задышалось легче, словно наконец вывели из удушливой темноты. — Я старался пропускать все удары, чтоб попасть сюда к тебе, — Калеб пошутил ложью ненавязчиво, улыбку его, слабую, но искреннюю, она ощутила кожей. — Значит, удалось, раз ты здесь. — Да. Сердце побаливает от твоего отсутствия. А в остальном всё в прекрасном виде. Калеб обошёл её, присев напротив. Корнелия всё видела в нём издёвку воображения, взглядом пустым и уставшим проходясь по военной форме, по отросшей щетине и по незначительным шрамам на подбородке. За месяц они ни разу не увиделись, и душа её, не желавшая принимать худший финал событий, самовольно зарыла любовь к нему в неподступные дебри души. Она о Калебе совершенно позабыла, пока умирала в спасении остальных. — Выгляжу хуже, чем когда-либо, да? — Спросила очевидную глупость, не найдя других слов. — Ты всегда красива, — не согласился он, — но такая обстановка тебе вредит. Завтра в госпиталь должны привести с десяток целителей со столицы. Они встанут на твоё место. Я пришёл тебя забрать. Чудилось, что Калеб скрестил их пальцы и поцеловал её костяшки. Казалось, что мольбы стихли и звучал только его голос. Реальность обрела очертания в его касаниях, в спокойном тембре и в уверенном взгляде, полном нежности. — Но я нужна им, — Корнелия указала в сторону раненных. — Оракул определил меня сюда. — Мне ты нужна больше. Про указания Оракула забудь. Планы изменились. — Ты так решил? — Да. Вот так просто. То, с чем она примирилась, Калеб изменил в одно мгновение, потому что был не согласен. Слабость сморила её, расклеила хвалёную стойкость. Она кивнула, всё ещё не уверенная в том, что не бредит. Не ожидала увидеть Калеба снова, не потому что не верила в него. С начала войны всё её ожидания обращались кошмаром наяву. Надеяться, что смерть пощадит его, словно избранного, было бы глупо и неоправданно. — Я смирилась с тем, что больше тебя не увижу. — Ещё не поздно исправить это, — Калеб прошутил снова, не замечая умирающих вокруг. Он резво её на ноги поднял, оглянулся, оценивая внешнее состояние жертв. Те, что пришли в себя, склоняли головы, как могли, перед предводителем повстанцев. Беззвучно отдавали честь и он отвечал тем же. — Ты спасла их всех. Меридиан никогда этого не забудет. От свежего воздуха затошнило с непривычки. Выйдя наружу, Корнелия разулась, ступив босыми ногами на мокрую от дождя траву. Ночная темнота устлала небо. Пахло влажной землёй, песком и углём. Вдалеке, у самого горизонта, виднелся королевский дворец. Она знала, что в эту минуту в дворцовых тюрьмах по приказу Фобоса пытали военнопленных и убивали невинных жителей, укрывавших предателей короны. Но не ведала того, что однажды сама окажется на их месте. Когда пятки начали коченеть, Корнелия обулась обратно. И, резко повернувшись, бросилась к Калебу. Кинулась на него, словно в ярости, плача навзрыд. Обняла, едва не сломав от усилий собственные запястья. Повисла на шее его, зарылась носом в широкий ворот плаща, задышала одним им. И Калеб уже не шутил. Прижимал её к себе, дотрагивался до волос, губ, впалых щёк, будто стремился заполнить пустоту в памяти. Слушал, как Корнелия, сглатывая слёзы, винила весь мир и Оракула, его самого за непростительные шутки, наслаждался тем, как горела кожа её от переполняющих чувств. Ожила. В его объятиях. В терпимом холоде Меридиана, осквернённого войной и смертью. Сбросила с себя мёртвый панцирь переживаний, впервые за весь месяц позволяя слезам пролиться. На следующий день радость утихла навсегда. Не потому, что Корнелии предстояло сражаться со стражницами и оказаться в страшном аду. И не потому, что для неё с Калебом счастливого конца, словно билета на фильм, не хватило. Что он, что она увидели одно и то же с разных сторон. Смерть Лилиан.***
Она забылась, пока мир вокруг ревел в агонии. Пока пламя объедало по кускам тела повстанцев, пока душный воздух резал кожу, сбивая с пути. Земля впитывала пролитую кровь медленно. Окрашивалась ею, запоминала разъяренные крики и топот копыт. И её устилали мертвецы, по которым проходились, словно по ковру. Их лица размазывали, черепа крошили, на них сплёвывали и бесстыдно вонзали мечи, проверяя, мёртв ли на самом деле или притворяется. Воины сражались друг с другом прямиком на павших телах, перескакивая в защитных маневрах с одного на другого. Луна была заслонена столпом дыма и пыли. Дышалось скверно. В склеры попадал песок, во рту вязнул привкус чужой и своей крови. Завывания ветра заглушали голоса, что раздавались отовсюду с чудовищной грубостью. Звоны сталкивающихся в битве мечей, копей, стрел смешивались с болезненным ржанием раненых лошадей. Стражницы вели сражения с безопасного расстояния, не приближаясь к земле ни на дюйм. Им так было велено и Оракулом, и собственным инстинктом самосохранения. Сквозь толщу дыма они не разглядывали и не запоминали то, что происходило внизу. Позже, когда всё кончится, пережитое запомнится им кошмаром. Но не таким сильным и кровожадным, как у неё. Мгновения назад Корнелия пробыла в воздухе, не видя ни своих, ни чужих. Дышалось в разы легче и шум, наконец, утих. Там было спокойно, словно на последнем ряду зрительских мест, и открывшееся зрелище не волновало так сильно, как сейчас. Оно попросту до нее не доставало. Эпицентр был столь далёк, что появилась возможность прикрыть веки и вздохнуть, так глубоко и отчаянно, будто перед глубоким заплывом. Стражницы атаковали. А Корнелия всё размазывала по щекам кровь, пока пыталась стереть её с глаз. У неё белки, наверняка, стали такими же красными от лопнувших капилляров. Она облизнула губы, едва не подавившись поганым привкусом. Досчитала до пяти, примиряясь с мыслью о смерти и молясь, чтобы та промелькнула перед носом в роковом ударе, а не плясала часами вокруг да около. Оказалась на земле в гуще битвы. На земле, что подчинялась и дрожала от людского безрассудства. Корнелию саму точно обливали кровью, обсыпали костями и ошметками кожи. Она осязала это явственно, теряясь в боли, ужасе и страхах. Они ею завладевали, отрезая изнутри человечность, словно та не больше, чем опухоль. Ей приходилось расталкивать тела, чтобы дотронуться до влажной земли. Кто-то позади оглушённо вскрикнул «сукам — сучья смерть» и крылья её задело грязное остриё меча. А затем тот, кто хотел убить её, упал рядом бездыханным мешком из костей и мяса. Из груди, защищённой доспехами, торчал кончик копья. Предсмертный хрип, хруст костей, дрогнувшие губы. Не следовало смотреть. Однако, Корнелии хватило и секунды. Рассудок сработал самовольно, выточив в памяти первое воспоминание этого дня, что уже подходил к концу. А Меридиан так и остался у Фобоса, жителей убивали, Элион прятали в заточении. Кондракар не отвоёвывал, а хоронил. Держать оборону королевства легче, чем пробивать главные ворота без особой магии и смертоносных сил. Все деревушки вблизи столицы сожжены. На их пути — Седрик с армией, превосходящей по количеству каждое знакомое ей войско. За ними сам город с порабощенными жителями, жестоким королем-узурпатором и беспорядком, об который Оракул не хотел пачкать руки. Он явится позже, когда не останется ни одной живой души. Корнелия хотела воззвать к магии, когда сердце внезапно замерло. Ничего вокруг не изменилось. Небо оставалось таким же тёмным, оглушительно гремел гром, а пламя Тарани светило, подобно солнцу. Хай Лин отбивалась от вражеских солдат, пуская сильнейшие порывы ветра в них, Ирма отражала удары. Молнии ветвились за облаками. Вилл их направляла, перехватывала и ими же ударяла по главным воротам столицы. Всё оставалось тем же, как и минуту назад, за исключением одного. Перед ней воины расступились, не прекращая сражаться. Словно по чьему-то повелению, они разошлись в разные стороны, позволили увидеть ей то, что скрывалось. Хай Лин, наславшая в очередной раз порыв ветра, смела перед Корнелией пепел и пыль. И тогда Корнелия увидела. То было не обезглавливание Лилиан, но воспоминание об этом взревело в ней горем, что не получило времени для исцеления. Слишком свежая и слишком глубокая рана, в которую немедля насыпали соль и растёрли. Она подскочила от притока адреналина, сжала пальцы в кулак и те впились в кожу до кровавых борозд. С Калебом плясала смерть в виде четверых воинов Седрика. В мечах их, наставленных в его сторону, отражались алые молнии, в изрезанных лицах томилась свирепость и жажда крови. Им попался невиданный трофей, который отпускать живым было грешно. Двое пали мгновенно, как только ринулись к нему с двух сторон, тщетно надеясь сбить с толку. Они упали замертво у ног товарищей с дырой в груди. Третий простился с собственной головой, не успев замахнуться мечом. Четвёртый оказался умнее и наблюдательнее. В тот момент, когда он обманным манёвром взметнул и направил меч к шее Калеба, что готовился к удару сбоку, земля дрогнула до самого замка Фобоса. Лилиан лишилась головы за несколько секунд и Калебу предстояло то же самое. Корнелию оглушил не последующий раскат грома. Пластинка кошмара заиграла в памяти вновь. Тот же глухой звук прокатившейся по земле головы. Та же кровь, хлынувшая брызгами. Тот же меч с длинной рукоятью, изогнутой гардой и неровным остриём. И вместо незнакомого воина — Седрик, улыбающейся своей победе над невинной жизнью. Рядом с Калебом его, на самом деле, не было. Она не видела его ни разу за всю битву. Но в играющей пластинке Седрик убивал раз за разом Лилиан и причиной горя стал он. Пластинка не останавливалась, воспоминания разгонялись. Рана не зажила, смерть не обратилась возрождением, Лилиан не вернулась к ней. Значит, и Калеб не вернётся. Это скоротечное понимание, блеснувшее пламенем во тьме разума, вздёрнуло её. Корнелия не могла потерять Калеба. Кого угодно теперь, после смерти Лилиан, но только не его. И тогда безумие настигло. Земля под ногами податливо отозвалась лёгкой тряской, сбившей всех ног. Твёрдая, непоколебимая и устрашающая стихия услышала и вняла чувствам своей хозяйки, потерявшей самообладание. Вместе с ней потеряла контроль тоже и взревела, да так, что это коснулось не только Меридиана. В одночасье зазвенела тишина, в которой Корнелия возжелала всем, кроме Калеба и Стражниц, смерти. Всем до единого. Всем, кто находился поблизости и мог убить Калеба, а вместе с тем и её. Земля раскололась. Задрожала, словно перед извержением вулкана. А после воины провалились под неё. Их Корнелия заживо похоронила. Тысячная армия Кондракара и армия Фобоса — они разделили одну могилу, мучительно задохнувшись. Стены главных ворот украсили трещины. Выжили стражницы, замершие в воздухе, выжил Калеб, земля под которым осталась нетронутой. Но пали чудовищной смертью остальные. Бледно-зелёный орамер на Кондракаре окрасился тёмно-красным. Хлынула с него кровь, принадлежавшая каждому воину каждой армии. Она затопила залы храма. Сначала постепенно, проливаясь на белоснежный пол редкими каплями — так проваливались под землю. А после полилась неудержимым потоком — так умирали, обездвижено задыхаясь. Воцарилась тишина. Никто не воевал и не убивал. Некого было останавливать и обезоруживать. Земля, наконец, избавилась от удушающего ковра мертвецов. Её страх уполз, словно пораженное чудище. Взгляд, пустой на эмоции, устремился к Калебу. Повстанцев больше не осталось. Он лишился не только врагов, но и собратьев, друзей. Калеб оглядывался. Калеб искал всех, не видя Корнелии и с опозданием осознал, что стало причиной всеобщей гибели. Он напрочь забыл о том мече, что мог его зарезать. Корнелия, же наоборот, не забыла. Она неуклюже упала, поджала колени к груди и обняла себя. Внутри всё болело и горело. Начала медленно раскачиваться, представляя, что сидит на коленях у мамы и слушает её колыбельную, отгонявшую кошмары. Не помогло. Кошмары её не покидали. Уже никогда не покинут. Вместо Калеба и его объятий, вместо колыбельной мамы и вместо поддержки девочек явилась темнота. Корнелия всё раскачивалась вперёд-назад, напевая надломленным голосом так, как если бы пела мама, спасая от плохих снов. И, не замечая никого вокруг, погрузилась во мрак.***
Холодно. Тепло. Жарко. Невыносимо горячо. И рядом нет никого. Ни стражниц, ни Калеба, ни мёртвых тел в земле. Ощущения сменялись быстро, иглами пронзая кончики пальцев. Одним и тем же оставалось окружение. Она веки раскрыла осторожно, видя вокруг себя лишь темноту и то, что таила та в себе. В ней было тихо, как на дне души. Её не волновали ни войны, ни жажда отмщения, ни бурный всплеск чувств. Все они улеглись, стоило Корнелии оказаться в месте, где не существовало ни времени, ни силы, ни света. Снова одиночество. Снова вязкая кровь, в которой она стоит по колено. А внутри пусто и глухо, будто сама темнота эмоции её испила. За спиной зашуршали одежды, и Корнелия обернулась. Перед ней простирались ряды мёртвецов в военной форме. Повстанцы, отпрыски Седрика, жители-добровольцы. Молодые, зрелые, старые. С детьми, семьями, без любви и с нею. Все, кого она убила. В глазах их, бездонных и светящихся, зияло счастье. Никто из них не набрасывался на неё, не стремился утопить. С пальцев их стекала смоль, посиневшие уста растянулись в довольной улыбке. Мертвецы неспешно подняли руку, сжали шеи свои и зазвучали голоса их, замогильные и утробные: — Матерь, — повторяли они в благовейном трепете перед той, кого Корнелия не могла увидеть, — матерь. Тёмная и ненасытная. День превращается в ночь. Жизнь превращается в Смерть. И Тёмная Матерь учит нас дышать. Я чту Тебя, когда земля сходит с ума и когда мир медленно умирает. Мы созданы Тобой. Мы — те, кого Ты заметила и наделила своими дарами, а тела наши — сосуд для Твоей силы. Кровь наша — Твоя кровь, сердца наши — Твои сердца. Хор голосов угас на короткий миг. И разразился вновь, гремя одним звуком. — Грядет Сумрачный День, — пророчили они, беспощадно стискивая собственное горло, — Да затмит Чёрное Солнце весь свет. А дыхание Твоё сожжет всю землю до тла.***
У Вилл прошлое размазано пятнами, дотронуться до которых невозможно. И, рассказывая Кадме о том, что с ней происходило все прошлые годы, она не может не вспомнить Корнелию. Её образ рассекает мысли, появляется вместе с темнотой. Больше не кажется безобидным, робким и далёким от сердца. Что-то внутри, прячущееся под рёбрами, истошно воет от воспоминаний. Ад начался с неё. С Оракула, встретившего их в кровавой мантии. С Нериссы, подгадавшей идеальный миг для появления. Тела в земле ещё не остыли, когда она прошлась к воротам столицы и показала, что отныне власть принадлежит ей. Меридиан не успел оправиться от раны, нанесённой Корнелией. Никто не успел. Кондракар замело медленными и мучительными смертями — за всё время своего существования Совету не довелось увидеть столько жертв, случившихся в одно мгновение. И пали они не от общего врага, с которым необходимо было бороться. Убил их не Фобос, не Седрик, не посторонний и прячущийся в тени противник. Корнелия их опередила, стремясь спасти Калеба и себя. Одна жизнь взамен на тысячу остальных. Она не думала дважды и не сомневалась в своём выборе. Корнелия задала тон последующим событиям. Нерисса его подхватила, настроив на свой лад. Они пели одну и ту же песнь, причинявшую боль и сеющую смерть, но с разной интонацией. Оракул расформировал Стражниц после нескольких месяцев правления Нериссы на Меридиане. Вилл помнит, как Сердце Кондракара на её груди перестало светиться. Девочек разъединили, перенесли каждую в неизвестные миры в попытке спрятать от худшего зла. Это делалось не ради спасения магических сил. Оракул уже бился против Нериссы и знал, на что она способна в стремлении заполучить абсолютную власть. Он проявил несвойственную жалость и, казалось, отеческую любовь, напоследок одарив каждую Стражницу своей силой. Мог сохранить её в себе, чтобы встретить Нериссу достойно в их последней битве, но заранее ведал, что ничем хорошим противостояние не окончится. Его бессилие отразилось на Кондракаре. Солнце за толщей облаков погасло и на Храм ступила темень. Магия плела защитные чары, оберегающие от обнаружения и гибели. Девочкам удалось скрыться, только благодаря ему. — Прекрати так смотреть на меня. Вилл вздрагивает, слыша приказ. Мысли занесли её в далекие воспоминания и реальность, пугающая привычными кошмарами, растворилась. От воскресшего прошлого горько во рту. Хочется сплюнуть и испить кувшинами воду. Хочется содрать с языка привкус и разжевать лезвие, лишь бы возник другой, более мерзкий вкус. Кадма потирает ушибленный локоть. Лечит себя уже несколько часов, не отвлекаясь на сгущающуюся вокруг них темноту. А вот Вилл пугается, потому что в темноте обитает нечисть, страшнее Нериссы. И какие бы магические кандалы Кадма не нацепила на всадницу, той не помеха слиться воедино с мраком. Его на Замбалле предостаточно. У мира история писана кровью. Кровью насыщается зло. Злом лакомится тьма. Тьмой живут худшие из худших. Одно из них Вилл довелось увидеть. И в сравнении с ней, Нерисса казалась волшебницей, по случайности облитой кляксами. Тьма Кассандры сжимала внутренности и плющила кости. Её взгляд дробил на куски сердце. Вилл никогда не забудет её тёмных омутов, отдалённо напоминающих человеческие глаза. Улыбка у неё ещё более кошмарная. От неё кружится голова и замирают лёгкие. Вилл едва не потеряла сознание, стоя в нескольких шагах от уцелевшей камеры. В разваленной темнице царствовал холод и полумрак, липнущий к телу, словно паразит. Кожа до сих пор зудит. На губах стынут проклятья. На внутренних веках отпечатан образ тёмной всадницы, почти уничтожившей Замбаллу. Её голос, хриплый и низкий, звенит под рёбрами. От него не избавишься. Всадница всё время пела, растягивая слова на неизвестном языке. В какой-то момент её пронзительный крик оглушал, а шёпот звучал совсем рядом, будто она шептала на ухо, стоя позади. Вилл в неверии взглядывает на Кадму снова. И захлёбывается собственным удивлением, о котором предпочитает молчать. Кадма одолела Всадницу. Ценой своих чар, ценой Замбаллы и замка, ценой своего здоровья, но она победила. Сколько силы содержится в ней? И почему, имея такое могущество, она не дает отпор Нериссе. Вопросы возникают ежесекундно. Вид у Кадмы сносный. Куда лучше, чем несколько часов назад, когда она, не стесняясь Вилл, сняла с себя платье и рухнула на пол. Несколько мгновений приходила в себя, собирая по кусочкам остатки смелости. Целебная магия не обещала безболезненного лечения. Всё, что Вилл видела в Кадме после её схватки с Всадницей — оголённые кости. Кости ребёр торчали, а кожа свисала порванными лоскутами. Кровь сочилась отовсюду. В ногах пестрели крошечные дыры. Множество глубоких ран покрывали её тело. Синяков числилось меньше просто потому, что им не нашлось на коже места. И Кадма всё ещё дышит после такого. Но стоит уже с трудом. Сколько боли и мучений пережила она, Вилл побоялась представить. Ей достаточно того, что показали. — Ни один человек не смог справиться бы с таким, — восклицает Вилл. — Вас буквально разорвали на части. Кадма, вы… вы выглядели, как живой мертвец, когда появились во дворце. — Потеряла былую флому, — цедит она, злостно сжимая древко посоха. — Дрянь не получит ни сердце Замбаллы, ни мою душу. — Всадница здесь только для этого? — Вилл осторожно присаживается рядом с ней. — Тёмная Матерь пробудилась. — Тёмная Матерь? Кадма устало выдыхает, понимая, что Вилл, благодаря Оракулу, не знает ничего о волшебном мире на самом деле. Стражницам пускали песок в глаза, вынуждая думать, что Фобос и Нерисса — самое большое зло, что необходимо одолеть. Глупец, именуемый Мудрейшим, боялся взглянуть за Завесу и столкнуться с тем ужасом, что медленно зрело. — Поговорим позже, — Кадма оставляет Вилл без ответа. Чувствует, вот-вот упадет от изнеможения и беспокойных мыслей. — Правое крыло замка уцелело. Прилечь негде, но укрыться и посидеть в одной из спален ты сможешь. И Вилл, — она обращается к ней, выделяя имя сокрытой просьбой, — как только начнет вечереть, беги наружу. Не оставайся ни в одной из комнат и не ищи меня. А если решишь поступить по-своему и задержаться в замке на ночь, то знай, что всадница до тебя доберется. Через темноту. И бежать там уже будет некуда.