В тёмном помещении жарко.
Так, будто рядом разожгли костёр.
Лоб покрывается испариной пота. Глаза жжёт от соли и приглушённого света, развеявшего темноту. Разомкнуть веки не удаётся ни с первой, ни со второй попытки. На пересохшем языке чувствуется свежая кровь. Нижние дёсна с внутренней стороны кровоточат.
Воздух пропитан смрадом потрошённого тела. Корнелия слишком хорошо знает эту вонь и распознаёт её тут же, едва очнувшись. Оно вынуждает её дёрнуться, больно ударившись лопатками о стену; цепи на запястьях звучно бьются друг об друга, простреливая перепонки невыносимым шумом.
Бесформенная туника липнет к запотевшей коже. От голода ревёт желудок, не то прилипая к позвонкам, не то сжирая свои же стенки. Глотку дерёт жажда. От неё щиплет во рту и на опухших губах.
Её сознание не помнит ничего из произошедшего, кроме падения в воду и вязкой тьмы, переплетающейся с её пальцами. Потому, когда Корнелия непроизвольно зажимает кулаки, глаза распахиваются в одночасье, а мир вокруг неё рисуется ожившим кошмаром. На правой руке словно пустота. Мутный взгляд находит очертания собственных пальцев. Безымянного нет — вместо него заживающий обрубок.
От крика становится не по себе. Он вырывается из груди громким, пронзительным звуком, вобравшим в себе отчаяние и боль. С рассудка тотчас смахивают глубокое ощущение сна, вырывая Корнелию в реальность. Вид искалеченной кисти заставляет её вяло подорваться и вцепиться в оковы.
Шум разносится ломаным эхом. От звона цепей холодеет кровь; образы Кондракара тут же оживают в памяти, картины прошлого сражают рассудительность, пробуждая глубокий и непобедимый страх. Она вновь пришла к тому, от чего пыталась убежать: к цепям и заточению.
Ослабленные мышцы не одобряют резких порывов её паники. Ноги слабо шевелятся, а спину прокалывает жутким болезненным спазмом. Несмотря на долгий сон, бодрости нет. Усталость давит изнутри, превращая её в неосмотрительное и медленное существо, не способное ни к побегу, ни к борьбе за собственную жизнь.
Девочке в ней, навсегда запомнившей заточение в Кондракаре, всё равно на обстоятельства. Она просится наружу, внезапно разгоняя адреналин, точно лекарство по ослабшему организму. Корнелия боязливо облизывает шершавые губы и осматривается, находя рядом с собой обезличенных мертвецов. В дальнем углу догорает свеча, отбрасывающая дрожащий свет по комнате. Тонкое пламя почти касается грязного пола, покрытого трещинами.
Полумрак искажает цвета. В нём кожа мёртвых слеплена из лиловых и зеленоватых оттенков. Животы разрезаны с поражающей точностью — на них ровная линия от подбородка до живота сделана широким, массивным и заточенным лезвием.
Взгляд яснеет с каждой секундой пробуждения. Превозмогая тошноту, Корнелия вглядывается в каждое тело, угадывая двух женщин, одного ребёнка и мужчину. Все они выпотрошены, образуя бездыханный мешок из кожи и костей. Кровь под ним давно впиталась в пол.
Она отворачивается, укрывая нос плечом. Запах гниения вгрызается в едва работающие лёгкие. Каждый вдох сопровождается нездоровым хрипом. Убежать при таком состоянии было бы настоящим чудом, избегающим её уже который год. Единственное оружие утерялось в глубинах реки, а ладони непрерывно дрожат. Не получится нанести даже малейший удар для отвлечения, не говоря о быстром беге в
незнакомой местности.
Воспоминания минувших дней скользят по потёмкам встревоженного ума, точно луч в кромешной тьме, который Корнелия не способна поймать. На обратной стороне век в темноте видится чужой лик; достаточно молодой, мужской и не порабощённый ни временем, ни жизненными трудностями. Очертания вязнут расплывчатой дымкой в памяти. Как бы ни пыталась, а припомнить ни имени, ни голоса не может. Не достаёт спокойствия и рассудительности для такого шага, простого в своём исполнении, но тяжелого для реализации.
В черепной коробке, сотрясённой ударом, пульсирует одна мысль.
Бежать. Высвободиться из цепей, снова, и вырвать зубами свободу, столь равнодушную к её существованию.
В бестолковом и мучительном движении она крутит запястьями, делая ставку на свою уродливую худобу. Иногда это срабатывало. Не раз приходилось застревать в беспомощном обездвиженном состоянии и спасаться, положившись на нездоровое безумие. Иметь при таком случае кусок лезвия, осколок или цельный нож было лучше, чем владеть слухом или дыханием. В редкие моменты, когда под пальцами лежала лишь пустота, Корнелия прибегала к одному способу. Вероятно, именно поэтому её запястья так и не могут зажить до конца; на белёсой и огрубевшей от порезов коже образовалась паутина из постоянных порезов. На Меридиане обхват оков приходился чаще на мужские плотные руки, девушек же обвязывали крепкими швартовыми канатами, принимающими лишь сталь мечей, но никак не складных ножей. Сковывающее железо встречало её трижды: в плену Джонатана, в заточении Кондракара и королевского дворца.
Корнелия морщится, когда ржавый металл раздирает покрасневшую кожу до кровавых борозд. Косточки упираются в кандалы. Слишком сухо для такого трюка. Недостаточно влаги, смягчающей скольжение. Пространство для маневра столь узкое, что после первой неудачной попытки, она обессиленно выдыхает и в отчаянном безумии обращает взгляд к мертвецам.
Единственный способ выбраться сосредоточен в кошмарном действе, влекущем тяжёлые последствия. Она его уже как-то сотворила и после слегла в лихорадке на месяц, обретя бессонницу и одышку. Едва ли здесь найдется тряпка, способная остановить кровотечение и лекарство, предотвращающее распространение заразы. Сгорбившись, Корнелия вновь оглядывает тела павших, ища среди них любую ткань, но их устрашающая нагота затаптывает надежду, а оставшиеся куски хлопчатой на вид материи впитали кровь умерших. Один вид их придаёт уверенности её паршивым идеям, лишённым безопасности. Остаться среди них, смирившись с поражением и лишиться головы или выбраться, но
утерять.. рассудок, руку, чувствительность и ощущение боли? Ответ даётся легче, чем толчок ледяной воды в спину. Она не задерживается в раздумьях дольше секунды, принимая решение с пугающей резкостью, хотя, следовало бы задержаться и дать себе опомниться.
Прикусив губу, Корнелия разъярённо дёргает наручнями до тех пор, пока из свежих ран не начинает литься кровь. В её рывках ни капли осторожности, лишь буйная и неукротимая сила, взятая у высших творцов в долг. Пальцы ног упираются в каменные плиты, пока руки неугомонно бьются об стену и в тупое, изжившее себя, железо.
В первые секунды болезненное жжение обездвиживает её. Тело к такому не подготовилось. Хватило и других незалеченных ран; оно противится, насылая судорогу и резкую головную боль. Порезы кровоточат слабо. Корнелия останавливается всего на мгновение, зажмурившись от спазмов. Они пройдут, уверяет себя она, дыша через стиснутые челюсти. Мозг привыкнет к ноющей боли обязательно. Таков инстинкт выживания.
Следующие удары переполнены медлительностью. Недолгими усердиями Корнелия заслуживает пару кровавых капель, скатывающихся по предплечью к локтю. Этого слишком мало, чтобы вытянуть кисти из тёплого обруча. Кости повредятся сильнее, обжившись незаживающими трещинами. Либо они, либо вспоротая зубами кожа и пущенная из разгрызенных ран кровь. Другого выхода не остаётся. Ожидать спасения извне, как запертая в башне принцесса, Корнелия не собирается, наученная горькими ожиданиями, что всегда влекли за собой мрачный исход.
Притягивая правое запястье к губам, задерживается в нерешительности. Уста трясутся, не желая открываться. Обильно скапливается слюна, предвещающая приступ тошноты. Склеры переполняются слезами, коими спасается её тело, но не душа. Болевой импульс берёт своё. Она и не думала, что плачет, пока солёная влага не попала на язык.
В резком движении зубы вгрызаются в верхнюю точку раны, не успевшую покрыться тонкой коркой. Лезвие справилось бы лучше и быстрее; от взмаха острия боль не столь сильная и гнетущая, как от собственных челюстей, вгрызающихся в раненную плоть в сумасшедшем исступлении.
Кусает. Так, что рвётся слой кожи и в рот, немедля, попадают тонкие, багровые ручья.
Оторвавшись, она сплёвывает, не смея проглотить ни капли. Руку сводит тремором, кончики пальцев становятся холодными, а от привкуса тёплой соли по глотке мгновенно поднимается горькая рвотная желчь. Корнелия не брезгует замараться. Она озабоченно трясет ноющим запястьем, что теперь кровоточит так, словно в нём трижды провернули лезвие.
— Давай же, — её мольба рассыпается отчаянным плачем, — поддайся!
Проделав единожды подобное на Меридиане, Корнелия зареклась, что жизнь не заставит пойти её на такое снова. Сколь же грязно, мерзко и чудовищно ощущается привкус оторванной кожи во рту. Рассудок невыносимо прозябает от вынужденного сумасшествия. А нервные окончания, скрутив, будто поджигают в синем пламени.
Ломается инстинкт самосохранения. Превращается в безжизненный механизм. Вред, наносимый себе, перестаёт казаться тем, что под запретом. Высвободив одну руку, Корнелия хрипло смеётся, не переставая сплёвывать кровь. Затравленный взгляд упирается в обезображенную рану и кожу, свисающую крошечными лоскутами. Свобода не менее кровожадна, чем война. В ней, убеждается Корнелия, только мрак, но не наслаждение.
Она пробует встать, придерживаясь за стену с неровными выступами. Проделывает аккуратные шаги, ощупывает затылок и виски с запёкшимися и высохшими порезами. В месте, где покоилась её голова, застыли кровавые разводы; переплетения трещин тянутся вверх к потолку, образуя незамысловатый узор. Корнелия не помнит, чтобы билась затылком, как и не помнит чужих ударов. Мысли размазаны бесформенным пятном. Бессильные попытки вернуть ясность положения приводят к удушающей панике, и она перестаёт стараться, закрывая разум от губительных предположений.
Три шага вперёд. Два — влево. Разворот. Восемь шагов вправо мимо остывших тел. Корнелия не смотрит на них, работая с одеревеневшими ногами. Её робкие, негромкие и неосторожные шаги рассекают безмолвие. Отвыкшие от движения мышцы сопротивляются простой разминке. Медленно, нерасторопно и небрежно она совершает простые удары трясущимися кулаками. Трупный запах усиливается, оставаясь в её спутанных волосах, коже и забитых пылью лёгких. Она с ним свыкается, хоть и держится от тел дальше.
Дверь лязгает, открываясь с протяжным скрипом. Молодой парень и мужчина, свиду пожилой, но юный по взгляду, входят по очереди. Первый в удивлении останавливается, невольно разомкнув тонкие губы. На неизвестном языке, в коем Корнелия, благодаря разговорам с Кадмой, узнает слова о сне и болезни, он обращается к старику и в замешательстве тычет в неё. На них те же одеяния, что и на ней, но помимо туник, есть и штаны.
Наряд, в котором она уплыла с Меридиана, ничуть не отличался от нищенских поношенных вещей. Тёмные брюки без карманов, простая светлая рубаха с завязками у шеи и свободными рукавами и кожаные сапоги, лишённые роскошной отделки и фурнитуры. Опустив голову, Корнелия вновь взглядывает на своё одеяние и недовольно подмечает их отсутствие.
Мужчины переговариваются, приближаясь к решётке. Голос молодого звучит взволнованно и настороженно, когда старец не стесняется звучать пренебрежительно и высокомерно; дотрагиваясь большим пальцем до обрубка, Корнелия вглядывается в лицо юнца, и обрывки забытых дней складываются в животрепещущую картину. Она узнает его нервные и перенапряжённые подрагивания плеч, его обеспокоенность, выражающуюся в нахмуренных широких бровях и насупленном от возмущения лице.
— Герр, — произносит с придыханием, убеждаясь, что память её ещё не истерзана до состояния запястий.
Его взгляд переполнен подозрениями. Но по тому, как дёргается мужской подбородок и как подрывается шаг от упоминания своего имени, Корнелия с некоторым облегчением всматривается в юношу. В ней разжигается уверенность, сбивающая тень страха с чувств. Она вдавливает ладонь в раненное запястье и, видя их неодобрение, смешанное с непониманием, натянуто… ухмыляется.
— Кадма держала в этих тюрьмах военных преступников и наследников знатных семей, — грубо отпихнув Герра к двери, восклицает пожилой мужчина. — В каждой норе по десять, а то и двадцать человек. Как только кончилась Война Земель, и главенствующие семьи повырезали друг друга в борьбе за драконов, держать в неволе стало некого.
— Вы продолжили её дело? — Она невзрачно кивает в сторону мёртвых, звуча глухо и отстранённо.
— Нет, — его пухлые, покрытые иссохшей кожицей, губы растягиваются в хлёсткой улыбке, — тут лежат те, кто упустил тебя из виду при погоне. Эти, — он указывает длинным ножом во вспоротую плоть, — не смогли победить тебя на том обрыве. Я не держу возле себя каличей, которые не могут одолеть тощую девку с одним ножом в руке. Но бегаешь ты славно. Как лань. И бьёшь тоже хорошо. Герр до сих пор жалуется на нос.
Парень стыдливо морщится от его слов, ступив в угол, туда, где темнота прячет фиолетовую гематому, задевавшую лоб, глаза и правую щёку. Корнелия отступает к стене, не отрывая глаз от завороженного её видом мужчины. Он, точно влюблённый юноша, облизывает восхищенным взором девичье запястье. Перемещаясь плавно ввысь, подмечает губы, искривлённые в недоверчивом оскале, но притягательные алым оттенком. Полотно её вытянутого лица исписано кровавым отпечатком. Голубые глаза, отражающие дикую решительность и неподвластную благоразумию злость, глядят с неповторимым хищным блеском. Он помнил её совершенно другой.
— Нет смысла спрашивать, знаешь ли ты, кто я, — издали начинает, вводя Корнелию в замешательство. — А вот я тебя очень хорошо запомнил! И сперва даже не узнал. Настолько изменилась, что подумалось, другая девушка. Тень той, что когда-то сияла.
— Надеюсь, вы не сильно расстроены увиденным, — прислонившись, цедит Корнелия, ослабевая хватку на ране. Ладонь ощутимо немеет, а искусанные кожные покровы так ожидаемо зудят. Расплата за минутное безрассудство настигла быстрее ожидаемого.
— Нет, что ты. Так даже интереснее! — словно поймав гениальную мысль, он не успокаивается, звуча возбужденно и радостно. — Герр, помоги мне занести тушу, а затем перепроверь ловушки. Я с ней разберусь сам.
Выражая беспрекословное подчинение в молчании и долгом кивке, парень выходит первым. Его худые загорелые предплечья исполосованы мелкими шрамами. Кашель сражает его на короткий миг: мокрый, с удушающим и нездоровым хрипом, звучащий страшнее хруста позвоночных костей. Он так и не обращает взгляд на неё: моментами поправлял сломанную переносицу, жадно вдыхая носом гнилой, смрадный воздух и тут же, жалея, отворачивался к товарищу.
Едва они скрываются в узком проходе, Корнелия подтягивает цепь и обматывает её вокруг кулака. Нет, рукопашный бой никогда не был её привилегией и впечатляющим достоинством: она умеет бегать, прятаться, но не драться, особенно, если случай лишает её кинжалов или ножа, повышающим и без того мизерные шансы. Болеющий рассудок затуманен подступающей лихорадкой: её знобит, однако, в груди невыносимо растёт жар, предвещающий окончательное недомогание. И цепь, опутавшая тонкую, трясущуюся кисть, тяжестью заваливает на пол.
Она выберется. Всё твердит себе об этом, думая о иссохших лесах Замбаллы и увядших растениях, потерявших былую красоту, ровно как и она. Быстрый бег вслепую по некогда знакомым равнинам, вмещавшим в себя самую разнообразную живность, вселил в неё блеклую веру на спасение, столь далёкое, но ощутимое, что сердце ускорялось в ритме не из-за предельной физической нагрузки, а из-за представлений о свободном, безопасном и, наконец, далёком от Меридиана, будущем.
В воспалённом воображении возникает дворец Кадмы. Корнелия жмётся затылком в стену, видя перед собой ухоженные мосты, ведущие к главному входу. В королевских садах, возведённых по всей территории дворца, росли жёлтые цветы, название которых всегда ввергало её в шок, но их в меру сладкий аромат дурил мысли и ласкал душу. Кадма никогда не делилась с ней рассказами о жителях собственного мира и не просвещала её в устройство Замбаллы, концентрируя каждую их встречу в боевой урок.
Они почти всегда заканчивались обмороками и обезвоживанием. Измождённый организм не выдерживал нагрузок, несравнимых с тренировками по фигурному катанию; Корнелия позорно падала прямиком перед наставницей, не успевая подставлять руки, чтобы смягчить удар. Кадма не ругалась и не смеялась. Посредством целебной магии, приводила ученицу в чувство и, понимая, что эффект достигнут, била Корнелию наотмашь по щеке, приговаривая:
— Стыд и позор стражнице земли падать. Мы даже не приступили к бою.
Её голос будто выстрел в тишине. Властный, грубый и бескомпромиссный. Корнелия слышала его столь часто, что научилась находить в нём успокоение. Кадма бы не дрожала, как она, не молила бы о пощаде и не смела бы думать о поражении, как о единственном выходе. Окажись подле, укорила бы в ничтожной слабости.
— Больно, — жалобно стонет Корнелия, схватившись за бок. — Остановимся на пару минут.
Неодобрительно приподняв бровь, Кадма сухо произносит:
— Нет. Встань или я подниму тебя своим методом.
Корнелия дышит рвано, приходя в себя после серии отточённых ударов. Кончики пальцев обжигает от колдовства. От простых заклинаний самочувствие ухудшается, показывая, насколько она не приспособлена к магическому бою. Услышанное нисколько не разочаровывает, хоть и определенно расстраивает. Ей хочется укрыться и остаться одной, но Кадма, возвышающаяся над ней, выжидающе смотрит. Она позволяет пролежать чуть больше минуты перед тем, как атакует и посохом, и заклинанием.
Удар приходится в подбородок. Древко задевает нижнюю губу, рассекая её. А магия, проникая под кожу, выжигает кости, вырывая из неё агонический вопль.
— Оракул выбрал тебя не просто так, — отчеканивает Кадма, снисходительно опускаясь к ученице, пытающейся безуспешно подняться. — Я надеюсь, что к концу наших занятий ты докажешь всем, что не Сердце Кондракара определяет лидера команды. Важна сила, которую ты боишься по неведомой мне причине. Послушай меня, как бывшую Стражницу. И встань. Немедленно. Не смей падать, пока я не позволю.
Решётка открывается с противным, тягучим скрежетом. Мужчины, поочередно, входят к ней, затаскивая внутрь мертвеца. Герр, сдунув мешающуюся прядку волос, кидает тело, издавшее… крик от жёсткого приземления.
— Иди и подготовь котлы, — командует тот, что постарше, засучивая рукава плотной кофты. — Запри дверь. Придёшь, когда я тебя окликну.
— Да, Ивар. Мне известить собрание?
— Нет, — тотчас с недовольством отвечает. — Скажи, что Луту нашли мёртвой в хижине. Остальное им знать незачем.
***
Топор взмывает вверх, над лысой, покрытой морщинами, макушкой. Сгорбленный стан источает силу, не складывающуюся со старой наружностью: тонкие, костлявые руки держат рукоять топора в цепкой хватке, а истощённая плоть, обтянутая дряблой кожей, справляется с весом чужого тела, как с пустым мешком.
Его глаза неразличимого цвета из-за желтеющих белков, опутанных мириадами капилляров. Их взгляд ощущается сальным и липким прикосновением. Он окидывает её мутным лукавым взором всего три раза, и этого вдоволь хватает, чтобы Корнелия сжала цепь сильнее прежнего, намереваясь разбить его голову о решётку.
Она сглатывает слюну, смешанную с кровью, и поджимает колени к груди. Зрелище напротив обездвиживает хуже верёвок, пут и недомогания.
— Я займу тебя рассказом, чтоб не скучала, — Ивар обрушивает лезвие топора на девичье плечо, отсекая жилы, но не справляется с толщиной и прочностью костей, отчего топор застревает с вязким, глухим хрустом. — Ты мне — полное внимание, а я тебе — воспоминания. Занятный обмен. Ты согласна?
Алые брызги окропляют его короткую шею. Корнелия невольно жмурится, когда слышит женский и хриплый вой, пронзающий её слух истошным криком, так и не прозвучавшим спустя долгие, мученические мгновения. Она замечает слабые шевеления; удивительно длинные, будто паучьи, пальцы скребут по полу, раздирая фаланги.
Собственный обрубок перестаёт болеть и казаться проклятьем. Притронувшись к нему, Корнелия нащупывает сморщенный и иссохший кусок, отвлекающий от витающей в воздухе жестокости, рассудок, не осознавший до конца физическую потерю, дурит её тем, что палец на месте. Вероятно, потому что за всё время Корнелия так и не взглянула на него по-настоящему, долго, с сокрушающим пониманием.
— Я закончу быстрее, если ты будешь смотреть, — Ивар требовательно окликает её, приподняв седые, широкие брови.
— Отрубите голову, — помолчав с минуты, безропотно просит Корнелия, задрав подбородок. — Я не вынесу ещё одного воя.
— Я могу зашить ей рот.
— Это лишнее. Хотите внимания — выполните мою просьбу.
Мужчина сипло усмехается выказанной смелости. Пристально глядя, так и не подмечает в ней той паники, что приходится лакомством слаще ягод; но и собранности, закалённости болью и решимости сбежать не видится ни в одной крупице её пустого бесцветного взгляда. Одно забавит: цепь, сковывающая израненную и хрупкую кисть. А второе запястье, вымазанное кровью, напоминает распустившийся бутон роз — настолько кошмарен и по-уродливому красив.
— Больно было? — Шмыгнув, он указывает на рану.
— Не больнее, чем ей, — Корнелия украдкой всматривается в измученное лицо незнакомки, невольно воображая, через что девушке пришлось пройти перед тем, как оказаться тут. — Я всё ещё жду. И не вижу… как катится голова.
— Я не люблю быструю смерть. Мы с тобой должны запомнить, что это такое — умирать в неизвестности и кромешной боли. А ты тем более. Такие как мы, сеющие гибель, больше остальных должны смотреть, запоминать, чувствовать, слышать.
— Я не… — она осекается, не договорив, и Ивар понимающе хмыкает, слыша в уме её отрицание. — Я не занимаюсь тем же, что и вы.
— Да, ты не держала заложников и не потрошила их, но всё же
убивала. И ничуть не быстрее меня. Я хорошо знаком с Кадмой и её жестокостью. Стоило ожидать, что и ученица будет такой же.
Корнелия замирает от его тона, преисполненного разочарованием. Поддавшись вперёд, она пытается высмотреть в лице, испитом старостью и болезнями, знакомый лик, повстречавшийся годами ранее, но воспоминания упрямо молчаливы, рассеяны и пусты. Безуспешные старания забавляют мужчину. Она не узнает ни его голос, гнусавый и мрачный, ни имя, произносимое в памяти секунда за секунда, будто это хоть чем-то поможет.
Ивор, напротив, не мучается в догадках. Отвечая на её прямой и пронзительный взор, не выдерживает долгого молчания и замешательства, заводящего Корнелию в тупик, что, присаживаясь и подогнув ноги, берётся вырезать имя покойной дочери на животе полуживой и бледной, как снег, девицы. Он прикрывает веки, видя перед собой лучезарную улыбку непоседливой и младшей Ирит, а не истерзанную в агонии душу.
Открывая глаза, наталкивается на беспокойное, мятежное выражение голубых зениц. Корнелия так и не вспомнила. Ивор не расстраивается этому, лишь убеждаясь в том, что замысел его верен и возмездие для неё — столь же необходимо, как спирт или тряпка, способная уберечь жизнь.
— Ты здесь не потому что
я жесток и кровожаден. А потому, что таковой
являешься сама, — указательный палец останавливается на ней в укоряющем жесте.
Кривые и продолговатые линии букв складываются в имя, которое Корнелия прочитывает за мгновение. В ней по-прежнему тихо и пусто, несмотря на подсказку; только упоминание её деяний ворошит запёкшиеся в потёмках ума картины. Меридиану нечего ей прощать и принимать: не по своей воле она позабыла о значении совести и ценности жизни, когда оказалась в нём. Ивор не мог иметь никакое отношение ни к Заветному Городу, ни к Нериссе, иначе Корнелия бы…
повидалась с ним раньше, чем попала бы на Замбаллу.
Жадно, неаккуратно и исступлённо она рассматривает его рот, усеянный морщинами и родинками. Мысли роятся бесполезным куском шума. Нервы воспалены; гноем покрывается тщетная вера выбраться.
— Когда ты попала на Замбаллу, я служил Кадме и ухаживал за северным садом, — замахнувшись, Ивор всаживает лезвие в подрагивающий живот, перечёркивая имя коротким отрезком. — Я таскал графины с водой, пока королева приводила тебя, соплячку, в сознание после занятий. Уж больно нравилось смотреть, как вы колдуете. Мне магию постичь так и не удалось.
Вырывая топор с жутким, неосторожным и резким взмахом, он смахивает ошмётки ладонью. Они приземляются с приглушённым отзвуком, расползающимся по углам.
— Ты убила мою дочь, — излишне не томя и поднявшись, сухо проговаривает Ивор, — на моих глазах. Камни, которые ты пыталась продержать в воздухе дольше пяти минут, рухнули на неё, смотревшую на тебя из кустов. Ты слышала треск костей. Слышала детский вопль. Но ничего не сделала. Кадмы рядом не было, и ты посчитала, что можно просто взять и уйти.
Дрожь ненависти, таящейся многие годы в его сердце, вырывается, оглушая мужчину на долю секунды. Непонимающий и затравленный вид Корнелии злит сильнее, чем её попытка бегства и проклятое молчание.
— Я… я думала, что мне послышалось, — сдавленно произносит она, смахнув грязь с кончика носа. — Если перетруждаешься в заклинаниях, в ушах начинает сильно шуметь.
— Ты не помнишь этот случай, — качает головой Ивор, не поверив. — В твоих глазах ни намёка на сожаление, как и в тот день. И, будь ты настолько слаба, не улетела бы тут же, словно воришка. Я был там, — повторяет громче он, — я всё видел. Так что избавь меня от своей лживости.
— Прошли годы, а вы только опомнились — Корнелия хмурится, не веря ни его гневу, ни печали. Сжав губы, она непринуждённо смахивает прядку волос с кончика носа. — Я не стану просить у вас прощения, как бы вы ни хотели этого. Много времени утекло. Скажи вы мне об этом на следующий день после смерти, и я бы, непременно, посочувствовала. Но сейчас… какой в этом смысл сейчас?
— Смерти? Это убийство! — Злостно выкрикивает Ивор. — Ты убила её. Плевать, сколько прошло дней, недель или месяцев. Ты забрала мою дочь, не раскаявшись.
Он отворачивается, и болезненный, придушенный кашлем смех сражает его в безумном приступе непрожитого горя. Рука, держащая топор, беспрестанно трясётся. Вжавшись в решётку, Корнелия внимательно следит за каждым его движением, боясь упустить летящее в её сторону оружие. Её беспокоит свое спасение больше, чем чужое прошлое, запятнанное гибелью близкого. Горе, развернувшееся перед ней, скупо и блекло для завываний утомлённой совести.
Она молчит, не ведая, что сказать ему и не видя в этом необходимости.
Вероятно, притупленная боль в затылке и распространяющаяся по крови зараза обращает её чувства в ржавый кусок металла. Он всё ещё враг, сковавший в цепи и лишивший свободы, пусть и по своим, далёким от её раскаяния, причинам. А врагов не принято жалеть.
— Вы ничуть не лучше меня, — бросает она, устремив взор в бездыханную плоть, превращённую в избитый кусок мяса. — Эта девушка… тоже была чьей-то дочерью, верно? Тот, кто познал насилие, никогда не будет доставлять его другим.
Ивор, утерев лоб, поворачивается к ней.
— Я не оправдываю своё зло необходимостью и неосторожностью. Я долго искал тебя, но не мог оставить Замбаллу и людей, которые во мне нуждались. И даже не поверил, когда мне доложили, что в порт прибыл корабль со Стражницей, — быстрая усмешка кривит его рот. — Думал, брат меня обманывает. Он видел тебя на Кондракаре. Вёл за руку к какой-то сумасшедшей суке. Вот его ты помнишь! Вижу по глазам.
Да, она помнит. И затхлая явь сменяется тёмными, широкими коридорами, которые встретили её с излюбленной этому месту жестокостью. Ивор, объятый чувством мести, сменяется дружелюбной, но холодной Авердой, показавшейся Корнелии спасительницей на короткое мгновение.
— Позволь напомнить, что не ты здесь раздаёшь приказы, — завязывая плотной повязкой глаза Корнелии, надзиратель фыркает.
— Я служу Нериссе и повелителю Кондракара, Седрику, — Аверда отвечает с укором. — Мне было велено присматривать за пленницей. У вас нет оснований, чтобы причинять ей боль.
— Разве я избиваю её?
Она подрывается быстрее, чем успевает отреагировать Ивор, засмотревшийся на её лицо, полное неподдельного страха, впервые мелькнувшего за весь их разговор. Стопы поскальзываются в багровой луже, и, занеся руку с цепью, она налетает не него, наступив по неосторожности на вспоротое брюхо девушки.
Чувствительную кожу оцарапывают изломанные кости, но она не оступается назад, забираясь и второй ногой на тело, словно на ступень, определяющую её победу. Окоченевшие пальцы вязнут в тёплом месиве вспоротых мышц и органов. Они согревают. Липнут и сочатся хлюпающим, тошнотворным отзвуком, стынущим между ними.
— Я понял, что ты не вспомнишь мою дочь, потому что таких, как она, у тебя было много, — прижав лезвие топора к её шее, шепчет с ненавистью Ивор. — Убитого собственными руками человека не забыть вовек и от одного упоминания меняется весь внешний облик. Чем же тогда ты отличаешься от меня?!
Он сталкивает её, размахнувшись оружием у самого носа.
— Травила меня презирающим взглядом и просила отрубленной головы, дабы избавить от мучений, но о моей дочери, медленно умирающей под завалами камней, ты никогда не вспоминала и не задумывалась, — наступая тяжёлыми шагами, восклицает он, сплюнув ей в ноги. — Так подобало себя вести хвалёным Стражницам? Лишать надежды и жизни взамен на могущество и силу?
Дыхание сбивается, превращаясь в судорожный хрип. Согнувшись, она прижимает правое предплечье к рёбрам в подобии защиты, от которой Ивор, не медля, усмехается.
— Вам следовало убить меня раньше, — только и выдыхает Корнелия столь тихо и неразборчиво, отшатываясь от мужчины в другой угол. — когда я лежала без сознания и не могла сопротивляться.
— Я же сказал, что не люблю быструю смерть, — натянув спавшую с плеча рубаху обратно, отсекает Ивор. — В ней нет правды, нет музыки и красоты! Есть грязь, спешка и лишний шум. И я хотел чтобы ты узнала, кто я, прежде чем вдохнешь в последний раз. Это было бы справедливо.
Вместо ответа она обращает взгляд на собственные ноги с тонкой, подсыхающей пленкой чужой крови. Покромсанные куски мяса застряли меж пальцев и прилипли щиколоткам. Трупы других людей безмолвно продолжают сгнивать в жаре низкого и тесного помещениях. Ивор здесь далеко не тот, кто вселяет страх.
Она льнет к стене вновь, прячась за обезглавленное мужское тело. От адреналина, бежавшего по жилам мгновениями ранее, дурное послевкусие; усталость накатывает на организм тут же, стоит ей прислониться, опуститься и сомкнуть губы.
Смрад пахнет лучше и терпимее, чем кровожадность человека впереди. Это не конец, хочет надеяться Корнелия, но её раны нестерпимо зудят и веки болят от напряжения. Она столько раз обрушивала каменные дожди на безлюдные леса Замбаллы, тренируя способность, что не в силах вспомнить случай Ивора. Да и был ли он на самом деле?
Сердцу переполняется равнодушием от его топора и глаз, полыхающих торжеством. Она ровно произносит, заглушая в себе слабость:
— Я передам вашей дочери пламенный привет. Обязательно. Но только после того, как покончу с вами.
Свеча, успевает заметить Корнелия, потухает, оставляя их в кромешной, душной темноте. Она напоминает ей о беззаботном детстве.
— Ну давай, попробуй найти, — смеясь, бросает вызов Лилиан, спрятавшись во мгле чердака.
Ставни на железных окнах заперты, не пропуская солнечного света. Она укрывает себя вещами матери, висящими на настенных крючках: шёлковым платьем, шалью и широкой, отцовской джинсовой курткой, источающей аромат табака и машинного масла.
Вокруг неё рассыпаны пазлы, детали конструктора и мягкие игрушки. Идеальное заминированное поле, которое оповестит о приходе сестры. Шаги Корнелии звучат на втором этаже: вот она осматривает кабинет отца, раскрывая резко шкафы, скрипя дверцами и заглядывает под дубовый стол; через пару минут её замшевые ботинки, навороченные широким и низким каблуком, рассеивают тишину лестницы, ведущей к распахнутой дверце чердака.
— Ты же знаешь, что со мной опасно играть в темноте, — останавливаясь в проходе, звонко предупреждает Корнелия, и Лилиан зажимает рот, чтоб не засмеяться во весь голос. — Я продала душу дьяволу, чтобы видеть во тьме! Мама тебе должна была об этом рассказать.
Она рывком захлопывает дверь, отсекая сестренке единственный путь отступления. Медленно проходит в центр комнаты, замедляя дыхание и концентрируясь на окружении, представляющем из себя одно чёрное непроглядное пятно.
При солнечных лучах в чердаке видна швейная мастерская, разделенная ящиками с детским барахлом, с которым игрались обе девочки. Это их излюбленное место, не пригодное для родительских коленей и поясницы — крутая лестница с высокими ступенями не предназначена для старости. Корнелия знает, что справа от неё возвышается зеркало, обрамленное тёмным деревом рамы; рядом с ним расставлены безголовые манекены с кривыми руками и сломанными пальцами.
Впереди в специальной нише расположен стол. До него всего три метра. Лилиан не поместилась бы под него, даже в возрасте четырех-пяти лет. Продувающие окна пускают сквозняк. Ветер скользит по ровным поверхностям, подбрасывая вверх чертежи платьев и брючных костюмов. Под раздавшийся шорох листов Корнелия распознает приглушенную усмешку сестры, резво поворачивается на каблуках к игрушечному кукольному домику и ступает нарочито громко. Скрип досок сопровождается стуком подошвы, но это сочетание не нарушает устоявшейся тишины.
Нагибаясь, Корнелия предельно бесшумно и, не торопясь, стаскивает ботинки, оставаясь в сетчатых носках. Она, изображая собственные шаги, передвигает сапоги в противоположный угол комнаты и ухмыляется. Теперь игра намного интереснее.
— Прошло полторы минуты и тебе придется сделать вдох, зайчонок. А если нет – я все равно услышу, как ты упадешь от недостатка воздуха.
Поступью ровной и осторожной Корнелия огибает манекены, прислушиваясь к Лилиан. Благодаря аккуратным и узким шагам, она чувствует кончиками пальцев разбросанные игрушки прежде чем наступает на них. Присаживается, ощупывая каждую вещь и не может сдержать улыбки, когда в глубокой и холодной тишине раздается сдавленный вдох, приглушенный плотной тканью. Она её слышит.
Глаза привыкают ко тьме, распознавая в ней едва уловимые очертания предметов. Корнелия встает, взяв небольшой мягкий кубик, и, повертев в руке, по памяти бросает его в стену, куда отец не мог два часа подряд вбить гвоздь для медных крючков.
Раздается мягкое, раскатистое шуршание, словно копной волос провели по внутренней отделке куртки.
— Ты бы хоть попыталась продержаться чуть дольше! — Хлопнув, раззадоривает сестренку Корнелия. — Я слышала, как твой курносый носик вдохнул так, будто мы пробыли на глубине.
Вторая игрушка, кукла с выдернутыми ушами, летит ниже. Звук удара об стену совершенно другой, более нежный и тихий, точно задело чью-то макушку.
— Темнота поговаривает, что кто-то отделается шишкой. Интересно, кто же это?
Она меняет положение и, дабы продлить игру, кидает пластмассовые детали конструктора куда угодно, сбивая сестру с толку своими действиями. Притаившаяся Лилиан не сдвигается с места, понимая, что наделает пронзительного шуму и, закрыв глаза, надеется, что сестра спустится на первый этаж для поисков, чем проиграет этот раунд. Сестра не спускается. Не слышны ни её шаги, не дыхание, ни удары сердца и щелчки пальцев — Лилиан полагает, что Корнелия обманывает и выжидает у двери, делая ставку на заскучавшую сестренку, но…
Облизнув губу, Лилиан сглатывает и дергается с воплем, когда Корнелия, приблизившись к её слабому укрытию, шепчет единственное:
— Убита, зайчонок. Играть со мной в прятки в темноте бесполезно!
Ивор чертыхается, и Корнелия, продолжая сидеть, явственно чувствует, как его руки прощупывают темноту в надежде отыскать дверцу, забитую в угол Корнелию или стену.
Она представляет, что впереди Лилиан. И, приподнимаясь, впервые улыбается. Топор его не спасет. Цепь на её ладони справится с ним быстрее, чем он успеет привыкнуть ко тьме.
