Что имеем

Серхио останавливает их на входе. Качает головой и кивает ей: — Иди к себе. — Серхио… — К себе, — глухо повторяет он и добавляет, — Лонгиир, поверь, мне сейчас не до того, чтобы разбираться с вами, но если это повторится — ты больше не будешь частью команды. — Я? Только я, верно? — зло выплевывает она. — Ракель, — стонет он, — иди, пожалуйста. — Да пошёл ты, — шипит она и уходит в комнату. Токио сидит на постели, листая конспект, но Ракель проносится в ванную, не обращая на неё внимания. Становится под душ, долго трёт тело мочалкой, смывая с себя даже намёк на его запах. Он играет, да и его брат играет, а она опять позволила сделать из себя марионетку. Она вытирается и надевает свежую одежду, выходит из ванной. Токио с удовольствием откладывает конспект, но молчит, разглядывая ее. — Что? — рычит Ракель. — У тебя шея в засосах. Ракель фыркает и натягивает свитер поверх майки. — Здесь что-то случилось сегодня? — спрашивает она у Токио. Девушка переворачивается на спину, смотрит в потолок. — Не здесь, Лонгиир. В Мадриде. Там пролетели два дирижабля, раскидывая тысячи купюр, а наш умник в очках вывел на экраны свое послание. — Он ведь планировал больше времени на подготовку, — стонет и оседает на постель Ракель. — Мне кажется, он бесится словно подросток, Лонгиир, — Токио садится, внимательно глядя на нее, — ты ведь не только его первая любовь. Ты ведь и его первая потеря. Ракель снова глухо стонет. Еще четырнадцать дней. Истеричка чертова, им были нужны эти две недели. За поздним ужином собирается лишь часть команды. Она окидывает их взглядом — нет Марселя — впрочем, она уже знает, куда он делся, нет Денвера и Стокгольм — наверно, укладывают малыша. Манила вообще редко появляется за общим столом, особенно в отсутствии Денвера. Берлина и Серхио тоже нет, зато Хельсинки с удовольствием раскладывает приготовленное на открытом огне мясо, а Найроби разливает по бокалам сухое белое вино. Богота курит ароматную сигару, и Ракель со смесью зависти и наслаждения вдыхает тянущийся дым. Палермо крутит в руках пробку от вина, пару раз подкидывает и ловит, после чего говорит: — Профессор несколько приблизил наш старт. Завтра начнем тренировку в семь, до завтрака. Найроби, что с оборудованием? — Все будет дня через три, — отзывается девушка. Ее руки, унизанные кольцами и браслетами, предательски вздрагивают, когда сзади подходит и громко приветствует их Токио. — Присоединяйся, — кивает ей Найроби, наливая вина. — Что празднуете? — Профессор, — Палермо кидает на Ракель короткий взгляд, — решил помериться с братом, — мужчина хмыкает, не договаривая, и с удовольствием пьет вино. И Ракель понимает, что при всей неоднозначности ситуации, он, вероятно, восхищается Берлином, — мы начинаем через четыре дня. Этого будет достаточно, чтобы довести правительство до состояния панического ожидания. А потом мы войдем в банк. Когда к ним присоединяются братья, за столом повисает тишина. Впрочем, Профессор вполне доброжелательно просит мяса и вина, а Берлин рассказывает последние новости из Мадрида. Город, взбудораженный происшествием, бурлит как горный ручей после дождя. Объявлены пара запланированных забастовок, устроены уличные драки, сломано пара носов у городских копов. — Мы в новостях всей Европы, — с удовольствием говорит Берлин, наливая себе вина, — но самое главное еще впереди. Когда они будут готовы, когда они будут знать, кто именно их ограбит, и даже — что именно ограбит… — Они сами впустят нас в свой банк, — заканчивает за него Профессор, — теории больше не будет, — объявляет он, — завтра и послезавтра занимаетесь с Палермо, в четверг переезжаем в Мадрид. И начинаем. Он оставляет тарелку и уходит, а Ракель смотрит на Берлина, у которого так некстати трясутся руки. Впрочем, он откладывает приборы, не давая это заметить никому кроме нее. — Спасибо, Хельсинки, — довольно потягивается Токио, отодвигая тарелку, — мясо просто божественно. Берлин, так кто будет командовать внутри? Ты или этот чудик? — она кивает на Палермо и вопросительно поднимает брови. Резко сменившееся настроение девушки, а от ее слов — и всех остальных, выводит Берлина из себя. — Токио, — протягивает он, — если вопрос стоит, будешь ли командиром ты — нет, не будешь. У нас по-прежнему достаточно задач в плане. Плавкой займется Найроби. С ней будет Богота и его команда. С заложниками будет Денвер и Стокгольм. Минированием займётся Палермо. — То есть командовать будешь ты? — дёргает бровью Токио, — или, может, она? — девушка кивает на Ракель. — Нет, Токио. Её не будет в банке. Лицо Токио вытягивается. — Ты хочешь сказать, что она будет с Профессором, — хохочет она, — да она же любит его, Берлин. Не боишься потерять последнюю, кому ты не безразличен? — Заткнись, — шипит Ракель, — ради всего, заткнись. — А что, она имеет право на свое мнение, — Найроби вмешивается, вставая на сторону Токио. Хельсинки молча встаёт рядом с ней. — Пожалуйста, — тихо говорит Ракель, — не начинайте. — А ты не затыкай ей рот, — отзывается молчавший до этого Богота. — Вы чего хотите? Вы забыли, зачем собрались здесь? Вам не плевать на мою личную жизнь, вы хотите судить меня, вы решили вытряхнуть моё белье на всеобщее обозрение? А парнишку вы ещё хотите спасти? Может быть, Токио, ты в состоянии следить за заложниками? Может ты, Найроби, считаешь, что можешь командовать военными? Или, может, Хельсинки или Богота знают все детали плана? Профессор не зря расставил нас по тем местам, где мы справимся лучше всего. — Но тебе самой плевать на Рио, — язвит Токио. Её тёмные глаза остаются злыми, несмотря на ехидную улыбку. — Я, пожалуй, единственная здесь, кто в полной мере осознает, что с ним сейчас происходит, Токио. Ты не веришь, что в этой стране это возможно, ты просто хочешь угомонить свое чувство вины. Найроби поддерживает тебя, а Хельсинки — Найроби. Богота и Манила его вообще не знают. Денвер боится, но пойдёт за женой, а у Стокгольм слишком сильная эмпатия и слишком богатое воображение. Профессор, Палермо и… — она оборачивается, глядя ему в глаза, — и Берлин реализуют план, который так долго обдумывали. Так что не смей говорить, что мне плевать на Рио. Вам всем плевать на мальчишку. В тишине она разворачивается и уходит в комнату. Впрочем, не задерживается там надолго, накидывает мастерку и поднимается на крышу. Берлин приходит через четверть часа и становится рядом, обнимая за талию. — А ты ведь её заткнула, — тихо говорит он, — Токио угомонилась. — Она опасна, Берлин. Я вообще не понимаю, как такой командой можно идти в банк. — Не саботируй, — говорит он, и Ракель недовольно кивает. Периодически она забывает, как важен для него план. Периодически она забывает, что ему плевать на все остальное. — Я пойду спать, — говорит она устало, — Палермо сказал, что тренировка с семи. Берлин коротко целует её губы и отпускает, провожает её взглядом и садится за стол с разложенными чертежами и конспектами. Руки подергиваются, и он колет себе лекарство, откидываясь на спинку. Времени остаётся все меньше, так что брат с его форсированием событий, пожалуй, только помог ему. Нужно принять решение — отказаться от участия. Нужно уступить это Палермо, но игра ва-банк была одной из самых важных его проектов. Он поднимается, собирая записи со стола. Спускается во двор, разжигает огонь в мангале. Монастырь спит вместе с его обитателями, в ночной тишине он слышит только тихое шуршание листвы и потрескивание дров в огне. Через несколько дней он реализует то, что было планом всей его жизни — от предвкушения этого момента он ощущал что-то схожее с возбуждением. А потом он уйдёт — уйдёт на своих правилах. *** Палермо держит в руках верёвку и пока говорит — крутит её в руках, завязывая и развязывая узлы. — Вам может потребоваться связать кого-то из заложников, — монотонно говорит он, завязывая узел-удавку и демонстрируя им. — Ага, или кого-то взбесившегося из команды, — ерничает Токио. — Подойди, — приказывает ей Палермо. Токио хмыкает и подходит. — Оптимально завязывать руки за спиной противника, оставляя как можно меньше шансов на освобождение. Руки при этом можно расположить так, — он заводит кисти Токио назад и сводит их вместе, — или вот так, — вкладывает одну руку в другую. Отпускает её и просит подойти Денвера, — ещё лучше, если ваш противник будет лежать ничком, — он легко бьёт парню под колени, придерживая, чтобы тот не упал, а опустился на траву и садится верхом на его спину, одновременно заламывая кисти Денвера, — держите колени под его локтями, тогда при попытке дернуться, приподнимите его руки, это достаточно болезненно, — и он демонстрирует, что нужно сделать, а хриплый стон Денвера подтверждает правдивость ощущений. — Также, — отпустив Денвера, Палермо протягивает ему руку, помогая подняться, — вы можете использовать скотч, наручники, стяжки, ремень, — он вытряхивает из спортивной сумки все вышеперечисленное, — лично я оптимальным решением считаю полицейские стяжки, с ними разбираться дольше всего. Наручники вскрываются скрепкой либо — что менее приятно — выбивается сустав большого пальца — и вы на свободе. Скотч рвётся, — он демонстрирует ряд движений, как это можно провернуть, — узлы на верёвке и ремне можно развязать. Стяжки тоже можно вскрыть, вот так, или перепилить, но это занимает больше времени. С другой стороны, вы сами можете оказаться связаны, и вам потребуется освободиться. Разбивайтесь на пары, один вяжет, второй пытается освободиться. Тот, чей узел продержится дольше остальных, может избежать вечернего кросса. А тот, кто освободится раньше остальных, может проспать завтра зарядку. — Поиграем? — встаёт к ней в пару Токио. Ракель закатывает глаза и спрашивает. — Что использовать для выполнения задания? — Любой подручный инструмент, — отвечает Палермо, — и выберите сами, кто кого связывает. Можете начать со спарринга. Несколько минут — и Токио укладывает её на лопатки, впрочем, почти сразу протягивая руку и помогая подняться с травы. Выдергивает шнурок из своего ботинка и обходит Ракель со спины. — Не сопротивляйся, Лонгиир, а то сделаю больно, — впрочем, она все равно затягивает шнурок достаточно сильно и по ощущениям завязывает штук десять узлов. Верёвка впивается в кожу, и почти не тянется. Пока девушка развлекается, Ракель рассматривает остальных. Стокгольм связала Денвера, использовав те самые полицейские стяжки, которые рекламировал Палермо. Молодец, отличница, скорее всего, она и не побежит кросс. Хельсинки скрутил руки Боготы за спиной и застегнул наручники. Найроби тоже воспользовалась стяжками, связав руки Манилы. — Отлично, — не скрывая некоторого наслаждения от ситуации, протягивает Палермо, — оставшиеся — встали в пары. И Найроби связывает Стокгольм ещё одними стяжками, а Хельсинки связывает Токио верёвкой. Потом подходит к Найроби. — Я не стану с тобой драться, Хельси, — улыбается девушка, протягивая свои запястья. Ещё одна пара наручников защелкивается. — Ну что, здоровяк, — Палермо накидывает на его руки удавку, ловко затягивая, пока тот не вырвался, и делает пару оборотов вокруг могучего тела, завязывая узлы за спиной. — А теперь — приступайте к освобождению. Запрещаю покидать поляну и помогать друг другу, — командует Палермо. Несколько минут они все напряжённо и бессмысленно дёргают руками, честно вспоминая, что он там рассказывал пару минут назад. Потом начинают искать подручные средства. Проще тем, у кого руки связаны спереди, Найроби уже разогнула одно из своих колец и, зажав металлическую пластинку, ковыряла замок наручников, Стокгольм крутила стяжку зубами, размещая конец по центру, чтобы был шанс раскрыть. Денвер выглядел растерянным, сколько он ни дергался, стяжки не поддавались. Токио крутит запястьями, расслабляя верёвку. Ракель чувствует на себе взгляд и оборачивается. В стороне, у дома, идут они оба — Профессор и Берлин, и Берлин легко кивает ей, после чего садится в машину вместе с братом. — Ни один из них тебе не поможет, — хихикает рядом Токио. — А мне это не нужно, — усмехается Ракель. Выгибает плечи, поднимая связанные руки. Суставы не должны так двигаться, но, к сожалению, это происходит, если из-за разорванных связок выворачивать их несколько лет на постоянной основе. И она ощущает огненную боль, пронизывающую правое плечо, когда перекидывает руки через голову вперёд. — Ты как это сделала? — ошарашено спрашивает Токио. У Ракель в глазах летят звезды, она коротко часто дышит, не в состоянии ей что-то ответить, но комментирует это Палермо. — Это то, что я говорил про суставы. Но, Лонгиир, я говорил про палец. — Видно, я невнимательно слушала, — хмыкает в ответ Ракель, когда острая боль проходит, оставляя лишь отголоски. Она приближает кисти к лицу, зубами расслабляя и развязывая узлы. — Ну что, первый приз твой, — кивает Палермо, когда Ракель кидает в ноги Токио шнурок, — Лонгиир достаётся счастливый билет на сон вместо утренней зарядки. Есть ещё один билетик, кто победит? Ракель садится на траву, потирая запястья и плечо. Найроби справляется с наручниками и присоединяется к ней. — Это было эффектно, хоть и не очень честно, — смеётся девушка, на что Ракель резонно замечает, что на войне все средства хороши. Неожиданно третьей к ним подсаживается Стокгольм. — Как ты сняла стяжки? — Там все достаточно просто, нужно правильно разместить замок и дёрнуть. Вскоре вместе с ними на траве сидят Токио, Богота и Хельсинки. Богота курит, Токио шнурует свой ботинок и комментирует стоящего в стороне Денвера, который трется стянутыми за спиной руками об дерево. Манила тоже пока безуспешно пытается освободиться, но ей все равно удаётся сделать это быстрее. — Стокгольм, поздравляю, — хохочет Палермо, глядя на красного от натуги Денвера, — ты можешь не бежать кросс. Денвер, идём обедать? — Освободит меня кто-нибудь? — рычит парень. — Сам. Догоняй, как справишься. *** После обеда у них есть пару часов личного времени, и Ракель уходит в комнату. Занимается ногтями, спиливая под ноль, подкрашивает пробившуюся седину в волосах. Токио заглядывает и зовёт её. — Идём, мы с девчонками собрались у Найроби. В комнате девушки в полном составе, и Ракель принимает предложенную бутылку виски, делая пару глотков из горлышка. Стокгольм, пунцовая от своих слов, признается, что прихватила пару стяжек с тренировки для ещё одной игры с Денвером. Найроби хохочет, заявляя, что никогда не позволит что-то подобного провернуть с собой. — А ты, Лонгиир? Или тебе уже не надо? — грубовато спрашивает Найроби. Ракель не успевает ответить — Токио чуть оттягивает ворот её свитера, обнажая искусанную шею. — Девочки, у неё либидо как у подростка. И Ракель отдергивает её руки, но потом просто смеётся вместе с ними. Слишком личное, слишком на острие — она не смогла бы внятно ответить или быть с ними честной, поэтому просто благодарно кивает Токио, когда удаётся поймать её враз ставший серьёзным взгляд. Отсмеявшись, девушки слышат недвусмысленные скрипы кровати в соседней комнате. Стокгольм, святая простота, разводит ладони и оглядывает их всех. Немой вопрос в её глазах вызывает ещё один приступ хохота, и Токио сдаёт Хельсинки с потрохами. — Но с кем, — блондинка крутит головой, пытаясь сориентироваться, — там же комната Палермо, да? — Ага, — отзывается Токио, открывая окно и закуривая, — нас тренирует гомик! — громко кричит она, на что девчонки снова хохочут. — Токио, ну не надо, — мягко просит её Манила, и девушка отмахивается, прикрывая окно. Дверь приоткрывается, и в комнату заглядывает Цинциннати. Стокгольм спрыгивает с кровати, подхватывает сына на руки. — Выспался, мамино солнышко? — ласково воркует она с ребёнком, но он, взлохмаченный спросонья, тянет руками к Найроби. — Ты хочешь ко мне? — Ракель видит, как озаряется светом лицо девушки, — иди ко мне, мой ангел, — она берет мальчика, усаживая его на колени, — посмотри, что у меня есть, — девушка открывает верхний ящик тумбочки и достаёт конфеты, которые с некоторых пор прихватывает с собой с завтрака. — Найроби, не давай ему много, — протестует Стокгольм, на что та кивает и распихивает карамельки по всем карманам красного комбинезона мальчика. — Любишь меня? — спрашивает у Цинциннати Найроби, и когда тот кивает, целует его в макушку, прижимая к себе. — Вот объясните мне, как из этих ангелов вырастают эти… — она даже не может подобрать слов, — эти… — Мужланы, — хохочет Манила. — Собственники, — подхватывает Токио. — Клоуны, — хихикает Стокгольм. — Где клоуны? — распахнув глаза с пушистыми ресницами, спрашивает мальчик, разворачивая ещё одну конфету. — В цирке, сын, — вздыхает блондинка, — пойдём, нужно покормить тебя. — Стокгольм, — складывает брови домиком Найроби, — ты ведь не бежишь кросс… — Да, — довольно улыбается та в ответ. — Значит у тебя будет немного времени, — Найроби строит ей глазки, быстро хлопая ресницами. — Ну, да, — ощущает подвох Стокгольм, — ты чего хочешь. — Блинчики. Тонкие, кружевные блинчики, — Найроби оглядывается вокруг, ища поддержки, и вот уже четыре пары глаз смотрят на неё с наигранным обожанием. — На ночь. Блинчиков. Да вы хоть представляете, сколько их нужно нажарить, чтобы всех накормить? — А зачем всех, — Найроби подмигивает, — мы мужикам не скажем. — Ладно, — сдаётся блондинка, — будут вам блинчики. *** Вечером льёт дождь, но они все равно выходят на пробежку, и Палермо нещадно гонит их по бескрайнему полю. — Палермо, — протестует Богота, когда они останавливаются на перекур, — хорош, нам надо выспаться и отдохнуть, а не подхватить воспаление лёгких. — Болезни не от холода, — отзывается мужчина, — а от вашего нытья и вирусов. Так что продолжили упражнение. И они снова бегут, иногда увязая в грязи. — Да давай хоть на дорогу выйдем, — психует Токио, очередной раз подворачивая ногу. — Ладно, — сдаётся Палермо. Чёрный асфальт в лужах, но хотя бы не такой скользкий. Дождь моросит, не льёт и не прекращается, и они успели достаточно убежать от монастыря, да ещё и сделали крюк до дороги, поэтому когда сзади показываются огни машины, Токио вглядывается, стараясь разобрать, что это за автомобиль, а потом с блаженством кричит, останавливаясь посередине дороги. — Ангел мой, тормози. За рулём Серхио, они с братом возвращались из города. — Не знаю, как вы, а у меня тренировка на сегодня закончена, — Токио забирается на заднее сидение, отбрасывая мокрые волосы со лба. Найроби, Лонгиир, Манила — пару секунд смотрят на мужчин, после чего делают свой выбор, забираясь в машину, сжимая Токио с обеих сторон. Небольшая перепалка, и Найроби оказывается у них на коленях. — Профессор, Палермо над нами издевается, — ябедничает девушка, скручивая мокрые волосы. — Пожалуйся папочке, — ехидно кричит Палермо, прежде чем Токио захлопывает дверь. Найроби с ленцой расспрашивает Профессора, куда он ездил, впрочем, не ожидая и не получая нормального ответа. А Ракель, оказавшаяся за спиной Берлина, просто кладёт ему ладонь на плечо. Он, не глядя, накрывает её пальцы своими. Что-то происходит, она ощущает наигранность той расслабленности, которую демонстрируют оба мужчины, но не знает причины. И ни за ужином, ни позже вечером, ей не удается толком с ним поговорить. Стокгольм балует их не просто блинчиками — она начинила их — мясом, творогом, рыбой, и из-за стола они просто выкатываются, уставшие и наевшиеся, расходясь по своим комнатам. Берлина зовет Профессор, и он только еще раз едва заметно кивает ей, прежде чем уйти вслед за братом. В комнате Токио предлагает ей коньяка, и Ракель соглашается. Они пьют и играют в подкидного дурака, почти не разговаривая. Дождь хлещет только сильнее, от алкоголя и сменившейся погоды у нее болит голова, и когда заканчивается коньяк, Ракель отключается, едва ее голова касается подушки. *** Утром она слышит, как собирается Токио, и с наслаждением потягивается, валяясь в постели, пока девушка не уходит. Потом неторопливо принимает душ и сушит волосы. Выходит из ванной, замотанная одним полотенцем, когда в комнату заглядывает Берлин. Он приветствует её, и Ракель легко обнимает его, коротко целуя. Андреас углубляет поцелуй, с удовольствием сбрасывая с неё полотенце и поглаживая тело. — Токио скоро вернётся, — мотает головой женщина, поднимая полотенце и отворачиваясь, — даже не думай. — Они на пробежку пошли, — Берлин обнимает её сзади, берет из рук полотенце и кидает на постель. Губами скользит по шее, заставляя ее дыхание сбиться. — Ты ничего не хочешь мне рассказать? — спрашивает Ракель, удерживая его руки, скользнувшие по животу. — Ты всерьёз хочешь разговаривать? — усмехается он, перехватывая её руки и сжимая запястья. Вчерашняя тренировка даёт о себе знать, и Ракель дергается от боли. Андреас ощущает, как она вздрагивает и разворачивает её в объятиях. — Что случилось? — разглядывает её кисти. — Всё нормально, — морщится Ракель, — на тренировке растерла. Андреас отпускает её запястья, обнимает, ещё раз целуя. Ладонями скользит по спине, бедрам. — Нет, Андреас, прекрати — слабо протестует она, но он усмехается, расстегивая свои штаны. Садится на её кровать и спрашивает, изогнув бровь. — Не хочешь меня? — Хочу, Андеас, — смеётся она, — неловко будет, если кто-то зайдёт. — Так, может быть, мне лучше уйти? — он притягивает её к себе, усаживая на колени. Ласкает губами шею и грудь. — Дай хоть дверь закрою, — хрипло просит она. — Хочешь, чтобы я остановился? — продолжает издеваться он, легко лаская её ладонью. Вместо ответа Ракель приподнимается, опускаясь на его член. Обнимает мужчину, прижимаясь губами к шее. Покачивает бёдрами, плавно двигаясь, ведёт языком по его шее, замирает под ухом и напрягает мышцы, сжимая его внутри себя. Берлин хрипло стонет от неожиданности ощущений, на что она пару раз повторяет то, что вызвало такую реакцию. — А может быть, мне прекратить? — её беззлобный смешок, его возбужденное «не вздумай». Она целует его, покусывая губы, сжимая пальцы на плечах, ускоряя движения бёдрами, и Андреас кладёт ладони ей на талию, подхватывая и облегчая движения. От стука в дверь она дергается и шипит. Берлин улыбается, удерживает её в объятиях, не давая вырваться. — Лонгиир, — слышит она голос Профессора, — можно с тобой поговорить? Женщина протягивает руку в надежде хоть чем-то укрыться, но Берлин удерживает её за запястье, перехватывая инициативу. — Какой тактичный, — шепчет он и двигает бёдрами быстрее. — Берлин, — едва слышно стонет она, вцепившись в его плечи, — Профессор, подожди, я не одета, — говорит громко, и Серхио отзывается: — Я подожду. Андреас прижимает её крепче, целует, толкаясь языком в её рот. Жёстко прихватывает за бедра, не давая отстраниться и быстро доходит до оргазма. Толкается ещё, ласкает её ладонью и выпускает из объятий, только когда и её тело доходит до разрядки. Ракель пунцовая, растрепанная, голая, и Берлин самодовольно улыбается, ещё раз властно её целуя, после чего встаёт и уходит в ванную. Она натягивает футболку, в которой спала, надевает халат, плотно запахивается, завязывая пояс, пару раз проводит по волосам в надежде чуть их пригладить, оглядывает комнату и только после этого открывает. И слышит, как Андреас включает воду в ванной. — Прости. Я только недавно встала, — оправдывается, не глядя ему в глаза. Профессор рассматривает её, и Ракель кажется, что он все понимает. Впрочем, глаза мужчины остаются добрыми. У него мелькает воспоминание о том, какая тёплая она спросонья, но он отгоняет наваждение, стараясь сохранить серьёзный вид. — Я хочу ещё раз пройтись по плану, зайдёшь ко мне после завтрака? Я предупрежу Палермо, что тебя не будет на тренировке, — он хотел сказать не это. Плевать, и на план, и на Палермо. Ракель молчит и ждёт продолжения, и Профессор, покосившись на дверь ванной, делает шаг к ней, и продолжает, — послушай, я хочу чтобы ты отказалась. Я хочу, чтобы ты не участвовала в ограблении, — он поправляет очки и заминается, глядя на её распахнутые глаза. — Ты думаешь, я не справлюсь? — Я знаю, что ты справишься, — качает головой он, — прости, не хотел чтобы ты это так восприняла. Ракель, это опасно. Это чертовски опасно, — он трёт переносицу, отворачиваясь, — забери дочь и уезжай, пожалуйста. — Профессор, я остаюсь. Другого ответа он и не ждал. Но и не попросить не мог. — Просто послушай, — он подходит ещё ближе, так близко, что она ощущает его запах, и он поднимает руку, но не смеет коснуться, — ещё есть время. Есть ещё один день, чтобы позволить себе сомневаться. Потом такой роскоши не будет. — Хорошо, — Ракель ловит взгляд, — спасибо, Серхио. Он выходит из комнаты, оставляя её наедине со смешанным чувством неожиданной нежности и стыда. А когда, спускаясь в трапезную, на лестнице сталкивается с Токио, вернувшейся с пробежки, горько усмехается. Ракель спускается на завтрак одна и пытается поймать его взгляд, но Серхио быстро ест, не дожидаясь остальных, и говорит ей: — Я жду тебя через полчаса. До обеда она монотонно повторяет по кругу все то, что зубрила здесь эти недели. Серхио отстраненно смотрит в окно, но все же поправляет её время от времени. Когда она заканчивает и уходит, оба чувствуют облегчение. А Берлин, словно издеваясь, снова заглядывает к ней, отдавая конверт. — Он прав, Лонгиир. Есть время подумать. В конверте фото, её малышка, её девочка — с бабушкой, на палубе корабля на фоне бескрайнего океана. И вместо обеда Ракель ревёт, захлебываясь слезами. Вечером они снова бегают, и снова льёт проклятый дождь, но Ракель искренне рада такой погоде — после тренировки они быстро ужинают и расходятся. Утром нужно будет укомплектовать все необходимое и уезжать. И больше не нужно будет искушать себя иллюзией выбора. *** Ракель обнимает Берлина перед самым выездом. Прижимается тесно и шепчет. — Он понял, да? — Не думаю, — фыркает Берлин, — скорее всего, просто прячется от тебя. Останься, если хочешь. Сейчас. — Нет. И он крепко целует её, не обращая внимание на остальных. Обнимает, какое-то время не выпуская из объятий. А она смотрит на Серхио через плечо другого мужчины, и он не выдерживает этого взгляда, поправляет очки и отводит взгляд. *** Профессор монотонно повторяет все, что слышит на перехваченных частотах — с единственной целью — в случае прерывания связи дать им понять это молниеносно. И пока он бубнит что-то в микрофон, Лонгиир не мигая смотрит поочерёдно на них всех. Её тело сводит от страха, и, кажется, сердце колотится где-то в горле. Она смотрит на них, на собранную Найроби, чьи руки быстро перебирают нашивки и наклейки, на Палермо, чьему самообладанию можно позавидовать, на Токио, которой не хватало этого адреналина в крови. Профессор изменил план в самый последний момент. И у неё не было времени что-то изменить или предпринять. — Палермо, Токио, Денвер, Найроби. Лонгиир. Первая машина. Ему никто не перечил, Берлин коротко шумно выдохнул и покачал головой, но не сказал ни слова. Брат решил остаться за стенами банка один. — Bribac, господа, — бодро повторяет слова Профессора Палермо, — живо, живо! У нас четырнадцать минут сорок пять секунд. Она могла быть в толпе в банке. Она могла быть во второй группе. Но она здесь — и она знает, почему. Это Профессор не смешивает отношения и ограбление. Это Профессор продумывает каждый шаг. Но это Серхио горел от ревности, когда она обнимала Берлина. Он ничего не понял, он ни о чем не догадался. Он просто был таким же как они живым человеком.