Деревня Теней

Казалось, весь этаж замер в предчувствии беды. Помертвевшие сотрудницы словно перестали дышать, оцепенело застыли манекенами на своих местах. Ни одна из них не осмелилась ни пошевелиться, ни поднять глаза. Кто прижимал к груди папки со знаком цветка и двух шпаг, кто руки: на халате одной из них расползалось предательское синее пятно от вытекшей ручки, которое молодая женщина прикрывала ладонью, будто нечто постыдное. Каждая трепетала, сгибаясь хрупким, едва живым цветком под первыми порывами свирепого зимнего ветра, боясь, что новая беда заденет и её, сорвёт, унесёт в неизвестность. Или в кошмарную известность, которую Чарли обещали глаза вызывающе накрашенных заместителей доктора Димитреску. Их полные покрытые чёрной блестящей помадой губы напоминали жирных личинок, прилипших к кукольным лицам. Личинок, которых Чарли хотелось давить и наблюдать, как густые скользкие внутренности сочатся между пальцами. Девочки-чирлидеры, первые красотки школы, королевы бала, которые выросли и продолжили третировать безответных жителей их новых владений. Подобные им всегда считали себя вершиной пищевой цепи и знали, где чьё место. Тогда за плечом Чарли незримой тенью стоял Макс. Гроза школы, главный хулиган района. Человек, который шёл до конца, где бы тот ни находился и как глубоко тому ни приходилось бы спускаться. Они держались в крепкой середине особняком. Она — за счёт его кулаков, он — за счёт её знаний. Их симбиоз позволял им выживать в неблагоприятной среде не только школьной, но и уличной жизни. Чарли никогда не понимала, почему ей можно было не просто общаться с ним, а дружить. Приводить в дом. Делиться сначала конфетами, а потом протягивать руку в любое болото, в которое он безоглядно нырял. Почему её благонадёжные, приличные, по меркам общества, родители позволили ей стать частью его жизни. Большей частью. Сейчас она, конечно, понимала почему, но тогда в силу своей наивности или неопытности верила, что родители разглядели в Максе того, кого видела она. Теперь же некому стоять за её плечом, прикрывать спину и быть готовым вместе с ней броситься вперёд. — Каково оказаться наказанной в первый день работы? — у девушки с гладкими медными волосами капризные интонации, алчные золотистые глаза и цветок-татуировка между ровных бровей. Прекрасна, словно хищник, и так же сильна. Его идеал. Он научил её выцеплять таких среди прочих, когда брал с собой и показывал настоящий мир за неживыми пределами родного городка. Любовь к играм, в которых веселье завершалось смертью участников, всплывала кверху брюхом в отравленных озёрах их глаз. — Проси, и мы лично подумаем над твоим наказанием. Объясняться смысла нет. Одна из них спровоцировала конфликт первой, и охранники не просто не пошевелились, они, казалось, ждали сигнал схватить саму Чарли. О да, она показала себя умнее прочих наказанных, в один день нарушив сразу два правила. Рекорд. Выключи эмоции и включи голову. Хочешь выжить — действуй. На дне ямы, в которую она неотвратимо сползала, терпеливо дожидались колья. Страха не нашлось — его вытеснила глухая злость. Глупость не то, чему она выучилась. — Ты же не хочешь, чтобы его назначила Матерь Миранда? — мурлыкающе-рассудительным тоном вмешалась девушка со светлыми волнистыми волосами. Глаза и татуировка совпадали. Клеймённые волки в стаде овец. Чарли осторожно встала. Сердце билось ровно и глухо. Она не выйдет отсюда сама, но и просить местных принцесс о снисхождении не станет тоже. Пусть Макса больше нет, но их общая позиция в отношении самопровозглашённых хозяев не изменилась. И не изменится. — Ваши действия были мне неприятны, но я приношу извинения, что оттолкнула вас, это было непреднамеренно, — подчёркнуто вежливо произнесла Чарли, открыто глядя на них и невольно испытывая краткое самодовольство оттого, как вытянулись их лица. Люди подобного склада характера и привычек всегда ожидают стандартного поведения выбранных жертв. Запуганные сотрудницы прямое тому подтверждение. Заместители доктора Димитреску ожидали от Чарли опустошающий страх и готовность выполнять любые их требования, какими бы абсурдными те ни были. Он от неё в своё время ожидал того же. Беспрекословного подчинения, позже и нерушимого послушания. За отыгранную роль ей должны были вручить «Оскар». Вступать с ними в конфликт на их территории и без поддержки — самоубийство, но оно безопаснее, чем отдаваться на откуп их фантазии. Такие, как они, оттягивают смерть участников игры до последнего, до той критической точки, за которой остаётся бесполезная груда плоти и появляются бессвязные мольбы о смерти и свободе. Им могло прийти в голову что угодно, ведь она, Чарли, напала на заместителя руководителя: судя по неадекватному поведению сотрудниц, нравы здесь царили средневековые, и наказания, с лёгкой руки местных владык, могли быть аналогичными. Доктор Мареш казалась меньшим из зол. Чарли держала неуместную усмешку под надёжной маской отстранённости. Они смотрели на неё, как змеи, на которых осмелилась броситься мышь, вместо того чтобы бежать прочь или покорно влезть им в пасть. Она не ошиблась. Они — хищники в своём замкнутом мясном царстве. Ему бы здесь не понравилось. Слишком скучно. Слишком предсказуемо. Негде развернуться. Он ненавидел ограничения. Ни в территории, ни в действиях, ни в чувствах. Называл это «жить на всю катушку». Чарли машинально поджала пальцы ног, сломанных когда-то в нескольких местах. Бил он тоже на всю катушку, вышибая из неё кровь, крики, слёзы и сознание. Утрата последнего становилась благословением, которое он умел контролировать. Глядя на них, искренне возмущённых её неповиновением, непонятной безрассудностью, она с удивлением осознала, что после него, сумеет пережить многое из того, что они способны придумать. Вряд ли им разрешено расчленять наказанных или сдирать с них кожу, с остальным же Чарли как-нибудь справится. Ей ведь не впервой, а холодный пот по спине — от духоты, а не от пробудившейся телесной памяти. — В карцер её! — выкрикнула рыжая. — Там ты быстро научишься уважению. Чарли отшатнулась. Заместитель явно намеревалась вцепиться ей в лицо или глотку своим идеальным длинным маникюром. Таким же блестящим и чёрным, как и помада. Ещё десять личинок. По одной на каждый холёный палец. Красный им пошёл бы больше. — На что ты уставилась?! — Уведите её, — заместитель со светлыми волосами едва не облизывала её взглядом. Вне всяких сомнений, она каждой отдельно заплатит за их испорченное настроение надуманным оскорблением. До Чарли запоздало доходит смысл приказа, когда охрана, ничуть не миндальничая и позабыв о вежливости, подхватывает её под руки и уводит. Заместители не считают нужным говорить тише, поэтому до неё доносятся обрывки фраз о докторе Моро, о том, что она вообще-то принадлежит его отделу и наказания должен тоже назначать он как её руководитель. Рыжая вскипает быстрее, чем кофе в турке, и разливается гневной несдержанной тирадой, что доктор Моро им не указ в отделе их матери. Так Чарли узнаёт, что нажила себе врагов в лице дочерей доктора Димитреску, что блондинку зовут Бэла, а рыжую Даниэла. О реакции доктора Моро она не переживала, и Бэле Димитреску стоило заняться тем же. Он за неё не вступится. Не потому, что они плохо знакомы или он будет настолько зол и разочарован нелепым промахом, что решит для надёжного закрепления правил оставить её в карцере. Просто он такой человек. Не идёт до конца. Она ведь тоже думала, что не пойдёт, когда отправила заявку в «Амбреллу». Или едва наступил тот день, когда начался кошмар. Однако она здесь, а кошмар давно завершился. Или пошёл по второму кругу. Некоторым предначертано вступать в замкнутый круг от рождения и оставаться в нём до самой своей смерти. Они спускались на лифте, похожем на лифт Б и в то же время отличавшимся от него хотя бы тем, что кнопка вызова пряталась под панелью, запертой на обычный ключ, а прочих кнопок было шесть. Пять находились сверху и одна указывала вниз. Табло с цифрами отсутствовало, и потому поездка казалась бесконечным спуском в ад. Поведение охраны не изменилось. Никто не угрожал оружием, не запугивал и не позволял лишнего. Они хранили молчание и сразу отпустили, стоило войти в лифт. Со стороны выглядело, будто они сопровождали её, а не служили конвоем. Несмотря на ситуацию, Чарли сохраняла поразительное для самой себя равнодушие. Её собирались запереть на длительный срок в помещении с минимумом удобств. Чарли встряхнулась. Здесь не будет хуже, чем там. Не может быть. Всё было спокойно ровно до момента, когда они вышли из лифта в пустое помещение с двумя дверьми. Никаких пыточных устройств, атмосферы тревоги, которая шаловливо толкала под колени, отчего Чарли едва не спотыкалась. Она безостановочно покусывала губы. Ей не терпелось прыгнуть с обрыва, а не цепляться немеющими влажными пальцами за крошащийся уступ надежды. В тесной комнатушке с металлическим шкафчиком-панелью и тремя дверьми, отмеченными цифрами, где её оставили, Чарли недоумённо осматривалась. На карцер не похоже. — Снимите всю одежду, обувь, сложите их в шкаф и встаньте у двери «один», — произнёс механический голос, развеивая всякие сомнения о том, куда она попала. Наспех стянув одежду и обувь, сложив их в шкафчик, она осталась в нижнем белье и подошла к двери. — Снимите всю одежду, обувь, сложите их в шкаф и встаньте у двери «один», — повторил всё тот же голос. Чарли бросила быстрый взгляд на ту дверь, за которой осталась охрана, и нервно избавившись от последней защиты, вернулась обратно. Дверь открылась, явив глазам то, что она не могла представить и в худшем из кошмаров. Войти туда и вовсе смерти подобно. Смерти разума, который надёжным фрегатом почти три десятилетия бороздил неспокойные воды враждебного океана реальности, но теперь не может справиться с очередной природной напастью. Чарли отступала до тех пор, пока в обнажённую спину не ткнулась обжигающе ледяная дверца шкафа. Она не могла войти туда, остаться там. Взаперти. Одна. Она посмотрела на своё запястье, где под тонкими белёсыми чёрточками-воспоминаниями грубо вырезано: «Помни, что…». Продолжение фразы было иссечено. — Здесь только Чарли. Алая комната. Вход туда похож на удар кнута. Внезапный и рассекающий до кости. Стоит закрыть глаза и становится легче, и Чарли на ощупь тянется к ближайшей глянцевой стене, чтобы свернуться клубком на таком же гладком, жёстком и едва тёплом полу. Лицом к стене, прижимая к глазам косу и, как в детстве, кусая большой палец. Они не погасят свет. Нет-нет, не для того артериальная комната создавалась. Она должна видеть, чувствовать, как та пульсирует огромным сердцем в такт её собственному. Она не собиралась строить из себя несокрушимого героя, стойкого оловянного солдатика, которому можно навредить, разве что, бросив его в огонь. Это смешно, и спровоцирует желание сломать её, ведь именно поэтому и заключают в подобные места. Вовсе не потому, чтобы закалить боевой дух и посмотреть, как долго она выдержит, а если и посмотреть, то лишь для того, чтобы придумать новый способ давления.

***

Она всегда просыпалась от шороха. Из прямоугольника в стене выдвигалась полка с тарелкой. Красной. С красной ложкой, красным стаканом, в котором вода тоже отливала красным. Чарли лила воду себе на ладонь, но из-за освещения иллюзия не рассеивалась. Субстанция в тарелке тоже была красной. У неё не было вкуса, да и запаха почти тоже. Но выглядела она так, что Чарли уходила на своё место и больше не поднималась, отвернувшись к стене. В карцере и не должно быть комфортно. Она вставала только в туалет. Душ отсутствовал, и в туалет приходилось проситься словно ребёнку, которому нужен родительский контроль, чтобы не сходить мимо или правильно использовать бумагу, которая здесь предоставлялась в виде влажных салфеток без запаха. Чарли взяла несколько, чтобы занять руки, но унитаз не исчезал, пока она не вернула их на место. Долгими часами Чарли пробовала сожалеть о своей не сложившейся работе, о первом бездарно прерванном дне, о том, как отреагировал доктор Моро или Маришка, которая ждала возвращения перевозки, или Мия, которую она заверила, что не нарушает правил. Пробовала сочинить приемлемое оправдание для доктора Мареш. Она усиленно убеждала себя, что их мнение важно, что она виновата, что заслужила это наказание, как и положено провинившемуся работнику, не оправдавшему возложенных ожиданий руководства, однако единственное, что её заботило — сёстры Димитреску, которые точно расквитаются с ней позже. Вряд ли их удовлетворит её нахождение в карцере, в котором они не могут до неё дотянуться лично. Рано или поздно она выйдет отсюда, и они заключат её в объятия железными девами. В других условиях ситуация не выглядела бы столь однозначной. Мысли неровным ручейком устремлялись дальше, глубже, между валунов, за которыми лежала девочка Шарлотта, чтобы вымыть её наружу, а вместе с ней и её маленькие невинные секреты, изъеденные червями и отдающие трупным смрадом. Девочка Шарлотта сладко дремала в своей безымянной могиле, но иногда, как сейчас, Чарли слышала, как она крысой шуршала и скребла по камням, чтобы выбраться и протянуть истлевшие до костей руки с надоевшим вопросом: «Почему Чарли заняла моё место?». Почему Чарли живёт, устраивает свою жизнь на её останках? Почему Чарли не легла к ней, рядом с ней, вместо неё, когда пришёл час? Когда Чарли спрашивает, почему она должна, Шарлотта недовольно замолкает. У неё нет ответа, чем она заслужила жизнь. Ведь это Чарли поднялась, Чарли выучилась, Чарли нашла работу, Чарли построила настоящую жизнь. Шарлотта была никем. Пустышкой. Любимой куклой. Паразитом. Тварью. Чарли получала побои, пока Шарлотта купалась в одобрении. Чарли узнавала вкус своей крови, пока Шарлотта грызла леденцы. Всю грязную работу делала Чарли, а Шарлотта развлекалась. «Так кто из нас не заслужил жить, Шарлотта?» — проникновенно шептала Чарли, вглядываясь в щели между валунами, но из мрака не доносилось ни звука. Чарли отсчитывала дни с помощью тарелок, которые появлялись с разницей примерно в двенадцать часов. Даже если сбивалась со счёта, новая тарелка возвращала его к двенадцати. Есть она начала на третий день, зажмурив глаза и запихивая ложкой в рот склизкую субстанцию, похожую на заправленные соплями размокшие хлопья, которые вычистили из сливного отверстия. Желудок отказывался принимать еду, но она держала губы плотно сжатыми, чтобы удержать ту. Выйти из карцера немощной значило обречь себя на массу неприятных последствий. Она уже проходила этой тропой, в тот раз никому ничего не доказав, и теперь не докажет, лишь себе навредит. Наплевав на запрет, она собирала салфетки трижды в день и основательно ими вытиралась, сразу выбрасывая в унитаз. Запах побледнел, но остался, как и ощущение нечистоты. Она бесконечно распутывала волосы, заплетала и расплетала мелкие косички, чтобы занять дрожавшие руки и не обращать внимания на хаотично скользящие по стенам тени, которых не существовало. Их некому и нечему отбрасывать, но они были здесь. Возможно, у неё галлюцинации. От обилия алого, от недоедания, поверхностного сна и пробуждения Шарлотты. Оттого, что она сходила с ума в вынужденном одиночестве. В проклятой тишине наедине с собой. Физические упражнения не помогли. С непривычки они принесли боль и изнеможение, но с ними пришло и раздражение. Поначалу оно набегало лёгкой волной и отступало вновь, и каждый последующий день увеличивал волну, как и её задержку. На восьмой день, через непроглядную толщу сдерживаемых эмоций пробилось осознание, почему её лишили одежды и почему нельзя трогать салфетки, кроме как для гигиены. Взгляд обшаривал стены в поисках доказательств, но, даже если они и были оставлены предыдущими узниками, она их не увидит. Такие следы всегда убираются, чтобы не нервировать и не подкидывать идеи для следующих избранных гостей номера-люкс. На одиннадцатый день Чарли перестала спать, поэтому сидела с открытыми глазами, уставившись в одну точку, и подолгу представляла, как белые пальчики дочерей Димитреску с хрустом старых веток ломались у неё в руках. У каждой их по десять на руках, по десять на ногах. Всего двадцать. На двоих сорок, а с этим уже можно работать. «Хорошая девочка», — сыто выдыхала стена позади. Чарли рывком отстранялась и принималась ходить, пока не возвращалась усталость. На тринадцатый день она услышала тихое сухое мурлыканье, в котором узнала свой голос. Это была детская песенка про котёнка, гулявшего по дорожке из лунного молока, которую ей сочинила, а потом и пела мама. Будь у неё ребёнок, она бы тоже напевала ему эту дурацкую песенку без ритма и рифмы, чтобы он знал, какой замечательной нежной женщиной была его бабушка, и как сильно любила бы его. Так сильно, как никогда бы не сумела Чарли, которая практически не помнила себя до четырнадцати лет, когда познакомилась с ним. По памяти, как по тарелке, покрытой толстым слоем жира, кто-то раз за разом проводил мыльным пальцем, оставляя белый след, будто в рекламе чистящего средства. Она помнила лишь песенку и ласковую материнскую улыбку у женщины без лица, которая во снах неизменно походила на оскал Чеширского Кота. Помнила отца, чьи бережные объятия дарили защиту, смыкаясь медвежьим капканом на шее. А потом всё тонуло в крови. Всегда. Её мир, подобно телу, оплетён неисчислимыми нитями вен, капилляров и артерий, словно она родилась лишь для того, чтобы, распуская кружево реальности, и дальше ввязывать себя в него подходящим узором, запуская острый крючок в чужой. На пятнадцатый день открылась дверь.