Именно об этом она и мечтала, сидя в комнате отдыха и поминутно обновляя почту в ожидании ответа от руководства «Амбреллы». Перепечатывать в бетонной темнице горы рукописных текстов временного руководителя, имевшего ужасный почерк и сомнительные намерения. И коллеги, прознавшие об успешном поступлении на работу в «Деревню Теней», нисколько не завидовали, как она тогда надеялась услышать в их голосах. Скорее оправданно ужаснулись и покрутили пальцем у виска. И были абсолютно правы. Смерть не худшее, что может произойти в этих стенах. Она никогда не была худшим, что может случиться с человеком. Речь всегда шла о способе её достижения.
Инструкций к пишущей машинке не нашлось: Гейзенберг стремился усложнить ей задачу любым доступным способом. Большая часть времени ушла на освоение. У Чарли быстро устали пальцы и иссякло терпение. Казалось, проще самой переписать все папки. Чарли не знала, сколько она промучилась, испортив немало листов, едва не сломав пару клавиш и каретку, пока на бумаге не проступили первые ровные строки. Небольшой успех снизил непреодолимое желание разбить устройство об стену. Превратить хаотичные записи Гейзенберга в понятный текст оказалось не просто.
Не меньше занимал разбор почерка. Множество невнятных сокращений, символов, каких-то зарисовок, бессистемных пометок и схем, но Чарли упрямо продиралась сквозь них, вычленяя основное. Единственным, что не удалось расшифровать, оставалась загадочная постоянно повторявшаяся буква «К», обозначавшая то ли медицинский препарат, то ли неведомое устройство. Без неё не обходился ни один отчёт с результатами смертников. Судя по ним, «К» оказывала отрицательное воздействие одновременно на физическое и психическое состояние. Кого-то убивала сразу, кто-то умирал через время, некоторых умерщвляли сами сотрудники, буквально единицы под кодовым именем «Образец №» продвигались дальше.
У всех смертников после использования «К» отмечались нарушение мозговых функций и повышенная агрессивность, которую купировали миорелаксантами. Уцелевших смертников постоянно накачивали препаратами самого разного спектра, и основная их часть воздействовала на мозг. Какие именно исследования проводил Гейзенберг, оставалось засекреченным. Однако уже выясненное мало соответствовало направлению его отдела. Чарли полагала, что тех, кто занимается протезированием и эндопротезированием, должно заботить здоровое неизменённое тело, чтобы результаты в дальнейшем можно было использовать на благо обычных людей, надеющихся на чудеса медицины.
Чарли встала и потянулась. После многочасового сидения в одной позе на жёстком табурете тело отозвалось онемением, почти сразу сменившимся ломотой. Она не разобрала и четверть первой стопки, чтобы отдыхать, но потребности организма не давали о себе забыть. Чарли могла перетерпеть начинавшийся голод, но не усталость, превращавшую более-менее понятный текст в непрерывные выцветающие линии. Сделанное будет напрасным, если она начнёт ошибаться в мелочах. Резко отвернувшись, Чарли прошла к кровати. Пружинная, с тонким, продавленным десятками тел матрасом и не менее тонкой подушкой. Одеяла не было, да и не требовалось. Температура в помещении оставалась приемлемой. Хоть в чём-то Гейзенберг заботился о сотрудниках.
Отчаянно зевая, Чарли раскатала матрас по кровати, частично покрыла его халатом, на подушку же натянула кофту внешней стороной: постельное бельё ей тоже не полагалось. Чарли покосилась на запертую дверь с торчащим ключом. Тот, выданный Гейзенбергом, ничего не стоил: вполне мог иметься запасной. С трудом перетаскав пару стопок папок к порогу, Чарли установила туда же перевёрнутый табурет, поднявший, как колья, железные ножки. При неудачном падении напороться на них будет весьма травматично. И только выкрутив лампочку из настольной лампы без выключателя, она немного успокоилась. Гейзенбергу лучше быть тем, кто не станет входить без стука.
Чарли разделась донага. Ей доставало ношения красных тряпок в часы бодрствования, спать в них она не обязана. Кровать оказалась жёсткой и скрипела всякий раз, как Чарли шевелилась, но всё равно оставалась лучше пола. В юности у неё была другая. Мягкая, удобная, с ортопедическим матрасом и постельным бельём, пропахшим лимонной свежестью.
Он заботился о её физическом комфорте, как заботился о своём. Чарли ни в чём не нуждалась. Крыша над головой, внешняя безопасность, хорошая школа, которую она продолжала посещать. Макс, которого
он разрешил оставить. После знакомства каждый
его отпуск они обязательно проводили вместе, сначала путешествуя из города в город, потом из штата в штат, иногда выбираясь из страны. Никто не спрашивал, что их связывало, когда
он брал один номер на двоих и горничные видели, что вторая кровать оставалась непотревоженной.
«…В большинстве люди избирательно слепы, Прелесть. Они старательно смотрят поверх, игнорируют очевидное, а если замечают — твердят, что им показалось, что они неверно поняли или это не их дело, пока оно не нарушит их личный комфорт; и даже тогда предпочтут перетерпеть, нежели вмешаться. Мы с тобой живём в их слепом пятне. Не покидай его, и волчья яма останется пуста».
Он неоднократно предоставлял возможность заявить на
него, просить помощи у посторонних. Рассказать обо всём. Вручил ей диск с прямыми доказательствами.
Он дошёл до того, что обещал помочь отправить документы в обход местной полиции, чтобы никто не сумел замять дело.
Побудь на той стороне, почувствуй себя маленьким вершителем судеб. Покажи людям, что настоящая справедливость существует. Открывшаяся правда вызвала бы общественный резонанс не только в их крошечном городке — её могли транслировать по общему телевидению примером избирательной слепоты полиции, покрывавшей своих сотрудников. Это бы подвергло сомнению работу правоохранительных органов всей страны, пошатнуло веру в них, в беспристрастность правосудия и в сам смысл существования сети подземных тюрем. Поэтому, по
его признанию, если сотрудник полиции оказывался под подозрением или был пойман с поличным, он таинственным образом погибал при исполнении, иногда с присуждением медали за храбрость, или вполне обыденно кончал с собой, чтобы прикрыть семью от общемирового статуса презираемых изгоев и дальнейшего их переселения в специально созданное гетто. Сотрудникам всегда давали выбор, потому что стражи закона никогда не марали честь формы и департамента статусом смертников. За их ошибки отвечали другие.
Возмездие грязным копам было любимой частью
его работы и многочисленных историй, оставленных для ужина и долгой дороги. На вопрос, почему не пошёл в теневые структуры,
он отвечал, что ничто не сравнится с теми секундами, когда непомерная самоуверенность овцы, возомнившей себя неуловимым волком, сменяется концентрированным ужасом и безысходностью. Удовольствие, которое не давали ни вещества, ни алкоголь, ни секс. Чарли, видевшая
его пылавшие глаза на безэмоциональном лице, верила каждому слову. Человеку, который без устали смаковал самые страшные моменты последних минут чужой жизни. У
него были собственные
вещества, с разными эффектом и силой, на которых
он давно и прочно сидел и к которым годами пытался приучить и Шарлотту. Веселье под ними продолжалось ровно до того момента, как наступало время грязной работы: насосавшаяся
веществ до отвала, как клещ, разомлевшая Шарлотта благородно уступала её Чарли. Она убирала под
его присмотром, под слепящим светом софитов и пристальным оком камеры.
Он не помогал, только сидел в тени и наблюдал за ней через монитор. Оценивал, чему она научилась и научилась ли.
Что бы
он ни делал, ни говорил, ни предлагал, любое внимание, направленное на неё, было проверкой. Преданности, ума, выдержки, силы. Достойна ли она жить? Стоило ли
ему тратить время и переучивать её? Чарли воспринимала
его действия с точки зрения прагматизма, извлекая максимальную пользу из «монстр обучает другого монстра, как мимикрировать под человека». Благодаря своей науке
он свободно охотился не одно десятилетие. И она должна была.
Он предполагал, что впоследствии она отравит этим знанием уже своего ученика, если будет достаточно умна и терпелива, чтобы того воспитать. Привести под
его присмотр. Таков был
его план, но воспитание новой твари никогда не входило в планы самой Чарли. Шарлотта останется последней.
Чарли скривила рот в улыбке, вытянула руки вверх. Не нужно видеть или пересчитывать, чтобы знать сколько их. Тонкие следы-полоски со временем побледнели, но, как бы она ни старалась, те не сумели перекрыть вырезанные
его рукой слова. Она сама выбрала место, пожертвовав запястьем.
Он хотел оставить след от ключиц до паха, даже сделал набросок маркером, чтобы вышло ровно. Когда она увидела в отражении красные вытянутые вертикалью буквы, то впервые почувствовала себя навсегда привязанной к
нему. Даже сейчас она чувствовала привязь. В своей голове, в своём теле, словно вся её суть тянулась к
нему, искала
его, ждала. Требовала воссоединения, а затем — слияния.
Чарли снова потянула браслет, пытаясь стащить его с руки. Тщетно. Кончиками пальцев ощупала слот. Четыре тонких штырька. Либо деталь была одна, но большая, либо четыре маленьких. Как в начальной школе, когда учитель награждал их наклейками-звёздами за хорошо выполненное задание. Что ж, её задание состояло в выполнении требования Гейзенберга. Зря она решила, что он похож на
него. Нетерпеливый, горячный Гейзенберг был тем, по чьим негативным реакциям ей было легче ориентироваться. Чарли вытащила из-под спины рукав халата и обнюхала тот. Запах Гейзенберга исчез. Ничто не говорило, что к ней прикасался живой человек, пусть она того и не желала.
Заснуть не удалось. Чарли бесконечно ворочалась под визгливый скрип пружин, а если замирала, то неизменно прислушивалась к звукам отдела. Где-то в глубине глухо гудел огромный механизм. Раздражённая, она поднялась, натянула бельё и прошла к столу. Вкрутив остывшую лампочку, вернула табурет в нормальное положение и села. Папки с отчётами возвышались у двери, поэтому Чарли взялась разбирать новую стопку. Первая папка была личным делом с чёрно-белой фотографией не по возрасту серьёзной круглолицей брюнетки. Двенадцатилетняя девочка, чья неосторожность с огнём привела к гибели двух детей того же возраста. Осуждена без права обжалования. Внутри нашлось ещё одно фото, запечатлевшее результат работы патологоанатома.
— Что, детка, маме с папой не хватило денег на «Дом надежды», или хватило, и они просто сделали вид, что тебя не существовало?
Безразлично полистав ветхие страницы с отметкой: «Мертва при поступлении» поблёкшей красной ручкой, Чарли обнаружила несколько рукописных листов. Очевидно, перепечатать следовало именно их.
— В церкви твердили, что Бог любит всех своих детей. И хороших, и плохих. Всех прощает, если искренне покаяться, — Чарли перевернула фотографии лицевой стороной вниз. — Но мы-то с тобой знаем, что это ложь. Люби он нас одинаково, эти папки наводняли бы исключительно волки, а такие ягнята, как ты, паслись бы дальше.
Почерк того, кто заполнял страницы, был приятно разборчив, поэтому с ними Чарли закончила быстро и приступила к новым документам. Все они принадлежали десяткам детей от десяти до тринадцати лет. Большинству не везло настолько, что они прибывали живыми в «Деревню Теней». Всё-таки
он не лгал, когда говорил, что основанные на деньги «Амбреллы» школы-интернаты «Дом надежды», призванные перевоспитывать и исцелять детей психологически, примирив их с тем, что они совершили, вылепить из них полезных членов общества, созданы лишь для отпрысков тех, кто имел деньги, связи или был готов отдать последнее ради сохранения их в безопасности. Для остальных детей, вроде бродяжек, сирот или детей из маргинальных семей, всегда неофициально существовала «Деревня Теней». И им не нужно было нарушать закон, чтобы оказаться здесь. За них всё делали другие.
Он редко делился историями о детях. Они были единственными, в чьей судьбе
он мог временно поучаствовать. Единственные, для кого
он был неопасен. Однажды
его даже удостоили награды за спасение ребёнка, которую
он потом отдал ей как напоминание очередного правила. Дети неприкосновенны. Они должны были превратиться во взрослых, прежде чем некоторые из них привлекли бы
его внимание по-настоящему. И её
он учил тому же. Помогать детям, если необходимо, особенно в той местности, где она жила. Иметь работу, связанную с ними. Всегда выглядеть безобидно и доброжелательно. Надёжная репутация давала надёжное прикрытие. В год обучения в выпускном классе
он решил, что ей подойдёт профессия учителя младших классов. Она не согласилась. Прижжённый язык заживал долго, плоть под ногтями заживала ещё дольше.
Он оставил их на месте лишь потому, что не существовало правдоподобного объяснения одновременных травм двадцати пальцев.
И вот теперь, после многолетних лекций о неприкосновенности детей, она разбирала их личные дела в отделе, который официально не связан с детьми вовсе, как и вся организация в целом. Это у
него были правила и ограничения в отношении детей, у неё же подобных заморочек не было, но заниматься убоем и разделкой якобы ради науки желания всё-таки не имелось. Какую пользу могли принести детские трупы тем, кто специализировался на работе с живыми? Она не видела ни в одном деле отметок, что тела утилизировались. Зачем их вообще присылали сюда, а не кремировали там же, где они содержались? Никто бы никогда не узнал, что они мертвы, а не перевоспитываются в «Доме надежды».
Чарли побарабанила пальцами по гладкой нагревшейся поверхности стола, задумчиво потянулась к уже перепечатанным отчётам по взрослым смертникам, чтобы подтвердить одну догадку, но затем вернулась к работе. Что бы здесь ни творилось, это не её дело. Она приехала работать медсестрой, а не расследовать теневую деятельность организации, одобренной государством.
В дверь громыхнули. Чарли вздрогнула и повернулась.
— Нам срочно нужна помощь! Парни истекают кровью… — в дверь заколотили. Сильнее прежнего, с отчаянной яростью. Били чем-то тяжёлым и металлическим. — Помоги! Я знаю, что ты слышишь!
Чарли отвернулась к столу и принялась за новое личное дело, на этот раз ради разнообразия принадлежавшее подростку. Гейзенберг же хотел, чтобы она действовала по его указке — так и будет. В перечисленный список требований не входила медицинская помощь сотрудникам его отдела. Умрёт один, на его место придёт другой. Незаменимых нет. Особенно здесь, где все они мясо для опытов и забавы руководства.
Чарли застучала по клавишам печатной машинки, постукивая ногой по полу всякий раз, как мужчина за дверью принимался долбить в неё, осыпая саму Чарли последними ругательствами и угрожая выпотрошить её. Она не останавливалась, посмеиваясь над разгулом чужой фантазии, перемежающейся упоминанием её профессии, давлением на совесть и человечность. Последнее вызывало откровенный смех. Вместо того, чтобы мчаться к врачам из отдела доктора Моро, он напрасно тратил время на неё.
Лязг внезапно прекратился, как и угрозы, которые нашли новый объект. Второй человек молчал.
— Руки убрал, грёбаный трансформер. Ухожу я, ясно?! — в голосе мужчины звенела бессильная ненависть. Он ударил по двери в последний раз. — А ты, мешок костей, можешь спросить у шлюхи Гейзенберга, что тебя ждёт. Отсюда ты никуда не сбежишь. И этот металлолом тебя не спасёт.
Чарли смотрела в стену, медленно прокручивая браслет на запястье, и с каждым поворотом, её лицо становилось спокойнее, а плечи расслаблялись. Она чувствовала, как потревоженная Шарлотта тяжело заворочалась под валунами в своей могиле — волчьей яме, куда Чарли столкнула её годы назад. Ради нормальной жизни. Ради себя.
— Я не стану делать ничего, если не вынудят.
…И ты совсем не хочешь посмотреть на потуги местной фауны нагнуть тебя. На их лица, когда они поймут, кто ты. Как раньше.
— Это будет самозащита.
…Охотники не убивают волков из самозащиты.
— Я человек.
…Он запретил лгать.
— Его здесь нет. Только…
…Я.
***
— Подъём! — гаркнули над ухом. — Какого хрена ты спишь? Рабочий день давно начался.
Чарли резко открыла глаза, едва не ослепнув, и тут же зажмурилась. Бил яркий свет фонаря. Она не видела Гейзенберга, лишь чувствовала сильный аромат свежего кофе, от которого болезненно сжался пустой желудок. Чарли только с трудом сглотнула: заботиться о собственном комфорте и неподобающем внешнем виде уже не было смысла.
— Халат вместо постельного белья, из обязательной формы только красные трусики. А Миранда оценит новшество! Неплохо сэкономит ей бюджет, — его голос звучал весело, но веселье было раздражённым. — Ещё раз увижу голой — сниму дверь. Надо же всем показать, какое у меня теперь сокровище есть, верно? Вставай!
Он отошёл от кровати, и благодаря свету фонаря, заскользившему по полу, Чарли рассмотрела, что стопки у порога стоят на прежнем месте. Гейзенберг вошёл, не задев их, однако стул исчез.
— Тебе было сказано разгрести отчёты, а не баррикады возводить, — Гейзенберг присел на край стола. Фонарь он неожиданно милосердно выключил. — В следующий раз, когда снова захочешь меня убить, завали стул папками понадёжнее. Только сверху пустую оставь, чтобы уж точно поглубже напоролся.
Чарли молча на ощупь одевалась. Она не чувствовала себя выспавшейся или хотя бы отдохнувшей, только невыносимо хотелось в душ, под прохладную воду, которую она не увидит до вечера. Голова раскалывалась от духоты и голода.
— Трое моих сотрудников умерли прошлой ночью. Из-за тебя, — Гейзенберг резко включил фонарь и направил его свет прямиком в лицо Чарли. Она заслонилась рукой. Головная боль усилилась. — Разве нестись по первому зову с бинтами и таблетками не твоя прямая обязанность? За что тебе только платят, Мулен Руж?
Гейзенберг не злился. Ему было наплевать на них. С тем же успехом могли умереть тридцать или триста человек — их смерти не затронули бы его. Он интересовался лишь тем, почему её тоже не заботит чужая жизнь. Ведь её профессия считалась одной из самых гуманных.
— В обязанности машинистки не входит оказание медицинской помощи, — она убрала руку от лица — Гейзенберг опустил фонарь ниже, чтобы видеть выражение глаз.
Его всегда интересовали именно глаза.
— Только страх за свою шкуру?
Лицо Чарли не изменилось. Она по-прежнему смотрела на Гейзенберга. Двуличный Мясник осуждал её за самосохранение.
— Я выполняла ваш приказ.
Гейзенберг поднялся, пристегнув фонарь к ремню.
— Не-ет, я точно не могу держать такого исполнительного сотрудника взаперти, — щёлкнула зажигалка и запахло сигарным дымом, вызвавшим приступ тошноты. — Теперь работаешь в медотсеке. Посмотрим, на что ты годишься.
— Вы можете проводить меня в столовую?
— Завтрак и обед ты проспала, ужин ещё нескоро. А еду, милая, нужно заслужить.
По его вине она пропустила четыре приёма пищи, у неё не было воды, и он смел ещё что-то говорить про служение за еду? Садист просто упивался своей властью, низводя её до статуса животного.
— Есть что добавить? — вкрадчиво поинтересовался он, выдыхая дым в её сторону.
Гейзенберг провоцировал её, чтобы наказать. Снова. Чтобы опробовать на ней свою хвалёную изобретательность.
…Как громко завоет клыкастый Мясник, если его же сигарой прижечь самые чувствительные места его тела?
Чарли сердито прикусила внутреннюю сторону щеки. Шарлотта тоже могла быть изобретательной, если имела в запасе время и возможность. Пока такой возможности не было и Чарли не собиралась искать способы набить волчье брюхо камнями. Гейзенберг был слишком умён, чтобы свободно подпустить Шарлотту к себе, а после лежать и дожидаться, когда она вскроет его.
— Мне нужно в душ. Или его я тоже должна заслужить?
Гейзенберг затушил сигару о стол и там же оставил.
— Продолжай умничать, и душ превратится в пачку салфеток. У тебя пять минут. Время пошло.
***
Оказавшись в коридоре, первым, что ощутила Чарли, был сильный жар. Температура выросла, отчего создавалось впечатление, что она очутилась в трубе, установленной в самом сердце разогревающейся печи. Низкий гул огромного невидимого механизма стих. Чарли утёрла вспотевший лоб и поспешила к ближайшему повороту, за которым находилась душевая и, по логике, расположен туалет. Железная дверь отделяла два помещения. Закончив свои дела в первом, где Чарли старалась ни к чему не прикасаться без острой необходимости, и тщательно вымыв руки, она вошла во второе.
Общая душевая. Без перегородок. Без полок и перекладин. Никаких приспособлений для удобств. Ни мыла, ни геля, ни полотенец. По одной стене тянулась грязная металлическая раковина с длинным заляпанным зеркалом над ней и десятком покрытых налётом кранов. К другой стене крепились душевые лейки. В пол, отделанный, как и стены, тёмной плиткой и не имевший порога, был вмонтирован узкий слив. Помещение разделяла широкая лавка из прочного чёрного пластика, не боявшегося плесени и ржавчины.
Она поморщилась. Её окружали сырость, грязь и невозможность запереть дверь. Люди, пользующиеся душевой, не утруждали себя уборкой. О душе и речи не было. Под ногами мерзко хлюпала разлитая вода отражавшая тусклый свет потолочных плафонов. Чарли и помыслить не могла, чтобы ходить здесь в носках или босиком, и как бы она ни старалась на цыпочках обходить лужи, чтобы не промочить тряпичную обувь, её затея провалилась. Чарли долго умывалась, плотно сжав губы. От вида текущей ледяной воды, казавшейся совершенно чистой, жажда усилилась, а вместе с ней дал знать о себе и голод. Чарли прополоскала рот и сразу закрутила вентиль, опередив порыв напиться водопроводной воды. Она вытерла лицо рукавом и посмотрела в зеркало. Вместе с весом, который точно не был лишним, уходили силы. Интересуй её возможность нерегулярного питания, она бы осталась с
ним. Придётся что-то придумать, если Гейзенберг продолжит
забывать заходить за ней. Например, нарушить правило: «Не выносить еду из столовой».
Гейзенберг дожидался её в комнате. Он вкрутил лампочку и теперь читал отчёт из стопки, которую она закончила.
— Неплохо. Думал, будешь ковыряться с одной до весны, — он закрыл папку, и посмотрел на Чарли. — Как душ?
— Прекрасно. Можем идти?
Гейзенберг усмехнулся, потом полез в карман и вытащил начатую плитку шоколада. Чарли пришлось приложить неимоверное усилие, чтобы оторвать от неё взгляд, не прислушиваться к шуршанию фольги. Никуда не торопясь, Гейзенберг частично очистил плитку от упаковки, и щедро, с хрустом откусил. И снова вернулся к отчёту. Чёрные ровные кубики матово блестели и манили попробовать их на вкус. От густого сладкого аромата шоколада сводило желудок, а от вида во рту собиралась обильная слюна. Гейзенберг знал, как сильно она голодна, и, глядя ей в глаза, бесстыдно растягивая удовольствие, ел. Заметив мелькавший в углах рта кончик языка, собиравший крошки, Чарли стиснула пальцы. Чем дольше она вдыхала рядом с Гейзенбергом, тем быстрее ещё недавно сладкий запах становился тошнотворно приторным. Шоколад быстро подошёл к концу, и, собравшись было закинуть последний кусочек в рот, он остановился.
— Будет честным подкрепить твою продуктивность, — сказал Гейзенберг, и повернувшись к столу, открыл завершённую последней папку, над которой Чарли просидела остаток ночи, и полистал её. — За сделанную работу ставлю тебе заслуженную оценку.
Из-за спины, загораживающей обзор, Чарли не удалось увидеть, что он сделал. Гейзенберг закрыл папку, забросил остатки шоколада в рот, и вышел из комнаты. Чарли бросилась к столу. Пролистав папку, она застыла. В верхнем углу страницы, где учителя обычно ставят оценку, стояла жирная шоколадная «А». С плюсом. Именно на том листе, на который она убила времени больше, чем на некоторые папки вместе взятые.
— Ну чего застряла? Гордиться будешь позже — работа ждёт.
Перед глазами плыло. Чарли вцепилась в тыльную сторону ладони зубами, яростно сдавливая её. В пальцах она стискивала смятый в ком безвозвратно испорченный лист.
