Деревня Теней

Мия знала. Чарли сразу догадалась по тому, как она смотрела. С пониманием и тошнотворным сочувствием. Не менее отвратительно, чем глазел Рудольф. — Для развлечений вам отведено отдельное время, — Мия являла совершенную невозмутимость, и только побелевшие пальцы на планшете, который она сжимала, выдавали её. Чарли про себя усмехнулась. Надо же. Отдельное время. Мия, чьим напряжением можно было осветить комнату, знала не понаслышке, о чём говорила, а, может и участвовала. Чарли пристальнее в неё всмотрелась. Освещение было скудным, как и везде, но и с ним заметно, как сильно Мия побледнела. И всё равно влезла, хотя никто не просил. Некоторые люди непомерно глупы. Она бы никогда не стала. Не после того, как её заступничество обменяли на обмоченный сэндвич. Столько стоила благодарность. Это она тоже хорошо усвоила. — Мия-Мия, разве с друзьями так общаются? Ни привет, ни как дела, ни как сильно ты по мне соскучилась. Я по тебе соскучился безумно, — выразительно поиграл бровями он. Рот Мии сжался, ноздри раздулись. Чарли с отдалённым удивлением отметила, что та сдерживалась, чтобы не врезать ему. Он распространял свою мерзость не только на наказанных, но и на обычных сотрудников. Какую работу Рудольф выполнял, чтобы задержаться в отделе и к тому же заслужить тёмно-серую форму? Гейзенберг, видимо, подбирал персонал по своим критериям и повышал по ним же. — Джонсон, тебя ждут пациенты. Сами себя они не распакуют. Займись ими, пока доктор Гейзенберг не занялся тобой. — Не всем так везёт, Мия, — гадко ухмыляясь, пропел Рудольф. Он облизывал её масляным алчным взглядом, напомнив Чарли одну из дочерей Димитреску. Чарли удостоилась противоположного выражения: он обещал изувечить если не её, то её существование в отделе точно. — Чего расселась? Особое приглашение к работе? — Она сейчас придёт. С презрением посмотрев напоследок, он ушёл, беззаботно напевая. Вся выдержка тут же слетела с Мии, и она склонилась к Чарли. Обеспокоенная, взволнованная, совершенно нелепая в своих неоправданных чувствах. Она протянула руку, чтобы помочь подняться, но Чарли выставила свою, отказываясь. «Будь осторожна» не то, что Мии следовало сказать прошлым утром. «Этот отдел полон зверья, и Гейзенберг отвёл тебе место жертвы» — вот что ей стоило говорить. Кипучая едкая злоба снова взметнулась в душе кислотной волной. Гейзенберг лишил её шанса на сопротивление, не применяя насилия, не прилагая усилий. Голод оставался одним из сильнейших способов манипулирования. Он приводил ей в пример человека невероятной стойкости, который во имя своих убеждений голодал шестьдесят шесть дней. У неё не имелось столь мощного стимула, чтобы задавить потребности. А та позорная затянувшаяся на восемь дней попытка отстоять свою позицию не заслуживала упоминания. Мия опасливо оглянулась, торопливо сунула руку в карман и вытащила маленький наспех свёрнутый бумажный кулёк. Внутри обнаружилась горсть орехов. Чарли резко отстранилась. — Что такое? Аллергия? Мия с досадой убрала кулёк и сунула руку в другой карман. Там был пластиковый файл, наполовину полный воды и надёжно зафиксированный скрепками. Чарли настороженно смотрела на неё, не понимая мотивов необъяснимой доброты. Не находя объективных причин. Или это игра в плохого-хорошего полицейского? Сломать не силой, так гуманностью. Быстро Гейзенберг сориентировался. — Возьми, пока есть возможность. Здесь нельзя слабеть, — голос превратился в шёпот. Мия выглядела жалкой, как и непонятная помощь. Человеческое делало её слабой и таких, как она. В итоге оно же и убивало их. Чарли слабой не была, и помощь ей не требовалась. Тем более теперь. — Скажи ему — и это закончится, — продолжала шептать Мия. Быстро, твёрдо, не оставляя времени на сомнения и размышления. — Он ведь уже предлагал тебе что-то? Чарли, не мигая, смотрела ей в глаза. Она облизала пересохшие губы, изучая миловидную Мию. Та была приятной в общении и привлекательной внешне, но в замкнутой обстановке всё это быстро приедается. Иначе не получалось объяснить вспыхнувший интерес Гейзенберга и его нездоровые настойчивые намёки. Чарли не имела дурной привычки осуждать других за вкусы и пристрастия или лезть в чужую личную жизнь, если нечто не касалось её напрямую. Сейчас касалось, хотела она того или нет. Мия отвела взгляд. — Закончится как? — хрипло спросила Чарли, нарушив запрет. Какая разница, о чём предупреждал Гейзенберг? Заговорить не худшее, что она сделает из этого. Рудольф не отступится, а групповых развлечений она избегала с детства. Мия неловко молчала. Они взрослые девочки и отлично знают, какими путями в таких условиях получают поблажки и защиту. А те, кто отказывался или не выдерживал, окропляли своей кровью буклет: предшественники, которые считали себя выше, чище, не сумевшие перестроиться под новую реальность. Мягкотелые овцы, не готовые к возведённому в отлаженную систему беззаконию и насилию. Чарли тоже не была готова. Думала, что окажется среди людей, притворится одной из них, сольётся с большинством. Ничем не примечательный сотрудник, не оставивший в памяти начальства следа. В итоге её окружали волки и проснувшаяся Шарлотта, которую будет не заткнуть, пока она временно не наестся вдоволь. В Деревне её кормление становилось определённой проблемой. Затруднительной, нежелательной, но разрешимой. Управлять своей жизнью было труднее, чем подчиняться ему. Временами казалось, что в безграничном океане реальности всюду вызывающе торчат вершины её личного айсберга, между которыми она вынуждена постоянно маневрировать. И сейчас айсберг высунулся наполовину, продолжая тянуться ввысь, чтобы насадить на острую вершину новую жертву. Чарли глянула на дверь в конце коридора. Будь Рудольф прозорлив и не столь глуп, не стал бы дразнить Шарлотту. Должно же быть у человека чувство самосохранения. Глубинное, подаренное далёкими предками, позволившее им выживать. Страх за свою шкуру, как выразился Гейзенберг, которого Шарлотта бы с удовольствием пустила на обновки. С его габаритами как раз хватит на плащ, шляпу и перчатки. — У него есть кого защищать, — на этих словах Мия закрылась. — Мне защита без надобности. Ни его, ни твоя. — Самоуверенность не поможет тебе выжить. Чарли отделалась скупой улыбкой. Не иначе как Мия разыгрывала перед ней одну из тех сценок, которая требовалась очередной наивной овечке, попавшей в беду. Не все покупались, но многие попались. А если Мия и правда была столь глупа, чтобы заботиться ещё и о чужом благе, когда своё давало течь, то начинать быть обязанной в планы Чарли не входило. Пусть играет в благородство за счёт других. На том внушения закончились. Напоминание о её собственном положении Мие было очевидно неприятно. Она свободна, но продолжала отрабатывать покровительство. Это были её выбор и её дело. Чарли отказывалась возвращаться в ту же грязь, где отсутствовало право голоса, не было имени, лишь тело, которое прошло через десятки рук. Она встала, полностью опираясь на стену на протяжении всего пути до рабочей зоны. Боль тихо горела внутри, обжигая при особо резких движениях. Скоро пройдёт. Прелюдии Рудольфа далеки до его. Мия шла следом. Больше помогать, как и говорить, она не пыталась. Рудольф успел оттащить к стене с холодильной камерой три белые капсулы. Одну он открыл, вытаскивая из неё вялое тело смертника лет семнадцати. Несмотря на субтильное телосложение, как и всякий, кто находился без сознания, тот был неподъёмен. Его смазливость не портил ни бритый череп, ни разбитый рот. Припухлость и синева не успели сойти. Совсем свежие гематомы. Смертник получил их здесь. Мия украдкой бросила на Чарли предостерегающий взгляд. — Долго я ждать буду? Помоги мне, — Рудольф краснел от натуги, покрывшись некрасивыми пятнами. Смертник выскальзывал у него из рук. Гейзенберг не стремился облегчить задачу своим сотрудникам. Мог бы и погрузчик придумать. Со стороны Чарли однозначно забавно наблюдать за его потугами, но не участвовать в них самой. — Не перетрудись с ней. Мисс Тэйт собственность Деревни, а не твоя, — отрезала Мия. Рудольф сбросил смертника на пол, как мешок, ничуть не заботясь о потенциальных травмах того. — Мия-Мия, почувствовала себя королевой отдела, залетев? Смирись. Это в прошлом, как и твой… Рудольф побоялся использовать подходящее слово, здраво опасаясь Гейзенберга, которому Мия могла пожаловаться. Каким бы человеком тот ни был, большинство не терпит, когда вещи, принадлежащие им, кто-то оскорбляет, особенно если у большинства есть власть. У Гейзенберга она была, и пользовался он ею отлично. И всё же Мия отшатнулась. Она проиграла. Рудольф выбил из-под неё опору одним точным движением, и Мия не успела сгруппироваться, чтобы смягчить падение. По долгу службы Чарли приходилось сталкиваться с матерями, чьи дети умерли у них на руках, матерями, отчаянно хватавшимися за последние мгновения угасавшей жизни, и теми, кто не смог смириться. Она не понимала ценность детей, не признавала, и боль их утраты была ей чужда, но выражение безысходного горя и слепого отчаяния запомнилось. Именно оно теперь коверкало черты Мии. Её беспомощность побуждала ударить, встряхнуть, чтобы привести в чувство. Чарли предпочла заняться лежащим смертником. — Ты всего лишь ещё одна использованная подстилка, — не видя отпора, Рудольф не останавливался. Что бы он ни болтал, Мия неприкосновенна. Она нарушила и продолжает нарушать правила, но жива и отнюдь не рядовой сотрудник. До чувств Мии Чарли не было дела, как и до истории с Гейзенбергом, на фоне которой тот становился ещё мерзче, однако Рудольф напрашивался, чтобы его сальное лицо впечатали в стену, раздробив кости. …Лучше на раскалённую сковороду, чтобы как следует прижарился, аппетитно шкворча. Когда мы наконец поедим? Образ жареной плоти вызвал новый спазм и вязкую слюну, которую Чарли утёрла рукавом. Она проверила смертника на новые повреждения, старых у него хватало. Вблизи удалось рассмотреть на шее, выше ошейника, хорошо знакомый след от ремня, под веками обнаружилось кровоизлияние. По расположению остальных многочисленных следов пальцев и гематом не трудно догадаться, что с ним случилось считанные дни назад. Чарли угрюмо обернулась. Мия сбежала. Рудольф остался. — Что такое, мешок костей, расстроилась, что вакантное место заняли до тебя? Не переживай, хорошенькие мордашки устраиваются не хуже. При взгромождении смертника в кресло Рудольф скинул на Чарли основной вес, изматывая до бессилья. Закончив, Чарли пошатывало, и она держалась за спинку кресла, переживая разлившийся по телу жар чрезмерного напряжения, отдававшийся в ушах натужным биением сердца. Помещение плыло. Непослушными руками, она застегнула наручники на широких запястьях смертника, приковывая их к подлокотникам. В рабочей зоне была скрытая дверь, ведущая в подсобку, откуда Рудольф выкатил металлическую тележку, заставленную медицинскими лотками с подготовленными для инъекций пронумерованными шприцами, мешками для капельниц с неизвестным раствором, пустыми вакутайнерамиустановленными в штатив, горстью упаковок одноразовых спиртовых салфеток и потрёпанным от частого использования жгутом. Расстегнув ошейник на смертнике ключом из скромной связки, с датчиком Рудольф не церемонился: выдернул острые шипы устройства из его затылка, забрызгав кровью подголовник и бросил в специальное ведро под креслом. Чарли вытерла следы салфеткой из лотка, засунула её обратно в надорванную упаковку и положила на край тележки. — Вкалываешь четвёртый шприц, потом идёшь к старику, он заберёт парня. С двумя другими процедуру повторяешь. Закончишь здесь — продолжишь в комнате наблюдения. Подключишь их к мониторам, возьмёшь кровь и вколешь с первого по седьмой, потом капельницу. Шевелись, до конца смены ты должна обслужить ещё двенадцать человек. Или про ужин забудь: будешь работать, пока не свалишься. Проинструктировав её, Рудольф не ушёл. Он принёс стул из комнаты отдыха и уселся в углу, наблюдая за выполнением задания. Чарли справлялась не столь сноровисто, как в минувшие дни. Она была медлительной, неповоротливой, мыслительная деятельность протекала не лучше, а низкосортные комментарии-оскорбления, на которые она внешне не реагировала, выкашивали и без того отсутствующий энтузиазм. Она ожидала, что и старик проявит присущее сотрудникам отдела поведение, но всякий раз он поднимался, степенно вкладывал между страниц закладку, никуда не спеша, и вёз за Чарли каталку, чтобы забрать смертника из кресла и переместить на смотровой стол в зоне наблюдения. Без требований помочь или бесконечных замечаний, которыми сыпал Рудольф. Он не выказывал эмоций, выполняя рутинные обязанности, и без недовольства возвращался к чтению до следующего вызова. Завершив размещение смертников в комнате наблюдения, чтобы не ходить туда-сюда, Чарли принялась развешивать капельницы на крючки прикреплённые над столами. Рудольф не отставал. Распалённый игнорированием, он крутился возле Чарли, задевая всякий удобный раз, осыпая тычками то в бок, то в плечо, но даже подножка и сильный ушиб не заставили её обратить на него внимание. Она воспринимала его белым шумом, на который не имело смысла отвлекаться, каким бы навязчивым он ни становился. Чарли не запоминала смертников, машинально отмечая про себя, что у взрослых не заходило дальше синяков, в то время как молодые повсеместно красовались с характерными гематомами. Она пристёгивала, вкалывала, подключала к устройствам, брала кровь, снова вкалывала препараты и ставила капельницы, о назначении которых оставалось догадываться. На заключительной пятёрке смертников у неё безостановочно тряслись руки, по лицу градом катился пот. Чарли прихрамывала из-за боли в колене, которая усиливалась, чем дольше она стояла и тянула время. Оставшиеся шприцы, вакутайнеры и капельницы отделяли от подъёма к столовой, личной комнате, отдыху. — Ты похожа на торчка без дозы, — Рудольф приблизился. — Нормальная медсестра давно бы закончила. Ты точно работала медсестрой, а не драила сортиры в той дыре, откуда прикатила? Чарли переступила на месте, перенося вес на здоровую ногу. — Можем помочь друг другу, — рука по-хозяйски огладила её зад. Чарли отпрянула, налетев на тележку и опрокинув её. По полу загрохотали лотки, содержимое покатилось в разные стороны. Чарли безотложно опустилась на колени, собирая разлетевшиеся шприцы, вакутайнеры и салфетки в ближайший лоток, украдкой наблюдая за Рудольфом и всё равно не успев среагировать. Вопль превратился в резкое шипение, когда пальцы нащупавшие очередной шприц исчезли под резиновой подошвой. Он безжалостно давил на них, прокатывая фалангами по гладкой поверхности, причинявшей сильнейшую боль. Чарли безуспешно вцепилась ногтями в его ногу, попутно стараясь выдернуть из-под неё руку. — Какая ты неаккуратная, — мстительно улыбнулся он, вдавливая в пол и прокатывая по новой. Чарли заскрипела зубами, сглатывая слёзы и из последних сил пытаясь освободиться. — Если будешь портить оборудование или препараты — тебе конец. Так легко не отделаешься, — раздался тонкий механический сигнал. Рудольф приподнял рукав и посмотрел на наручные часы. — О, время ужина. До завтра, мешок костей. Или всё-таки подстилка? Подумай о своём поведении. И, пнув лоток с уже собранным, отчего тот проехал до середины помещения, а содержимое вывалилось и раскатилось, абсолютно довольный собой, Рудольф ушёл. Чарли сдавленно всхлипнула и прижала к груди пострадавшую и совершенно бесполезную теперь руку, баюкая её. Та пульсировала, по хорошему требуя холодный компресс и обезболивающее, которые ей не полагалось. На коленях, она добралась до перевёрнутого лотка, и принялась заново собирать, аккуратно складывая, словно от неосторожного движения прочный пластик мог побиться. Чарли постоянно косилась на дверь, опасливо ожидая, что войдёт Гейзенберг и скажет, что она скверный работник, не заслуживший ни ужина, ни отдыха, — и рабочий день превратится в день сурка. — Запомните, мисс, введение препаратов одной группе пациентов не должно иметь временного разрыва, как и не должно быть разрыва больше трёх минут после каждого укола. Если вы, разумеется, не желаете заставить доктора Мареш набирать новый штат, — проскрипели позади. Чарли резко обернулась. Неслышно появившийся старик, поставил опрокинутую тележку обратно. — Вы кажетесь сообразительной девушкой, и, несомненно, не будете напрасно отрывать нашего главного руководителя от дел. Чарли кивнула. — Если поторопитесь, вы успеете на ужин. Она сомневалась, что успеет, как и в том, что Гейзенберг появится. Когда со сбором было покончено, Чарли поднялась и подошла к старику. Тот молча протёр локтевой сгиб у первого из пяти смертников, собрал кровь, и сразу же сделал укол. За ним последовали остальные шесть. С капельницей он справился не хуже. Четырежды повторив процедуру, он повернулся к Чарли. — Предполагаю, вы ожидаете доктора Гейзенберга, который должен сопроводить вас на ужин? — проницательно отметил он. Чарли снова кивнула. — Доктор Гейзенберг один из тех редких людей, кто во время работы напрочь забывает о нуждах, как своих, так и чужих, поэтому вам лучше самой напомнить ему о них. И не дожидаясь, пока она придумает как сказать, что не знает где Гейзенберг, старик обстоятельно объяснил, как того найти. Чарли благодарно улыбнулась. Он одарил её жутким пронзительным взглядом прозрачных глаз со зрачками-точками, и, зажав книгу подмышкой, ушёл. Чарли проверила мирно лежащих смертников, не думавших пробуждаться, и откатила тележку в рабочую зону. С немыслимым трудом открыв дверь, Чарли вышла в натопленный коридор. После прохлады рабочей зоны духота отдела обрушилась словно наковальня. Снова заныло в висках, желудок до рези стянул спазм. Проморгавшись, Чарли похромала налево, куда направил старик. По-черепашьи она продвигалась по коридорам, пытаясь вспомнить нужные разветвления и переходы, считая их, беззвучно проговаривая, чтобы при необходимости найти дорогу, но вскоре сбилась. Коридоры сплетались в причудливый бесконечный лабиринт с незаметными проходами и неприметными дверьми. Может где-то в стенах бродил местный Минотавр, проклятый и неусыпно охранявший свою тюрьму. Звуки становились глуше, воздух тяжелее, коридоры темнее. Порой глаза закрывались сами собой, и Чарли принялась негромко насвистывать любимую Максом мелодию, чтобы взбодриться. Отдел Гейзенберга олицетворял все заброшенные места, какие она посещала за жизнь. В которых она бесконечно блуждала, разыскивая во тьме и грязи то, что нужно было кому-то другому. Максу, ему, Шарлотте, и никогда ей самой. — Шарль! Шарль! — истерично надрывался охрипший Макс. Его каркающие вопли доносились откуда сверху. — Шарль! Голова разламывалась, в спину больно впился угол аптечки через ткань рюкзака, который смягчил падение. Вокруг было темно, только вдали хаотично мелькал луч фонарика Макса. Шарлотта осторожно потрогала пульсирующий затылок перевязанной ладонью. На пальцах осталась знакомая липкость. Кровь. — Я жива, — что есть силы крикнула она. — Только головой ударилась. Макс затих, чтобы через мгновение разразиться новыми, уже радостно-возбуждёнными криками: — Я спущусь! Сейчас. Сиди там. Я поищу дорогу. Не уходи. Я сейчас. Я уже иду. — Нет! Не оставляй меня одну! Макс! — но он не ответил. — Макс? Шарлотта повернулась на бок и села. Ничего не сломала, только спина ныла и пекло затылок. Фонарик отлетел в сторону и теперь светил в стену потускневшим от удара лучом. Дотянувшись до него, она осторожно посветила вокруг. Те же каменные стены, рельсы уходящие в никуда и спёртый воздух. В коридоре было тихо, как и в остальной части шахты. Пусто. Даже крыс нет. Она не верила, что в шахте прячутся люди или обитает тот самый монстр из фильмов ужасов, которые мама не одобряла, но тревога не утихала. Расчихавшись, Шарлотта вытащила из кармана испачканный кровью Макса смятый платок и вытерла нос. При попытке встать, нога немедленно отозвалась саднящей болью. Сквозь прорехи в пропитанных кровью штанинах, прилипших к ранам, виднелись ободранные ноги. Видеть свою кровь было не то же, что чужую. Никакой паники, страха или слёз, как у девочек из школы или с улицы, которые случайно разбивали колени, локти и носы и сразу бежали жаловаться учителям или матерям. Одно любопытство. Пока не ранился Макс. От этого внутри делалось скверно. Шарлотта надавила на глубокую на вид царапину, наблюдая, как из неё вместе с болью сочится свежая кровь. Задумчиво размазав ту между пальцев, она распорола штанины перочинным ножом, выигранным у Макса в карты, и с помощью знаний и аптечки обработала ноги и плотно перевязала их. Мама бы гордилась после того, как отругала. Папа бы расстроился. Она ушла из дома, ограничившись фразой о прогулке с Максом и обещанием быть осмотрительными. Родители всегда беспокоились о её безопасности. О Максе беспокоиться было некому. Как вольный ветер, он сам беспокоился о себе. Шарлотта скрипнула зубами. Всей душой, она ненавидела тётку Макса, отвратительную грубую пьянчугу, которая смотрела на неё со жгучим презрением, отпускала мерзкие комментарии о её семье и которую заботило лишь пособие, но не его источник. Сколько бы Шарлотта ни возмущалась, мама считала, что лучше такая родня, чем совсем никакой, иначе Максу светила койка в «Доме надежды». Папа же не вмешивался, утверждая, что его действия сделают Максу только хуже. Однажды Шарлотта спросила, почему они не усыновят Макса, ведь в их просторном доме места хватило бы и для него? Мама припечатала фразой, что у Макса есть родня и тема закрыта. За комментарий: «Как было бы замечательно, сломай тётка Макса шею или усни она с сигаретой» Шарлотта впервые получила по губам. Мама ужаснулась своему поступку: просила прощение, объясняла, что нельзя желать другим смерти, нельзя причинять боль тем, кого любишь, ведь Максу будет больно из-за смерти тёти, но главным аргументом стало, что за чудовищное преступление саму Шарлотту тоже заберут в «Дом надежды». Шарлотта послушно извинилась, хотя виноватой себя не считала. В ней кровавой каплей набухал гнев на добрую, но абсолютно недалёкую мать. Та не знала, как Макс не хотел возвращаться в опостылевший дом; не видела его синяков или то, как он жадно набрасывался на сэндвичи и фрукты, которые Шарлотта неизменно брала на прогулки, как вместе со своим он съедал её школьный обед, который она сразу пододвигала ему, с какой тоской и неохотой он покидал их дом, чтобы бесприютно слоняться по улицам до ночи. Шарлотта могла кормить его бесконечно, тратя все карманные деньги, лишь бы он смотрел на неё с щемящей признательностью, сквозь которую тлел стыд, уязвимость и рвалась наружу собачья преданность. Никто другой не видел его в том же состоянии, лишь ей он доверял полностью. Это упоительное чувство, свою личную драгоценность, она хранила в душе, наслаждаясь его сиянием и исключительностью. Подолгу Шарлотта фантазировала, не отказывая себе в насыщенных подробностях пылающего дома Макса и его заживо горящей и вопящей на всю округу тётки, после смерти которой они заберут Макса к себе. И она, Шарлотта, будет защищать его, и он всегда будет благодарен ей. Будет только с ней. Только её. А теперь он хочет уехать, бросить, предать её ради непонятных родственников в далёкой Австралии. Старик виноват. Он отравил Макса нелепыми надеждами на деньги и мечтами о родственниках, которые на её памяти ни разу не поинтересовались его судьбой. Из-за него они оба пришли сюда. Если они с Максом потеряются, их никто не найдёт. Старик не расскажет, как отправил их на смерть. Угроза путешествия в «Деревню Теней» надёжно затыкала рот самым законопослушным, — чего ждать от отбросов. Макс щедро делился кошмарными слухами, выцепленными из пьяной болтовни тётки с собутыльниками. Та обещала, что Макс закончит именно там. Ни на что другое он не способен. Что бы она понимала. Боль в израненных ногах подкрепляла растущую злость. Шарлотта резко поводила фонариком по стенам, по коридору, идущему в обе стороны, и направилась вперёд, предварительно бросив на землю платок. Белый клочок ткани ярко выделялся на каменистой земле. Она периодически останавливалась, вслушиваясь. То ли Макс находился на верхнем уровне и их разделяло немыслимое расстояние, чтобы услышать друг друга, то ли искал он её молча. Шарлотта тоже не решилась подать голос. Не после того, как избежав обвала, провалилась в дыру, накрытую трухлявой доской. Коридор разветвлялся, но пройдя по одному из новых туннелей до конца, Шарлотта наткнулась на забитый досками проход. Она вновь пошарила лучом фонарика по стенам, заметив узкий неприметный лаз. Она бы не углядела, не уходи туда провода призванные поддерживать электричество в шахте. Шарлотта посветила между стен, и, подобрав камешек, кинула вперёд. Почти сразу последовавшее металлическое звяканье удивило и обнадёжило. Она сжала фонарик и стала аккуратно пробираться в неизвестность. Застрять ей не грозило: проход предназначался для взрослого. Покрывшись паутиной и пылью в добавок к имевшейся грязи и крови, она выбралась в небольшое помещение. Под ногой что-то глухо хрустнуло. Шарлотта отпрыгнула, лихорадочно подсвечивая себе фонариком. На полу лежало мумифицировавшееся тело мужчины с проломленными рёбрами, в которых застрял топор. Уцелевшей иссохшей рукой труп тянулся к плотно набитому тканевому мешку. Другая рука лежала рядом. Отрубленная тем же топором. Неподалёку нашёлся ещё один труп. На светлой рубашке засохло огромное пятно в районе живота. Они походили на неудачную инсталляцию из комнаты страха, в которую Шарлотта с Максом наведались в начале месяца в парке развлечений. Старик не обманул. Бутлегеры правда прятались в шахте и тут же прятали своё нечестно произведённое и нажитое добро, которое им не удалось справедливо поделить. В углу громоздились ящики с пыльными бутылками из тёмного стекла. Шарлотта вытащила одну, встряхнула. Столько лет оно хранилось здесь. Никем не тронутое, не найденное, кроме плесени и отравляющего кислорода. Шарлотта вернула бутылку в ящик, и посветила на мешок. Нетерпеливая уверенность царапалась острыми коготками. Она скрестила пальцы. Старый армейский мешок был полон денег. Смятые бумажки, не потерявшие своей ценности и по сей день. Бумажки, обещавшие Максу воплотить его непритязательные мечты в реальность. Отнять его у Шарлотты. Она не верила в звонки и письма, которые со временем истощатся словно русло пересохшей реки. Он найдёт себе новых друзей, новые увлечения, а о ней исподволь забудет. Макс её друг, лучший друг навек, и делить его она ни с кем не будет. Ни с окружающими, ни с теми, кто мог бы его однажды окружать. Её с детства учили, что нужно беречь то, что принадлежит тебе, а как она сможет сберечь Макса, если тот уедет? Шарлотта обошла мешок, будто ползучую гадину, и приблизилась к ящикам с бутылками. Одна из них отправилась в рюкзак. Старик жаждал отведать бутлегерского пойла — она отблагодарит его перед смертью за всё, а деньги ей не нужны. Если кому посчастливится найти логово, тот и получит приз. Это честно. Выбравшись в туннель, Шарлотта присела у стены, когда мимо промчался запыхавшийся Макс. Не заметив её, он заозирался, и собирался рвануть обратно, когда Шарлотта поднялась ему навстречу. — Шарль! — заорал он, грозя вызвать очередной обвал, и бросившись к ней, стиснул в медвежьих объятиях. Шарлотта охнула, и Макс сразу отпустил. — Шарль… я думал, ты… Ты не отвечала, я думал… Шарлотта сама обняла его, крепко вжавшись щекой в худое плечо. Его сердце суматошно колотилось напротив её груди. От него пахло потом и землёй. Чрезмерно напряжённый Макс словно бы расслабился, обмяк, от её прикосновения. Его затрясло, и он осел на землю вместе с Шарлоттой, которая не разжимала рук. — Прости меня, — покаянно прошептал Макс звенящим от слёз голосом. — Это из-за меня мы притащились сюда… Если бы с тобой что-то случилось… Прости меня. Шарлотта нежно погладила его по влажным от пота взъерошенным волосам, как делал папа, когда она забиралась к нему на колени с очередным рисунком. — Ничего не случилось. Я жива. Ты нашёл меня, — она вновь погладила дрожавшего Макса по волосам, по горячему вихрастому затылку, и посмотрела через его плечо на лаз. — Всё хорошо. Пойдём домой, мама позаботится о нас. Макс быстро кивнул, цепляясь за неё. Шарлотта прикрыла глаза и улыбнулась. А мечты… Она придумает для него другие. То, что она заблудилась, Чарли поняла не сразу. Ничего из встреченной обстановки не было похоже на описания старика, наоборот, куда бы ни свернула, по какому коридору ни прошла, Чарли углублялась в сердце отдела. Изведённая бестолковыми поисками Гейзенберга, она заглядывала в незапертые двери, надеясь, встретить сотрудника, который указал бы верную дорогу, но отдел словно вымер. Его обитатели растворились подобно призракам, подтверждая подозрения Чарли, что где-то прятался дополнительный лифт. Никто бы не стал тратить драгоценное время на лестницу и десятки коридоров. Заметив впереди двойные двери, какие ей встречались ранее, служившие разделением между коридорами, Чарли потянула одну из них на себя. Она ошиблась. За ними таился ощутимо просторный, остывший и совершенно тёмный зал. Немощное освещение дарило панорамное окно во всю стену, за которым расстилался настоящий снежный лес. Чарли осторожно заглянула, и не обнаружив людей, способных её застать, вошла. Помещение показалось заброшенным. Изломанные контуры под тканью намекали, что ею накрыли старое оборудование или неиспользуемую мебель, которая ей тоже встречалась. Чарли крадучись пробралась мимо них к окну. От вида природы внутри тоскливо защемило. Никогда ранее она не думала, что будет так рада снегу или деревьям, что испытает неуёмное желание прикоснуться к ним. Пронзительно завывал свирепый ветер, сгибавший вершины густо растущих елей и взметавший снег, который мешал рассмотреть мир вдалеке. Позабыв о нуждах, мучивших её последние часы, Чарли вытянула повреждённую руку, чтобы скорее прижать к ледяному стеклу, остудить боль, и замерла. Пальцы прошли насквозь. Она недоверчиво повторила. Ничего не поменялось. Перед ней была видеопроекция, идеально имитирующая реальность. Чарли смотрела на несуществующий лес, разочарованно улыбаясь. Наивно рассчитывать на просторы поверхности, находясь под сотнями футов земли. Вспыхнувший верхний свет застал её врасплох. Чарли зажмурилась. — Удивлён, что с твоей наглостью, ты не влезла дальше, — мрачно прокомментировал ненавистный голос. — Какими судьбами? Надумала улучшить условия? Чарли обернулась и заметалась взглядом холодея. Помещение, которое она приняла за склад, при свете служило Гейзенбергу кабинетом. И судя по хмурому лицу и отсутствию намёков на ухмылку, видеть её здесь он был совершенно не рад. Он был без халата и рубашки, зато в нарукавниках и в защитном, покрытом кровью и какой-то чёрной слизью фартуке с глубокими карманами, из которых торчали инструменты. На оголённых участках рук и шеи виднелись белёсые шрамы, словно от огромных когтей крупного хищника. Боль и кровотечение, когда Гейзенберг их получил, должны были убить его. Поразительно, как он не только сохранил руку, но и выжил. — Я закончила работу, — Чарли концентрировалась на спартанской обстановке, чтобы не таращиться, невольно сравнивая Гейзенберга с ним. В плечах Гейзенберг был шире и крепче, пусть и несколько ниже ростом. — Вы обещали отвести меня в столовую. Уже ужин. Он утёр вспотевший лоб с налипшими на него волосами выбившимися из хвоста на затылке, вытащил сигару с зажигалкой и закурил. — Ещё что-нибудь? — он щёлкнул зажигалкой, глядя на Чарли с тем же мрачным недовольством. — Уже ужин, — упрямо повторила та. — Мне нужно поесть. — А мне, например, нужно вернуться к работе, от которой ты меня оторвала. Как считаешь, что важнее? Твои мелкие прихоти или мой проект? В данную секунду Чарли ненавидела его сильнее Рудольфа, и уже не Шарлотта, а именно она, мечтала располосовать его на ремни. — Голод не мелкая прихоть, от которой можно отмахнуться, — процедила она, глядя на него исподлобья. — И вы это прекрасно знаете. — Это должно меня волновать? Даже возникни у него над головой сияющий огнями билборд с надписью «мне плевать», он не произвёл бы того впечатления, как издевательски безразличные интонации. Чарли сжала в кулак пальцы повреждённой руки, мечтая сломать ему нос или свернуть челюсть. — Да! Чёрт возьми, должно! — Найдёшь весомую причину, будет тебе ужин, а нет — проваливай. Причины вроде «я хочу есть», «я не смогу работать», «не имеете права», «это запрещено законом», «это бесчеловечно» и прочий вздор в расчёт не принимаются, — Гейзенберг прошёл до широкого письменного стола, заваленного металлическим хламом, и уселся в массивное потёртое кресло, расслабленно откинувшись на высокую спинку. — Начинай. Чарли растерянно нахмурилась. Ни один из шедших на ум доводов не звучал достойно. Не был способен сдвинуть Гейзенберга с места. Обстановку накаляло ощущение, будто она отвечает на экзамене, от которого зависит её будущее. Молчание затягивалось. Она тратила их общее время, и они оба это понимали. Как и то, что Гейзенберг изначально не планировал вести её в столовую. Неизвестно, чего он ожидал: её смиренных мольб, униженного ползания на коленях или валяния у него в ногах с обещанием выполнить любой каприз за горсть хлебных крошек. — Проваливай, — он пружинно покачался в кресле. — Вломишься в кабинет снова, будем говорить по-другому. Чарли проглотила рвущийся наружу вопль нерастраченной ярости вместе с кипучими слезами ненавистного бессилия, туго подступавшими к горлу. Очутившись за закрытой дверью, она до крови прокусила повреждённую руку, слизывая солоноватую влагу текущую тонкими струйками из округлого следа зубов на протяжении всего пути до душевой. Она была нормальной. Той, кто не даёт выход эмоциям, какую бы силу те не набрали. Той, кто научился сдерживаться. Она была человеком. Чарли убеждала себя в том, пока смывала яркий вкус крови ледяной, сводящей зубы, водой. Пока смотрела на своё отражение, истратившее практически всё, что осталось от маски, которую она была вынуждена носить десятилетиями. Этот отдел, люди, сама Деревня и Гейзенберг. В первую очередь этот скалящийся ублюдок. Малейший проблеск его образа вызывал непроходящую нервную тряску. Он засунул её в клетку полную крыс, в которой отвёл участь кормушки-развлечения. «Скажи ему и всё закончится». Она выросла из подобных просьб-перевёртышей. Её не испугала бы самая грязная или тяжёлая работа, но торговля собой — непосильная плата даже для Шарлотты. Та легко относилась к прикосновениям. Любила их провоцировать, подставляясь, и не выпускала. Объятия были последним, что ощущали все, кто беззастенчиво лапал её. Они были кратковременны, и от них можно было отмыться. После прикосновений Гейзенберга останется только содрать с себя кожу, и то не спасёт. Из памяти их будет не вытравить. Краем глаза Чарли различила движение сбоку. Она закрутила кран, продолжая отстранённо рассматривать неподвижное лицо в отражении. Абсолютно чужое. Омертвелое. С чужими огрубевшими чертами, чужими глазами, затопленными обсидиановой чернотой. — Не ожидала? — Рудольф не скрывал улыбки, полной предвкушения и вседозволенности. Дверь в душевую он закрыл. — Подумал, что лучше самому показать, где место хорошей подстилки. Ничего нового сейчас не произойдёт, и с этим следует смириться. Отдельные эпизоды её жизни цикличны. С ними тоже нужно смириться, как она смирилась с соседством Шарлотты. Насилие всего лишь данность, которую она неоднократно принимала по его указке. — Приятелей из нас не выйдет, но мы ещё можем быть коллегами. Уходи, и я забуду, что ты обидел меня. Коллегами Рудольф быть не хотел, как и исполнить простую просьбу. Он не дал Чарли развернуться, подскочил и с поразительным проворством схватил её за волосы, чтобы с ошеломляющей силой приложить о зеркало. Голова взорвалась болью. Зазвенели осыпавшиеся в раковину осколки, в которых она различила своё бесстрастное залитое кровью лицо. На лбу кровоточил глубокий порез. Чарли дотронулась до кожи, плаксиво захныкав и демонстрируя испачканные пальцы Рудольфу. — Пожалуйста, не трогай меня. Пожалуйста. Я не буду сопротивляться, сама разденусь. Я буду хорошей девочкой. Голос Чарли звучал жалобным блеянием. Её плечи опали. Она вся дрожала. Она сдалась. — Какая покладистая. Так бы сразу, — хохотнул Рудольф. — Конечно, я не обижу тебя, если будешь хорошей. Делай, что скажу и когда скажу, и пальцем тебя не трону. За других не ручаюсь, но если заслужишь, замолвлю за тебя словечко. Чарли с готовностью закивала. …Посмотри на его самодовольную рожу, вообразил себя альфа-самцом. Но знаешь, по сравнению с тобой, он не настолько убог. И на твоём месте, если вдруг передумаешь корчить из себя человека, я бы сняла эти тряпки. Не отстираешь ведь потом. Размытая из-за попавшей в глаза крови фигура в тёмно-серой форме села на скамью и недвусмысленно расставила ноги. Чарли освободилась от халата, аккуратно повесив его на край раковины. За ним последовала другая одежда. Действительность приобретала привычный оттенок и состояние. Красный, липкий, отяжелевший кошмар, распускающий первые нити глубоко внутри. Она позволит Шарлотте выйти, потому что… — Если Гейзенберг не хочет накормить меня, я сделаю это сама.