Чимин провёл по лицу влажными ладонями, склоняясь над раковиной, и вновь опустил руки под струю прохладной воды. Пробуждение было неприятным. Выпитый виски болью отдавался в висках. Он уснул полусидя на крохотном диванчике в преподавательской, отчего шею и плечо намертво заклинило.
— Ай-щ-щ… — зашипел Пак, пытаясь размять затёкшие спину и руки.
Он посмотрел на себя в зеркало и подумал о Мелиссе. Она звонила ему миллион раз и, наверняка, всю ночь плакала. Нужно было возвращаться домой. Эта мысль вмиг заставила его сердце зайтись от глухой тоски. Чимин почувствовал себя нерадивым ребёнком, наотрез не желающим идти в школу на первый урок. Точнее, нерадивым ребёнком, не желающим идти на первый урок и страдающим от ужасного похмелья.
В их лондонской квартире стояла гробовая тишина. Мелисса сидела на кухне за столом и была неподвижна, точно статуя. Она смотрела на него, плотно сжав губы и, удивительно, не плакала.
Хорошо, что не плачет, — подумал Чимин. Так он почувствовал бы себя ещё отвратительнее. Бедная Мелисса. Ну и Рождество он ей устроил…
— Где ты был? — спросила она, поняв, что он не собирается заговаривать с ней первым.
— На кафедре, — ответил он коротко.
Она поднялась и, не отрывая от него взгляда, подошла к нему. Вблизи он заметил, лицо её было припухшим. Привычный огонёк в её глазах потушила усталость.
— Ты был с ней, да?
— С кем, с ней?
— С той, чьё кольцо ты носишь на груди. Со своей Ави. Она тебе вчера позвонила?
— Вот чёрт, — усмехнулся Чимин, прикрывая лицо ладонью. — Нет… нет… Всё не так. Хотя… в чём-то ты права. Думаю, Ави вернулся. Так себе для тебя новость, прости.
Он тягостно вздохнул и протянул к ней руку, поправляя непослушные пряди её коротких волос. Мелисса продолжала смотреть на него вопросительно.
— Ави — это я. И кольцо это тоже моё. Мне подарил его близкий друг. Я ношу его на груди, потому что оно стало мне мало, мои руки изменились. Мне было пятнадцать лет, когда он одел мне его на палец, но эта вещь по-прежнему дорога мне. Как и он сам. Как и всё, что с ним связано. Это всё, что я могу тебе сказать. Остальное было создано только для него и для меня. Не спрашивай меня больше об этом, — он положил ладони ей на плечи. — Я ни с кем не встречался. Я был на кафедре. Один. Я ушёл, потому что это всё было для меня невыносимо.
А вернулся, потому что мне больше некуда идти. Никто меня больше не ждёт, и нигде я не нужен, — от этих мыслей сердце его сжалось, и он не смог сдержать тихого стона отчаяния.
В глазах Мелиссы проступили слёзы, она отвела взгляд. Но в её вздохе слышалось облегчение. Она поняла его боль иначе. Чему Чимин был совсем не рад. Он мог скрыть её от первых дождинок, но от предстоящего ливня — нет.
— Я не должна была заставлять тебя идти туда, прости.
— Ты ни в чём не виновата. Никто не виноват, — Чимин покачал головой, руки его соскользнули с плеч Мелиссы. — Это только моя трагедия, — добавил он шёпотом.
Влажный янтарь в печальных женских глазах переливался любовью. Тягостной и болезненной. Внутри у него что-то словно оборвалось, он отступил от неё, хватаясь рукой за грудь.
Преисподняя всегда рядом, она только ждёт момента, чтобы войти человеку в душу.
— Я больше не могу быть с тобой. Нам нужно взять перерыв, — слова его косой разрезали воздух, Мелисса заторможено отвернулась и схватилась рукой за столешницу.
Да, ад намного ближе, чем кажется.
— Но я люблю тебя, — произнесла она так, будто бы этот факт мог решить все на свете проблемы.
Маленькая и хрупкая, она задрожала, не справляясь с нахлынувшими на неё чувствами.
— Зачем ты поступаешь так со мной? Я так люблю тебя, ты знаешь… всегда буду любить…
Мелисса приложила руки к груди и расплакалась, взвывая, точно раненый зверь.
Всегда… — повторил он мысленно и сквозь рыдания Мелиссы услышал отчётливо погребальный скрежет вбиваемого в крышку гроба гвоздя.
Январь, 2022.
Женщина в белом чепце не улыбалась, взгляд у неё был пустым и отрешённым. Она либо принадлежала к общине Амишей, либо просто была глупа. Впрочем, оба утверждения не были для Чимина взаимоисключающими. Он отошёл от картины и присел на край парты, бесцельно блуждая взглядом по пустой аудитории. Теперь даже в классе искусств ему не было места. Пак вернулся в преподавательскую и достал из стола стопку непроверенных работ. Тянуть время до позднего вечера — вновь должно было войти у него в привычку, но пока получалось со скрежетом.
Интересно, чем сейчас занимается Юнги? — подумал он и посмотрел на часы.
Они больше не созванивались, но несколько раз писали друг другу сообщения, говоря о делах, здоровье и погоде. То есть, ни о чём.
Телефон завибрировал в руках.
Юнги:
Привет. Как ты?
Так уже случалось. Чимин мягко улыбнулся. Ощущение, будто они чувствовали друг друга на расстоянии.
Чимин:
Всё хорошо. Ты занят?
Юнги:
Я ещё на работе, в мастерской. Но у меня технический перерыв.
Пак снова посмотрел на часы. В Корее было уже десять вечера. Юнги как всегда полуночничал.
Чимин:
Можно мне позвонить?
Он отправил сообщение и нервно прикусил губу в ожидании.
Доставлено.
Прочитано.
Юнги писал ответ. Чимин затаил дыхание, решаясь на ещё более отчаянный шаг.
Чимин:
По видео?
Юнги:
Да.
Сообщение пришло мгновенно и, скорее всего, было ответом на предыдущий вопрос. Однако Юнги больше ничего не написал.
Чимин поправил волосы и взволнованно прикусил край нижней губы, нажимая на кнопку видеовызова. Юнги ответил почти сразу и тут же застыл. Он совсем не двигался, словно качество связи затормозило видео на одном кадре. А затем он снял кепку и пальцами зачесал волосы назад, освобождая лоб. Их глаза встретились. Юнги смотрел на него тяжёлым взглядом, смотрел так, словно прочёл уже с его лица все секреты. Он больше не был мальчиком, черты его стали мужественнее, плечи шире, и теперь взгляд его тёмных глаз заставлял робеть куда быстрее.
Но потом Юнги поднёс телефон ближе к лицу и улыбнулся. Улыбка его была тёплой и медленной. Она возникла в его бархатных карих глазах и плавно спустилась к нежным губам. И это было так, как если бы он протянул к нему руки и убрал с его груди камень. Убрал всё, что доселе мешало ему дышать. Его взгляд, любящий и ласковый, взгляд, над которым время оказалось не властно, блуждал по нему, созерцая заново напротив бессильные перед временем черты. Чимин ощутил, как загораются его щёки румянцем.
Иисусе. Юнги был просто обязан перестать так на него смотреть.
Молчание длилось на несколько вдохов дольше, чем нужно. Чимин ухватился за первую попавшуюся мысль.
— У тебя чёрная краска на лице, — сказал он и коснулся кончиком пальца своей щеки.
Юнги отвлёкся и провёл ладонью по лицу, затем внимательно посмотрев на свою руку.
— О, это не краска. Это мазут, — улыбнулся он.
— Что? — переспросил Пак.
— Мазут. Ну… машинный. Тяжёлый остаток бензина…
— Я понял, понял, — Чимин кивнул, взгляд его стал совсем кротким. — Просто ты сказал, что ещё в мастерской, и я подумал…
— Ах, нет. В автомастерской. Я механик.
— Механик? Ты не…
Чимин осёкся и замолчал. Услышанное, как удар под дых. Слова застряли в горле. В секунду он оказался на грани слёз, полный вины, которая окутала его, словно густой туман, скрыла из виду всё, кроме удушливого стыда: он отнял у него все возможности, отнял у него счастье. Он будто наблюдал, как обе их жизни, его и Юнги, крепко обвившись друг вокруг друга, утекают в сток.
Юнги поджал губы, замечая резкую смену его настроения, и заметно погрустнел.
— Чудес не случилось, Чимин. Я не стал молодым богачом, не переехал в Сеул, у меня нет дорогой машины и нет шикарного особняка. Я обычный работяга из Наджу. Ты разочарован?
— Нет. Совсем, нет! — Чимин испуганно завертел головой. — Точнее, да, — сдался он. — Но не тобой, нет… не тобой… Прости меня, я так виноват…
Он изо всех сил пытался сохранить спокойствие, но горе внутри него было слишком велико. Он зажмурился и всхлипнул в ладошку.
— Чимин… — позвал шёпотом Юнги и поднёс телефон ещё ближе. — Ты чего себе там придумал? Убери, пожалуйста, руку от лица и посмотри на меня.
Чимин опустил ладонь, но поднять на него взгляд не мог.
— Кто надоумил тебя на такую глупость? — Пак только покачал отрицательно головой, смотря отрешённо куда-то в сторону. — Ну что же ты… Я только хотел сказать тебе о том, как ты повзрослел, как изменился, только хотел спросить, куда делись твои пухлые детские щёчки, а ты разревелся, как ребёнок.
Юнги цокнул языком, наигранно негодуя. Чимин горько хмыкнул, всё же встречаясь с ним глазами.
— А сам-то? — кивнул он ему.
Юнги улыбнулся и прижал указательные пальцы к уголкам глаз, будто это могло помочь ему запихнуть выступившие слёзы обратно.
— Это… мазут в глаза попал.
— Мм… ну да.
Чимин моргнул, сильно зажмуриваясь, и вытер лицо ладонью. Некоторое время они смотрели друг на друга молча, потом Юнги спросил:
— Как ты себя чувствуешь?
— Дышу, — пожал плечами Пак. — А как твоя нога?
— Болит, шельма, — вздохнул тихонько Мин.
Снова повисло молчание.
— Юнги, можно спросить тебя?
— О чём?
— О том, что было потом? Ну… после того, как я уехал. Почему ты Мин? Как так вышло?
— Ах, это… Мои родители не состояли в браке. Никогда. У отца всегда была другая семья. И моя мама, и та женщина знали друг о друге. Сохи рассказала мне, что мама работала в их доме няней, присматривала за двумя его сыновьями. Она забеременела, но папа всё равно не ушёл из семьи. Мама родила мальчика, Джинни. Но у ребёнка был порок сердца, он умер младенцем. Сохи считает, мама свихнулась на этой теме, мол, отец не уходил от жены, потому, что слишком сильно любил своих сыновей, она тоже хотела родить ему мальчиков, но у неё не получалось. Потом родилась Сохи и я. Она говорит, что помнит, как он приезжал к нам, привозил игрушки и сладости. Я был слишком маленьким, мои воспоминания начинаются уже с того, как мы жили все вместе. Я думал, так было всегда, но нет, до трёх лет он меня не воспитывал. Когда я заболел, он опять ушёл. Из-за скандалов, как сказала мне Сохи. Мне нужно было лечение, мама требовала больше денег, а всеми его средствами по большей части распоряжалась законная супруга. Но он всё же вернулся. Мои родители решили «начать сначала», переехали, открыли пансионат. Потом родилась Рози, и снова всё покатилось по наклонной. Хотя, наверное, всегда катилось, просто иногда медленно, а иногда быстро. Папа мыкался меж двух семей, мы с Сохи учились по поддельным документам, чтобы не позориться, Рози маялась в интернате для умственно-отсталых, а мама продолжала верить в созданную ей самой же утопию о семейном счастье рядом с любимым мужчиной. Но мы с Сохи думаем, что отец никогда бы не развёлся со своей женой. Так что, «рыбалки» и «ночные смены» продолжались бы бесконечно.
— А ты видел её? Ту женщину?
Юнги кивнул, смотря задумчиво куда-то вдаль.
— Видел. Она с сыновьями приезжала к нам после похорон. Предлагала помощь. Приятная женщина. И парни у неё неплохие. Но мы с Сохи решили держаться вдвоём.
— А ваш отец?
— До нашего совершеннолетия он оставался для нас опекуном. Толку от него было не очень много, но всё же он нас не бросил, — Юнги отвечал отрывистыми фразами, тяжело переводя дыхание, словно переживший катастрофу человек, жизнь которого чудом была спасена, Чимин почувствовал, что слёзы у него опять рядом.
— Ваша младшая сестра сейчас с вами?
— Рози умерла шесть лет назад. Дети с синдромом Дауна часто рождаются с больным сердцем. К сожалению, у Рози тоже был врождённый порок.
— Прости, — прошептал Чимин.
Он помнил, как ездил однажды к ней с Юнги. Девочка была маленького роста и полненькая, у неё были пухлые тёплые ладошки, круглые щёчки и розовые губки бантиком. Она всё время норовила его обнять и тянула, улыбаясь: «Чими-и-ин». Сердце неприятно кольнуло и сжалось.
— Я видел у Сохи на страничке фото девочки, это твоя племянница?
— Да, дочь… в смысле её дочь, — исправился он, но по его тону и выражению было понятно, это уточнение чистая формальность. — Ну, а ты? Что было с тобой?
— Эм… Отец засунул меня к себе на кафедру, я пробую преподавать физику, вроде что-то получается.
— А до этого?
Чимин снова закусил губу, теряясь под взглядом Юнги.
— Болел… — произнёс он, ёрзая на стуле. — Уже поздно, почему ты всё ещё на работе?
Мин не торопился отвечать. Он вновь смотрел на него своим тяжёлым, томным взглядом. Очевидно, попытка сменить тему провалилась. Чимин трудно сглотнул.
— Ты опять кашлял кровью?
— Вроде того…
Юнги нахмурился.
— Мне удалили левое лёгкое полностью, — признался Чимин и, видя, как распахнулись от ужаса глаза Юнги, поторопился добавить: — Со мной всё в порядке. Я чувствую себя хорошо.
Но ужаса в глазах Мина не убавилось. Он шумно выдохнул и прижал к губам кулак.
— Это немного ограничивает меня, сам понимаешь, марафон я с одним легким не пробегу, но дышу я свободно.
— Скажи, что ты был не один в это время, — Юнги всматривался ему в лицо с ещё большей тревогой.
Чимин не выдержал выбранного им образа и опустил голову. Юнги, конечно, всё понял, но кто-то окликнул его, и он вынужден был сказать:
— Прости, Чимин, мне нужно идти, — он посмотрел куда-то вверх на стену, видимо, там висели часы. — Работы примерно на часок. А потом я мог бы… перезвонить тебе?
— Да, конечно, — не раздумывая ответил Пак. — Я буду ждать.
— Береги себя, пока.
— И ты.
Юнги надел кепку и задержал свой взгляд на нём ещё на несколько секунд, прежде чем сбросить звонок. Чимин отложил в сторону телефон и посмотрел застывшим взглядом на свои дрожащие пальцы.
Сознание возвращалось волнами, в голову врывался неприятный писк, под закрытыми веками чувствовалось дребезжание яркого света. Чимин медленно открыл глаза и тут же оказался ослеплён, зрение замутилось от едких слёз. Он зажмурился, пытаясь справиться с резью в глазах. Что-то было не так. Не получалось сглотнуть. На груди было тяжело так, будто её придавило бетонной плитой. Чимин попытался сделать вдох, но не вышло, и в это же мгновение он понял, что во рту у него трубка. Он не дышал сам, его лёгкие вентилировали искусственно. Его охватила паника, а ещё злость, он дёрнулся, желая выдернуть гадкую трубку из горла.
Как предусмотрительно… — подумал Чимин. Руки его оказались привязаны. А потом словно щёлкнул какой-то невидимый тумблер, и он снова отключился.
Когда он очнулся вновь, то не спешил открывать глаза, хотя ощущал чьё-то чужое присутствие рядом. Мысль о том, что его мучениям суждено продолжиться, вызывала у него огромное желание громко рыдать, но он чувствовал, что не сможет этого сделать, отчего внутри у него всё содрогалось и болело. Болело очень сильно. Болело по-настоящему.
— Открывай глазки, открывай… — донёсся до него ласковый женский голос.
Чимин повиновался.
Перед ним сидела медсестра. В руках у неё был большой шприц, подсоединённый к тонкой трубочке. Трубочка шевелилась от её действий, и он чувствовал её в своём носу. Его кормили через зонд. Он издал слабый стон бессилия, смотря умоляюще на женщину.
— Сейчас, милый… — вздохнула она и отвязала его запястье. — Так нужно, все по-разному приходят в себя, кто-то отрывает всё напрочь… Затекли пальчики? Вот так… — она помяла его ладошку в своих тёплых руках. — Всё будет хорошо, не бойся. Ты быстро поправляешься. Скоро мы вот это всё снимем.
Медсестра влила в него ещё один полный шприц непонятной серой субстанции и ушла. Чимин осторожно коснулся пальцами трубки. Из-за неё он не мог глотать, и слюни противно стекали по подбородку. Из ключицы торчал длинный и толстый катетер, он раздваивался и был похож на усики. Врачи его пришили. Прямо к коже. Лежал он без одежды, накрытый тонкой простынкой. Чимин боязливо скользнул под неё рукой. Послеоперационный пластырь скрывал под собой свежий шов, по бокам свисали дренажи, к коже на груди приклеили датчики, ниже — мягкий живот — целый, резинка от впитывающих трусов.
Чимин почти не помнил свою первую операцию, и представлял себе всё немного иначе. Но оказалось, это только в фильмах люди в реанимациях лежат в чистеньких пижамках с масками на лицах, а потом, когда они приходят в себя, аппарат искусственной вентиляции лёгких отключают, маски снимают, и они лежат такие красивые и болтают со всеми подряд. В жизни всё было не так.
— Дыши! Дыши! Ты должен сделать вдох! — кричал врач, вытаскивая из него трубку, но вдох у него сделать так и не получилось. Воздух просто не втягивался носом. Чимин отключился, а когда очнулся, трубка вновь стояла у него в горле. Потом пришёл медбрат и поставил обратно носоглоточный зонд, чтобы суметь его покормить. В следующий раз дыхательную трубку пришли вытаскивать лишь через несколько дней. Первый вдох был поверхностным и слабым. Дышал он плохо, но всё же дышал. Глотать по-прежнему не получалось, в глотке стояла кровавая мокрота, которую он не мог отхаркнуть из-за плохо подвижной грудины, отчего продолжал пачкаться в слюнях и крови. Говорить первую неделю не получалось совсем, на второй он стал хрипеть простые слова. Женщины санитарки подставляли ему судно, обтирали салфетками и меняли пелёнки. Нет, в жизни в реанимации красиво не болеют. Никакой романтики, только боль, кровь, слюни и дерьмо.
В палате оказалось немногим лучше. Всё болело, а его постоянно заставляли вставать и ходить.
— Давай, заинька, хоть по коридору. Десять шагов туда, десять шагов обратно, — тянула его за локоть медсестра. — Нужно двигаться, иначе образуются спайки.
Миссис Джонсон брала его под руку и выводила из палаты. У него кружилась голова, он шёл за ней, сгорбившись, маленькими шажочками и едва дышал.
— Устал… — говорил Чимин уже через несколько метров, и она вела его обратно.
Обессиленный, он ложился в кровать и лежал, пока миссис Джонсон не приходила и не заставляла его подняться вновь.
— Не может быть, чтобы силы к тебе так и не вернулись, щёчки-то, вон, покруглели, значит, всё наладится, — пыталась подбодрить его женщина.
Чимин только слабо кивал в ответ. Сил у него не было, потому что не было определённого желания. Страдания его заключались в том, что он никак не мог вынудить себя взяться за поручень и встать. Этот простой переход от мысли к действию казался ему каким-то немыслимым. Его мир погиб, и никто не воскресил Лазаря.
Но одному чуду небеса всё же позволили свершиться. Дверь в его палату открылась, и он увидел на пороге Долорес. В руке у неё была корзинка с персиками. Она подошла к его кровати и села на стоящий рядом стул. Чимин смотрел на неё не моргая и думал, что, должно быть, он уснул, и она ему чудится.
— Привет, котик, — сказала Долорес и, улыбнувшись, протянула к нему руки.
— Лори… — прошептал Пак, наконец, осознавая её реальность.
Слёзы навернулись на глаза. Измученный и больной, он почувствовал, как печальная теплота, оставшаяся там, где когда-то давно мимолётно проскользнула любовь, заставляет его прижаться обессилено к чужой груди.
Долгие несколько минут она держала его в своих объятиях, а потом отстранилась и поцеловала в лоб. Как раньше, когда она дотрагивалась губами до его тёплого лба, и он припадал к ней со всей своей жалкой, никому ненужной нежностью.
— Как ты узнала? — Чимин потрогал её пшеничные волосы, сам не зная зачем.
— Твоя мама рассказала мне. Я встретила её случайно на званом вечере у Брансов.
— Надо же… Я так рад… — он снова прижался к ней и затих.
— Я тоже. Скучал по мне?
— Только по тебе и скучал. Сначала, конечно, злился, что ты уехала, но потом скучал. Ты была лучшей.
Они посмотрели друг на друга, и Долорес тяжело вздохнула.
— Что сказала тебе эта врушка? — спросил он.
— А что обычно врушки говорят?
Чимин грустно улыбнулся, понимающе кивая.
— Измучился? — спросила она так участливо, будто знала всё, через что ему пришлось пройти.
— Мм… — Пак посмотрел на неё. Лори можно было доверять, а ещё она была очень умной и чуткой. — Мне невыносимо пусто… — признался он тихо.
— Ты оставил кого-то там… в Корее? — догадалась Долорес.
Он медленно моргнул, смотря ей в глаза.
— Меня убивает тоска, а не туберкулёз, но никто этого не понимает…
Долорес опустила взгляд. Она долго молчала, перебирая в своей руке его пальцы, а потом вдруг сказала:
— Знаешь, когда человек тонет, на поверхности лишь пена и пузыри. И если он прыгнул в воду преднамеренно и незаметно, никто не придаст этому значения. Никто не будет знать о том, что там, под толщей тёмных вод умирает, захлёбываясь, человек, и что эти пузыри на поверхности — это выходящая из него жизнь. Понимаешь, к чему я? Не жди протянутой руки.
— Мне уже не хватит сил выплыть. Я так одинок без него… Когда я думаю об этом, мне хочется умереть. А я постоянно об этом думаю.
— Мёртвые одиноки не меньше, чем живые, глупенький.
— Так и что же мне теперь делать, Лори? Скажи, что мне делать…
Я не знаю ни одного другого способа кроме смерти, чтобы это прекратить, — подумал Пак, но озвучить не решился.
Ещё ни на кого в жизни он не смотрел с такой надеждой. Он подумал, что, может быть, она его ангел, может быть, она тот самый единственный человек, который случайно заметил, как он прыгнул в воду. Эта женщина уже однажды спасла его, показав другой мир — волшебный мир сказок, и теперь он ждал, что она снова подскажет ему выход. Лори сцепила их руки в замок и задумчиво прищурилась.
— Ты помнишь ту сказку про Зазеркалье, которую так любил в детстве? — спросила она вкрадчиво. — Как бы Алиса ни старалась взобраться на вершину холма, она снова и снова оказывалась у входа в дом, из которого вышла. Какой ей дали тогда совет цветы?
Чимин грустно улыбнулся и пожал плечами.
— Я стараюсь не перечитывать и не вспоминать любимые в детстве книги. Это причиняет мне боль.
— Идти в противоположную от цели сторону, — ответила она за него.
— И куда я приду?
— Куда-нибудь да придёшь. Ты зациклился. Пусти в свою голову другие мысли, — Долорес ткнула его пальцем в лоб.
Он молча кивнул, и они снова какое-то время молчали.
— Так, значит, ты не любишь больше сказки?
— Нет. Я люблю русские романы. Классику.
— О, ясно… мне бы тоже хотелось умереть, — засмеялась она.
— Зато, как взвоешь от тоски — откроешь книгу, а тебе оттуда словно руку кто-то подал, такое понимание… И вовсе не всех там переезжает поездом.
— Ну да, некоторых трамваем.
Из него тоже вырвался смешок. И тут же он почувствовал, как сильно по ней скучал.
Долорес посидела с ним ещё с четверть часа и ей нужно было идти. Ему не хотелось с ней прощаться, и он даже вышел в коридор проводить её, чтобы задержаться рядом подольше.
— Лори… — они прощались, она взяла его за руки, мягко улыбаясь. — Помнишь, когда я был совсем маленьким, я думал, что ты моя мама?
— Помню, конечно, как такое забыть? Больше ни один воспитанник не звал меня мамой.
Чимин осторожно её обнял.
— На самом деле, мне было очень жаль, что это оказалось не так. Я много думал об этом, когда ты уехала, — сказал он.
Долорес со вздохом погладила его по спине, и его сердце наполнилось какой-то сладкой болью. Он подумал, что то же самое, наверно, чувствуют брошенные на городских улицах псы, которых редкий раз ласкают добрые люди из жалости.
Она ушла, и Чимин её больше не видел. Вряд ли потому, что она боялась заболеть туберкулёзом, скорее потому, что эта встреча далась ей слишком непросто. Но она сделала для него кое-что ещё — отправила передачу. В бумажном пакете была книга и короткая записка. «Пожалуй, ты прав» — написала Лори. Он взял в руки книгу, которую она выбрала для него. Это был четвёртый том «Войны и мира» Льва Толстого. Она оставила ему закладку. На нужной странице в глаза сразу бросились слова, выделенные ею розовым маркёром. Это были слова Пьера Безухова, обращенные к Наталье Ростовой:
«Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много».
Был тихий ясный день, когда он впервые вышел на улицу. По небу медленно плыли маленькие беленькие облачка. Он вспомнил Долорес с её сказками, и вдруг подумал, что, должно быть, в такой же день бедняжечка Элиза из «Диких лебедей» Андерсена играла с зелёным листочком, тоскливо смотря сквозь сделанную в нём дырочку на солнышко. И в точно такой же день, должно быть, везли её, ткущую спасительные рубашки для заколдованных братьев, на казнь. «Посмотрите на ведьму! Кому она там молится? Точно не нашему Богу! Отобрать у неё всё, разорвать в клочки и сжечь!» — глумилась толпа.
Чимин сел на скамейку. Ему казалось, что в этой солнечной тишине, где-то прямо над ним, гибнет, распадаясь на части, его прозрачная душа. Оставалось смириться. То время, когда он чувствовал себя целым, ушло и поблекло, теперь он мог только надеяться, что это ощущение будет возвращаться к нему хоть изредка, как приступы затихающей болезни.
***
— Тебе что, больше нечем заняться? — спросила Сохи, заглядывая в гараж.
Юнги отвлёкся от досок, лежащих на верстаке, и посмотрел на сестру.
— Хочу, чтобы у Пса была своя крыша над головой, когда я окончательно съеду от вас.
Пёс, услышав, что его упомянули, поднял голову и зевнул. Кобель прибился к их двору прошлой осенью и вот уже больше года мыкался под крыльцом. Первое время он выбирался из своего убежища только чтобы поесть, но со временем стал трусливо жаться к ладоням Юнги. На его ошейнике болтался оторванный карабин, а бока походили на стиральную доску. Сначала прикармливать его было просто хорошей привычкой, но потом Сохи отвела ему отдельную кастрюлю и купила новый ошейник. Но пёс так и остался «Псом», впрочем, теперь он больше ни на что и не откликался.
— У тебя кто-то появился? — в её голосе как будто был испуг.
— Нет, это у тебя кто-то появился.
Сохи зарделась.
— Ты совсем никому не помешаешь…
— Не переживай, систр, — усмехнулся он. — Всё нормально. Это жизнь.
Она подошла ближе и придержала одну из досок, чтобы та не скользила, пока Юнги наносил разметку.
— Ты ведь созваниваешься с ним, да?
— Да.
— И что?
— И ничего.
— Совсем ничего? Он не один? В жизни не поверю, что он забыл тебя.
Юнги вздохнул и, отложив в сторону карандаш, вернул взгляд к сестре.
— Мы изменились, стали другими. Нам нужно время. Мы ведь люди, а не герои мелодрам. Вся моя жизнь здесь, в Наджу, а его — в Лондоне. Я должен оставить вас или он бросить всё там? Он уже преподаёт в лондонском университете, можешь себе представить, какой это старт?
— Я думала, это общение делает тебя счастливее, но, кажется, всё наоборот.
Юнги отвёл от сестры глаза. Да, он по-прежнему не чувствовал себя счастливым, но ему не хотелось об этом с ней говорить, потому что он знал её мнение. Ему следовало познакомиться с женщиной из Наджу и завести с ней ребёнка, потому что он просто создан для семьи и отцовства. Его тоску она считала нездоровой, а любовь на расстоянии — глупостью. Юнги был твёрдо уверен в том, что у любви нет срока годности, нет границ, нет направлений и нет правил. Он считал, что у любви нет географии, ей неведомы материки и другие страны. Сохи же верила только в то, до чего могла дотронуться.
— Надёжно лишь то, что в нашей досягаемости. Как можно так слепо верить в то, что человек, исчезнувший на столько лет, продолжает любить тебя так же? — сказала она ему однажды.
— Можно, — ответил он коротко.
Её постулаты оставались ему чуждыми. Этот мир был ненадёжен. Юнги это точно знал. Ничто в нём не вечно. Ветер превращал горы в песок, реки пересыхали, хлеб съедала плесень. Дети болели и гибли не меньше стариков. Цветы распускались и жухли. Дрессированные дельфины становились умнее людей. Орёл в небе был так же одинок, как червь в сырой земле. Всё рождалось и умирало, а потом повторялось вновь. Мгновение за мгновением. Единственное, что в этом мире казалось ему неизменным — это истинная любовь. А быть может, он так убежденно верил в это, потому что понимал, что она его последний оплот.
— Не велика ли будет будка? — спросила Сохи, прерывая его раздумья.
— Нормально. Будет, где развернуться.
Она ушла. Немного погодя приехал Намджун и тоже решил ему помочь, но толку от него было немного, неуклюжий от природы, он только и делал, что терял саморезы и ронял доски. Юнги быстро догадался, кто на самом деле похерил все головки на восемь от ключей в автомастерской.
— Ты не против… что я тут… прихожу теперь? — несмело спросил его Джун, и металлический уголок выскользнул у него из рук.
Юнги вздохнул. Из-за их разницы в росте, ему всегда приходилось смотреть на него снизу вверх. Мин улыбнулся, ситуация показалась ему забавной. Его друг здоровяк пытался не смотреть на него в ответ свысока и ужасно смущался.
— Господи Боже, Джун, ты у меня ещё благословения попроси, — усмехнулся Юнги.
Тот улыбнулся в ответ, по-приятельски укладывая свою тяжёлую руку ему на плечи.
— Я без плохих намерений, клянусь. У меня к ней серьёзно, — сказал он.
— Я знаю, — кивнул Мин и, продолжая смотреть в добродушное лицо Джуна, мысленно добавил: «Ну, хоть Сохи, наконец, повезло».
Жилище для Пса было почти готово, оставалось только собрать крышу и покрыть дерево морилкой, но Юнги решил закончить в другой день. Ему хотелось сделать это вместе с Инён. Чтобы девочка сама выбрала цвет и, быть может, что-то написала или нарисовала. Он сделает ей трафарет и купит баллончики с краской.
Вечер прошёл тихо. Они готовили барбекю и пропустили с Джуном по несколько баночек пива. Юнги ушёл с ужина пораньше, не только, чтобы оставить своих девочек с Джуном наедине, но и чтобы самому остаться одному. Ему нужно было позвонить Чимину. Теперь они часто созванивались. И писали друг другу каждый день.
Они говорили о многом. Процент откровенности постепенно рос. От робкого «Ты кого-нибудь встретил?» они добрались до «С кем у тебя было?» Выяснилось, что Чимин, как и он, встречался исключительно с женщинами. Разговоров было много, но все их объединяло одно — прошлое. Они обсуждали многое из того, что было, и ничего из того, что будет дальше.
О, эта томительная неизвестность! Какими нерешительными их сделала взрослая жизнь…
Чимин время от времени говорил: «Я скучаю по Наджу». Что значило: «Я скучаю по тебе». И Юнги печально опускал глаза. Потому что тоска по месту на самом деле — это не что иное, как тоска по другому времени, по времени юношеских мечтаний и трепета нежных чувств. Это протест против понятия времени как такового. Тоска формировала желание вернуться в прошлое, будто вновь вернуться в какое-то родное сердцу место, но, к великому несчастью всех тоскующих душ, время необратимо. И отказ сдаться в плен законам вселенной неизбежно несло за собой страдание.
***
Проживать выходные дни становилось всё сложнее. Чимин проснулся в сумерках и первое время был сбит с толку, потому что не сразу смог определить время суток. Погода была пасмурной, но тихой, мёртвенное серое небо казалось застывшим. Время до обеда он протянул, занимаясь работой с документами, но после полудня тягостная тоска окончательно овладела его душой.
— Декогеренция и переход от квантовой механики к классической, — прочёл он шёпотом название лекции.
*Декогеренция… — повторил мысленно Чимин и со вздохом спрятал лицо за ладонями. Несколько минут он сидел неподвижно, а потом встрепенулся и, после недолгих поисков, достал из стола новую тетрадь.
Чтобы побороть нестерпимые мучения, необходимо писать. Страдания выделяют из писателя желание творить. Так получаются милые сердцу строки, а раненная душа обличается и находит покой. Пусть даже всё это будет безвестно. Пожалуй, издавна это даже стандарт: глупость почивает на лаврах на земле, талант — на царствии небесном. Писатель часто рядом со смертью, сумасшествием и вечным одиночеством. Как сгинувший в пересыльном лагере Мандельштам, как скончавшийся от истощения и психоза Гоголь. И дело не в великолепных сюжетах. Что-то можно приукрасить, а где-то приврать. Не велик грех. У любой идеи найдётся поклонник, ведь все они по сути своей сомнительны. Кривизна души в выражении собственных чувств — вот что непростительно. Иначе говоря, писатель должен быть откровенен.
Что важнее всего? Руки, глаза и душа.
Чимин прикрыл веки, уголки его губ дрогнули. Ему повезло, он помнил всё до малейших подробностей: и тепло его рук, и глубину его глаз, и нежность души.
Ави вновь вспомнил Элизу. Он сочувствовал тому, что она тосковала по родным и была одинока, — потому что его тоже разлучили с любимым. Впрочем, в жизни он теперь мало кому сочувствовал и больше никого не любил. Он быстро привыкал к новым людям, а сразу после переставал замечать существование большинства из них. В отсутствие Эвина в нём могла храниться только одна любовь — любовь к одиночеству. Ему нравилась тишина и молчание. Хотя другие люди заставляли его говорить. Ави не любил откровенничать и, вдобавок, был лгуном. Он почти никогда не высказывал правды и всеми силами отстранял от себя тяжесть искренних признаний. А многие выражения, которые все так жаждали от него услышать, и вовсе были ему чужды. Например, такие слова, как «семья» и «дом». Они до сих пор понимались им только на уровне словарных определений. Он совершил над собой громадные усилия, пытаясь вселить в эти понятия чувства, но добился лишь того, что ощутил страдания других людей, тех, которые находились рядом. Но вместе с тем, когда многое из того, что было им приобретено, вновь оказалось отнятым болью прошлых потерь, ему вдруг открылась и истина. Ави всегда думал, что тоска друг по другу убила их с Эвином, а оказалось, всё случилось наоборот: они всё ещё были живы, это все другие умерли…
Хлопнула входная дверь. Пришла Мелисса. Она уехала к родителям, но возвращалась время от времени, чтобы взять что-то из вещей.
— Привет, — сказала она, не поднимая глаз, и прошла в кабинет.
— Привет.
Чимин осторожно прикрыл тетрадь, и уставился на её обложку. Он чувствовал, как жена поглядывает на него, шурша папками и документами, но не мог взглянуть на неё в ответ. Мелисса стояла совсем рядом, он слышал её дыхание, потом она как бы ненароком задела гладящим движением его руку, но ничего не сказала. Чимин тоже, стиснув зубы, молчал. Молчание отвратительно, когда это молчание двух находящихся рядом людей, которые уже осознали полный крах, но не хотят или не решаются сказать друг другу об этом прямо, боясь ранить.
— Мне это чертовски надоело… — выдохнула Мелисса и бросила обратно на стол стопку бумаг, верхние листы разлетелись по столешнице.
— Я ведь не вынуждал тебя уходить. Это и твоя квартира тоже. Уйти могу я.
— То есть, ты не собираешься это всё заканчивать?
Взгляды их всё же встретились. Она смотрела на него со злостью и одновременно с надеждой. Протяни он к ней руки, она бы немедленно за них ухватилась. Но Чимин покачал отрицательно головой. Ложь может существовать долго. Но всё же не всю жизнь. Для всего, что существует в этом мире, однажды наступает час правды. Таков негласный закон вселенной.
— Я думаю, нам нужно решить, как быть дальше.
— Хочешь развод?
Её прямота смутила его.
— Ты его не получишь, — продолжила Мелисса. — Не получишь до тех пор, пока я не узнаю всех причин. Что такое произошло в тот вечер на Рождество, что ты окончательно слетел с катушек?
Чимин не торопился отвечать. В кошачьих глазах Мелиссы он всегда искал тёмные глаза Юнги. Такое ни одна женщина не простит. Его правда была точно острый нож, и сейчас он должен был вонзить его ей прямо в сердце.
— Я тебя никогда не любил, — признался Пак, надеясь, что его резкость оттолкнёт её. Дыхание Мелиссы вмиг задрожало, он поднялся, чтобы быть с ней наравне. — Я женился на тебе потому, что ты похожа на мою старую любовь, но ты не она, как бы я не пытался себя убедить в обратном. Этот человек в тот вечер мне позвонил. Он вернулся в мою жизнь, когда я уже не надеялся. Мы находимся в разных странах, и между нами ничего не могло случиться, чтобы ты не придумала лишнего. Дело не в сексе, или в чём-то ещё. Даже если у нас никогда уже ничего и не случится, я всё равно не смогу больше быть с тобой. Понимаешь?
Мелисса смотрела на него молча.
— Мне очень жаль, я виноват перед тобой бесконечно, — Чимин коснулся её рук, и она тут же схватилась за его пальцы.
— Но мы могли бы попробовать… справиться с этим… Многие мужья изменяют своим жёнам. Простить это сложно, но всё же… Люди ведь живут после этого дальше…
Почему любовь нелюбимых так презренна? Чимин выдернул свои руки из её ладоней и отступил.
— Нет, — отрезал он. — Это бессмысленно.
— Ты говоришь, что тебе жаль, но не хочешь даже попробовать! — лицо Мелиссы ожесточилось и вспыхнуло.
— В этом. Нет. Смысла. — Повторил он, четко выговаривая каждое слово.
— Смысл! Ты всё время и во всём ищешь какой-то смысл! А смысла как такого вообще не существует. Ты ведь физик, тебе должно быть известно, что всё в жизни держится не на каком-то мифическом смысле, а на силах, которые ответственны за те или иные явления. Всегда существуют другие вероятные события, непредвиденные, но способные всё изменить. Слово «смысл» имело бы значение, если бы мы точно знали обо всех влияющих на цель силах. Но мы не знаем. Мы понятия не имеем, как может поступить другой человек, и каков будет результат его поступка, — она завелась, но Чимин не желал её останавливать, напротив, ему хотелось подставить ей щёку. — Даже у математиков есть погрешность! Всегда есть чертова погрешность! — глаза её медленно наполнялись слезами.
Чимину было ужасно жаль, что он так сильно огорчает её. Ему захотелось попросить у неё прощения, но она повернулась к нему спиной. Плечи её стали подрагивать, она взяла со стола салфетку и прижала её к глазам.
— Мелисса? — Пак осторожно коснулся её предплечья.
Мелисса повернулась, и он увидел, что она сквозь слёзы смеётся.
— Мелисса? — позвал он снова и хотел дотронуться до неё, но она оттолкнула его руку.
— Я до встречи с тобой, часто задавалась вопросом, почему женщинам так нравятся подонки? Теперь понятно. У подонка всегда есть что-то, чего нет в остальных. Некая черта, доведённая им до полного совершенства. И это делает его исключительным. А индивидуальность всегда так притягательна... Знаешь, какая твоя отличительная черта? Эгоизм.
Дежавю. Чимин почувствовал, как потяжелело собственное дыхание. Но Мелисса имела право выговориться после всех тех омерзительных слов, которые ей пришлось услышать от него.
— Ты эгоист. Ты привык жить в какой-то только своей действительности, в ней твоя власть безгранична, в ней ты не подчиняешься никому, ничья воля тебе не указ. Ничья! Мы что, по-твоему, все игрушки? Оглянись вокруг, ты же для всех, кто так или иначе связан с тобой, создал какое-то искусственное положение и заставляешь делать только то, что хочется тебе! Но, кажется, ты слишком увлёкся, дорогой мой, во всех этих сюжетах, которые ты себе придумал, ты перестал видеть самого себя. Так вот, я тебе скажу, что картинка отнюдь не безупречна. Твой брат ненавидит тебя за вечную грубость, собственная мать стыдится тебя, а отец на таком стороже, будто ты бомба, готовая сдетонировать в любой момент. Твой характер настолько скверный, что у тебя нет ни одного друга, никто не желает иметь с тобой дела, даже рабочий коллектив, может, и уважает тебя как специалиста, но как человека на дух не переносит. Должно быть, меня кто-то проклял, раз я полюбила такого, как ты!
Мелисса хрипло зарычала и ударила ладонью по столу. Ей наверняка хотелось ударить его за причинённую боль, но она не смогла этого сделать. Она не смогла даже взглянуть на него, быстро собрала дрожащими руками свои бумаги и ушла, хлопнув громко дверью. Вокруг него тут же наступило привычное безмолвие, пустота, которую он так давно знал. Но сейчас она ширилась и росла, приобретая уже известное ему угрожающее значение.
В ушах стоял гул. Тело сделалось тяжёлым и ужасно уставшим. Воздух по-прежнему с трудом попадал ему в грудь. Он вышел на балкон и, сев прямо на пол, позвонил Юнги по видеосвязи, но тот не ответил. Однако через несколько минут перезвонил сам, отменяя успевшее накрыть его за это короткое мгновение чувство абсолютной безысходности. В глазах Юнги как всегда таилась тихая звездная ночь, в его — горечь невысказанных секретов.
***
— Класс… — прошептала восхищённо Инён, убирая в сторону трафарет и любуясь на идеальную белую косточку. — Может, внутри напишем «Пёс»? — предложила она.
— Да, будет прикольно, — кивнул Юнги. — Закончим завтра, когда подсохнет. Иди сюда.
Он смочил салфетку растворителем и потёр кончики её пальцев, заляпанные краской. Завибрировал в кармане телефон.
— Я сама, ответь.
— Вымой потом хорошенько руки.
Девочка кивнула.
Он всё равно не успел взять трубку. Звонок был от Чимина. Юнги посмотрел на Инён. Ему пришлось дождаться, пока она закончит и уйдёт. Обычно Чимин всегда сначала предупреждал, прежде чем позвонить по видеосвязи, но в этот раз он этого не сделал.
— Привет, — Чимин взял трубку и улыбнулся, но от его улыбки веяло несчастьем.
— Привет. Ты на улице?
— Нет.
— Мне показалось, был ветер.
— Я дома, просто вышел на балкон, — он немного помолчал и добавил: — Подышать.
Очевидно, там, где Чимин находится прежде, то есть в собственном доме, дышать ему было тяжело.
— Ты в порядке?
Пак отрицательно покачал головой, а потом часто-часто задышал и спрятал глаза за ладонью, но Юнги всё равно увидел, как слёзы поползли по его щекам. И через столько лет они вновь вернулись к тому же: Юнги был единственным, кому он мог доверить свои переживания. Только с ним он мог так горько плакать и знать при этом, что всё в порядке. И это лишний раз подтверждало то, что как бы долго и упорно человек не двигался вперёд, потом он всё равно возвращается к началу, к истокам. Если только смерть не оборвёт этот путь.
— Что произошло? Что так расстроило тебя? — спросил Мин, но Чимин не отвечал. — Ну же, перестань, не плачь…
— Мм… — он стал тереть лицо, судорожно вздыхая, а потом вновь сорвался на рыдания. — Я тут оди-и-ин… — всхлипнул Пак и вновь спрятался за ладонью. — Ничего не изменилось… Я всем неудобный… Я всем не такой…
— Чш-ш… мне такой. Я не рядом, но ты знай, что я у тебя есть.
— Мм… только ты… — Чимин убрал от лица руку и посмотрел на него.
Юнги понял, что этот взгляд он запомнит на всю жизнь. Взгляд, молящий о помощи, которую он не мог ему оказать.
Или мог?
— Чимин… если ты хочешь… я…
Он дал себе воображаемую пощёчину за то, что мямлил, как дурак. Ведь он столько об этом думал, представлял, как однажды вновь коснётся его губ, трепетно и нежно. Юнги отчаянно мечтал всё исправить, но, всякий раз думая об этом, испытывал страх. Спрашивал себя, уместно ли оно всё, и вот же ему ответ.
— Я мог бы прилететь к тебе, — договорил он и пугливо замер.
— Если бы я только мог коснуться тебя… — Чимин закивал, тщетно пытаясь скрыть то, что слёзы вновь наполнили его глаза. — Это сделало бы меня самым счастливым.
— Значит, я возьму выходные и прилечу. Только я не смыслю ничего в самолетах, полетах и билетах… Ты ведь поможешь мне с этим?
— Когда? Как скоро ты сможешь?
Юнги задумался.
— Погоди… — протянул он. — Мой начальник жаждет сделать меня своим шурином, должен же я хоть раз этим воспользоваться…
Он уверенно зашагал к дому и, торопливо стянув ботинки, прошёл на кухню. Сохи накрывала на стол, Джун, конечно же, был уже там.
— Джун, можешь дать мне выходные? — спросил Юнги, прижимая телефон к груди.
— Когда? — спросил он, одновременно улыбаясь Сохи, протянувшей ему стакан сока.
— Завтра.
— Сколько дней тебе нужно?
— Пару недель.
Джун поперхнулся соком. Юнги изредка брал пару отгулов, но ни разу на его памяти не был в отпуске.
— Ладно… хорошо… — сказал он удивленно.
— Ужинать будешь? — спросила невозмутимо Сохи, ей к его закидонам было не привыкать.
— Нет, я потом, — ответил он уже из коридора и, закрывшись в комнате, вновь посмотрел на экран телефона. — Слышал?
Чимин закивал, взволнованно всматриваясь в его лицо.
— Я скоро буду рядом, — он сказал это и затаил дыхание, глядя в заплаканные глаза.
Господь наш милосердный, не прощай меня, ибо я ведаю, что творю…
