Грехи наших отцов

Тишина?.. Разве ей должен был закончиться оглушительный взрыв, которому по-хорошему надлежало отправить Брауна на тот свет? Разве не правильнее было бы разметать кишки уже-не-Альдо по окрестностям роскошного особняка? Разве не справедливее было бы окрасить его тупорылыми недомозгами тёмно-серый асфальт и изящные цветочные клумбы? Ну и в конце-то концов — не самое ли время для билета в один конец в настоящий заслуженный ад?.. И надо же было такому случиться, что ровно в тот момент, когда Рой Браун готов был уйти — хоть и сбитый с толку всем произошедшим, но полный решимости добраться до Конни — именно тогда рвануло так, что мама не горюй. Взорвался газовый котёл — больше и нечему. А всё из-за пожара, который Браун сам и устроил, пойдя на поводу у маниакального блеска королевских глаз. Да, будь Куно жив, он мог бы гордиться разгоревшимся кострищем, способным с лёгкостью затмить любой из зажжённых «сынами» в Либерио. Коктейли с горючей смесью сделали своё дело, превращая ненавистный особняк в огненную преисподнюю. Рой уже стоял в дверях главного входа, готовый сплюнуть кровью и двинуться обратно к дому двадцать два, когда оглушительная взрывная волна подло ударила в спину, сбив с ног и впечатав мордой в асфальт. Мощный удар с лёгкостью вырвал воспалённое сознание из жаркой ночи в мир иной. А потом — будто бы мгновение спустя — глаза нокаутированного Роя распахиваются вновь, чтобы упереться в тёмную серость и позволить желудку вывернуться наизнанку. Но отчего же его рвёт?.. От слепящей головной боли или?.. …от стрёмного осознания: Он, кажется, потерял слух. Перевернувшись подальше от лужицы рвоты, Браун жадно вдыхает опалённый воздух, пытаясь успокоиться. Измождённый мозг отчаянно цепляется за звуки: пусть будет слышен треск пылающего дерева или хруст разрушающихся перегородок… Пожалуйста, да хоть что нибудь… Сделав глубокий вдох, Рой осмеливается крикнуть. Крик по началу слаб, но, гонимый липким страхом, Рой начинает орать во всю глотку: до дрожащего горла и слёз в глазах. Слёз страха и безысходности. Ведь по-прежнему он слышит только… …тишину. Чувствуя, как жар пылающего дома начинает печь макушку, Браун делает судорожную попытку нащупать шприц с восстанавливающей инъекцией, которую так предусмотрительно взял собой. К его ужасу, рука находит… ничего. Ничего, кроме… опустошающего отчаяния. Это конец. Стимулятор, который Браун берёг до последнего, проёбан. Кажется, ещё в подвале во время встречи с рыжим дьяволом, что прямо сейчас должен гореть в адском пламени. И лучше бы — замертво. Эти несколько минут, проведённые на лопатках подле горящего особняка, наполняют нутро Брауна каким-то гадким и в то же время манящим искушением. Ему впервые в жизни так хочется закрыть глаза и… … просто побыть слабаком. Как это, должно быть, охуенно: просто уснуть, отдавшись языкам пламени, которые обязательно его проглотят, ставя жирную точку в никчёмном существовании. Плевать на боль: раны на теле и так горят… разве что-то способно ранить сильнее? Грудная клетка расслабляется, а изрезанные руки безвольно опускаются вдоль израненного тела. Оказывается, быть слабаком так легко. И очень даже приятно… Всё равно Роя никто не видит, и для всех остальных он просто сгорит в пожаре. Нужно просто отпустить волю к жизни и закрыть гла… Закроешь глаза, умрёшь. Чей это внутренний голос заставляет его нахмурить светлые брови? Рой знает: это голос Эммы Леонхарт. Ведь именно она научила их с Конни выживать в дикой природе: на лютом морозе, в грозу или зной, во всех мыслимых и немыслимых ситуациях. Не спи. Думай о будущем. Подчиняясь внутреннему приказу, опалённая рука сама собой находит кончик некогда розового фламингового шарфа. Пропитанный кровью и порванный, он мало похож на прошлую версию себя. Но всё же это её шарф… Даже учитывая то, во что он превратился, всё же есть шанс… что он по-прежнему ей дорог. Я же дал слово. Принести его назад. Сдохну… чутка попозже. И, сам не зная, как, Рой Браун, шатаясь, поднимается на ноги. Не в силах обернуться на пылающий за спиной ненавистный дом, он делает шаг вперёд. Только для того, чтобы упасть снова. Откуда у него только берутся на это силы? Вставать, спотыкаться, падать на землю, сплёвывать кровь вперемешку с песком, затем снова вставать, и то лишь для того, чтобы спустя несколько метров опять рухнуть во тьму — и так без остановки вплоть до заветных цифр «двадцать два». Бесконечность ночного пути, помноженная на леденящую нутро тишину и громкие-громкие мысли едва не сводит Роя с ума. Раз за разом прокручивая эту ночь в голове, Браун никак не может поверить в реальность произошедшего. Так много пошло не по плану… и при этом так во многом мне повезло. От меня как будто вообще ничего не зависело. И надо же было так проебать шприц… С его помощью я бы сейчас бежал, а не… … блять! Не заметив предательски выступающую корягу, Браун в сотый раз впечатывается в землю, удивляясь тому, как вообще способен найти дорогу в таком состоянии, ведь даже свет охваченного пламенем особняка остался далеко позади. В который раз лёжа на животе, Браун понимает: дом-то совсем уже близко. Только вот ключ от него, кажется, тоже безнадёжно проёбан. Сил хватит лишь доползти до крыльца и — если повезёт — постучать в дверь. Если услышит — откроет. Отчего-то силы кончаются гораздо раньше: буквально в метре до заветного крыльца они исчезают полностью, и тело мёртвым грузом тянет в землю, где по-хорошему должно быть уже зарыто. Понимая, что выложился на миллион процентов, Браун оставляет попытки сопротивляться гравитации и всем весом вминается в царапающий живот и руки бурьян. Губы делают жалкую попытку позвать Конни, но из них упорно льётся тишина. Неужели я… оглох окончательно?.. Ладно. Хотя бы дополз. Теперь можно сдохнуть с чистой совестью. Шарф я потрепал, но он снова твой… Стоит Рою закрыть глаза, как последняя капля благоразумия тут же заставляет их распахнуться вновь, чтобы пнуть себя на последний рывок: надо во что бы то ни стало доползти до заднего двора, где он точно не привлечёт нежелательного внимания посторонних. Титаническое усилие — и угол дома обогнут. Неужели наконец-то можно?.. Глаза прикрываются полностью, а собственное тело кажется легче пушинки. Как же это приятно… Расслабиться и позволить мыслям, разрывающим мозг, утихнуть раз и навсе… А вот хуй тебе Рой Браун. Так просто тебя отсюда не выпустят. Несколько часов отключки превращаются в секунду темноты. Едва ощутимое касание плеча заставляет вздрогнуть и открыть глаза, чтобы мгновенно поморщиться от внезапно слепящего солнца, а ещё раздирающей боли, вернувшейся в подбитый бракованный танк модели «Рой Браун». Привыкнув к ослепительному солнечному свету, глаза чуть расслабляются, чтобы сфокусироваться на… Конни.        Хмурится и плачет.        Что-то говорит…        Интересно: спрашивает или проклинает?..        Теперь уже не разобрать.        Морщась тому, что должен признаться в своей немощи, Браун всё же пытается объяснить:        — Конни, меня… оглушило взрывом… Я ничего не слышу… Зря стараешься.        Он вообще не уверен, что сказал это вслух. Ведь собственные губы буквально издеваются, упорно рождая тишину вместо слов.        Но, кажется, Конни всё же услышала. Опустившись рядом с ним на колени, она закусывает нижнюю губу, пытаясь придумать, что делать дальше.        Надо ей подсказать. Всё очень просто. Мне лишь нужен…        — Шприц… В моей сумке… Принеси… — беззвучно шепчут испачканные запёкшейся кровью губы.        Леонхарт с готовностью кивает и встаёт, направляясь в дом. Спустя несколько мгновений рядом с белобрысой головой падает спортивная чёрная сумка, вынуждая Брауна зажмуриться от волны песочной пыли.        Конни открывает сумку и неуклюже роется в ней левой рукой, вынимая вещь за вещью. Добравшись до котомки с медикаментами, она наконец-то подносит к жёлтым глазам поблёскивающий шприц с долгожданной инъекцией.        — Ебани прямо в плечо… или в ногу…        Комментарии излишни: Конни уже задирает его левый рукав и поливает антисептиком тот кусочек кожи, в который спустя несколько секунд вопьётся долгожданная игла.        Быстро ты… Ещё и одной рукой. Эмма хорошо тебя научила.        В первые годы жизни в Андерматте Эмма работала медсестрой. Её навыки были весьма кстати в случаях столь частых детских травм. Конни выклянчила у матери, чтобы та научила её элементарным медицинским процедурам. И Эмма — стоит отдать ей должное — с готовностью и хладнокровием передала дочери солидную часть своего опыта.        Крис и Рой предпочли остаться в стороне: Гиммлер вообще держался подальше от всего медицинского, довольствуясь только теорией, а Брауну это было неинтересно: к чему лишние телодвижения, если его организм и так как-нибудь сам справится с любой болезнью или травмой?        Сейчас же, стянув зубами пластиковый колпачок шприца, Конни прямо как Эмма выпускает из него воздух, и, дождавшись струи, уверенным движением впрыскивает спасительную жидкость в некогда стальную мышцу.        — Через пару минут… должно торкнуть. Спасибо…        Выплюнув колпачок, Конни принимается разглядывать опустевший шприц, пропуская лучи солнца сквозь уже прозрачный цилиндр.        Думает, небось, что за наркоту мне вколола.        Удивительно, но в измученное тело с первых секунд укола буквально возвращается жизнь: мышцы снова крепчают, а боль притупляется. По идее инъекция многократно ускоряет регенерацию, но вот действует ли это на слух?        Хороший вопрос, и ответ на него совсем скоро станет известен.        Отложив пустой шприц на землю, Леонхарт медленно оглядывает Роя с ног до головы, по понятной причине задерживаясь глазами на розовом шарфе.        Наверняка не терпится обо всём расспросить.        Вот только… как ей ответить?        Сказать правду и напугать до смерти?        Или скрыть и страдать одному?        Левая рука Конни Леонхарт прерывает сомнения Брауна: ни с того ни с сего она начинает расстёгивать собственную клетчатую рубашку, надетую близнецами. Завороженный этим процессом, Рой не сводит с неё жёлтых глаз.        На улице и правда пиздец как жарко, но что она задумала?..        Справившись с пуговицами, девушка обнажает плечи, стягивая рубашку левой рукой, а затем снимает её полностью и отправляет на землю поверх пустого шприца.        А потом… Конни делает нечто странное. С непонятным Рою блеском в глазах, девушка тянет руку к куче вытащенных из сумки вещей и цепляет первую попавшуюся футболку своего даже-не-брата. С самым невозмутимым видом, лишь слегка поморщившись, она натягивает её на себя.        Затем усаживается перед ним по-восточному и начинает ждать. Кажется, проходит минута. А может, и целая вечность. В конце концов, Браун не выдерживает:        — Почему… не надела свою?.. У тебя же есть в рюкзаке…        Уже открыв рот, чтобы ответить, Конни замирает, не сводя голубых глаз с его лица. Затем, показательно вздохнув, встаёт и идёт в дом, возвращаясь оттуда с ручкой и до боли знакомым альбомом. Вновь усевшись по-восточному, она начинает в нём что-то писать.        Вспомнив про нарисованный для неё рисунок, Рой тут же краснеет. Его лицо буквально заливает волна жара. Как же ему стыдно… Тот импульсивный жест ведь вышел жалким и каким-то нелепым. Лучше бы просто написал письмо!.. А теперь Конни небось думает, что он слюнтяй, слабак и эта, как её там, «творческая личность».        Сгорая от стыда, Рой беспомощно ждёт, что же напишет Конни.        Сердце бешено колотится: то ли от инъекции, то ли от ожидания чего-то страшного…        Удивительно, но слова, которые Конни подносит к его лицу, накрепко врезаются в память. Врезаются раз и навсегда. На всю оставшуюся жизнь.

      

Вижу, ты решил немного побыть Конни Леонхарт.

Значит, мне отныне придётся стать Роем Брауном.

Ведь только так можно выжить в этом чёртовом мире.

      

PS: Моргни, если согласен.

       Осмыслив написанное, Рой Браун выдыхает… …и моргает ровно один раз.        Нельзя отрицать, что слова дико льстят, отчего брауновские губы сами собой растягиваются в еле заметной улыбке. Воспоминание о том, как он чуть её не придушил, отчего-то больше не кажется таким мучительным. По всей видимости, Конни не только его простила, а ещё и умудрилась превратить это в шутку. Но теперь на его душе висит грех куда хуже, и что-то подсказывает, что его не смыть даже долгим разговором.        Мысль о том, что случилось и что ожидает впереди, придаёт телу сил выпрямиться. Ссутулившись, Рой оглядывает собственную изрезанную футболку и рваные штаны, залитые кровью. Оглядывает израненные предплечья и трясущиеся ладони, одна из которых проткнута едва ли не насквозь.        Пытаясь понять, задеты ли важные органы, он вдыхает полной грудью, и тут же морщится от боли в ребрах — кажется, одно из них треснуло. А может быть, и вовсе сломано.        Хуёво. Но могло быть гораздо хуже.        — Я попробую встать… Надо зайти внутрь, — беззвучно выговаривают губы с запёкшейся кровью.        Вслух он это только что сказал или нет? Ни хрена непонятно.        Ноги поднимают его до странного легко. Обнадёженный вторым дыханием, Рой тянется за сумкой, но её мгновенно перехватывает левая рука Конни. Бросив на неё вопросительный взгляд, он чётко читает по губам: «Иди».        Шмыгнув носом, Браун сплёвывает кровью, а потом с удивительной лёгкостью поднимается по ступеням и заходит в дом, вернуться в который ещё недавно казалось чем-то из разряда фантастики.        Волчий голод ведёт прямиком на кухню: сейчас жизненно важно поесть, но вместо того, чтобы потянуться за армейским пайком, отчего-то Рой замирает у полок и спрашивает:        — Конни?.. Ты сама ела?        Замершая в кухонном проходе, она по-любому удивляется этому вопросу. Отрицательно помотав головой, Конни стреляет глазами в подобие стула, беззвучно командуя: «Сядь».        И Рой послушно опускается на стул, чувствуя, как от голода дрожат локти.        Секунду спустя прямо перед ним оказывается армейский паёк в алюминиевой упаковке. Нужно только потянуть за язычок и крышка откроется, но хрена с два Конни сделает это одной рукой. Дрожащие руки Брауна вырывают крышку аж под корень. Затем он так же быстро справляется с крышкой второго пайка, и двигает его в сторону Конни. Та в ответ кладёт перед ним алюминиевую вилку, усаживается на стул и начинает есть, даже не глядя в его сторону.        Не медля ни секунды, Рой следует её примеру — и уничтожает рис с тушёнкой прямо холодными: греть их нет ни сил, ни желания.        Прикончив паёк в два счёта, Браун выпрямляется и концентрируется на процессах, происходящих в собственном теле: он готов поклясться, что буквально чувствует, как затягиваются его раны. То, что щипало, уже не щиплет, а кровоточащее не кровоточит.        Вколотая сыворотка частично основана на той, что раньше превращала других людей в титанов, наделяя способностью регенерировать. Превращение в титанов осталось в прошлом, а вот регенерация осталась. Конечности, конечно, она не отрастит, а вот восстановить повреждённые ткани — запросто. Впервые за день Браун чувствует себя не только полным сил, но даже… готовым сжечь что-нибудь ещё.        Видя, как рука Конни тянется к канистре с водой, Браун тут же перехватывает её и с какой-то сверхъестественной лёгкостью поднимает, чтобы наполнить алюминиевую кружку, которую сам ещё вчера едва не загадил.        Наливая воду, Браун замечает странный взгляд в свою сторону: Конни смотрит на него так, словно…        — Охренеть. Ты и правда Бронированный. Ник с таким трудом поднимал эту канистру, а ты — да ещё и в таком состоянии…        Эти слова вынуждают Брауна шмякнуть канистру об пол, едва не расплескав её. Сердце начинает бешено биться, то ли от того, что Конни назвала его Бр… — а, похуй — или от того, что…        Я что, снова слышу?!        — Это всё инъекция, — собственный хриплый голос кажется таким далёким, но пиздец как радует, — Ускоряет регенерацию и придаёт сил.        Конни размышляет над этими словами, а потом выдаёт:        — Снова слышишь, значит?.. Это хорошо. Сейчас мы будем разговаривать. У меня к тебе миллион вопросов, и ты ответишь на каждый из них, Браун. Я ясно выражаюсь?        Вместо ответа он вонзает губы в край алюминиевой кружки и начинает глотать спасительную воду. Он пьёт и пьёт, стараясь тянуть время — ведь совсем скоро решится его судьба, и от этого очень стрёмно. Поняв, что воды больше нет, Браун отрывается от кружки. И моргает. Ровно один раз.