Грехи наших отцов

— Мы начали встречаться где-то через месяц. Ну, после того как ты его избил, — Конни откладывает недоеденный сэндвич и запахивает халат поплотнее. Теперь, когда быстрый душ остался позади, их с Брауном, одетым в одни лишь трусы, вновь разделяет обеденный стол. И, как ни хотелось бы сесть сейчас рядом, в данный момент дистанция необходима. Сорваться в третий заход было бы очень рискованно: от хозяйской спальни отделяет лишь тонюсенькая стена, и не хватало ещё, чтобы Клаудия застукала их прямо здесь. Обдумывая, как лучше обо всём рассказать, Конни тщательно прожёвывает последний кусочек, затем делает глоток воды и вполголоса продолжает: — Когда Ронану разрешили вернуться в школу, ты как раз начал прогуливать. Наверное, поэтому оно всё и прошло мимо тебя… — Допустим, — как ни пытается Браун делать вид, что ему всё равно, нахмуренный взгляд и нетерпеливые вопросы выдают его с потрохами, — А дальше-то что? Как всё началось? Уилсон вернулся в школу, и?.. — И я подошла к нему извиниться. — Ты?! — жёлтые глаза в удивлении расширяются, — Конни, ты — последний человек, который должен перед ним извиняться! Забыла, как он повёл себя в женском толчке?! Да отпиздить бы его арматурой до инвалидности! Чтоб впредь приставал лишь к таким же неполноценным, как сам. — Пожалуйста, будь потише и не сердись. Ты же знаешь, что, во-первых, я очень отходчивая, а во-вторых, ну кто из мальчишек не зажимал девчонок в туалете? Да, он говорил непристойности и распускал руки, но это переходный возраст, так быва… — Хуёзраст! — шипит Браун. Цокнув языком, он подрывается со стула и гневно плюхается на стоящую чуть поодаль бордовую софу, — Я, блять, ушам своим не верю! Ладно, хрен с ним с извиняющимся Арло — с этим я хоть как-то смирился — но ты?! — Подожди, не кипятись, просто дослушай. Дело в том, что извиниться я не успела, потому что извиняться начал он. И, сам знаешь, как оно бывает: слово за слово, и мы поняли, что в общем-то довольно похожи. Болеем за одну бейсбольную команду и любим ходить в одно и то же кафе. Правда, в разные дни, но, представь: из всего Либерио мы сошлись именно на этом месте! И даже это ещё не всё: мы, не сговариваясь, выбрали одинаковые предметы для экзаменов, и Ронан предложил готовиться вместе. Я зачем-то согласилась, и вот там… Там-то всё и закрутилось. — Угу. Понятно, — схватив диванную подушку, Браун с силой впечатывает в неё кулак. Он бьёт ещё и ещё в такт каждому последующему слову, — Он. Просто. Сраный. Мистер. Идеал. Не то. Что. Некоторые. Его скулы сводит от гнева и — сожми он челюсти чуть сильнее — крепкие зубы точно раскрошатся в труху. В который раз Браун на грани того, чтобы сорваться. Но Конни уже готова. Успокоить Роя, когда причины его гнева объясняются лишь ревностью, стало легче простого. Поэтому она невозмутимо заявляет: — Не-а. Никакой он не идеал. Вообще ни разу. Несчастная подушка замирает в брауновских руках, в то время как Конни с облегчением продолжает: — Он как раз из тех парней, для которых девушка — аксессуар. Чтобы хвастаться перед корешами, мол, прикиньте: днём мы вместе смотрим бейсбол, ночью трахаемся на трибунах, а пото-о-ом… когда мы поженимся, она превратится в покладистую домохозяйку! И боже упаси её даже помыслить о том, чтобы овладеть серьёзной профессией! Нет, она, конечно, может заполнить свободные от быта часы каким-то делом, ну, знаешь, чем-то типично бабским. А в остальном пусть ублажает мужа! Как-то так и устроено в его семье, и Ронана такой расклад полностью устраивает. — Не захотела быть домохозяйкой, значит? — хмыкает Рой, — Интересно, с чего? Не в силах понять, серьёзен ли он или иронизирует, на всякий случай Конни поясняет: — Ну какая из меня домохозяйка?.. В нашей семье обычно готовил отец. Или Крис. В редких случаях — ты или мама. Готовка — это такой процесс, где за стольким нужно следить, а я вечно витаю в облаках. Плюс уборка. На моём столе сам чёрт ногу сломит, а мне и невдомёк, что пора прибираться, пока не ужаснутся остальные. И это я ещё молчу про то, что домохозяйки должны торчать в четырёх стенах, а уж это… это я ненавижу больше всего! Вот как-то так. Не думаю, что открыла для тебя что-то новое. При упоминании бардака воображение Роя ярко рисует белый письменный стол в комнате Корнелии. Там-то извечно и валялся её ненаглядный розовый шарф поверх груды школьной макулатуры и всякой девчачьей требухи, всем своим видом так и манившей запрятать её куда подальше, чтобы подразнить хозяйку. Мысли о том, что стало с её шарфом и во что её стол превратился сейчас, навевают тоску, и, отмахнувшись от них, Рой уточняет: — Ну а ты? Не пробовала объяснить ему свою позицию? — Да пошёл он. Когда он съязвил насчёт того, кем я собираюсь стать, я сразу его бросила. Удивлённый таким поворотом, Браун ещё раз бьёт подушку — так, вполсилы, больше для приличия — и капельку слишком аккуратно возвращает её в угол софы, не забывая попутно придать ей исходную форму. Затем он шмыгает носом и, кашлянув, начинает тщательно подбирать слова: — От греха подальше я не буду уточнять, чего такого спизданул этот долбоёб. А то, боюсь, накопится ещё на ребро, а то и на парочку. Вот только… хоть убей, а я не припомню разговоров о том, кем ты собираешься стать. Все ж носились с Гиммлером и его политологической мечтой, а мы с тобой… мы как-то плыли по течению, и нас особо никто не допытывал. Хотя скорее всего это я всё проебал из-за того, что за последний год так редко появлялся дома. — Не совсем. Дома никто и не знает, кем я собираюсь стать. Ронан был первым, кому я сказала. — А мне? Мне ты скажешь? В гостиной повисает тишина, и пересохшее горло заставляет Брауна встать за стаканом воды. Медля с первым глотком, он так и замирает в ожидании её ответа. Борясь с сомнением, стоит ли ему говорить, Конни задумчиво смотрит в окно, где её встречает лишь темнота. Тогда она скользит взглядом по стенам в поисках хоть какой-нибудь картины, хотя бы самого малюсенького полотна, где изображён хотя бы кусочек не… — Я правда не буду смеяться. Клянусь, — залпом осушив стакан, Рой садится на стул рядом с ней. Убедившись, что кроме весьма однотипных цветочных композиций на стенах больше ничего нет, Конни поворачивается к Брауну. Его совершенно серьёзный взгляд, так похожий на тот, что бывал у отца, располагает и внушает доверие. И, собравшись с духом, Конни решает признаться: — Я собираюсь стать… Нет, я обязательно стану. Лётчицей, — и даже не дав ему ответить, её губы тараторят, — Можешь смеяться сколько хочешь и даже согласиться с Ронаном, что единственный самолёт, который я смогу поднять, это мужской член, а заодно придумать ещё хоть миллион шуток о глупых девках, которые мечтают о том, что «даже лучшим из мужчин» иногда не под силу и бла-бла-бла… — Конни… — … и по милости этих вонючих освободителей девчонкам с этого года доступ в лётное училище вообще закрыт, а мне вдобавок «повезло» и с пальцем, и УПМ послал меня лесом, но мы ещё посмотрим, кто кого, я вам всем ещё по… — Конни, да стой же ты! — Рой легонько встряхивает её за плечи, — Ведь ты даже не послушала, что я насчёт этого думаю. Со словами «Пойдём присядем» он мягко стягивает её со стула и усаживает рядом с собой на софу. Её грудь под тонким халатом вздымается так часто, а левая ладонь превратилась в такой тугой кулак, что Рою ясно: она снова готова обороняться. Приготовила все свои колючки, да наточила поострее. Ещё бы, ведь она научилась огрызаться у лучшего. У меня. И, всматриваясь в голубые глаза, Рой накрывает её кулак своими ладонями. Чувствуя, как начинают гореть его уши, он совершенно серьёзно заявляет: — Твоё желание не кажется мне смешным. Как раз наоборот… Теперь я лишь больше тобой восхищаюсь. Сам-то я боюсь высоты… да и тот ещё ссыкун по жизни, но ты… Я вижу тебя лётчицей, Конни. Ты рождена для неба. Не обращай внимания на земляных червей типа Ронана, ведь он просто… — Правда? — дрожащие губы Корнелии прерывают его на полуслове, а голубые глаза наполняются слезами, — Ты сейчас не шутишь? Ты правда, честно-честно мной восхищаешься? — Я тебе клянусь, — Браун сползает коленями на пол, прижимает её ладонь к своим губам, а затем жарко шепчет, — Клянусь, что сделаю всё, чтобы ты выбралась отсюда. Ты обязательно поступишь в лётное в Хидзуру или куда захочешь. Твой первый полёт обязательно пройдёт на глазах у Арло. Живого и невредимого. А в Эмме… в Эмме обязательно загорится новый огонь, огонь гордости за дочь. И он вернёт её к жизни. Вы все будете счастливы. По-любому. — «Мы»? Почему только мы? А как же ты? Опасавшийся этого вопроса, Браун тушуется и отводит взгляд: — А я… Я всего лишь инструмент. Сейчас у меня есть цель, и ради неё я сделаю всё. Потому что пообещал себе и, что важнее, тебе, вот сейчас. Но… вполне возможно, что наши дороги скоро разойдутся. Ты точно выберешься. Вы выберетесь. А я… я не знаю. — О боги, нет. Кто угодно, но — не ты… Даже не вздумай мне здесь заявлять, что собрался умирать, — Конни высвобождает ладонь из его рук и сползает к нему на пол, — Только не ты, Рой, только не ты… — Теперь я лучше понимаю отца. «Хорош» же воин, если ему прочат скорую смерть, — улыбается Браун. Его улыбка так странно контрастирует с грустью в жёлтых глазах, что у Конни сжимается сердце, — А если серьёзно, то даже если я выберусь вместе с вами, скорее всего я оставлю вас в безопасном месте, а сам отправлюсь обратно — сражаться за то, что к тому моменту останется от страны. Конни просто не верит своим ушам. — Но почему? Почему ты не хочешь быть с нами, Рой Браун, я не понимаю… — Потому что я… потому что… Блять, — подбородок Брауна начинает предательски дрожать, и он отворачивается в сторону, чтобы собраться с духом. Искренне тревожась, Конни сжимает его плечо, пытаясь успокоить: — Отец тебя сразу простит, я даже не сомневаюсь. Да и не дам я тебя в обиду: пусть только попробует в чем-то упрекнуть, после того как сам столько лет… — Да знаю я, Конни, знаю. Дело не в этом. Просто я… — пробравшись сквозь самый глубокий вздох в его жизни, Рой смотрит ей прямо в глаза, — Я признался тебе в любви два раза. И оба раза… ты ничего мне не ответила. Я всё понимаю, ничего не объясняй, ты и так дала мне слишком много. Просто я давно решил: или ты, или война. Вот так. Другого не дано. Я не смогу остаться с вами без твоей взаимности. Ты втюришься в кого-то другого и… это будет невыносимо. Всё снова пойдёт по пизде, но на этот раз окончательно и бесповоротно. — Ах, вот оно что… — соскользнув с плеча, ладонь Корнелии безвольно падает вниз, — Можно я… всё-таки попробую тебе всё объяснить? — «Я люблю тебя, но как брата», да? Да всё я понимаю, не парься. Той хуйне, что я натворил, нет оправдания и её ничем не загладить. По-хорошему, ты должна меня ненавидеть, а я тут о какой-то любви размечтался. Эта ночь — уже подарок свыше, и хватит с меня безо всяких твоих объяснений. — А я хочу. Хочу объяснить. Рой, пожалуйста, послушай меня, не один ты для себя всё решил, ведь в последнее время я тоже о многом размышляла. И знаешь… признайся ты мне в любви чуть раньше, хотя бы пару месяцев назад, я бы с радостью ответила взаимностью! Я бы сказала тебе все те слова, что ты так хочешь услышать, и мы непременно были бы счастливы, совсем недолго, но тем не менее… правда-правда, всё обязательно было бы так, я тебе клянусь. — Но сейчас?.. — Но сейчас… А точнее начиная с завтрашнего утра, независимо от того, как сильно нас друг к другу тянет, мы оба — хотя бы на время — должны забыть про любовь. — Почему? Теперь глубоко вздыхает уже Корнелия. Сейчас она скажет самую взрослую и самую тяжёлую вещь в своей жизни. И, собравшись с духом, она командует, стараясь говорить как можно твёрже: — Встань с колен, Рой Браун, и выслушай меня. Словно в тумане Браун послушно поднимается на ноги. Встав вслед за ним, Корнелия прижимает ладонь к горячей груди, чтобы ощутить биение его сердца. Спустя несколько бесконечных секунд она начинает размеренно говорить: — Ты очень сильный человек, Рой Браун. Нет, не так. Для меня — ты самый сильный человек на свете. После того, что случилось с твоими родителями… и сводным братом… ты держишься невероятно стойко. В твоём теперь уже ясном уме и крепком теле, — ладонь скользит вниз по рельефу живота, а затем снова замирает у сердца, — нет ни единого слабого места. Потому что… Сглотнув, Конни делает шаг назад, а затем распахивает руки, выдыхая: — Потому что единственное твоё слабое место — это я. — И если я… — её голос срывается в дрожащий шёпот, а из глаз катятся слёзы, — …если я отвечу на твою любовь взаимностью… Моим слабым местом… станешь ты. Я начну… точнее уже начала… бороться с соблазном. С соблазном уехать отсюда уже сейчас, пока ещё не слишком поздно! Чтобы… чтобы хотя бы один из тех, кого я люблю, точно остался в живых. Я правда… правда, чувствую себя очень паршиво, ведь мы обманываем твоего отца и, вместо того, чтобы последовать его наказам, я подбиваю тебя рисковать своей жизнью… — Конни… — Подожди, — шагнув обратно к нему, она приставляет дрожащий палец к его губам, — Сегодня и вчера… я много думала. Много думала обо всём этом. И знаешь… речь уже не просто о жизнях наших родителей. Речь… о целом Либерио! Моя совесть вопит о том, что, раз уж Ланге будет там, мы должны воспользоваться шансом. Мы должны уничтожить его, ведь именно он тащит в пропасть всю страну! Мы должны стать сильными, Рой. Должны стать сильными… во имя спасения мира. И любовь… любовь нам в этом только помешает. Решительно сжав губы, Конни утирает слёзы совсем уже жёлтым и потрёпанным бинтом и восстанавливает дыхание, пытаясь успокоиться. А Браун смотрит на неё и… и просто не верит в реальность всего происходящего. Как может семнадцатилетняя девчонка быть настолько проницательной? И как только уживается в ней вся эта героическая пылкость, свойственная юным годам, с непонятно откуда взявшейся рассудительностью, характерной для людей, наученных горьким опытом? Не-е-ет, прямо сейчас Браун видит перед собой вовсе не «слабую» девчонку в лёгком халате. Перед собой он видит истинного воина Марлии или скорее даже… Вспоминая мистера Спенсера, которого по привычке заносило на побочные истории, частенько идущие вразрез со школьной программой, и слова, которыми он описывал Легион Разведчиков Парадиза, Роя Брауна пробирает до мурашек. Горстка безумцев, вызывающая такое восхищение у преподавателя-марлийца (!) — ситуация не из частых. И прямо сейчас — Браун в этом уверен — он видит перед собой одну из них — девушку, которая, облачись она в зелёный плащ с крыльями свободы, с лёгкостью пошла бы против всего мира и обязательно его бы перевернула. Поражаясь возникшему образу и одновременно испытывая облегчение от того, что дело вовсе не в нём, Рой Браун заявляет: — Я с тобой согласен, Конни. Ты права. Ты во многом права, вот только… в одном ты ошибаешься. — В чём это? — Ты вовсе не моё слабое место, Конни Леонхарт, — качает он головой. Осознание того, что они зашли так далеко лишь благодаря её окрыляющей поддержке, заставляет Брауна с полной уверенностью констатировать очевидное: — Ты — моя сила. — Даже если я стопроцентная элдийка? — Даже если и так. Мне плевать. Кровь не имеет никакого значения. Притянув её к себе, Браун прижимает белокурую голову к своей груди и крепко целует светлую макушку. Оторвавшись от вдыхания её волос, он уточняет: — Ты сказала, что мы должны забыть о любви, начиная с завтрашнего утра. Значит, сегодня… ещё можно? — Сегодня ночью можешь любить меня как хочешь. Но сперва я бы хотела ещё кое-что обсудить. — Пойдём в спальню? А то мы так раскричались, что… — Хорошо. И оба они — те же самые, но в то же время уже совершенно другие — бредут обратно в кровать, где, поправив раздербаненную постель, Леонхарт укладывается Брауну на грудь. Чувствуя, как его руки почти невесомо гладят её по коже и волосам, Конни шепчет: — Прости меня за все злые слова. И за Эда тоже. — Я не в обиде, — отвечает Рой и внезапно вспоминает, что сам хотел ей кое-что сказать, — Кстати, о нём. Если бы ты согласилась на его предложение и он провёл бы тебя в башню, знаешь, что бы случилось потом? — Меня бы узнал Ланге? — Скорее всего да. Эда расстреляли бы на месте, без суда и следствия. Ты была бы готова увидеть отца такой ценой? — Об этом я не подумала… Но ведь Эд же не знал, кто я, наверняка они сперва выслушали бы его историю, вся вина должна быть на мне, ведь я не рассказала, что… — Он был бы обречён. Стопроцентно. И когда они вынюхают, что мы были здесь — а они обязательно вынюхают — такая же участь ждёт и Клаудию. Вопрос лишь в том, что раньше: ядерный взрыв или они?.. — Её расстреляют? — Может, да, а может, сперва пустят по кругу. В любом случае я кое-что переосмыслил и понял, что сам поступаю как подонок. Завтра расскажу ей правду. Дам знать, что она в опасности и чтоб на меня… не рассчитывала. — А мне её жаль… За то недолгое время, пока мы были наедине, она с таким восхищением отзывалась о тебе… Она тебя сильно любит. — Зря. В любом случае, я принял решение и завтра, примерно в обед, когда я вернусь за тобой, расскажу ей обо всём как есть. Это будет наш последний разговор. — Откуда ты вернёшься? — Я нашёл автомобиль. В условленное время мне его передадут, я заеду на кладбище за нашими вещами, а потом уже сюда. — А почему ты не приехал на нём сегодня? — Нужно время, чтоб его перекрасить и сменить номера. С деньгами отца провернуть такое стало гораздо проще. Ещё нам нужны новые документы. И если мы с тобой можем сфотографироваться хоть сейчас, то вот с твоими родителями… вышло сложновато. — Понимаю. Выходит, если всё получится, это будет третья фамилия моего отца. Интересно, он сам ещё не запутался, кто он? Арлерт, Леонхарт, а может быть, кто-то ещё?.. — Ты так говоришь, словно злишься. — Ага, и ничего не могу с собой поделать. Нет, я по-прежнему сильно его люблю, но… Я всё чаще вспоминаю слова Ханса Ланге. О том, что мой отец, и глазом не моргнув, убил столько народу, а потом совершенно хладнокровно переделал закон под себя и даже посмел явиться на землю, которую уничтожил… Ох, Рой, всё это сводит меня с ума, и самое страшное, что а вдруг… вдруг он на самом деле… заслуживает смерти? Рой отстраняется и, взяв в ладони её лицо, смотрит ей в глаза: — Конни. Не смей так говорить. Не позволяй манипуляциям Ланге заставить тебя сомневаться в своём отце. — Но если это правда?.. Ведь всё-всё указывает на то, что взрыв в порту он устроил по своей воле, и никто не держал дуло пистолета у его виска! Я вот лишь думаю, зачем?.. Он же хотел свободы, правда? Он же не хотел власти? — По-любому свободы, какие к этому могут быть вопросы?.. Ладно, — укладывая её обратно, вздыхает Браун, — Сделаем так. Завтра я докажу… нет, я покажу тебе, как твой отец искупил тот поступок. Ты обязательно поймёшь. И простишь. — Спасибо. Знаешь, так много мыслей разрывают меня изнутри… Но благодаря тебе они утихают. Когда ты меня целуешь и… и трогаешь… я теряюсь во времени и пространстве. Пожалуйста, пока у нас ещё осталось время… Покажи мне ещё что-нибудь, что ты умеешь, — и Конни Леонхарт сама осторожно целует его в шею, — … давай побудем вместе… в самый последний разок. — С превеликим удовольствием. Руки Роя с лёгкостью размещают Корнелию верхом на себе, а соскользнувший с её плеч халат отправляется на пол — туда же к брошенной кипе одежды, принадлежащей хозяевам дома. И, отправив тревожные мысли куда-то туда — в будущее, в котором само их существование стоит под вопросом — они снова бросаются в омут любви, наслаждаясь друг другом ещё дольше и размереннее, подстраивая дыхание и прикосновения в такт желаниям разгорячённых тел. Добравшись до финала, но так полностью и не насытившись, под тяжестью и одновременно лёгкостью истомы оба они засыпают. Утро наступает незаметно, и, щурясь от горячего света, бьющего по глазам, Конни с удивлением видит полностью одетого Брауна: вместо рубашки на нём футболка и какое-то подобие спортивных штанов. — Куда ты? — шепчет она, — Сейчас же только пять утра… Почему так рано? Пожав плечами, у самой двери Браун выдаёт: — На «пробежку», куда же ещё. Мне внезапно захотелось впечатлить полковника. Осталось только придумать, как сделать это наиболее изящным способом. Не успевает опешившая Конни осмыслить сказанное, как дверь закрывается. И сразу открывается обратно: — Ах да, чуть не забыл. Там на трюмо кое-что из нашей квартиры. Точнее из того, что от неё осталось. Можешь полистать, пока меня ждёшь. И, шмыгнув носом, Рой уходит, мягко прикрыв за собой дверь. Уходит прочь, оставляя позади ошарашенную Корнелию Леонхарт. И фотоальбом, в котором остались одиннадцать лет их общей жизни… … в которой на Рое ещё не было клейма мудака.