***
На историю мы, конечно же, не пошли. Людмиле Ивановне было похуй на посещаемость, следовательно, нам автоматически было похуй на ее предмет. Твердо убедив ребят еще в начале года, что история — это не наука, и вообще, кто что хочет, то в ней и пишет, я смог перетянуть их на свою сторону прогульщиков. — У нас учат одному, в Америке вообще рассказывают, что во второй мировой победили именно они, — со знанием дела доносил я до публики простые истины. — Лучше вообще ничего не знать, чем знать что-то неправильно. Мы опять заняли излюбленное место около гаражей. Димка как обычно сел на бетонную плитку с торчащими наружу металлическими палками и поставил на них свои стопы. Как он не отмораживает на этой хуйне яйца, я не понимал, но и уточнять особо не хотелось. Долговязый Антоха переминался с ноги на ногу, пытаясь согреться, а Кирилл тихо стоял недалеко от него, рыская рукой в глубоких карманах. — Ну где же они… — Забыл? — уточняю и мысленно проклинаю Кирюху. — Точно брал. Я их дома не оставляю, вдруг батя найдет, — нервно сглотнул Кир и наконец-то выудил на свет рыжую упаковку с верблюдом. — Вот! Сегодня курилось плохо — мороз на улице заметно усилился, и вместе с клубами дыма в легкие залетал колючий холод, лишающий весь процесс курения особо удовольствия. — Где Вова? — внезапно удивился я, уже собравшись с мыслями для того, чтобы шокировать пацанов своим вчерашним открытием. — Заболел вроде. Сегодня утром сказал, что не придет. — Ладно… — я напряженно свел брови, следя за тем, как невесомый пепел опадает на и без того грязный снег. — Тогда передайте ему, что городской — пидор, — прямо сказал я. Ребята замолчали, переглянулись. Димка даже привстал с плиты и, переступая сугробы, подошел поближе к нашей компании. — Так мы это и так знали… — наконец подал голос Антон. — Ты ж ему поэтому вчера и… — Да не в смысле пидорас, — злобно огрызаюсь я, — а типа пидор! Ну настоящий! Кирилл испуганно посмотрел на Антона, губы которого выпустили изо рта сигарету, а потом громко засмеялись. — А-ха-хах, с чего ты взял, Жек? — он хохотал, как придурок, как человек, который верит, что звонок от ментов с призывом подойти в участок — всего лишь розыгрыш. На деле нам всем давно грозил срок. — Рыбак рыбака?.. — захотел подколоть меня Тоха, но опять затупил и не смог вспомнить концовку поговорки. — Это сейчас типа предъява? — побагровел я и сжал ни в чем неповинную сигарету. Она сломалась у основания, пуская на ветер необожжённые кусочки табака. — Типа я сам пидор? — Ты чего, Жек, я просто рофлю, — испугался он и выставил раскрытые руки вперед, убеждая меня в своей искренности. — Тупые у тебя рофлы, приятель. — А с чего ты это взял вообще? — решил внести ясность в ситуацию Дима. Кирилл стоял, молчал, видимо, выжидая, когда чье-либо мнение из товарищей победит, чтобы тут же принять его как истину. — Я страницу его почекал. Пидор он, — для пущей убедительности снова резюмировал я, морща нос. — Ну а что, по нему разве не видно? Ребята еще помолчали с минуту, устаканивая услышанное в голове. Кажется, говорил я очень убедительно, особенно учитывая тот факт, что херню, как правило, не нес и потому обладал весомым авторитетом в компании. Их лица напряглись, так же, как и мое. Антон даже перестал топтаться на месте, задумчиво таращась куда-то вперед себя, будто на несколько движений одновременно у него не хватало оперативной памяти. — И что теперь делать с ним? — задал разумный вопрос Димас. — Что-что… — я и сам толком не знал, что требовалось от нас в такой ситуации. Одно я понимал точно — бездействовать было нельзя. — Рассказать ему, что он не прав. — Ты… хочешь с ним говорить? — удивился Кир, но по моему свирепому выражению лица быстро понял, что дело простыми разговорами не ограничится. — Когда и где? — Тоха среагировал быстрее всех. Мимо опять проезжала машина, и по едва различимым из-за снега номерам я понял, что это Тойота директора. Тусклые желтые фары подсвечивали падающий снег и как нельзя кстати слепили глаза. Теперь не было нужды смотреть на вечно не осмысляющие лица пацанов. Был бы сейчас тут Вова, он бы понял меня с полуслова и без лишних доказательств. — Сегодня. Мы сделаем это сегодня. Снег усилился, и, наверное, уже к началу следующего урока услужливо скрыл под своим покровом и горстку бычков, и наши следы у гаражей.***
Русский язык пролетел как обычно бессмысленно. Мы обсуждали наши итоговые сочинения, написанные еще первого декабря, и выясняли, кто из всех учеников — самый тупой и безмозглый. Кандидатов единолично выбирала Анна Васильевна — тощая, белобрысая женщина бальзаковского возраста, устроившаяся на работу учителем скорее от безысходности, нежели по призванию. Работала она тут уже почти двадцать лет и все эти годы только и делала, что насильно вдалбливала отличие отглагольных прилагательных от причастий в головы нерадивых учеников, попутно копя ненависть к миру и себе самой. Каким же несчастным становится человек, который не находит в работе удовлетворения, и, что самое ужасное, — насколько беспощадно он выплёскивает свое несчастье на ни в чем не повинных окружающих. — Какая Джоан Роулинг, Анисимова?! Ты в своем уме приводить примеры из Гарри Поттера? Какое бескультурье… Вы — потерянное поколение! — худощавыми, жилистыми руками она стучала ручкой по учительскому столу и без стеснения ловила кайф с ситуации. Сейчас она была на пике — умнейшей, мудрейшей, лучшей — и могла ненадолго забыть про свое неприглядное положение дома. Все в школе знали, что муж ее — уголовник, совсем недавно вышедший на свободу, и что мутузит он ее знатно. Нежная желтизна синяков на ее скулах неумело маскировалась тональным кремом, а разрушенная вдребезги самооценка — постоянным желанием унизить всех вокруг. Физик иногда рассказывал мне по секрету, что очень жалеет Анну Васильевну, но я его жалости никогда не разделял. Это чувство было мне неприятно — уж слишком болезненно оно отдавалось в груди и будто заставляло меня сопереживать этой полоумной женщине, чего я, честно говоря, не хотел. Я не верил, что можно сочувствовать тому, кто тебе противен, а слова Егора Егоровича будто ломали во мне эти предрассудки. Я меняться не желал и внезапно уважать эту женщину тоже. Иногда перемены что в жизни, что в сознании так страшат последствиями, что хочется законсервировать все в моменте — относительно безопасном и незыблемом. — Новенький… Как там тебя? — Сидоренко. — Арсений быстро уловил манеру учительницы обращаться исключительно по фамилии. Сегодня он был в блекло-салатовом худи и черных джинсах, да еще и напялил на себя пару колец, серебристым отблеском иногда слепивших мне глаза. В целом, он держался как обычно отстраненно, но вроде присмирел. Сегодня он не говорил ни слова и только на последнем уроке по просьбе учительницы все-таки решился раскрыть свою пасть. — Так вот, Сидоренко. Отправь свое сочинение мне в ватсаппе, я дам номер… Уверена, что у тебя тоже найдутся ошибки, которые будет полезно услышать всему классу. В образовательных целях. — Она дрожащими руками взяла со стола телефон с потрескавшимся стеклом и начала зачитывать набор цифр. Городской слушал Анну Васильевну с каменным лицом, поджав подбородок кулаком и опустив голову к тетрадке, в которой он неохотно что-то писал. И судя по тому, как недолго Арсений продержал ручку в руках, вся его деятельность носила характер имитации и притворства. — А ты… Гераклов… Я отвернулся от Арсения, еле успевая избежать столкновения взглядами, и устремил взор в довольное, но все-таки глубоко уставшее лицо учительницы. — У тебя такой почерк… Что мои коллеги из комиссии толком не смогли разобрать, о чем ты писал! Внезапно левую щеку окатило огнем. Я чувствовал или просто хотел чувствовать, что Арсений на меня косится. Беспардонно и открыто. Теперь жар щек опустился ниже, к легким, когда я посмел подумать, что косится он на меня не просто так. Я ему… нравлюсь? Типа, он меня хочет, ну, во всех этих гейских смыслах? Жар разрастался в груди, затрагивая горло и низ живота, ладони контрастно леденели, покрываясь тонким слоем пота — и вся эта мерзкая, абсолютно пугающая эмоциональная херня происходила под тонкий, поучающий голос Анны Васильевны. «Нет, нет, нет… Полный бред…» — Ты меня слушаешь? — вопрос оказался без шансов быть услышанным. Он потонул в долгожданном звонке с урока и визге одноклассников. — Звонок для учителя! Я механически убрал в поношенный, истертый рюкзак пенал и тетрадку, затем заметил многозначительный карий взгляд Антохи и стоящего рядом Кирюху. Он жался прямо у выхода в класс, пока оголтелая толпа радостно утекала из кабинета. Вместе с ними также резво утекал и Димон. Всегда он так, как только дело до стычек и драк, сразу домой, видите ли, не хочется ему руки марать. — Звонок для учителя! — уже сама не верила в свои слова Анна Васильевна, постепенно превращаясь из могущественной женщины в зажатую, запуганную обывательницу. Арсений накинул на каштановую макушку капюшон, запрокинул рюкзак на одно плечо и тоже плелся к выходу, пока одним размашистым жестом руки его не остановил Антон. Он одним кивком головы указал недоумевающему Арсению на меня, и тогда я понял, что сейчас самое время забить стрелу. — Пошли, пидор, — злобно кинул я Арсению, толкая его в спину к выходу. И что странно, когда я обернулся в гардеробе к нему лицом, чтобы проверить, крепко ли парня держит Антоха, то увидел застывший в серо-зеленых радужках страх.***
— И что вы от меня хотите? — Арсений стоял неподвижно и смотрел мне куда-то в область подбородка немигающим взглядом. Где-то задул ледяной, режущий декабрьский ветер, но так и не дошел до нас, затерявшись в лабиринтах гаражей. Мы стояли на привычном месте, Антон держал Арсения под локоть и серьезно хмурил брови, а Кирилл решил занять место Димона на бетонной плите. Он неловко поджал под себя правую ногу, трясся от холода вперемешку с волнением и испуганно переводил глаза с меня на Городского. — От такого ублюдка, как ты, нам ничего не нужно, — строго начал я. То место на подбородке, куда смотрел Арсений, стянуло жаром. — Тогда зачем я здесь? Когда Арсений поднял лицо и посмотрел на меня потерянным, напуганным взглядом, я не выдержал. Три шага, чтобы преодолеть снежные вихры, отделяющие меня от Антона и пидора. Один широкий замах руки и смачный удар кулаком в живот. В него я вложил весь огонь, которым меня целый день обдавал этот гнусный ублюдок. Облегчения не последовало, да и Арсений отчего-то на землю не падал, даже несмотря на то что Антоха от неожиданности его отпустил, поэтому я ощутил себя в праве ударить его еще пару раз, только теперь в солнечное сплетение. И еще пару. И еще. Пока наконец паршивец не упал в снег, прикрывая синими от холода руками голову в шапке-бини. Ногами. И еще. И еще. Мелко запорошил снег. Он будто глотал все звуки в округе — стояла гробовая тишина, едва разбавляемая тихими всхлипами Городского. И еще. И еще. Будто я разом лупил ногами по груди и его бывшего Алексея, и елку с подарками, под которой тот фоткался, и отца, и учителей, и даже себя — посмевшего подумать… подумать, что этот педик… запал на меня. — Хватит! — жалобно завыл Кирюха, срываясь с бетонной плиты. — Он уже еле дышит… Красная пелена перед глазами спала, и я увидел реальность такой, какая она есть. Грязной и кроваво-мерзкой. Арсений продолжал беспомощно прикрывать голову и судорожно дергать ногами в попытке прикрыть живот. Салатовое худи измялось и теперь небрежно торчало из-под короткой куртки. Черная шапка-бини бесхозно валялась рядом, наполовину утопая в снегу. Сам Городской, подобно страусу, прятал лицо в сугробе, на котором виднелись редкие следы крови, и я на секунду подумал, что, должно быть, в запале я попадал ему по лицу. — Эй, Жек, ты как?.. — спросил Антон, не решаясь подходить ко мне ближе. Дело дрянь. Я не должен был бить по лицу. Я не должен был оставлять следы. В панике я отпрянул от лежащего в снегу парня и, накатив в голосе суровости, прохрипел: — Чтобы на завтрашней дискотеке я тебя не видел, говноед. Я ждал хоть какого-то ответа. Мне было достаточно видеть испуг в его блядской зелени, хотя бы намек на признание поражения. Но парень молчал, тяжело дыша в снег: я видел, как медленно вздымалась его грудная клетка и как сильно закостенели его тонкие пальцы от мороза. Рядом со мной в опаске суетился Кирюха, видимо, выжидая, когда я наконец свалю, чтобы помочь этому ублюдку подняться. Антон так и не решался подойти ближе и только бросал внимательные взгляды то на меня, то на Арсения, прикидывая, насколько сильно тому досталось. — Ты меня понял, гомосек ебанный? — закричал я во весь голос. Горло засаднило ворвавшимся в него холодом, язык начинал тяжелеть и заплетаться. — Отвечай! — Тихо, блять! — подскочил Антоха и зажал мне рот рукой в перчатке. — Тут люди вообще-то рядом! Злобно скорчив рожу, я дал понять Антохе, что его помощь тут не к месту, и когда тот отошел, я лишь разочарованно пнул горстку снега под ногами, осыпая снежинками Арсения. Кирилл сорвался с места и неловко засеменил в его сторону. — Эй, Сидоренко… Ты как? Встать можешь? — Пидоренко, — напоследок с презрением сказал я, еще раз окатил приподнимающееся тело новенького снегом и развернулся на сто восемьдесят градусов, забирая свой рюкзак. — Пошли, Антон. Мамочка Кир позаботится об ублюдке. Но на этот раз скрипа снега за спиной я не слышал. Ненавидя весь мир, я ускорил шаг, чтобы даже если этот придурок Тоха и решился пойти за мной, то уже точно не успел догнать. Дорога до дома была непривычно долгой и холодной, словно отторгающей меня за мои поступки. Но самому мне абсолютно точно не должно быть стыдно, я в этом уверен — я поступил правильно. Уродом здесь был не я, и оттого стыд, который я все-таки почему-то испытывал, давил на меня сильнее любых бетонных плит, разбросанных на окраинах улиц по всему городу. Где-то в квартирах уже готовились к Новому году. Яркий мигающий свет гирлянд, как лиана, оплетающая окна, бесил. В далеком детстве я даже умудрялся расстраиваться оттого, что дома мы никогда не наряжали елку и не украшали дом всякой поеботой, однако сейчас я даже рад, что праздник нашей семьи особо не касается. В конце концов, это всего лишь день, не отличающийся от остальных ничем, кроме последней цифры года. Уже подходя к дому, я вспомнил лицо Арсения, когда тот надевал куртку в гардеробе под внимательным надзором Антохи. Родинка у него все-таки была. И страх от сказанного ему «пидор» тоже присутствовал. Значит, есть чего бояться, есть чего позориться, и все, что я сказал ребятам сегодня утром, — правда. Тошнотворная, мерзкая правда. Припаркованный прямо на тротуаре автомобиль отца навевал еще больше неприятных ощущений в душу. Но я все-таки смог посмеяться про себя, отметив, что как долго бы батя не работал дальнобойщиком, водил он все равно отвратно, не соблюдая правил движения и парковки. Снег прекратился, как только оранжевый мелкий круг солнца лениво коснулся горизонта и дверь в подъезд за моей спиной захлопнулась.***
Я старался заходить максимально тихо. Бесшумно открыв входную дверь и не включая света, зашел в коридор и нагнулся, чтобы развязать ботинки. Руки дрожали, не слушались, поэтому процесс изрядно затянулся. Перчатки я носил редко, предпочитая терпеть холод как данность, нежели наполнять свою жизнь бессмысленным комфортом. «Не нравятся мне перчатки», — думал я, а на деле же просто боялся привыкать к удобствам, потому что каждый гребанный день учил меня тому, что все хорошее рано или поздно кончается. В нос ударил аромат спиртного — тяжелый и какой-то кислый. На подкорке сознания уже истерично мигал красный сигнал опасности, но я, как настоящий самоубийца, все же вытянулся во весь рост, как только стянул с себя оба ботинка. Резко включился свет, по голове прилетела смачная затрещина, в ушах зазвенело. Я потерял равновесие и еле успел ухватиться рукой за низенький комод. С него с грохотом свалилась ложка для обуви и ключи от дома. — И что это мне про тебя тут мать рассказывает? Набравшись смелости, я взглянул ему в лицо. За месяц этой командировки борода отросла еще сильней, и теперь Игорь Степанович походил на Кадырова. Он недовольно хмурил лоб морщинами, тень от которых скрывала в себе блеклые, покрытые пьяной пеленой глаза. Щеки его были обветрены и иссушены солнцем, тонкие губы недовольно искривились, это было видно даже за густой порослью на его подбородке. Сам он был одет по-домашнему неброско — в серые спортивные штаны марки «Ducci» и застиранную футболку с принтом тигра. Широкие, массивные руки были сжаты в кулаки, он продолжал в упор смотреть на меня испытывающим, пусть и нетрезвым взглядом, обжигая им почти так же, как и Пидоренко. Только в отличие от него чувства это вызывало другие. Не было волнения, окрашивающего кончики ушей в стыдливо розовый. Была только неприязнь и глубинная ненависть, закладываемая в меня из года в год с каждым его ударом. — Какого хуя ты… Он снова влепил мне пощечину, как только я гордо выпрямился. — Расстраиваешь мать?! В дверном проеме кухни появилась мама. Я видел, как беспомощно и жалобно она таращилась на меня, и еще больше возненавидел жалость. Какой от нее толк, если это чувство настолько слабо, что не толкает людей к чему-то большему, чем просто сопереживание? Разве Егор Егорович может просто «из жалости» как следует накостылять мужу русички, хоть и есть за что? Эта лицемерная, подлая жалость виделась мне вторым грехом всего человечества, естественно, после пидорасничества. — Отвечай! — Игорь! Он повернулся. За его спиной, теребя пояс грязно-синего халата, стояла мать и почти не сдерживала скопившиеся в голубых глазах слезы. — Пожалуйста, оставь его… — прошептала она и боязно взяла отца за руку, которую он уже успел отвести для нового удара. — Я думаю, он уже все понял. — Из раза в раз одно и то же, Вера-а! Руку он все-таки опустил и теперь повернулся к жене. На ногах он стоял крепко, и я понял, что он еще в относительном адеквате. Видимо, приехал совсем недавно. Обычно после каждой своей поездки он возвращался домой и уходил в глубокий и агрессивный запой дней на десять, потом восстанавливался за четверо суток и с важным видом снова отправлялся в командировки. Упрекать его мать перестала давно — любой наезд на батю кончался тем, что тот грозился развестись и перестать содержать семью. Лет в четырнадцать я всерьез спросил у нее, почему она не хочет хотя бы попытаться жить без бати. Я говорил, что смогу найти работу, и вообще, что мы справимся без него, на что она лишь печально улыбалась, складывала руки с короткими пальцами в замочек и тихо говорила мне: «Твоя бабушка всегда учила меня, что мужчина — это крест на спине женщины. И она должна нести его всю жизнь, в этом ее задача». На мои пфырканья и неодобрительные вздохи она не реагировала. Слишком крепка была мысль, заложенная ей в детстве, и потому варились мы в этом нескончаемом аромате водки каждые два месяца. Вера женщины по имени Вера в то, что ее муж когда-либо изменится, была незыблема, наверное, поэтому она не прекращала жаловаться на меня отцу, надеясь хотя бы от него услышать слова поддержки и защиты. И каждый раз, я четко понимал это, она жалела о том, что снова проговорилась ему. — Я всегда говорил ему, как должен вести себя… настоящий мужик! — грозно рычал он маме в лицо, пока я, стиснув зубы, входил в свою комнату. Из полузакрытых дверей я показал ему средний палец. — Огрызаться еще вздумал, выблядок… — Игорь! В коридоре раздался какой-то шум, что-то снова упало, но я с полным ощущением контроля ситуации закрыл дверь на защелку и лег в кровать, прикрыв голову подушкой. Всеми силами я старался отрубиться как можно скорее, дабы приблизить завтрашний день. По устоявшейся традиции на каждую школьную дискотеку Димка приносил «волшебный сок», под упаковкой которого, несмотря на обманчивую надпись «Добрый», таилась гремучая смесь апельсинового нектара и самогона. С диджеем тоже обычно все схвачено — им уже два года подряд был Кирюха. Его отец привез из Москвы крутой диджейский пульт, поэтому сомнений в выборе не оставалось. Тоха, наверное, как обычно будет неловко вертеть своими длинными руками и, надеюсь, как и в прошлом году, случайно зарядит кому-нибудь по ебалу, ну а Вовка… Вовка будет катить яйца к Лерке под наш задиристый смех. «Может, потанцую даже…» — в сомнении думал я, не замечая, как очередной никчемный день подходил к концу.