Городской

На его нижней губе крупная ссадина, покрывшаяся коркой. На скуле — багряно-лиловый синяк, но больше ни следа: кожа чистая и матовая, с блядской родинкой на щеке, как если бы он просто неудачно прокатился на любимых коньках по льду, а не был отпизжен тяжелыми берцами-говнодавами. «В рубашке родился», — сказала бы мать. «Глупости, — тут же мысленно возражаю, задыхаясь в следующей мысли: — Рубашки ему не идут». Все еще тяжело дышит. В мутном свечении потолочных холодных светодиодных ламп, перегоревших наполовину, его глаза приглушенно зеленые, блекло отливавшие отчаянием, почти как в первый день нашей встречи. Стараюсь не смотреть на губы и делаю шаг назад, упираясь в потрескавшийся кафель грязной раковины, и отчего-то ощущаю себя загнанным в угол, а он, как назло, подходит чуть ближе, образуя в моем горле непроходимый ком волнения. Наверное, я схожу с ума, но сейчас я нервничаю прям как Лерка на той хате, где мы по ее же инициативе пьяно мазнули друг друга поцелуем. По всему помещению зыбко гуляет вибрация — кажется, вечеринка за стенами набирала обороты. Кажется, обороты набирала и паника, сдавившая мою шею ледяной шестипалой ладонью. — Э-эй, — давлю из себя рандомный звук лишь ради того, чтобы первым окатить небольшое помещение ленивым эхом, сливающимся с гудением дискотечных басов, — зачем на дискотеку приперся, а? Глаза привыкают к потемкам, и теперь я могу разглядеть слегка вьющиеся каштановые патлы. Взъерошенные и жесткие на вид. — Думал, ты не придешь, — пояснил Арсений и настороженно уставился прямо на меня. Отвратительная, наивная честность, от которой почему-то стало болезненно обидно. Арсений делает еще шаг вперед, и я смутно чувствую, как в нос проникает до ужаса знакомый аромат. — Бред, — голос дрожит, испуская раздраженно-обидчивые нотки. — Инфа такая откуда? — От верблюда, — намеренно издевательски и в то же время с легким испугом от сказанного парирует он. А я отказываюсь понимать происходящее, в то время как воздух вокруг все еще пахнет предательской свежестью. Предательской — потому что любой травянистый аромат в этом месте подобен насмешке над убогой скупостью северной зимы. И глаза эти. Неправильно зеленые, что аж я сам на его фоне зачем-то становлюсь неправильнее. — На вопрос отвечай, мудила. Ненавижу. Ненавижу… А ногти впиваются в потные ладони — от досады сжимаю кулаки и… И не-на-ви-жу. Задерживаю дыхание, чтобы снять липкое оцепенение с тела. Делаю встречный шаг к Пидоренко и, словно от безысходности, по постыдной привычке, выученной за пару дней, отвешиваю ему оплеуху, средним и указательным пальцами цепляя прохладные пряди волос. Шлепок получается смачным, увесистым — Арсений криво пошатнулся, но на ногах устоял. Рука еле ощутимо звенит, и возможно, согласно третьему закону Ньютона, так же слабо этот удар отозвался и на ебальнике Арсения, но я хорошо понимал, какую силу вложил и как замедленно боль может доходить до моего мозга при опьянении. Сам Арсений, к слову, уже успел оклематься и теперь немигающим взглядом таращился в мою сторону, даже не прикрыв заалевшее место удара ладонью. И пока по ушам били прерывистые визги Инстасамки, а ноги вибрировали музыкальным припевом, в нос навязчиво и дразня проникал… …его дурманящий запах. «Стоп. Что?..» Его, ебанный в рот. Его запах! — Пидоренко… — Обоняние вынужденно атрофировалось во мне столь же быстро, как и способность рассуждать логически. Клянусь, я не дышал все чертовы полминуты, пока сипло шептал какую-то чушь на выдохе. — Я спросил… — выдавливаю из себя вопрос, ответ на который мне вообще ни во что не всрался. — Почему ты… блять… — Еще, — бескомпромиссно перебивает Арсений и косится в мою сторону, выгибаясь в спине и подходя ближе — так, что я видел маленькие белые ворсинки на черной ткани его футболки, наверняка пропахшей этим ублюдком насквозь. Голос парня дрожит испугом вперемешку с отчаянной решительностью. — Ударь меня еще. Пожалуйста. — Ты ебанутый или как, а?! — Именно в этот момент я резко начал дышать, потому что запасов воздуха на настолько возмущенную фразу не хватало. Зря. Музыка за стеной сменилась очередной пластинкой безумного калейдоскопа — такой же яркой и неразборчивой, накладывающейся одна на другую. А я задумался — в свой последний раз на сегодня. Возможно, сила действия все-таки не равна силе противодействия, и Ньютон нас всех жестко наебал. Возможно, налёт кислотно-зелёной одержимости в глазах Арсения говорит о том, что тот вообще не понял, что произошло. Всё-таки зря. Между нами чуть меньше полуметра, и я дышу им слишком часто. Тело плывет и тает, а я боюсь. Боюсь того, что бить его уже совсем не хочется, будто удар напрочь теряет смысл и остроту, когда его так жаждут. — Ударь. — Отвали. — Гераклов, ударь, — почти зашипел Арсений, наклонив голову влево и подставив чуть впалую щеку. — По-хорошему прошу же. — В этом и проблема, утырок! — не удержался я. — Не могу так! — Что тебе мешает? Думаешь, дотронешься до меня и венерку подцепишь, а? Думаешь, что я слишком отвратителен даже для того, чтобы еще раз втащить мне? — не унимался Арсений. — Ты же самое настоящее быдло, блять, в чем проблема избить меня еще раз?! — Заткнись, — очень тихо попросил я и с силой зажмурил глаза в попытке привести себя в чувство. Выходило хуёво: голова начала дико гудеть, сердце колошматиться, как сумасшедшее, и было что-то еще, что-то настолько постыдное, что я тут же забыл, — и тогда я просто вскинул голову в сторону парня, пьяно фокусируясь на его лице. Силуэт Пидоренко все больше стал походить на кадр с аватарки — размытый и скользящий. Но я знал, что это явь, потому что только во вселенной Гарри Поттера эти чертовы картинки могут говорить: — Женя. — Каждая буква по отдельности не вызывала во мне ровным счетом никакого отклика, но именно их сочетание, такая последовательность, с надрывом озвученная Арсением, пробили ладони мелкой дрожью, а я почти понял, что именно происходит с моим телом, но запретил осознавать себе до конца. — Хватит меня провоцировать, — в последний раз попросил я и зацепил взглядом губу. Все ещё разбитая. Все ещё припухшая снизу. Нос самый обычный — ровный, все дела, — но почему-то не задержать на нем взгляд было невозможно. В бровях за одну тысячную секунды я будто смог разглядеть каждый волосок, либо плавно прилегающий к коже, либо неряшливо топорщащийся кверху, а глаза… — Ты так сильно ненавидишь меня? — Заткнись, — повторил я, проваливаясь в хуй-проссышь-какого-оттенка-зеленого океан. — Что я у тебя вызываю? — Сука… — Отвращение, да? Брезгливость?.. Может, меня вообще надо убить? Прям здесь, — внезапно заключил Арсений, беззвучно усмехаясь одним уголком рта. Кожа на ранке натянулась и пошла новой трещиной — я видел маленькую каплю крови, выступившую на нижней губе алым бисером. Выглядел Арсений словно одержимый бесами: подергивался в плечах, трясся, как от ледяного северного ветра. — Давай, расхерачь мне лицо! — Хватит… — Или я ударю тебя первым, — злобно оскалился парень, вплотную подойдя прямо ко мне. Сзади — полумертвые, серокафельные раковины. Спереди он — полуживой и покрасневший от ярости, и пахнувший запретом. Выбор невелик, думаю я. Либо я его, либо он меня — все проще некуда, но между тем сложнее любой задачи из второй части ЕГЭ по физике. Даже с электрическими цепями. Напряжение между нами нарастало в геометрической прогрессии с разностью сто вольт, провода оголены, ток постоянный, но случившееся короткое замыкание расхерачило всю эту электрическую идиллию к чертям собачьим, не иначе. — Ненавидишь меня? — уже тише, после недолгой паузы, спросил Арсений, плотно сжав губы и растянув трещину на них ещё сильнее. — Ты… Дискотека за стеной снова стихла, и я повис в вязкой тишине, мученически ожидая звуков. — Я считаю до трёх и бью первым, — полушепотом предупредил он в почти полной тишине и неуверенно отвёл руку назад. Мой взор переместился с губ на щеку — жутко красная. Сильно же я его. — Раз. Волнуясь, дышишь чаще. В этом есть смысл, когда кровь нужно как можно быстрее насытить кислородом. — Два. — Но здесь эволюционная херня сыграла со мной злую шутку. Тело мое, сталкиваясь с новым — скажем так — обонятельным раздражителем, реагировало максимально странно. Я был скован по рукам и ногам и будто стягивался в одну точку у живота. Какая нелепость. — Три. Бью! — в качестве последнего предупреждения выдал Арсений, и вместе с его осиплым голосом от тусклых стен туалета отразилась очередная песня, подрубленная Кирюхой. Музыка буквально вывела меня из гипноза. Рука Арсения летит намеренно медленно — блефовал же, тряпка. Тряпка злоебучая, мямля, позер, и почему меня так штырит рядом с ним?! Моя ладонь ловко перехватывает его кисть на лету. Арсений злобно стискивает челюсть, а я боковым зрением замечаю, как он метит уже в другую щеку уже другой рукой. Предсказуемый, как жираф, а я все смотрю на него, как на опасный секрет, который во что бы то ни стало должен разгадать. Вторая рука оказывается в моей цепкой хватке, и мне до жути приятно. Нет, это не сладость победы. Не осознание своего превосходства. Уже тогда я понимал, что это ебучее чувство перевернёт мою жизнь с ног на голову. — И что теперь? — спрашиваю и устало выдыхаю ему в лицо. Арсений стоит напротив меня (слишком близко), раздвинув захваченные в плен руки, чуть склонившись вперед и сбросив на лоб пару прядей недлинной челки. Воротниковая часть его футболки под действием гравитации опустилась вниз и оголила самую обычную грудную клетку и ключицы, укрывая их в тени. — Я не перестану тебя доебывать. Если ненавидишь, так ненавидь до конца и по максимуму. — Он немного морщится, улавливая от меня почти выдохшийся запах алкоголя, и потом просто приоткрывает свой отвратительно симметричный рот, чтобы спиздануть что-то ещё, какую-то ужасную, совершенно идиотскую и бездарную чушь, а мою крышу сносит нахуй одним резким движением. — Пожалуйста… — внутренне охуеваю от собственной слабости, овладевшей моим рассудком в тот злосчастный миг. Пьяное бессилие мягко проникло в лёгкие вместе с новым оттенком уже знакомого запаха. Запаха самого Арсения. — Я же просил тебя… перестать. — Последним, что я увидел, прежде чем стыдливо зажмуриться, были широко распахнутые глаза Арсения. Вибрации в ногах, музыки, раковины у задницы, холодной темноты вокруг, мерцающего света ламп и пола я больше не чувствовал. Я больше не чувствовал самого себя, потому что меня как Жени Гераклова не стало в ту секунду, когда звенья разомкнутой цепи соединились. Физик Жвакин говорил, что короткое замыкание подробнее проходят только в вузах. Я на собственном опыте изучил его сегодня — двадцать восьмого декабря две тысячи двадцать первого года. Поцелуй… Поцелуй с металлическим привкусом вышел… кусачим. Болезненно агрессивным. Бездушным. Механическим, отдающим звоном в ушах. Амплитуда тока резко подскочила; встречного сопротивления все еще не наблюдалось, но я все равно, до жути боясь разорвать этот многоамперный контакт, ещё сильнее сжал его руки своими и потянул простонавшее тёплое тело на себя, несильно впечатываясь затылком в стену и неловко усаживаясь на край раковины. Была б возможность, обвязал бы наши кисти изолентой. Или Леркиной резинкой на крайняк, безмолвно наблюдавшей все это безобразие из карманов штанов. Была б возможность… Была бы возможность — я бы правда поступил иначе. Но наше прошлое записано и увековечено кем-то настолько бездушным, непреклонным, что исправить его просто нельзя. Я будто подсмотрел в эту тетрадь, где записана истина прошлого, и запомнил содержимое на всю жизнь, клянусь, на всю жизнь запомнил: неровное дыхание Арсения, возмущенно скулящего мне в губы, его руки, поначалу сопротивляющиеся, а потом просто обвисшие в воздухе и почти нежно опущенные мне на тазобедренные кости. Запомнил то, как аромат его шампуня за какие-то доли секунд стал в разы интенсивнее и роднее, как приятной тяжестью одноклассник наваливался на мою грудную клетку и душил — по всякому, и метафорически, и физически, но каждый раз я принимал это. Боязно опускал руки на футболку, под которой слабо напрягался пресс и часто-часто «дышал» живот, жадно проводил языком по ранке на нижней губе, вспоминал родинку, зелень, каштан волос и принимал, черт возьми. Каждую мелочь, вплоть до угла наклона его шеи относительно земли, но ровно до того момента, как увидел его осунувшееся от шока лицо. Сначала он завис в двух-трёх сантиметрах от моих губ. Будто не знал, что стоит делать через мгновение после спонтанных «пососушек». Да я и сам не знал, в ближайшие пару минут я вообще разучился что-либо «знать».  — Что т-ты только что?.. — захлебываясь словами, спрашивает Арсений и медленно, словно отступая от свирепого хищника, сползает с моих бедер на пол. — Что ты только что… сделал?.. Смотрит снизу вверх. На подбородке зависла бурая капля — кровь пустила тонкую полосу от губы до челюсти. Я понимал, что выгляжу не лучше: чувствовал около рта то ли слюни, какие бывают при первых пубертатных поцелуях, то ли всё-таки кровь, не знаю… А еще меня в моменте крайне оскорбило шокированное лицо Арсения. Он смотрел словно с пренебрежением, недоверчиво и дико, но это я, сука, я должен был на него так смотреть! — И что теперь? — повторил он мой недавний вопрос, пальцами правой руки прощупывая опухшие губы. Тогда-то я и понял, что музыка все это безумное время продолжала тарабанить звуковыми волнами по внутренним поверхностям школы — только громче, чем раньше. Понял — значит, начинаю неохотно включаться в реальность, относительно трезвую, но охуеть какую странную. — Не знаю, — ошарашенно отвечаю и впадаю почти в коматозное состояние, когда догадываюсь провернуть голову чуть правее, туда, где особо сильно слышалась музыка. Из узкой щели дверного проема, нервно прижав руку ко рту, на меня смотрел кто-то пугающе знакомый. — Лерка… — с ужасом прошептал я, в то время как дверь в школьный туалет с грохотом захлопнулась.