Городской

— Ну ты же понимаешь, что у него тяжелая работа… — Это не дает ему право вести себя как мудак. — Жень, овны… они все такие! — Бред, — категорично покачиваю головой и черпаю ложкой суп — не лучший выбор для завтрака, но мама настояла, мол, «жиденькое надо есть минимум три раза в неделю». М-м-м, хуета. — Просто будь умнее, — посоветовала мать и тут же проиграла в нашей негласной дискуссии, о которой, я был уверен, она даже не подозревала. «Будь умнее» я слышал чаще, чем «будь здоров», и искренне недоумевал: а почему это школьник должен быть умнее взрослого бородатого амбала? Фраза, заученная родителями от их родителей, кочевала от поколения к поколению, призывая юнцов быть не умнее, а тише. Удобнее и покладистее. Это были слова, выражающие поражение матери, ее бессилие перед отцом, и на самом деле она сказала что-то вроде: «Никак не могу изменить ситуацию, поэтому меняйся ты сам». — Когда он вернется? — решаю сменить тему на более актуальную. — В машине вроде поломка пустяковая, так что планировал уже в двенадцать быть дома. А что? Не хочешь с ним пересекаться? Я лишь молча кивнул, похлебывая пресноватый куриный бульон. — Сходи к кому-нибудь в гости на целый день! К Тоше, например, или Вове. Хотя к Вове лучше не надо, у него ж крестный недавно из тюрьмы вышел, — уже шепотом произнесла мать и перекрестилась. Ясно, эта фигня у нас семейная. — Ладно, ты кушай, а я пойду, — мама в суматохе вспорхнула со своего места и направилась в коридор, едва цепляя широкими бедрами холодильник, на котором со вчерашней ссоры осталась пара царапин. Вдруг в моей голове что-то переклинивает, и я, не веря своим ушам, вдруг спрашиваю: — Куда? Голова мамы материализовалась в дверном проеме. — Как куда? — ее глаза нервно забегали по моему лицу. — К подружке, чай пить. Подружка… Если честно, я никогда не задумывался о том, что у моей матери есть такое явление, как друзья. Работа-дом, дом-работа — в этом круговороте она вращалась чуть меньше восемнадцати лет, и теперь представить маман, потягивающей чай и болтающей с подругой, я, к своему стыду, не смог. Смутная вина кольнула сердце. Я скептически фыркнул, дабы скрыть за недовольством растерянность, и махнул на мать рукой: — Лады. Приятного аппетита, чаепития и чего-нибудь еще. Женщина благодарно кивнула мне и вновь скрылась в коридоре, в то время как я, кажется, наконец покончил с едой. В конце коридора хлопнула дверь, и дом благодарно опустел. Тишина. Даже Ваську не видно — обожрался вчера и теперь отлеживается где-нибудь, зараза такая. Смотрю на часы, висящие прямо над кухонным столом. Одиннадцать — времени еще вагон и маленькая тележка. От необходимости ожидания грудь сводит волнением. Вспоминаю, в какой сильный шок меня повергло утреннее сообщение. «Давай встретимся». Почему не «что за фигню ты вчера устроил» или «ты мне противен»? В лучшем случае мог бы вообще игнорить меня до конца одиннадцатого класса, а теперь я должен голову ломать, какой посыл скрывается в этом загадочном предложении. Зачем люди назначают встречу? Почему не мог сразу ввести в курс дела… Прям как Вован со своим «надо кое-что сказать»… Я проверил мессенджер — на мой уточняющий вопрос Вовка до сих пор не ответил, хотя в сети был. Мимолетом цепляю глазами диалог с Арсением, и мое сердце снова ухает, падая. Открываю, перечитываю пять несчастных сообщений, которые я набросал ему спросонья, и пытаюсь отыскать в буквах подсказу — что у этого Пидоренко на уме и какую подлянку он решил мне устроить. Но вижу только будничный, почти приятельский разговор. «Давай встретимся». «Нахуя?» «Поговорить». — Бред. Интернет изобретали, чтобы люди по морозу топали навстречу друг другу, дабы рассудить, кто из них больший пидорас? Абсурднейшая причина, на которую я ответил не менее тупо: «Ладно». Что за отвратительное слово такое — «ладно»? Выглядит так, будто его из сдавшегося и потерявшего силы собеседника клещами вытащили. Я же выдал его спонтанно и без колебаний, потому что арсеньевское «поговорить» в нашей данной ситуации казалось донельзя уместным. Казалось необходимым. Покорность матери воспитала во мне жажду борьбы — я на чужом опыте видел, насколько опасно бездействие. «Тогда сегодня в час где-нибудь в центре, ок? Место точное сам предложи, по-любому ведь лучше меня здесь все знаешь». На последнее сообщение утром я не ответил, потому что даже не заметил в нем очевиднейшего вопроса. Видел буквы, понимал каждое слово, но смысл в голове не оседал, потому что я был всецело погружен в размышления о Сидоренко. В смысле не о нем самом, а о его мотивации. Мне вот еще интересно, что он в Норильске центром считает? Бросаю короткий взгляд на часы и почти чувствую, как около моей головы вращаются сложные математические вычисления. Батек заявится в двенадцать — плохо, потому что Сидоренко предлагает встретиться в час. Писать ему сейчас с просьбой перенести встречу было бы глупо. Я ж уже согласился. Надо выбрать такое место, чтоб идти до него ровно час или чуть больше — подождет парень, не развалится. Хотя всю относительно жилую зону можно истоптать минут за пятьдесят, подгоняемым сквозняками, гуляющими меж пятиэтажных домов. Слишком поздно осознаю, что все еще держу диалог с Арсением открытым — до ушей уже донесся кроткий звук оповещения. «Определился?» — Понимаю, что Арсений видит, как мгновенно я прочел его смс, словно какая-то ждуняша или одержимая фанатка, и впадаю в стыд такого колоссального уровня, что аж невольно пищу. Определился ли я… Я даже не в курсе, на кого у меня встает и что я буду сдавать четвертым предметом на ЕГЭ, а он мне про место встречи затирает, гнида. «Давай так, ты где живешь?» — И опять, блять, опять! я тут же читаю это сообщение! Закусываю нижнюю губу до легкой боли и наверняка краснею. «Ты домой ко мне припереться решил или как? Я против», — пишу и пулей вылетаю из диалога. А нахуя? Ответ пришел быстро, и я снова открыл чат. «Не в этом дело. Хотел выбрать точку, равноудаленную от наших домов». — Типа честно, вот же мистер справедливость. Чем дольше мы об этом говорили, тем более неловко мне становилось. Ну, это уже не спонтанная встреча с целью обсудить спонтанную ситуацию. Это что-то запланированное, оттого более важное. Короче говоря, чем дольше я возился с организацией этой встречи, тем большее значение та для меня приобретала. «Просто скинь уже свой адрес, возле дома твоего попиздим, — вношу в текст как можно больше равнодушия и отправляю. А потом кидаю вдогонку: — А то пока ты до равноудаленной точки дойдешь, кони двинешь, городской». Я не знаю, в каком именно направлении я рыл себе яму, но чувствовал, что падать в нее буду долго и не сказать чтобы прям очень мучительно. Идти до дома Арсения мне нужно было около тридцати минут. Время уже близилось к двенадцати, поэтому я, думая о перспективе продолжительного перекура в чьем-нибудь подъезде по дороге, выдвинулся в путь. Перед выходом из дома посмотрелся в зеркало. Вздыбил пшеничную челку, злобно нахмурил брови, как бы тренируясь, и остался доволен: теперь никто не подумает, что я готовился к этой встрече или — тем более — рад ей.

***

Все подъезды в домах, соседних дому Арсения, были заперты. Я несколько раз звонил в домофоны, притворялся внучатым племянником соседки, но двери мне открыли только с пятой попытки, обсыпав легкими ругательствами типа «пиздабол». По фактам, что уж. Встречу пришлось ждать около сорока минут. Каждые десять я нервно поглядывал в телефон, на время, словно ждал поезда, остановка которого длится менее секунды, а я должен во что бы то ни стало запрыгнуть в вагон. Сигареты, припасенные на черный день в дырке кармана зимнего пуховика, почти закончились на подходе к финишу, и оставшиеся минуты я пребывал в жутчайшем стрессе, переминаясь с ноги на ногу от холода и слушая свое учащенное сердцебиение. Выход на улицу оттягивал до последнего — бесснежно холодно, почти минус тридцатник вдарил. Наконец, телефон в кармане радостно пиликнул, и я выбежал из подъезда наружу, двигаясь в сторону дома Арсения. Завернул за угол и увидел четкий темный силуэт около детской площадки, окутанной в грязные сугробы. Просил всех богов, чтобы он не повернулся в мою сторону, пока я методично сокращал расстояние. Лишь бы не пришлось играть в неловкие гляделки, которые непременно случаются в подобных ситуациях. Но он стоит на месте, в горчичной шапочке, черном пуховике и шарфе — типа тепло оделся, и мечтательно всматривается в мусорные баки около парковки, а я уже совсем близко. И это совсем странно. Как привлечь его блядское внимание? Мне в мусорный бак превратиться?! — Эй. Он оборачивается, и я замечаю синяки на скуле и припухшую, треснутую в уголке нижнюю губу. Оборачивается так, что я вижу и родинку, и ушную раковину, и пучок каштановых волос, встречающих меня из-под шапки. Их владелец смотрит в мою сторону пронзительно, волнующе. До непродолжительного онемения в груди. А может, просто морозный воздух виноват. — Ты пришел раньше, — не в качестве претензии, а в качестве предлога завязать беседу сообщает он. — Ты тоже, — невпопад откликаюсь я. Сидоренко полностью поворачивается ко мне лицом, пряча руки в карманы и беспокойно вглядываясь куда-то мне в душу. Или даже глубже — думаю, его зеленые глаза смогли бы и такое. — Зачем мою фотку лайкнул? — вдруг спрашивает он, разрезав ледяную тишину между нами. — Чё?.. — возмущение вперемешку со злобой вырвалось из меня произвольным образом. — Я не отвечаю за твои влажные фантазии. — Мне уведомление вчера пришло, могу показать, — игнорируя мою колкость, спокойно поясняет парень. — Я только поэтому и решил написать тебе. Ну, вчера ночью. Вспоминаю вчерашний бездумный скроллинг странички Арсения и чувствую, как ребра и шею вновь стискивает удушающий стыд. Ко всему прочему добавилась обида. Неужели если бы не эта случайность, то он бы… не написал мне? — Я… я бы никогда в жизни намеренно… — убеждаю в первую очередь сам себя. — Почему тогда пришел? — уже тише задает вопрос Арсений, вжимая голову в широкий шарф бордового цвета. Моего любимого, блин, цвета. — Дома проблемы, забей, — почти честно ответил я и пнул липкий серый снег поношенным ботинком, избегая прямого контакта глазами. — Курить есть? — Нет. После двухминутных возмущений с моей стороны выяснилось, что Арсений вообще не курит. Даже электронки или поды. Такая значительная деталь, а я все еще не могу понять, что Сидоренко за фрукт такой. Стоит, с ноги на ногу мнется, хотя только из дома вышел, и ведет себя уж слишком участливо, как если бы я считался его хорошим приятелем. Такое отношение вводило меня в ступор — я знал, что дерьмовые поступки обязаны возвращаться бумерангом, и это правило жизни вынуждало меня постоянно озираться по сторонам в присутствии Арсения. Но нет — тот смотрит на меня с толикой жалости и со справедливой опаской. С какой-то глупой надеждой, которая и бывает, наверное, в людях только до шестнадцати лет. — Я что сказать-то хотел, — начинаю заходить издалека, потирая продрогшие руки друг о друга и уводя взгляд в сторону мусорных баков, на которые недавно пялился городской. — Никому не говори о том… о том, что было. Я имею в виду… — А, ты про это, — он избавил меня от необходимости вдаваться в детали. Мог бы его молодцом назвать, если бы не его половые предпочтения. Молодцы сосут концы — вспомнил я старый прикол, но посмеяться с него почему-то не получилось. — И не собирался, — тем временем заверил меня Арсений. Свои пятьдесят процентов от «поговорить» я выполнил, не планируя поднимать другие темы. А он что? Почему молчит и тупо пялится на меня своими большими глазищами с немым вопросом «что случилось на дискотеке»? Если это то, что Арсений хотел узнать на сегодняшней встрече, то он явно прогадал. — Слушай… Жень, — словно услышав мои мысли, начал он, как-то странно спотыкаясь на моем имени — с непривычки, наверное. — Я тогда быдлом назвал тебя, прости. Я был не прав. Издалека зашел, паразит. И сразу обезоружил, связав меня по рукам и ногам — как теперь бычить на него? И почему меня вообще ебет, какого он там мнения обо мне? — Не знаю, что еще сказать, — с честностью и прямотой шаолиньского монаха заявляет Сидоренко и дрожит, когда назойливый ветер заползает ему за шарф. — Тебе не холодно? Только после вопроса Арсения я и впрямь понимаю, как сильно замерз. Полчаса пути и сорок с лишним минут ожидания в нетеплом падике дали о себе знать — быть может, и ответить мне было нечего, потому что челюсти свело холодной судорогой. — Сколько по времени тебе идти обратно? — Двадцать минут, — соврал я хер знает зачем. Мог бы вообще сказать, что через один квартал от него живу, тогда точно бы избавился от жалостливых взглядов в свою сторону. Сидоренко качает головой, и я уже заранее понимаю, что он предложит. Я жду его слов, накапливая злобу, чтобы ответить едким отказом, но он молчит! Молчит, паскуда, лицо мое изучает, дрожит как лист на ветру, прячет израненные губы в шарф — и молчит! — Говори уже что хотел, заебал! — не выдерживаю и стискиваю кулаки в карманах. Озябшие пальцы не слушаются, скрючиваясь, как в эпилептическом припадке. — Ну раз сам понял, могу только добавить, что у меня есть плойка и горячий чай. Нокаут. Отказываться было банально не от чего: он же напрямую не позвал меня к себе. Предложение выпить чай, допустим, еще можно было послать нахуй, но отказ от игры в плойку выглядел бы… наигранным? нереалистичным? Или даже по-детски упрямым с моей стороны. — Просто отогреешься и пойдешь. — А предки твои? — я цеплялся за последнюю хоть сколько-нибудь рациональную причину отказа, чтобы не выглядеть перед ним инфантильной истеричкой. Думаю, Сидоренко успел оценить синюшность моих губ и пальцев, чтобы понять, насколько сильно я продрог и объективно нуждаюсь в тепле. — Мама нескоро вернется, — наконец ответил он. — Вообще нескоро, — повторил он непонятно зачем, как бы для себя самого. — Ну окей, — отчужденно комментирую и начинаю идти в неизвестном направлении, лишь бы не стоять на месте и не дрожать от того, как внимательно Арсений сканировал мое красное от мороза лицо. — Пятый подъезд, — прилетело мне со спины, — квартира восемьдесят шесть. Пошли.

***

Жилище Арсения встретило меня незнакомым теплом, запахом чистоты и ярким светом, лившимся из окон без жалюзи и штор — только с полупрозрачным тюлем. Квартира однокомнатная: на входе небольшой коридор, слева выход на кухню, справа — в спальню или зал. Тут же две двери, ведущие в комнаты очевидного назначения. Вроде все так просто и обычно, однако ремонт здесь был на уровне: ни отогнувшихся под тяжестью времени обоев, ни отсыревшей штукатурки на потолке и даже пол — и тот был выложен в аккуратный, наверняка дорогостоящий паркет. Около входа зеркало, в которое я как бы ненароком поглядываю, чтобы оценить свой внешний вид — все-таки не урод. Хмыкаю, напрягаю закостенелые пальцы и демонстративно чуть по-свински разуваюсь, хаотично швыряя говнодавы к обувной полке. — Могу дать тапочки. — Хуяпочки. — Так дать или нет? — Давай, — все же сдался я, всмотревшись в дырявый серый носок на левой ноге. Наконец, мы осели на кухне. Точнее я-то сидел, подложив одну ногу под себя и облокотившись руками о массивный деревянный стол, а Арсений (хозяюшка херова) хлопотал около чайника и заглядывал в многочисленные шкафчики, видимо, в поисках сладкого. — Можно и без конфет, — разрешил я, безотрывно следуя взглядом за ловкими и уверенными движениями. — А, да? Ну хорошо тогда, — как-то устало произнес Арсений и поставил на стол две кружки: с Риком и Морти. Причем Рика он оставил себе, вызвав во мне тем самым очередную колючую обиду. — Что за детский сад, чел? А чашки с миньонами когда будут? — стоксичил я и выждал момент, пока Арсений отвернется, чтобы быстро поменять кружки местами. То-то же. Очевидно, кто из нас двоих — Рик Санчез. Когда же Сидоренко наливал кипяток мне в «Рика», придерживая бумажную этикетку чайного пакетика, я увидел, как он слабо усмехнулся, снова чуть натягивая ранку на губе. А потом сел напротив меня — в черной толстовке и в уже знакомых мне бежевых спортивных штанах. Сел и начал попивать горячий чай, осторожно прикладываясь к волосам Морти губами. Какая же нелепость. И о чем я только думал, приперевшись сюда? Как замять это неуютное молчание, разбавляемое слабым посерпыванием чая? — Ну-у-у, это… Как ты стал… пидором? — выпаливаю и почти проливаю на колени содержимое кружки, потому что дергаюсь от неожиданно вылетевшего из меня вопроса. «Кретин», — мысленно ругаю себя и пью горячий чай, стараясь как можно сильнее обжечь свой длинный язык. Сидоренко в изумлении округляет глаза, а потом часто-часто моргает в попытке вернуть самообладание. — В смысле, как я понял, что гей? — Да-да, — слишком быстро отвечаю и нарочно больно закусываю щеку изнутри. Идиота кусок. — Не знаю, много факторов наложилось, — поясняет Сидоренко. Невзначай он смахивает с темно-дубовой поверхности стола невидимые крошки, как бы наводя бессмысленный порядок не только на столе, но и в голове. — Все стало кристально ясно в один день. Я тогда пошел на каток у Красной Площади вместе с Ксюшей… — С Ксюшей? — удивляюсь вскользь упомянутой детали. — Ну, с подругой. Неважно, — отмахнулся он. — Короче говоря, катался я из рук вон плохо, хотя на танцы уже тогда ходил три года и координация у меня была отменной. Пришлось поначалу жаться ближе к стенке, придерживаясь за нее. Думаю, я выглядел глупо со стороны, по крайней мере, Ксюша надо мной хихикала, каждый раз пролетая мимо на высокой скорости, пока в какой-то момент я не почувствовал чужие руки, обхватившие меня за талию. Незнакомец просто шепнул мне: «Не бойся», — и поехал вместе со мной к центру катка, по-теплому обнимая сзади. — И все? — опешил я. — В целом, все, — подтвердил Арсений, допивая остатки чая. — Мне просто понравилось то, как он меня коснулся. Я словно знал о том, что меня привлекает свой пол, всю жизнь, но именно в тот миг все окончательно понял. Мы с этим парнем потом еще пару недель переписывались… — С Алексеем? Арсений с секунду таращится на меня, а потом давится чаем, громко кашляя и прикрывая рот рукой. — Откуда т-ты вообще, — недовольно просипел он, откашлявшись. — Ладно… сталкер, — он качает головой и жмурит глаза, — Леша потом появился, а того парня звали Максим. От изобилия пидорских имен у меня пухла голова. Попробовал представить себя на месте Арсения, которого какой-то хуй с горы лапает со спины. Кайфа я бы получил мало и скорее всего прописал бы непрошенному гостю в еблет, чтобы руки больше не распускал, а Сидоренко вон — потек сразу… Может, и не гей я вовсе?.. — А ты что, тоже, что ли?.. — повторяет мой внутренний вопрос Арсений, аккуратно обхватывая опустевшую чашку ровными пальцами с парой колец на указательных пальцах. — М? Многозначительно молчу, отвернувшись в сторону окна и подоконника, на котором одиноко возвышалась изящная черная ваза без цветов. Арсений мое молчание истолковал, правда не знаю, насколько верно (я даже не знаю, что сам вложил в эту тишину), и решил соскочить на другую тему, жаль только, на такую же тяжелую и некомфортную для меня: — Что у тебя за проблемы дома? Я поймал себя в тот момент, когда открыл рот с целью честно ответить на заданный вопрос. И хорошо, что успел — с чего это я ему доверять должен? Точнее, почему уже доверяю? Свято сидит напротив, как мать Тереза или ебучая Вероника Степанова, одновременно с подозрением и преданностью глядя мне в глаза. Откуда в нем эти эмоции? Зачем он зовет к себе, отогревает, про себя рассказывает, если двумя днями ранее я жестко пиздил его на улице? Просто потому что мы целовались? Или здесь замешано что-то еще? — С отцом поругался. Почему я ему верю? Почему вся ненависть к нему переросла в ненависть к самому себе? — Алкаш и придурок тот еще. Если бы ты увидел моего батю, то меня быдлом точно не назвал бы, — твердо заключаю и отворачиваюсь, боясь уловить сочувственную реакцию. Хотя ее же и ждал, лицемер я херов. — Если тебе станет легче… «Нет». — У меня тоже проблемы с отцом… А может, и станет. Душу собственное любопытство на корню, все еще отвернувшись от Арсения, но на этот раз осматривая симпатичный черно-белый, косящий под мрамор интерьер кухни. — Жень. Оборачиваюсь резко, что аж сам пугаюсь. Арсений осторожно косится на меня, а свет из окна бережно подсвечивает половину его лица: бледный синяк, будто бамбуковые глаза и прядь волос — такую знакомую, словно именно ее я зацепил вчерашней пощечиной. — Скажи, я… Сердце стучит чаще, потому что я отчаянно не знаю, что последует дальше. Предугадать невозможно, заранее подготовить ироничный ответ — тоже. Так я и застыл, увяз в глубоком море ожидания, боясь каждого звука вокруг — а вдруг засада? — Я противен тебе? Сидоренко оседает на стуле, когда я задаю этот вопрос. Я знаю, что в последний момент буквально снял его с языка Арсения, опередил, обыграл, если угодно, и теперь получил возможность выбирать. Либо прямо сейчас я добавляю что-то вроде «ты же это хотел спросить?», либо жду ответа, который на самом деле мне необходим, как бы сильно я не отнекивался от данной мысли. Вопрос повисает в воздухе вместе с тишиной. Мне кажется, я стал ощущать гравитационное притяжение не только со стороны Земли, но и от Сидоренко, который, опешив, погрузился куда-то глубоко в себя в поисках честного ответа. Руки безвольно легли на поверхность стола, взгляд растушеван, а я смотрю, смотрю на него и снова куда-то проваливаюсь. Во что-то неизведанное и почти такое же приятное, как тепло этой квартиры. Почему он медлит? Просто да или нет, да или… — Не… — потонуло в рингтоне мобильника, зудящего в моем кармане. Арсений замялся, но тут же набросил на себя маску флегматичности, равнодушно отводя взгляд. А я до сих пор с замедлением переваривал не до конца произнесенное, но все-таки озвученное «нет», смакуя его смысл на языке. И стыдясь, потому что для самого себя я был той еще мразью. — Жень, — снова привлекает мое внимание Арсений, в то время как я, словно впав в глубокий транс или сонный паралич, прислушивался к писку телефона в кармане и привыкал к смутному чувству, кажется — облегчения, на груди. — Ответь уже, — просит Арсений, как губка впитывая неловкость ситуации. Я собираюсь с мыслями, достаю телефон, инородно шумящий на всю квартиру, и смотрю на экран. Снова Тоха, блять. Как всегда вовремя, даже без иронии. Ведь если бы я дослушал городского до конца, мне бы пришлось отвечать, но вот как именно стоит реагировать на отсутствие заслуженной ненависти, я не знал. Ситуация развивалась странным, плохо контролируемым образом. Будто я посещаю сеанс мозгоправа, будто в этом мире вообще существуют правильные ответы на подобные вопросы. — На обратном пути до дома отвечу, — скупо сообщаю и иду в сторону коридора. А сам думаю, что в плойку так и не поиграл и что глупо как-то все прошло, расхлябано и через жопу. Но позже я забрал эти слова обратно — отогреться-то получилось, вон как быстро правый ботинок зашнуровал! — Тебя провести? — раздалось откуда-то сверху. Я, нагнувшись к полу под углом в сорок градусов, рефлекторно повернулся задницей к углу — от Арсения — и тут же постыдился своего нелепого поведения. Какой же я даун, блять, если боюсь чего-то настолько стереотипного и идиотского… Краснею, а он, кажется, понимает, что к чему, и тогда я просто отделываюсь кротким «нет», желая как можно скорее свалить из-под меткого прицела его глаз. В его присутствии я обувался медленнее обычного. То пальцы слабо перевязывали шнурок левого ботинка, то молния сбоку заедала, то я просто отчего-то нестерпимо сильно тупил… — До встречи, — говорит он мне вслед, когда я, наполовину стоя в подъезде, еще не решился захлопнуть двери с номером восемьдесят шесть. — Бывай, — небрежно попрощался я и быстро-быстро засеменил ногами по ступенькам, приближаясь к заветному выходу, а про себя еще подумал, что число «86» ему, в общем-то, подходит. Перевернешь его с ног на голову — с другой стороны то бишь увидишь — и поразишься, как в одном человеке могут уживаться такие разные натуры. То он кусачий, злоебучий пидарюга, которому затрещины только так лепить и нужно — прям как девяносто восемь. То он хлопочущая хозяюшка и психотерапевт в одном лице, аккуратно, с хирургической точностью сверлящий в твоем сердце сквозную дырку, а ты, кажется, и не против быть подцепленным на крючок внимательных, чуть тоскующих глаз. Это — восемьдесят шесть. От Арсения я вышел примерно в полтретьего — совершенно потерянный и одинокий.

***

Ему я, кстати говоря, соврал. Ибо только безумец будет трещать по телефону весь получасовой путь по морозу. Домой я пришел, даже не успев заново охладиться, и видеть в этом заслугу какого-то особенного арсеньевского тепла я не желал. Я не хотел представлять, как сам катаюсь на коньках — на холоде, на Красной Площади, на своем жизненном пути как таковом, — катаюсь, мерзну, падаю, но вдруг сзади подъезжает знакомый мне незнакомец, тихо шепчет «не бойся», обволакивая меня теплом и запахом свежести, запахом весны и свободы. Я все еще не хочу представлять эту картину, вмиг всплывшую в моей фантазии набором ярких образов, и потому срочно бегу умывать лицо холодной водой, чтобы убрать с себя остатки чужого тепла. — Сын, это ты? — донеслось до меня ворчащим басом из спальни родителей. Я лишь раздраженно пождал губы, наспех вытирая лицо и руки, а потом молча направился в свою комнату. «Молчание — знак согласия», — как-то говорил мне отец. Не маленький уже, сам все поймет. Пусть тоже учится быть умнее. Пропущенных оказалось куда больше. Последним мне звонил Вован — мне не хватило буквально пары секунд, проведенной за вытиранием лица, чтобы успеть взять трубку. Решаю для начала набрать ему, чтобы утрясти пару насущных вопросов. — Ты чего Антона сбрасываешь? — тут же поинтересовался Вовка в меру недовольным тоном. — Занят был. — Ясно все с тобой, — похуистично прокомментировал он. — На новый год собираемся в восемь, на хате у Антона отмечаем. С тебя триста рублей на бухло, еду и закуски бери свои, — деловито разъяснил приятель. — А с чего вы взяли, что я вообще приду? — во мне в миллионный раз включилась непробиваемая упертость. Терпеть не могу, когда за меня что-либо решают или того хуже — поучают жизни. — С того, что идти тебе больше некуда. — Пошел нахуй. — Сам иди, — на автомате парирует Вован. — Кстати, еще хотел сказать, что мы с Леркой замутили. Не знаю, как описать, какие эмоции вызвала во мне эта новость. Что-то среднее между безразличием и сожалением, как ощущение того, что тебя обыграли в игре, до которой тебе никогда и не было дела. — Так на нг придешь чи нет? Будут все наши. И Лерка с Олей, — продавливал тему с праздником Вова, уже начиная нервничать из-за того, что я непривычно долго тяну с ответом. — Прийти, чтобы весь вечер смотреть на то, как ты трешься об нее? Я подумаю. Мне действительно не хотелось весь праздник лицезреть довольного и пьяного вдрызг Вована, крепко прижимающего Леру к себе. И причину такой негативной реакции я смог понять только сейчас — спустя долгое время. Теперь я знаю, что ревность — не обязательно про любовь, а тогда… Тогда я списал все на хуевые будни, коими и так была полна моя жизнь. — Ты такой мудак, Женя, — повторяет он излюбленную присказку Лерки и сбрасывает трубку. Уши наполняются сладкой пустотой, а сердце — болезненным вакуумом. Я смотрю на историю звонков немигающим взглядом и отмечаю, что у меня до сих пор нет номера телефона Арсения. Весь оставшийся день проходит словно в бреду, и я даже не задаюсь вопросом, почему моя мать вернулась с чаепития аж к девяти вечера и почему Игорь почти перестал кричать на нее. Только ближе к ночи на улице — впервые за сегодня — снег снова мелко пудрит землю.