Городской

Проснулся я позже обычного — ближе к одиннадцати, — с неохотой продирая заспанные глаза. Ощущал себя куском вяленого мяса: безжизненным, ватным, но все еще нелепо подвижным, как бы сильно ни хотелось в миг иссохнуть и разложиться на молекулы. В комнате пахло спертым воздухом и едва уловимым кислым ароматом цитруса. По идее — выходной, но я совсем не слышу, как хлопочет мать на кухне за стеной под слащавые диалоги из русских мелодрам; ни возни в коридоре, ни грохота кастрюль и тарелок. В доме блаженно тихо. Кажется, что даже стены, наконец, спокойно выдохнули, устав от вечной ругани и криков. Однако мне было неуютно, словно проснулся я в бутафории своей квартиры, в точной и искусной подделке, и мысль эта тут же нагнала тревогу. По инерции тяну руку к телефону, чтобы сбросить с себя дискомфортные ощущения, и с долей разочарования отмечаю пустующую область уведомлений. Ну и хрен с этим Вовкой. С этой компанией, и с Лерой особенно, ведь с того момента, как одноклассница застукала нас с Городским в толчке, пересекаться с ней было сродни повторному проживанию тех пьяных событий. Хрен с ними, повторил я сам себе. Все равно собирался их игнорить. Но пальцы уже машинально открыли вк, пролистнули новостные посты, знаменующие еще один отвратительный праздник, и зашли в диалоги, замерев у темной аватарки. К нему тянуло, блять, как магнитом с наших лаб по физике, как буксиром, кантующим тяжелые грузы, и я совсем ничего не хотел с этим делать. Самое ужасное, что именно не хотел, потому что знал — мог. Мог заблокировать, внести в черный список хоть в реале, еще раз накостылять где-нибудь в переулке, да так, чтобы больше не писал мне свой гейский бред, но нет же! Буравлю сонным взглядом кружочек с фотографией, адрес, отправленный им мне вчера, и, как заведенный, вспоминаю: запах чистоты, будто новый паркет, черную изящную вазу на подоконнике, тапочки-хуяпочки, греющие ступни. Рика, Морти, каток в центре Москвы, где, как оказалось, вполне нормально лапать без разбору всех вокруг. Добровольно тону́, безжалостно дырявя спасательный круг — не нужен, не пригодится, — и боюсь, словно остался один с продуктами у кассы, пока мама побежала за помидорами по скидке. Бред. Вторю это слово уже который день подряд, припоминая давнишние замечания русички насчет скудности моего словарного запаса. Однако других подходящих высказываний просто не находилось. Пугаюсь еще больше, прислушиваясь к озверевшему сердцебиению в груди, когда выхожу из своих мыслей и фокусирую взгляд на чуть треснутом экране. «печатает…» Тело судорожно принимает сидячее положение, подминая под себя тонкое дряблое одеяло. Отвожу дрожащий палец влево и вижу мерзко-зеленый горящий значок онлайна — чуть более насыщенный, чем его глаза. Поджидал, когда я в сети появлюсь, падла такая?! А сам сталкером меня называл! Разозлиться по-настоящему не успеваю, потому что вижу: «Сегодня вечером занят? Я про новый год». — Пропускаю удар под дых. Противно уже от настойчивого внимания к моей персоне. Причем дозированного, уместного, что ли — такого, что не докопаешься. Пишет, зовет, в глаза заглядывает, а потом опять в магнит превращается, пока я бесхозной металлической стружкой ошиваюсь где-то неподалеку. Заебал — не то слово, но отчего-то сам я — совсем не заебался. Арсений в это время продолжал набирать текст, который я скрытно просматривал, зажав большой палец на диалоге и тем самым открыв переписку. «Просто понял, что больше некому предложить». — Следующий удар пришелся по лицу смачной отрезвляющей затрещиной. Не я ему нужен. Компания. Столько эмоций всколыхнулось во мне за те пару мгновений, что Арсений присылал свои неловкие, будто оправдывающие его самого за излишнюю назойливость сообщения. «Не хотелось бы одному встречать». Столько эмоций, а на выходе все равно обида, волчком крутившаяся в груди и больно задевающая сердце. Заставляю себя выпрямиться в спине, твердо уперевшись рукой в простынь, наигранно прыскаю со смеху, но на деле совсем не понимаю, с чего именно мне так забавно: с его непробиваемой наивности и почти детской прямолинейности или с меня — успевшего напридумывать себе невесть что. Дурак. Дураки мы оба. Ему я так и не ответил. Свернул приложение и шумно рухнул обратно на кровать, плотно закрыв руками лицо.

***

Тридцать первое декабря каждого года особенным образом никогда не отпечатывалось в моей памяти. Грохочущий, дешевый салют за окном — был; орущие у подъезда соседи — тоже; и даже драки за последнюю бутылку шампанского, подпольно продаваемого в магазине на первом этаже моего дома, — присутствовали. Но не было того ощущения волшебства, которое настырно внушали все новогодние фильмы. Алкоголь — не от веселой жизни, каждый раз думал я в детстве, наблюдая за героями осточертелой «Иронии судьбы». В реальном мире пить его приходится лишь тем, для кого жизнь сама по себе не пестрит и не блещет. Тогда и прибухнуть, чтобы смазать ржавые шестерни социальных механизмов, не грех, а понятная слабость. Однако все настолько понятно бывает только в теории, в мыслях, особенно детских, лишь немного тронутых тоской по чуду. Когда я еще звал Игоря папой, то смотрел на его слабость как на данность. Мирился, потому что мирилась мать, и глубоко в душе боялся — а вдруг все взрослые на самом деле такие? Они либо утирают пухлым кулаком слезы, как мать, и бесконечно терпят, либо кричат и наутро тупо таращатся в стену хмельным бездумным взглядом, как отец. Когда тебе восемнадцать, смотреть в плывущие глаза и слышать пьяное бормотание — противно. И чувствовать себя бессильным также гадко. Ты молишься, чтобы спустя время перед тобой не возникал тяжелый выбор: крик или плач. Ярость или страх. Боль оттого, что бьешь ты, или оттого, что бьют тебя. Этот выбор маячил передо мной назойливой тенью, с каждый годом разрастающейся в бескрайний омут темноты. Где-то в глубине души я уже знал, что решил все для себя уже очень давно, но зачем-то оставался балансировать на шаткой иллюзии выбора, думая, что так я остаюсь свободным. А я уже был заперт, увяз в болоте жизни почти так же намертво, как моя мать или отец. Последний сидит напротив, у стенки с отслоившейся краской, положив предплечье на стол рядом с бутылкой водки, тяжело дышит и хлюпает обветренными губами. За окном кухни — утренний морозный полумрак, обглодавший кривые, тонкие ветви деревьев. Я вижу, как небрежно покачивается грязный тюль за спиной отца, потому что изобретательный Васька терся о шторы, как о ласковую хозяйскую руку. — Ты это… прости меня, сын, — выходит неискренне, вымученно. Глаза отца стеклянные, борода прячет сухой от похмелья рот и ту ложь, которую он испускает. От бати часто пахнет сигаретным дымом, но сейчас (когда он трезвится, потому что с завтрашнего дня у него начинается новая командировка) аромат стоял особо удушливый, отчего даже мой привыкший к куреву организм среагировал мгновенно — в носу засвербело и мне рефлекторно хотелось зажмурить глаза. — Сам знаю, перегибаю порой, но и ты меня пойми. — Я не… — встреваю с возражениями, однако встречаю отпор: — Дослушай, — тяжело ворча, перебил меня он и крепко обхватил пальцами свои колени. — Матери твоей сейчас тяжело, хоть бы ради нее себя прилично вел. Что-то глубинное, садняще болезненное разгорается внутри меня и тут же гаснет под давящим взглядом отца. — Ей всегда тяжело. И не из-за одного меня. — Ты на что это намекаешь? — А сам-то как думаешь? — не удержался я и тут же сжал голову в плечи. Но ни подзатыльника, ни оплеухи не последовало — Игорь лишь сердито поджал губы и отвел невыразительный взгляд в сторону. — Думаю, что ты единственный в семье, не считая Барсика… — Васьки. Батя в растерянности уставился на меня, а потом безразлично отмахнулся, скривившись, и продолжил поучительную тираду: — …не считая Васьки, кто нихера полезного не делает. Прям ни-ху-я! — еще громче повторяет он и лениво хлопает себя по ноге. — Мать пашет, как ишак, на двух работах и шабашки берет всякие, знал? — Нет, — как можно равнодушнее ответил я и почувствовал, как внутри вновь что-то пронзительно щелкнуло. — Ага… А мне на смену завтра. Дольше, чем обычно — на месяц, и все ради вас, — сообщил отец, а я с омерзением хмыкнул. — А ты? — А я? Что должен делать, по-твоему? — справедливо отмечаю и в нетерпении постукиваю пальцами по липкой скатерти стола, стараясь игнорировать стоящую неподалеку бутылку. Не будет же он перед завтрашним рейсом… — Благодарным быть, блять, коль уж руки из жопы растут. А ты? — А я? — снова передразниваю, надеясь придать этой затянувшейся лекции хоть немного комичности. — А ты на шее у родителей сидишь, ноги свесил, опездал эдакий, и слезать не собираешься, пока мать и отца в гроб не загонишь! Стало отвратительно больно. И я старался отвергать предположение о том, что такую неподдельную реакцию с моей стороны могла вызвать слабая концентрация истины в его словах. — Ты хоть знаешь, где твоя мать сейчас? — Где? — В больнице. А знаешь, почему? — Почему? — бестелесным эхом вторю я. — Грыжа у нее… — покачивая головой, сообщает отец и, мешкаясь не дольше секунды, тянет руку к бутылке. — Операбельная или нет, хер знает. Надо ждать, что врачи скажут. Грубые руки хватают стеклянную бутыль так же крепко и отчаянно, как хромой держит свой костыль, а я впадаю в подобие кататонического ступора — напрягаюсь, но не двигаюсь. Безропотно и с ужасом смотрю, как чужие пальцы распечатывают водку, а их владелец стыдливо прячет глаза. — Пиздуй отсюда уже, — как бы уважительно просит отец, а я на ватных ногах бреду в свою комнату, успевая напоследок спросить: — В какой больнице она? — Не говорила, — посетовал он, и я сам ненадолго почувствовал острую необходимость накатить чего-нибудь крепкого.

***

Вторая городская. Я выпытывал эту информации из матери чуть больше часа: сначала забрасывая ее тоннами гневных сообщений в ватсаппе, а потом позвонив и как следует надавив. Она, совсем не стараясь сдерживать слез, в которых я расслышал странные нотки испуга, раскололась, когда с моей стороны посыпались угрозы обзвонить все больницы города. — Ты только отцу не говори, прошу-у, — взвывала она в трубку, пока я, быстро накинув на себя первые попавшиеся вещи (ту белую найковскую толстовку и джинсы), топтался в коридоре около вешалки с куртками. Дверь на кухню была закрыта, телевизор — громко включен, а значит, погружение отца набирало обороты. Даже если бы он и услышал, как я куда-то ухожу, то точно бы не спросил, зачем. Идти предстояло минут пятнадцать, не больше, но уже на половине пути я до окоченения пальцев замерз. Как будто на нервной почве, а не по-настоящему. Вокруг суетились люди, заскакивали в разбросанные по всему моему маршруту магазины, надеясь успеть докупить продукты к новогоднему столу. Я, наконец, впервые за весь декабрь заметил, как город пестрит редкими гирляндами и как предпраздничная суета добавляет тому жизни. Странной такой, несуразной на фоне мертвых бетонных домов, электрического света, грязи, пыльного воздуха, но все-таки реальной и подпитывающей мое слабое тело низкоджоульной энергией. Снег услужливо скрипит под тяжестью ботинок, беснующаяся толпа людей редеет с приближением к больнице — все-таки далековато от центра, — и уши застилает долгожданная тишина. В таких условиях — в одиночестве, холоде, в приглушенном дневном свете и безмолвии — голову всегда заполняют гнетущие мысли, взращенные на почве вины. Стыдно. И как бы я не бежал от этого мерзкого, испепеляющего чувства, все равно приходил к одному и тому же образу: заебавшаяся, уставшая мать с опущенными руками и я, взгромоздившийся на ее плечи. Само собой, мои лень и распиздяйство не были причинами того, что сейчас мама отлеживалась в больнице, вовсе нет. И о ее здоровье я периодически справлялся, совсем хер не забивал. Школьные проблемы всегда решал самостоятельно и оперативно — лишь бы ее не напрягать лишний раз. Ну, и чтобы самому не отхватить потом от бати. Сыном-то я был сносным, очень хотелось в это верить, хотя бы в злоебучий Новый год с его остопиздевшими чудесами. Но тот груз вины, который отец взвалил на меня сегодня утром, нельзя было смыть никакой внутренней рефлексией. Только делом — я понял это сразу, потому-то так спешно и отправился к матери в больницу. Вроде не рак, тьфу-тьфу-тьфу, не опухоль какая-то… От грыжи вообще можно умереть? Не знаю, но несусь на всех парах, потому что видеть, как спивается отец в ночь перед сменой, знать, что Новый год мать встретит в больнице, — было невыносимо. Гераклова Вера Анатольевна, по словам женщины с ресепшена, находилась в палате шестого этажа. Холлы больницы практически пустовали: изредка сновали больные и вымученно уставшие врачи, оказавшиеся на дежурстве в праздничное время. По бокам коридоров, выкрашенных светло-зеленой краской, громоздились металлические лавочки. Я шел по разбитой местами плитке, шурша синими бахилами и взволнованно осматривая номера над дверьми в палаты. Мне нужна десятая, и, обойдя почти весь шестой этаж, за исключением гинекологии, такую я не нашел. — Десятая палата где? — спрашиваю я медсестру, так удачно подвернувшуюся мне по пути. — Ни здрасте, ни до свиданья… — недовольно протянула дамочка с плоским лицом и окинула меня с ног до головы недоумевающим взглядом. — А тебе не рано еще? — Не рано — что? — Отцом становиться! Совсем уже стыд потеряли! — ехидно добавила она и широким жестом руки указала в конец коридора. — Перинатальный центр. Туда топай. — Перинатальный? — переспросил я, с неподдельным изумлением распахивая глаза, на что медсестра раздраженно поправила лиловую медицинскую шапочку и цокнула, скрываясь в ближайшей ординаторской. В указанном направлении я шел, словно в тумане, собирая в голове сложный пазл и мысленно проклиная наше здравоохранение. Может, ошибка какая-то? Может, в других отделениях мест не хватило? Однако вопросы отпали сами собой, когда я, в нетерпении распахнув двери десятой палаты, увидел испуганную и смущенную мать. — Привет, мой золотой… — тихо начала она, приманивая меня к своей койке рукой и внимательно посматривая на соседку, спящую напротив нее. — Поди сюда, только не шуми… Я безвольно опустился на скрипучий стул рядом с матерью, с немым вопросом смотря в ее бледно-голубые глаза и отекшее, заплаканное лицо. — Мам, ты что тут делаешь? — задаю самый идиотский вопрос, на который только был способен. Сам бы я ответил «лежу» или другую колкую чушь, но мать моя — совсем другой человек. — У меня осложнения, — коротко поясняет она и опускает взгляд, складывая руки в привычный жест-замочек. — Какие? — Ну, связанные… как бы это сказать-то получше, — растерялась мать. — Как есть говори, — требовательно заявляю я. — Осложнения беременности, — наконец сдалась она. — Серьезной угрозы нет, но для профилактики полежать пришлось, во-от… Сдаюсь и я, обмякаю на стуле и чувствую, как голова скоро взорвется, запачкая стены, мать и ее соседку по палате сгустками кровавого напряжения и шока. — А врать Игорю зачем? — спустя мгновение отмираю, еле сдерживаясь от того, чтобы начать кричать. — Думаешь, он через полгода по-прежнему будет верить, что у тебя грыжа?! Просто в хронической стадии, ага. Что за бред, мам?.. С каждым словом ее лицо каменело, то синея, то бледнея; ногти до красноты впились в ладони, а глаза наполнялись слезами и такой же растерянностью, которая еще пару минут назад наверняка отражалась и на моем лице. Молчала. Хоть бы взглядом дала понять: знает, что делает. Что у нее все под относительным контролем. — Неделя какая? — Третий месяц. — Чего?! — Тс-с-с! — мать раздраженно приложила палец к губам и бросила быстрый взгляд на ворочающуюся соседку. — Чего ты как базарная бабка орешь?.. Чай, не один в комнате, тише будь. Но я с трудом воспринимаю суть сказанного, потому что до сих пор таращусь на прикрытый больничной простыней живот, который, на первый взгляд, изменений не претерпел вовсе. Неужели, дело в полноте? — Ребенок-то когда появится, — дрожащим голосом продолжал я, открещиваясь от мысли, что еще одному человеку предстоит пройти чудовищный путь взросления, — что ты делать собираешься? Молчит, а во мне токсичными парами клубится нехорошее предчувствие. — Мам, скажи… Этот ребенок, он… он от Игоря? — говорю и будто проваливаюсь в пустоту, в беззвучным вакуум, стягивающий черепную коробку в точку. А мать… Мать просто поднимает на меня полные слез глаза. И снова молчит. Не знал, что молчание может передать так много: информацию, мысли, чувства. Она смотрела напугано, горько, словно я здесь — ответственный и сильный взрослый, а она — наивная и маленькая девочка, ждущая помощи со стороны. Не выдерживаю накала эмоций, той растерянности, что мать транслировала каждой клеточкой тела, каждым тихим, сопящим вздохом, и предпочитаю уйти. С таким же многозначительным молчанием, которым она одаривала меня пару мгновений назад. Спиной чувствую, как та взглядом буравит мне спину, пока я, наконец, полностью не скрылся за входными дверьми палаты номер десять.

***

Вечерело. Лед улиц матово отражал желтый свет фонарей, а облако копоти, обычно нависающее над городом мрачным дырявым полотном, рассосалось, позволяя темному, нефтяному небу вздохнуть полной грудью. В голове, как голодные вши, скакали разномастные мысли. Узнает ли Игорь? Что будет после того, как мать сознается ему? Где брать деньги на ребенка? И кто вообще на самом деле отец?! Последний вопрос возник так внезапно, что я аж замер, сканируя местность вокруг. Абсолютно не осознав половину пути, что я успел пройти к дому, обнаруживаю себя на странном, почти символичном перепутье: налево через заваленный сугробами детский городок, в котором, как сейчас помню, мне в двенадцать лет соседская девочка призналась в любви, или направо — через самодельную баскетбольную площадку, где я впервые получил легкое сотрясение мозга от удара мячом по голове. Казалось бы, что то хуйня, что это… И общий путь по времени сократить не выйдет. Но я все равно застыл на месте, совсем позабыв, как принимать решения. Вдруг со стороны баскетбольной корзины, косо прикрученной к фонарному столбу, появился знакомый силуэт, расслабленно двигающийся в мою сторону. Уже тогда я понял, что повернуться стоило бы к детской площадке и как можно активнее дать деру, но ноги словно примерзли ко льду, как язык к качелям на морозе — намертво. Все-таки делаю шаг влево и продолжаю путь, радуясь, что удалось избежать встречи с Яриком. Он — лопоухий такой, двадцатитрехлетний забивала, настоящий спортик, только курящий, пьющий и периодически нюхающий всякое дерьмо. С комично тонкими губами, с лицом в рубцах от акне, сопровождавшего парня весь пубертат и взростившего в нем какую-то особую гневливую обиду на людей вокруг. — Эй, Жендос, — окликнул он меня в самый последний момент, когда наши пути почти разошлись, — курить есть? С наступающим, кста. С неохотой протянул ему последний, мятый цилиндрик, припасенный в куртке, на что Ярик довольно хмыкнул и, не стряхивая с сигареты пыль моего кармана, ловко определил ее меж плоских губ. Даже если бы сигарет у меня не оказалось вовсе, пришлось бы топать к ближайшему магазину, покупать пачку, ибо не угощать Ярика было себе дороже. Это знал каждый, кто хоть раз в жизни слышал истории, как лопоухий Яр с братвой пиздили неугодных недалеко от «намоленного» нашей компанией места — от гаражей у школы. — Вчера с Володькой встретился, — задумчиво начал Ярик, затягиваясь глубже обычного и буравя меня пристальным взглядом. — На тебя жаловался. С мутнеющего неба легкой ленивой пыльцой начал падать снег. — По поводу? — Да так… — нехотя пояснил Ярик и грубо постучал указательным пальцем по сигарете, чтобы стряхнуть серый пепел в серый сугроб. — А это правда, что мне Вован сказал? — Что? — с подозрением уточняю я. — Ну, что у вас в классе пидор есть? Арсений… Господи, совсем замотался сегодня — он напрочь из головы моей вылетел (в кои-то веки), и я даже не сразу понял, о каком таком пидоре талдычит Ярик. Замираю на еще одной развилке, только теперь менее реальной, но куда более опасной и судьбоносной, и судорожно сжимаю кулаки в карманах. Язык шевелился на автомате, без моего явного участия, потому что мыслями я все еще был в десятой палате, осматривал чуть выпирающий живот матери и заново учился сглатывать нервный комок в горле. — Не, попутал что-то Володька твой. Он как с Леркой сошелся, — для пущей убедительности добавил я своей лжи вкрапления реализма, — так с концами под каблук залез, чушь порет всякую, сам знаешь, как это бывает. Ярик кивнул и вроде даже подобрел, натягивая задравшуюся шапку на уши и небрежно почесывая редкую щетину на челюсти. — Ага. Знавали мы таких, да, Женек? — задал он риторический вопрос и бодро шлепнул меня по спине, отчего я неловко покачнулся на месте. Сигарета в его зубах ловко перекочевала на другую половину рта, искусанная и наполовину докуренная. — Один ты у нас гордый волк-одиночка, ебать… — то ли одобряюще, то ли насмехаясь, выдал Ярик и свистнул в морозный воздух: — Давай, к пацанам пиздуй. Ты ж к ним идешь? — Угу, покеда, — кое-как выдавил из себя я и быстро развернулся в противоположную сторону. После этой встречи — ноги несли меня сами — вместо того, чтобы тупо пойти домой, я направился по уже знакомой дороге, на другой конец Норильска, продолжая держать руки в карманах напряженно сжатыми, как если бы от этого зависела моя жизнь. В груди спотыкалось сердце, и я ненавидел эту жалкую, ущербную мышцу, которая тыкалась мне в ребра, как недобитая собака. Я и сам был недалек от того, чтобы стать избитой дворнягой — эта мысль огромным болючим гнойником разрослась в моей голове, ускоряя и без того быстрый шаг. Если и есть в мире место, где мои боль и проблемность будут кстати, так это он. Так думал я, когда срезал очередной проспект через узкие заснеженные переулки.