Аннигиляция

Проходят часы, и наконец, наконец, они замечают пещеру далеко на берегу реки. Леви был бы рад вытащить ноги из воды, если бы мог их чувствовать. Земля кажется странно мягкой, но его ноги не чувствуют ничего, кроме булавочных уколов и странного ощущения песка там, где есть только камни. Он надеется, что серьёзно не навредил нервным окончаниям своих ног. Пещера обширная, с отверстием в верхней части до самого конца. Они считают, что могут рискнуть развести небольшой костер — у них нет выбора, холодно, — и в ту секунду, когда Леви вытягивает ноги вперед, он чувствует себя до боли человеком. Некоторое время они сидят молча, вытирая одежду и стараясь не дрожать. Леви боится, что никогда не смоет с себя всю кровь. Эрвин сидит по другую сторону костра, выражение его лица не читаемо, руки сложены перед собой. Он очень долго молчит. Бой прокручивается в голове Леви снова и снова. Так много крови. Он вспоминает удар по его скуле, может быть, она даже сломана. Сейчас он почти не чувствует ее — только тупой, горячий пульс крови. Он понятия не имеет, скольких убил. Леви не может перестать чесать свою шею, плечи. В тех местах, где на коже шелушатся маленькие чешуйки засохшей крови. Это становится невыносимым — зудящая сухая кровь и молчание Эрвина, — и он выходит из пещеры, в гневе срывая рубашку и бросая ее на землю. Вода такая холодная, что воздух в его легких сжимается, он чувствует, как его выворачивает наизнанку, словно ударом в грудь. Так холодно, что больно, так холодно, что пальцы на ногах онемели всего через несколько минут. Но он стоит по пояс на глубине и оттирает кровь с груди, со штанов, которые все ещё на нем. В конце концов он возвращается за своей рубашкой, чистит её тоже, и снова надевает, вытирая о свое тело. Когда он возвращается, дрожащий, разбрызгивающий мокрые капли по земле, но, наконец, чистый, Эрвин не смотрит на него. Леви стоит перед костром и расстегивает рубашку, по его коже бегут мурашки. Огонь удивительно теплый. — Лучше? — спрашивает Эрвин, смотря на пламя. Он странный и тихий, и голос у него глухой, словно он погружен в раздумья. Леви хмурит брови. С его волос текут холодные, чистые, маленькие ручейки, по затылку, за ушами, со лба, куда упала одна мокрая прядь. Ощущение холодной воды на нежной, опухшей коже над скулой лучшее из всего, что он чувствовал за весь день. Он чувствует себя чище, чем за последние месяцы, и в большей степени самим собой. — Ты должен был попросить о помощи, там, раньше, — говорит Леви, сидя на камне перед костром, а Эрвин все еще смотрит в огонь, сложив руки на груди. — Когда мы сражались на Базе, — уточняет Леви. Он помнит груду трупов, на которой стоял Эрвин. — Ты чуть не погиб. Эрвин резко смеется, наконец-то вынужденный ответить. Его руки все еще сложены на груди, но глаза отрываются от огня, когда он говорит: — Это я-то чуть не по… Слова Эрвина замирают у него на губах, он замолкает, как только поднимает глаза на Леви. Он рассматривает следы холодной воды на его коже восторженно, пристально. Леви чувствует, как ткань его рубашки прилипает к груди, догадывается, как это должно выглядеть. Эрвин не может отвести от него глаз. Он сжимает руки вместе, пока Леви не замечает, как костяшки его пальцев краснеют, а затем белеют. Леви вытягивает свои холодные руки перед огнем ладонями вверх, открытые, уязвимые. Он наблюдает за движением кадыка Эрвина, чьи глаза спускаются с предплечий Леви к его голым ладоням. Эрвин переводит дыхание, затем продолжает: — Это я-то чуть не погиб? Его голос стал мягче, чем раньше - надломленный и грубый. — Ты был весь в гребаной крови, Леви. Он подчеркивает это слово, почти сердито. Леви не может припомнить, чтобы когда-либо раньше слышал это слово из уст Эрвина. Услышав его сейчас, сидя промокшим насквозь в теплом оранжевом свете пещеры, его обжигает изнутри. Он пожимает плечами, чтобы скрыть дрожь. — Она была не моя, — говорит он. Глаза Эрвина устремляются на его лицо, неотвратимо, ужасающе, удерживая его взгляд. Молчание затягивается. — Скольких ты убил? — спрашивает Эрвин, и Леви знает, что он имеет в виду до этого. — Я не знаю, — честно отвечает он. Он все еще винит себя во многих смертях — Изабель, Фарлана. Остальных. Он считай сам убил их. Взгляд Эрвина возвращается к рукам Леви, кажется, задерживается на костяшках его пальцев, где, как Леви знает, у него остались беспорядочные рубцы. — Ты замерз, — внезапно говорит Эрвин, а затем встает и подходит к нему. Он опускается на колени на каменный пол пещеры. Стоя на коленях, он одного роста с сидящим на камне Леви. Он так близко. Тепло его тела угнетающе жаркое, невероятно соблазнительное. Кожа Леви такая холодная, что кажется синей. Мокрая рубашка окутывает его, словно одеяло из холода. Голос Эрвина едва слышен, когда он тянется вперед к его рубашке. Леви чувствует, что может упасть боком в огонь. — Тебе следует снять это, — говорит Эрвин, притворяясь небрежным, как будто он просто практичен. Его пальцы обжигают в отличие от замерзшей кожи Леви. Эрвин снимает рубашку, затем майку, которую ему приходится отдирать от тела Леви, как слой кожи. Это кажется таким непристойным, словно он никогда в жизни не был так обнажен. Однако без одежды тепло огня на его обнаженном торсе почти невыносимо. Это удовольствие настолько абсолютное и настолько шокирующее, что Леви закрывает глаза и шипит сквозь зубы. Он поражен тем, насколько стало теплее. Он снова открывает глаза и видит как взгляд Эрвина скользит по его груди, пальцы в нескольких дюймах от прикосновения к коже, как будто он останавливает себя. Щеки Эрвина пылают. — Так теплее, — говорит Леви почти шепотом. — Спасибо. Эрвин поднимает глаза — да, вверх, так как он опустился на пятки, и ему приходится поднять голову, чтобы посмотреть ему в лицо, — и они теплее и темнее, чем Леви когда-либо видел. — Ты так легко двигаешься, — шепчет Эрвин почти благоговейно. — Так быстро. Как нож. Его пальцы едва касаются краев ключиц Леви, спускаясь от покрытой мурашками кожи вниз к холодному сверхчувствительному соску, они такие обжигающе горячие, слишком горячие, что Леви кажется он не выживет, они почти причиняют боль… Он резко втягивает воздух, и Эрвин убирает руки, не сводя глаз с капель воды, высыхающих на груди Леви. — Как ты научился так быстро двигаться? — спрашивает Эрвин. — Я не хочу говорить об этом сейчас. — Нет? — руки Эрвина возвращаются, чтобы снова зависнуть над кожей обнаженной груди Леви. — Нет. Эрвин оказывается каким-то образом ещё ближе. Он так тихо говорит, что Леви приходится следить за его губами, чтобы понимать. — О чем ты хочешь поговорить? — произносят губы Эрвина. Леви не может произнести ни слова. Глаза Эрвина темны в свете костра, и иногда в искрах от него мелькают отблески ярко-синего цвета. Его губы мягче, чем Леви предполагал. Он никогда по-настоящему не позволял себе на них смотреть. Прежде чем Леви успевает ответить, Эрвин кладет всю свою руку ему на бок, ладонь плоская и горячая на его ребрах. Это шок, которого Леви никогда в жизни не испытывал. Он чувствует, что единственная живая часть его тела — та, к которой Эрвин прикасается, обжигая своими теплыми, теплыми руками. — Что это? — спрашивает он. Леви знает, что он имеет в виду татуировку, согревающуюся под его пальцами. — Голубь, — коротко говорит Леви. Эрвин нежно проводит по его линиям, и его пальцы такие тёплые, хотя до этого без раздумий вспарывали так много тел… Он дрожит, чувствуя, как краснеет. — В память об Изабель, — уточняет он. Лицо Эрвина отражает грусть, прежде чем снова разгладиться. Его пальцы поднимаются к словам на иврите, над птицей. — Старая еврейская молитва, — говорит Леви. Странно, как легко он доверяет Эрвину такие интимные подробности о себе. — Моя мать часто читала её мне. Эрвин придвигается ближе, его кожа теплая и порозовевшая из-за огня и Леви. Он надеется. Пальцы Эрвина пробегают по изгибу плеча, по изгибу его бицепса. — Я думал, ты ненавидишь оружие, — говорит Эрвин, проводя пальцем по двуствольному пистолету на руке Леви. — Ненавижу. В пещере так тихо. Никогда еще никто не прикасался к нему так. Ему кажется, что Эрвин словно снимает с него кожу, полностью обнажая и оставляя беспомощным. — Я понятия не имел, что у тебя это под рубашкой, — тихо говорит Эрвин, его пальцы обжигают там, где он проводит по чернильным линиям. Леви не знает, имеет ли он в виду его кожу, татуировки или явную неоспоримую уязвимость. Он пожимает плечами, и Эрвин наклоняется так близко, что Леви чувствует его запах. От него пахнет дымом костра, кровью и густой лесной грязью. Это такой чистый животный запах, что Леви чувствует, как скручивает пальцы на ногах. Так тихо. Леви кажется, что его костяшки пальцев кричат от напряжения там, где он сжимает край камня, на котором сидит, отказываясь двигать руками, чтобы коснуться Эрвина. Тот наклоняется еще ближе, и тогда Леви чувствует трепет чего-то настолько близкого к страху, что даже не может назвать это чувство, когда нос Эрвина касается края его подбородка. — А это что? — спрашивает он, шепча в кожу на шее Леви. Он касается бьющейся точки пульса Леви теплыми мозолистыми руками. Леви чувствует, что тает. — Что что? — задыхается Леви. Эрвин слегка надавливает на его пульс, и Леви чувствует, как у него кружится голова, ощущая обжигающий жар и жужжащее покалывание от макушки до пяток. — Страх, — шепчет Леви в воздух, — это страх. Нос Эрвина снова упирается в челюсть Леви, губы едва соприкасаются с кожей. — Так ли это? Леви не может дышать. — Нет. Это не так. — Я так и думал, что нет. — Почему? — Ты сражаешься так, словно ничего не боишься, — почти беззвучно произносит рот Эрвина. Леви издает смешок. — Я много чего боюсь, — говорит он. Руки Эрвина, теперь обе, на его теле, кончики пальцев скользят вниз по шее и прижимаются к ключицам. Одна рука поднимается к лицу, и он чувствует, как все внутри него застывает, а затем тает почти в одно и то же мгновение. Большой палец Эрвина касается его рта, мягко впивается в нижнюю губу. — Чего, например? — Просто сделай это, черт возьми, Эрвин. Вот оно, опять. Этот прилив жара и адреналина, когда он произносит его имя. Так необычно, так интимно. Рот Эрвина изгибается в медленной, понимающий улыбке. Леви никогда не видел такого выражения на его лице. — Сделать что? — спрашивает он, и кожа Леви, наконец, теплая от огня, и его грудь такая обнаженная, и его кровь гудит, и он больше не может этого выносить. Он убирает руки от камня — костяшки пальцев хрустят и стонут в знак протеста, так сильно он сжимал их — погружает обе руки в волосы Эрвина и целует. Наконец-то. Эрвин издает звук, который Леви будет помнить до самой смерти, и две огромные горячие руки хватают его по бокам, скользя по спине. Он чувствует себя абсолютно голым. Руки Эрвина не могут быть такими горячими. Они повсюду, его руки. Вжимаются в его плечи, обводя бока, ударяются о каждую выемку его позвоночника. Лихорадочно, жадно. Леви этого не ожидал. Он ожидал чего-то размеренного, почти нежного. Он мечтал об этом. А не о таком. Эрвин, кажется, не может перестать прикасаться к нему. Его руки обхватывают грудь Леви, накрывают его колотящееся сердце под грудной клеткой, и он так сильно кусает Леви под челюстью, что тот шипит и тянет Эрвина за волосы. Тот отстраняется и смотрит на него такими дикими глазами, каких Леви никогда у него не видел. По сравнению с ними огонь кажется ручным и тусклым. Он протягивает руку и проводит рукой по волосам Леви, выражая смесь благоговения и отчаянного голода. — Мы не должны, — слышит Леви свой голос. Брови Эрвина сходятся вместе. — Почему? У Леви нет ответа на этот вопрос. Огонь тихо потрескивает, Эрвин освещен желтым и оранжевым, и эти цвета словно были созданы только для него, и голубизна его глаз — единственное, чего не коснулось золото на всем его теле. У Леви перехватывает дыхание. Эрвин придвигается вперед еще, так близко, что его тело прижимается к внутренней стороне бедер Леви, к его животу. Он такой теплый. Он поднимает глаза, кладет руки на ноги Леви, потом на лодыжки, потом на ступни. Затем снова поднимается к талии, плечам, рукам. У Леви никогда не было кого-то, кто так явно и совершенно отчаянно хотел прикоснуться к нему. Это ошеломляет. Он почти напуган. — Ты… — Эрвин обрывает себя, как будто ему только что пришла в голову мысль. Его щеки вспыхивают, и он смотрит вниз на обнаженную грудь Леви, затем снова на его лицо. — Ты хочешь этого? «Я умру, если ты не сделаешь этого», — хочет сказать Леви, и в то же время он хочет сказать: «Я умру, если ты сделаешь это.» Эрвин наблюдает за выражением его лица, а затем уголок его рта приподнимается, и он продолжает: — Если отбросить тонко завуалированные метафоры, конечно. Леви издает смешок. — Хей. Я был пьян. — Ты сравнил меня с богом. — Я был очень пьян. — А сейчас ты пьян? Леви колеблется. Кожа Эрвина невероятно, почти невыносимо теплая, и он так хорошо пахнет, как будто погружаешься в чистую землю. Его волосы такие мягкие, что Леви больно прикасаться к ним руками. Он с содроганием осознает, что его руки так и не отпустили их. Он чувствует себя подавленным, сбитым с толку и опьяненным, совершенно разбитым одной только его близостью. Его запахом. Его впадиной у основания горла и болезненной грациозностью пальцев. Да, хочет он ответить, но он понимает, что Эрвин имеет в виду. — Нет. Он проводит руками по волосам Эрвина и по раковине его уха, находит пульс под кожей на шее и прижимает к нему пальцы. Он мог бы так легко убить его вот так. Эрвин это знает. Его сердце бьется быстрее, чем у Леви. Его глаза медленно закрываются, и он откидывает голову назад. Это самая шокирующая вещь, которую Леви когда-либо видел — тень от ресниц Эрвина на щеках, открытая уязвимость его горла. Это что-то будоражит в нем, и он отвечает. — Я хочу этого, — говорит Леви, его пальцы давят на пульс Эрвина, в мягком порыве, как будто эти слова причиняют ему боль. Они причиняют. Эрвин открывает глаза и смотрит на него. Его губы изгибаются в улыбке. Он встаёт, поднимает Леви за талию, и прижимает к холодной стене пещеры. — Да? — говорит он, выдыхая слово прямо в его рот, как будто это что-то непристойное. Так и есть. — Да. После этого все расплывается. Эрвин не менее возбужден, и Леви не менее разбит. Они испытывают ужасное, всепоглощающее чувство безотлагательности, как будто их руки друг на друге — единственное, что поддерживает их жизнь. На какое-то время Леви позволяет прижимать себя к стене пещеры — холодному, безжалостному камню под лопатками — просто чтобы слышать звуки, издаваемые Эрвином, чувствовать вкус полного отчаяния на его языке. — Черт. Леви. Его бьёт током, когда он слышит, как Эрвин так заикается, произнося его имя. Это похоже на внезапное погружение в горячую воду, и жар, который ползет по его коже, проникает внутрь. Его член дергается, когда Эрвин повторяет его имя снова, на этот раз резко и настойчиво: — Леви… Его руки дрожат на его теле, на линии его груди и живота. Они дрожат, когда пытаются расстегнуть его брюки — неуклюже, и Леви даже не думал, что Эрвин способен на такое, — и они дрожат сильнее, когда Эрвин опускает осторожные пальцы за пояс, прижимаясь к мягкой коже на бедрах. Эрвин задыхается, как будто пробежал большое расстояние. Он прижимается так близко, что Леви чувствует, как стена впивается в его спину. Эрвин утыкается лицом в изгиб его шеи и просто стоит так, засунув одну руку наполовину в его штаны, а другую положив на поясницу, прижимая их тела друг к другу. Он всхлипывает у горла Леви. — Ты чуть не умер, — говорит он срывающимся голосом, — так много раз сегодня. Кажется, Эрвину больно даже думать об этом. Он вонзает зубы в мышцу между шеей и плечом, и Леви чувствует, как напрягается, а затем сразу расслабляется, как будто все его нервы перерезаны. — Неправда, — невнятно говорит Леви. Он оседает на Эрвина, когда тот снова кусает его. Кровь стучит у него в ушах. Член так сильно стоит, что больно. — Правда, — говорит Эрвин, и его голос становится выше и мягче, почти как стон. Леви никогда раньше не слышал, чтобы он так говорил. Отчаянные, дрожащие руки Эрвина скользят по предплечьям Леви, затем берут его ладони. Он, кажется, очарован силой, заключенной в них. Он говорит: — Ты почти умирал каждый раз. А потом руки Эрвина снова обхватывают его, не переставая двигаться. У Леви перехватывает дыхание, когда он отвечает: — Меня трудно… убить. Глаза Леви закатываются, когда Эрвин проводит пальцами по соску. Последнее слово «убить» превращается в нечто порочное. Непристойное. Грязнее, чем все, что он когда-либо произносил. — Хорошо, — говорит Эрвин, и в его голосе слышится отчаяние. — Не… не позволяй… — он не может закончить фразу и вместо этого говорит: — Останься… оставайся со мной. Пожалуйста. Леви не отвечает, хотя хочет. Ему хочется зарыться лицом в волосы Эрвина, вжаться в него полностью и сказать: «Всегда, я всегда буду оставаться с тобой. Скажи мне жить, и я буду жить.» Зубы Эрвина находят его плечо и кусают так сильно, что Леви боится, как бы он не прокусил его, но все же не может сдержать почти яростный, нуждающийся звук, вырывающийся из него. Эрвин проводит зубами по ключице, но не кусает, и колени Леви дрожат. — Тебе нравится так? — спрашивает Эрвин, и Леви фыркает. Не обращая внимания на жидкое тепло, которое разливается по его телу, когда Эрвин задает этот вопрос. Тон его голоса такой, как будто ответ имеет значение больше, чем что-либо на этом свете. — Ненавижу это, — говорит Леви, слегка ухмыляясь. Эрвин смеется ему в грудь, а потом снова целует. Это странно. Странно, как Леви может быть так уверен, что никогда не чувствовал себя более живым до этого момента, что его сердце никогда раньше не качало кровь, кроме как выплескивало её в те участки тела, на которых Эрвин сейчас стиснул зубы. Зубы Эрвина скользят по его нижней губе, и Леви стонет, сам того не желая. Следующий поцелуй Эрвина более небрежный, он улыбается. На вкус он как тепло, огонь и мягкость новорожденной земли. Наконец Леви сильно отталкивает его, и Эрвин отшатывается назад. Леви демонстративно потирает лопатки, смотря на него. Эрвин краснеет. — Прости. Леви пожимает плечами. Он подходит к Эрвину и тот пятится, почти отпрянув от него, если не считать мрачного, довольного выражения на его лице. Он толкает его до тех пор, пока Эрвин не садится на камень перед огнем, тот же, на котором раньше сидел Леви. Он собирается упасть на колени, как это сделал Эрвин, но две большие руки хватают его за бедра и останавливают на полпути. Его грудь все еще обнажена, брюки все еще наполовину расстегнуты, и Эрвин крепко держит одну руку на бедре Леви, а второй осторожно тянется и ныряет под пояс. Он ни на секунду не отводит взгляда от лица Леви. Его пальцы такие теплые на нежной коже бедер. В таком положении Леви настолько выше Эрвина, что у него кружится голова. Его член почти на одном уровне с его лицом. Оба они затаили дыхание, как будто ждут, когда Земля снова начнет вращаться. Она не начинает. — Черт, — шепчет Эрвин, не сводя глаз с Леви. Наблюдая, как рот Эрвина произносит это слово, наблюдая, как горят его глаза, когда он это произносит, Леви ощущает такой невыносимый жар, что чуть не падает на колени. Эрвин говорит: — Твои волосы все еще мокрые, — как будто это объясняет всю его непристойность. Леви протягивает руку, чтобы с любопытством провести по ним руками, и находит, что они действительно все еще влажные. И холодные, по сравнению с его нагретой огнем кожей. И по сравнению с выражением лица Эрвина. Леви замирает, запустив одну руку в волосы, и наблюдает, как Эрвин смотрит на него так открыто, почти небрежно. Он выглядит опустошенным, страдающим. Его руки замерли на коже Леви, одна на бедре, а другая за поясом. Его трясет. — Я понимаю, — говорит он, и даже его губы дрожат от отчаянной настойчивости. — Что ты имел в виду тогда. О желании чего-то… Он останавливается, и Леви отмирает, чтобы протянуть руку и медленно, осторожно погрузить пальцы в мягкие волосы Эрвина. Тот все еще смотрит на него, глаза закрываются от этого ощущения, а затем снова открываются. Он делает вдох, а затем уточняет: — О желании чего-то, способного… способного уничтожить тебя. В теле Леви ничего не осталось, кроме головокружительного стука сердца и ноющей боли в члене, но при этом что-то сжимает его грудь тисками. Эмоция, которую он не может определить, охватывает его, обжигает изнутри его грудную клетку, как клеймо. В этот момент Эрвин обхватывает своими теплыми, чудесными пальцами член Леви и вытаскивает его из штанов, целомудренно целует один раз, прежде чем вобрать весь целиком. Леви чувствует, как земля уходит у него из-под ног. Он не знает, где он. Его руки слишком сильно тянут Эрвина за волосы, но он не может остановиться. Глаза Эрвина закрываются, как будто он… молится. Он не может с этим справиться. Он умрет, если так будет продолжаться. Эрвин будет опустошать его до тех пор, пока от него ничего не останется. Эрвин ласкает языком прямо под головкой члена Леви, и кто-то стонет — невозможно сказать, кто, Леви даже не уверен, кто из них кто, — так громко, что эхо отражается от стен пещеры и возвращается, вдвое непристойнее, обратно. Леви тяжело дышит; он едва может выдержать собственный вес, а Эрвин облизывает его член, закрыв глаза, а его волосы такие болезненно мягкие и золотистые под руками Леви. Удовольствие продолжается и продолжается, медленно и почти болезненно. Эрвин не торопится, наслаждается, издавая тихие звуки и сжимая бедра Леви так сильно, что оставляет синяки. Он мертв? Должно быть, так и есть. Это чувство, разрывающее его на части, не может быть ничем иным, как смертью. — О, боже мой, — говорит кто-то. Звук дрожащий, отчаянный, высокий, как будто стоишь на краю очень высокой скалы. — Ох. О. Боже… Леви думает об Эросе, боге желания, поджигающем сердца людей своими ужасными факелами. Пальцы Эрвина обжигают его. — Господи, блять… — Ох. Это он. Он говорит. Леви с трудом узнает свой собственный голос. — Блять, боже, я не могу… Пожалуйста. Он почти не осознает, что это он сам произносит эти слова. Ничто из того, что он может сказать, не может выразить отчаянный прилив чувств, переполняющих его грудь. — Эрвин… Ах. Ничего, кроме этого. Эрвин стонет с его членом во рту от звука своего имени, от того, как ломается голос Леви, и вибрации, которые он производит ртом, посылают ударную волну до самых пальцев ног Леви. Он повторяет это снова. И еще раз. … Эрвин Эрвин Эрвин Эрвин… Он говорит это до тех пор, пока оно не значит ничего, пока оно не значит все. Он говорит это до тех пор, пока это не становится всем, что он может сказать. Всем, что он хочет повторять снова и снова до конца своих дней. И каждый раз, каждый раз интимность этого слова шокирует его. Посылает маленькие искорки на кончики его пальцев, вьющиеся в волосах Эрвина. Скользкий от слюны палец Эрвина мягко нажимает на мошонку, и его охватывает паника — у них нет ничего для… Но за этим почти сразу же следует слепое, полное доверие, которое заполняет всю грудь Леви. Он запрокидывает голову назад, впивается пальцами в голову Эрвина и стонет, кончая. Это опустошает его. В ушах звенит, когда он приходит в себя, и он опускается на колени на дрожащих ногах, затем садится на землю. Он прислоняется к ногам Эрвина и кладет голову ему на колени. Пальцы Эрвина нежно гладят прохладные влажные волосы Леви, убирая их с лица. Леви делает движение к большому, Боже, члену в штанах Эрвина, все еще твердому и находящемуся в нескольких дюймах от его лица, но Эрвин издает звук, и Леви останавливается. — Пожалуйста, не надо, — говорит Эрвин голосом, который звучит странно сытым и сонным, как будто это он испытал оргазм. — Пожалуйста, просто позволь мне дать тебе это. Леви закрывает глаза и кладет голову на ноги Эрвина. Он такой теплый. — Почему? — спрашивает он растянутым и сладким голосом. Его ноги все еще дрожат. Его сердце все еще колотится. Он чувствует себя здесь в безмерной безопасности, положив голову Эрвину на колени. — Потому что я так хочу, — просто и тихо говорит Эрвин. Леви неумолимо падает в дрему и он не смог бы остановить это даже если бы захотел. Эрвин слишком хорошо пахнет, его кожа слишком теплая, его руки в волосах Леви слишком чудесны. — Спасибо, — тихо говорит Леви. Он не помнит уже сколько лет назад говорил это кому-то. — Не надо, — бормочет Эрвин. Его голос такой мягкий. — Я был эгоистом. Я хотел увидеть твое лицо. — Мм? — Мм… Оно красивое. Румянец Леви — это та медленная, теплая штука, поднимающаяся по его шее и ушам. Пальцы Эрвина следуют за ним, и он издает что-то похожее на смех. Он… нежный. Уютный. — Спокойной ночи, Леви, — говорит мягкий золотой голос Эрвина, и Леви засыпает.