Аннигиляция

Леви просыпается от боли в шее примерно через час, и ему требуется мгновение, чтобы понять, что его голова все еще лежит на коленях Эрвина. Затем еще мгновение, чтобы понять, что Эрвин не спит, а затем приходит медленное, отдаленное осознание того, что Эрвин проводит пальцами по его волосам. Леви хмыкает, говорит себе, что слишком устал, чтобы двигаться, и просто открывает глаза. Рука Эрвина погружается в его волосы, как в замедленной съемке, убирая их с лица, почесывая кожу головы. — Они отросли, — тихо говорит Эрвин, и его голос звучит странно — как будто он вот-вот разобьет этот странный пузырь сонной дремоты, но еще не совсем справился с этим. — Твои волосы. Леви утыкается лицом в ногу Эрвина и что-то бормочет, но это не имеет ничего общего с настоящими словами. Эрвин пахнет невероятно хорошо. Абсурдно хорошо, учитывая, что у них нет ни стиральных машин, ни душевых, ничего из того, что было раньше. — Почему ты так хорошо пахнешь, — бормочет Леви в теплое бедро Эрвина, слегка прижимаясь головой к его рукам, когда тот снова гладит его по волосам. Это приятно. Эрвин смеется. — Я не знаю. — Нет, знаешь. Другая рука Эрвина поднимается, и теперь они обе в его волосах, один палец так нежно проводит по линии роста волос, что Леви почти подскакивает. — Химия тела, — бормочет Эрвин. Он царапает ногтями кожу его головы, и тот вздыхает, сам того не желая. — Что, типа моему телу нравится быть рядом с твоим? Как только слова слетают с его губ, он краснеет, разгоряченный и смущенный. Шесть месяцев назад он никогда бы не сказал что-то настолько нелепое. И две недели назад тоже. Эрвин просто говорит: — Да. Леви не знает, как ответить; что-то сжимает его грудь крепко и горячо, а что-то титаническое одновременно расслабляет ее. Он измучен всеми этими противоречивыми физическими чувствами. Люди не должны быть такими сложными. — Нам нужно поспать, — говорит Леви, и ему с запозданием приходит в голову, что он проспал больше часа, что он сказал «мы», потому что имел в виду спать вместе. Эрвин осторожно убирает пальцы из волос Леви, и тот скатывается на пол рядом с костром. Мгновение спустя Эрвин присоединяется к нему с одеялом. — Подвинься, дай положу под тебя. Леви поднимает глаза. — Ты взял рюкзаки? — он даже не заметил во время всего этого… Жестокость прошедшего дня внезапно обрушивается на него, как грозовая туча, и он мучительно устал, совершенно выжат. Так много крови, и большинство из них даже не кричали — но некоторые кричали. Как он мог так быстро забыть? Эрвин расстилает под собой одеяло и устраивается на нем, затем притягивает Леви ближе к себе. Прошло так много времени с тех пор, как Леви позволял кому-то так обнимать себя, что он сразу же чувствует себя в ловушке, инстинктивно желая отвернуться и убежать в противоположном направлении. Но затем Эрвин обнимает его, грудью тепло прижимается к спине Леви, а подбородок опускается на плечо, и что-то словно трескается во всем теле Леви, как лед на замерзшем озере. Эрвин, кажется, читает выражение его лица, а затем очень тихо спрашивает: — Ты в порядке? Леви кивает. Он не доверяет себе, чтобы ответить. Он засыпает почти сразу. Ему снится сон. Ему давно он не снился, но он до боли знаком. Он на складе — тот искажен сном, словно в тумане, но имеющий некоторое сходство с реальностью. Он считает бриллианты. Во сне они испускают тысячи маленьких радуг, как крошечные фейерверки. Выстрел отдается эхом так громко, что кажется, будто выстрелило у него в голове, и вся грудь Леви окропляется кровью, когда он видит мягкую, знакомую руку, тянущуюся к нему. Голос, дрожащий, отчаянно желающий сказать эту последнюю фразу: — Босс, я … Еще один выстрел, и Леви чувствует что-то влажное и ужасно теплое на своем лице… Он вскакивает, весь в поту, неудержимо дрожа. Эрвин, тоже проснувшийся, ничего не говорит, но очень осторожно кладет свою руку между лопаток Леви. Солнечный свет слабый и желтый, проникающий под углом через вход в пещеру. Огонь погас. Леви слышит пение птиц и шум реки, и расслабляется от руки, прижимающейся к его спине. Через некоторое время Леви снова садится и бездумно кладет голову на плечо Эрвина. Тот теплый и твердый рядом с ним. Живой. — Могу я спросить тебя кое о чем, Леви? Каждый раз, когда он произносит его имя, каждый раз, Леви чувствует дрожь до самых пальцев своих ног. Он знает, что речь пойдет о сне, и почти говорит «нет». — Хорошо. Эрвин немного выжидает, возможно, чтобы дать Леви ещё один шанс передумать и отказаться, но когда тот этого не делает, Эрвин спрашивает: — Кто такая Петра? Леви не слышал ее имени шесть лет, и у него такое чувство, будто ему ножом вскрывают грудь и живот. Потрошат одним движением. Эрвин отстраняется, чтобы посмотреть ему в лицо, а затем говорит: — Ох, извини. Леви качает головой. Ему нужно объяснить, что это было не… — Нет, — говорит он хриплым голосом. Он чувствует себя слишком беззащитным. — Не то, что ты подумал. — Нет? Леви колеблется. — Я… Я не знаю, — честно отвечает он. — Я не знаю. Она... Это ранит гораздо сильнее, чем он думал, потому что это была его вина больше, чем чья либо еще. — Её застрелили, — коротко говорит Леви. Его голос звучит так, словно он не спал неделями. — Она была… я был … — он не знает, как это сформулировать - он никогда никому не пытался это объяснить. Он дышит и пытается снова. — Она была членом семьи. Для меня. Я… любил ее как родную. Боже, как больно говорить об этом, слова словно вырезают ему легкие и кладут на раскрытые ладони Эрвина. — Она… её чувства были другими. Она хотела… большего. Его голос срывается, и он откашливается, радуясь, что Эрвин не видит его лица. Он понятия не имеет, что бы тот в нем нашел, если бы мог видеть. Тепло тела Эрвина, прижимающегося к нему, внезапно становится невыносимым, его руки словно клетка, и паника поднимается в груди Леви, как смертоносный прилив. — Леви… — Нам нужно выдвигаться, — говорит он, выскальзывая из кольца рук и поднимаясь на ноги. Он подавляет дрожь в основании позвоночника, когда осознает, насколько холоден воздух раннего утра без тепла Эрвина. — Леви. — Нет, Эрвин, — Не заставляй меня умолять. Я ведь буду. Эрвин некоторое время молчит, а затем с его стороны раздается шарканье, но Леви все еще не может повернуться, чтобы посмотреть на него. Он упаковывает их вещи — Леви все еще поражен тем, что Эрвин сохранил присутствие духа и схватил рюкзаки после всего, что произошло на Базе, — и ждет, пока спадёт напряжение в воздухе. Наконец Эрвин говорит: — Они будут выслеживать нас. Леви взваливает на плечи один из рюкзаков и поворачивается к нему. — Ты думаешь, они проследят нас до сюда? — Мы должны это учитывать. Эти последние два… — Да, — перебивает Леви, легкая дрожь пробегает по его спине. — Я заметил. — Я знаю несколько трюков, чтобы нас было труднее выследить, — говорит Эрвин и выходит. Леви следует за ним. Странно, как легко они следуют друг за другом. Как естественно для Леви предложить Эрвину свое доверие, свою веру, даже свое подчинение, и знать, что Эрвин вернет все сполна. Что-то теплое и собственническое колыхает под ребрами Леви, горячее и неизбежное, в его груди, и он отчаянно пытается подавить это. Они часами идут молча. Эрвин водит их кругами, через реки, вверх по ручьям и снова вниз по ним же. Лес поразительно красив. Леви все еще не может прийти в себя от чистоты этого места, чистоты воздуха. Даже грязь приятно пахнет. Прошли недели с тех пор, как он в последний раз видел дорогу, и почти год с тех пор, как он видел город, а он даже не обращал на это внимание. Лес здесь густой, так что солнечный свет едва достигает земли, а листья темные, красивые и пахнут водой. Воздух кажется чистым и прозрачным, и когда Леви поднимает глаза, чтобы понаблюдать за птицей, он видит теплый оранжевый свет солнца возле верхушек деревьев. Это как находиться внутри абстрактной картины, с воздушными слоями цветов: белый, желтый, оранжевый, синий. Леви в тысячный раз вздыхает, странно благодарный за это, и Эрвин обращает на него свой взгляд. — С тобой все в порядке? Леви кивает. — Почему ты всегда спрашиваешь меня об этом? Эрвин пожимает плечами. — Мне нужно знать. — Я всегда в порядке. Ботинки Эрвина приятно хрустят по земле леса; Леви слышит, как они задевают маленькие зеленые растения и щелкают крошечными веточками, и он чувствует, что расслабляется сильнее, чем за весь день. Звуки, издаваемые Эрвином, успокаивают и… почему-то приятны. Например, тот факт, что он жив, а след, который он оставляет в мире, прекрасен по своей сути. Леви же ходит абсолютно бесшумно. — Да, — мягко говорит Эрвин. — За исключением тех случаев, когда ты не в порядке. Леви не знает, что на это ответить, поэтому не говорит ничего. Птицы поют странные песенки, которых Леви никогда раньше не слышал, и он задается вопросом, насколько сильно теперь изменится земля. Они долго идут, прежде чем находят дом — маленький, с отсутствующей половиной крыши — и устраиваются в нем на ночь. Леви ставит их рюкзаки в угол гостиной, а Эрвин садится за кухонный стол, чтобы повозиться с приемником, и все это кажется… странным. Скрытым. Домашним. Можно было бы легко вот так подойти, сесть рядом с ним и положить руку ему на спину, на плечи, на теплую шею. Забраться к нему на колени. Дом такой маленький. У Леви чешутся ладони, когда он думает об этом, это заставляет его чувствовать себя пойманным в ловушку, загнанным в угол, нервным, поэтому он начинает убирать большие обломки потолка с центра комнаты. Эрвин слегка улыбается, когда видит, что Леви убирается. Его руки спокойны, осторожно возятся с радиоприемником, и Леви не может не вспомнить, как крепко они держали его за бедра прошлой ночью. Все это похоже на сон, как будто он все это придумал. Он не может примирить в себе полную невозможность того, что Эрвин когда-либо хотел его, с неизбежным воспоминанием о его губах вокруг его члена, поэтому он почти убедил себя, что ему это все показалось. Леви возвращается к привычке держаться на расстоянии и просто смотреть на Эрвина, испытывая боль. Это то, к чему он привык, в чем он хорош. Расстояние опускает с небес на землю, добро пожаловать. Он отчетливо почувствовал себя неземным, когда Эрвин прикоснулся к нему, и это оставило мечтательное, неосязаемое ощущение. Ему кажется, что он не был реальным в течение нескольких часов, и только сейчас, стоя в другом конце комнаты под полуразрушенной крышей и чувствуя боль до самого позвоночника от одного только взгляда на руки Эрвина, он снова настоящий. Затем он моет половицы, а Эрвин разводит огонь в камине. Леви отводит взгляд от движений предплечий Эрвина, когда тот работает, от маленькой морщинки сосредоточенности на его лице. Прошлая ночь теперь так далека, определенно это был сон. После половиц Леви находит метлу и подметает все, чувствуя себя почти сумасшедшим, одержимым. Во время уборки он находит маленькую спальню, скрытую упавшими потолочными балками. И там есть настоящая кровать, покрытая пыльцой, грязью и осколками. Леви уже год не видел кровати. Несколько пустых домов, в которых он бывал были опустошены. Он не решается позвать Эрвина, как будто простое стояние в комнате и взгляд на кровать вместе вернут все, о чем Леви старательно избегал думать с утра. Однако он настолько уверен, что вообразил это — прикосновение, кровь, огромное количество крови, и мечи, и гранаты, все это кажется ярким кошмаром, — что он отбрасывает мысли и тихо говорит: — Эрвин. В доме тихо, если не считать отдаленного пения птиц и шелеста листьев, и ток, который проходит по телу Леви, когда он произносит его имя, говорит ему, что прошлой ночью ему не приснилось ни единого мгновения. Леви краснеет, жар покалывает до самого горла, и Эрвин не слышит его, и ему приходится снова произносить его имя… Он с трудом может произнести его, вот так, уставившись на кровать, думая о том, как он повторял его снова и снова в пещере прошлой ночью, как он выдыхал его, когда… — Эрвин. Его голос срывается, и это так ужасно красноречиво и уязвимо, что Леви молится, чтобы тот не заметил. Эрвин поворачивается, и на его скулах и у основания горла появляется румянец. Значит, заметил. Эрвин прочищает горло, но не встает. — Да? — Тут, э-э … — Леви переминается с ноги на ногу. — Тут есть место для сна. Эрвин поднимает брови и улыбается, выглядит искренне довольным. Он все еще не встает. — Это хорошо. Это, э-э, это здорово. Леви не знает, что еще сказать, поэтому поворачивается спиной и идет к их рюкзакам. Он достает еду: рис с бобами, воду, кастрюлю. Что-то близкое к возбуждению горит у него в животе при мысли о том, чтобы готовить под крышей, спать в постели. Прошло так много времени, и Эрвин… Он никогда не видел Эрвина таким, домашним. В этом есть что-то странное, как попытка загнать солнце в клетку. Эрвину не место в доме; он слишком большой, слишком золотой, слишком похожий на лето и запах текущей воды. Но все равно, что-то грустное, далёкое, сворачивается калачиком в его груди, и он думает о том, как все могло быть, если бы не конец света: возвращаться домой, к нему. К Эрвину, длинными пальцами возящемуся с радио, к пальто Эрвина, висящему рядом с дверью, и к Эрвину, вытирающему ноги, прежде чем зайти, к его ярко-золотым волосам на подушке, к последней чашке чая на столе, остывшей, потому что они коснулись друг друга и забылись… Опасно. Леви зажмуривается, прикусывая язык, чтобы остановить ужасный поток образов. Он не может иметь этого, он не может иметь Эрвина. Он не может позволить себе даже воображать это. Если он это сделает, если он позволит себе вспомнить прошлую ночь и руки Эрвина на его теле, и его рот на его члене, и все их долгие взгляды, все размеренные прикосновения, каждый раз, когда его сердце переставало биться, когда Эрвин произносил его имя — если он позволит себе помнить эти вещи, он никогда больше не будет способен жить без него снова. Вкус прошлой ночи чуть не убил его. Он отказывается это допустить. Он практикуется в том, чтобы защищать себя. Опасно, Леви. Он хрустит костяшками пальцев, снова начинает скрести полы. Эрвин, наконец, включает радио и связывается с Контролем, выстукивая что-то, на что Леви лишь отдаленно обращает внимание и почти стирает кожу на руках. Он готовит. Кастрюля крепкая, и он ставит ее прямо на огонь, присаживается на корточки рядом с камином и готовит впервые за долгое время, сколько себя помнит, — не учитывая жаренное мясо и собранные растения. Специи — лучшее, что он нюхал за долгое время, — и он старается не думать о том, насколько это неправда; и о запахе волос Эрвина, поте на коже его шеи и его дыхании, когда он, заикаясь, произнес имя Леви прямо ему в рот, — и он перемещается в более удобное положение на полу. Вскоре дом наполняется мягким, теплым запахом огня и готовящейся пищи, и Леви видит небо в дыре в крыше. Солнце село, и звезды уже подсветились — маленькие яркие пятнышки в темно-фиолетовом небе над головой. Огонь потрескивает. Леви расслабляется, на мгновение забывая о своей мучительной борьбе за то, чтобы держаться подальше от Эрвина. Эрвин со вздохом опускается на пол рядом с ним. — Спасибо, Леви, — говорит он мягко, так искренне, что у Леви болит в груди. Леви ничего не говорит, снимает бобы и рис с огня, кладет их на камень перед камином и помешивает уродливой деревянной ложкой. Он передает ее Эрвину. — Приятно, — говорит Эрвин, беря ложку и пробуя еду. — Быть под крышей. Есть настоящую еду. Леви кивает, глядя в огонь. Голос Эрвина, его близость ужасны. Он чувствует, что его затягивает, как будто Эрвин — это прилив — разрушительный, обволакивающий, с которым невозможно бороться. Он чувствует, что тонет. — Ты сожалеешь об этом, — бормочет Эрвин, понизив голос до осторожного и мягкого, но, несомненно, печального. — Ты сожалеешь о том, что произошло между нами. Леви пристально смотрит на него. Эрвин слегка улыбается и протягивает ему ложку. Он не берет ее. — Я … — Нет. Я хочу этого. Я хочу большего. — Я не знаю. Эрвин некоторое время молчит, глядя Леви в лицо, невыносимо нежно, а затем говорит: — Ты боишься? Да. Я боюсь, что если ты начнешь прикасаться ко мне, я умру, когда ты остановишься. — Чего? — Меня. Конечно, да. — Конечно, нет. Затем Эрвин протягивает руку вперед, и Леви не может сдержаться и тянется к нему, вздыхает, когда рука Эрвина касается его шеи. — Я ни о чем не жалею, — говорит Эрвин. Его взгляд суров, как будто он твердо уверен в этом. В каком-то смысле так оно и есть. Леви думает: Я сожалею обо всем. Я сожалею, что когда-либо прикасался к тебе. Я сожалею, что не прикасался к тебе каждую секунду, когда мы были вместе. Я сожалею, что поцеловал тебя. Я сожалею, что не целую тебя прямо сейчас. Но почему-то все это неправда. Леви никогда не жил сожалением, и даже если ему так больно просто смотреть на Эрвина, даже если Эрвин нашел все его слабые места, даже если он сам готов всадить себе в живот кухонный нож, просто чтобы почувствовать губы Эрвина на своей шее еще раз, даже если Эрвин полностью разрушил его, он не жалеет об этом. Что-то твердое застывает в груди Леви. Откровение. — Я ни о чем не жалею. Рука Эрвина скользит по коже Леви к его ключице, и он говорит: — Нет? Леви качает головой. Он думает о том, как тщательно соблюдал дистанцию весь день. Трус, думает он. Ущерб уже нанесен. Ты уже его. Огонь потрескивает, и дом такой тихий, такой маленький и такой теплый. Нет места держать расстояние. Леви дышит и делает то, чего никогда раньше не делал: он говорит всю правду, без утайки. — Я солгал, — говорит он, и Эрвин напрягается, убирает руку и просто спокойно сидит лицом к нему. Огонь освещает половину его лица теплым и оранжевым светом, и пламя идеально отражается в синеве его радужки, как будто оно горит в воде. Леви придвигается на долю дюйма ближе и понижает голос. — Я боюсь тебя. Эрвин так неподвижен, что Леви даже не чувствует, как он дышит. Осторожно, словно пробираясь по минному полю, он говорит: — Ты же знаешь, я бы никогда не… — Я знаю, — быстро говорит Леви. — Это… не то, что я имею в виду. Эрвин больше ничего не говорит, но придвигается так, чтобы их колени соприкасались. — Я боюсь, — говорит Леви. — Потому что… это больно быть рядом с тобой. — Он показывает на свою грудь, где его сердце сжимается так сильно, что кажется, оно перестанет биться, а затем на живот, где ощущается странный невыносимый сжимающий жар. — Здесь больно. — Леви, — выдыхает Эрвин, и в этом звуке больше, чем должно быть. На этот раз, когда Леви делает вдох, его трясет. Заметно. — Чума, — шепчет Леви, вспоминая их предыдущий разговор об Аполлоне. Брови Эрвина сходятся в обиженном, нежном выражении. Он тянется к Леви, и когда кончики его пальцев касаются покрасневшей кожи на его шее, он выглядит так, как будто ему больно. — Я бы никогда… — говорит он и, прежде чем он успевает закончить, Леви обрывает его. — Аполлон никогда не лгал, — говорит Леви, и его лихорадит. У него дрожат руки. Он на мгновение задумывается, поймет ли Эрвин, но знает, что поймет. Он всегда понимает. — Никогда. Зевс сделал его богом истины, и ни одно слово, которое когда-либо слетало с его уст, не было ложью. Пожалуйста, думает он. Если ты говоришь это, пожалуйста, пусть это будет истинно. У Эрвина тоже трясутся руки. Он сжимает в кулаки на груди Леви, затем расслабляет и скользит вверх; мучительно медленно, по его плечам, шее, по краям челюсти. Его руки горячие. — Ты… — Эрвин обрывает себя, качая головой, не отводя взгляда. Его глаза слишком полны эмоций, и Леви снова думает: «Слишком велик для этого маленького домика». Сверчки снаружи становятся все громче. — Ты понимаешь? — спрашивает Эрвин, и его щеки розовеют, а горло становится темно-красным. Все его тело дрожит, как капля дождя, готовая соскользнуть с листа. — Ты понимаешь, что я бы убил за тебя? — Его голос такой низкий, что звучит как гром. — Что я бы умер за тебя? Пожалуйста, не надо… — Да, — говорит Леви, но слово слишком мягкое и он едва его выговаривает. Эрвин резко убирает руки с лица Леви и, схватив его за руку, прижимает ее к своей груди. Твердая. — Ты чувствуешь это? — его сердце бешено колотится. Быстрее, чем у Леви. Он кивает, горло сжимается с какой-то необъяснимой тяжестью. — Это — истина, — говорит Эрвин, его глаза такие отчаянные и уязвимые — все равно, что смотреть на треснувшую мякоть плода. Его сердце замирает под пальцами Леви; такое живое, что он краснеет, думая об этом. — Если бы ты попросил протянуть руку внутрь и подержать его в своих руках, — он прижимает руки Леви ближе, как будто хочет открыть свою собственную грудь, как будто хочет вложить свое бьющееся сердце в ладонь Леви, — я бы позволил тебе. Он произносит это шепотом; кажется неправильным просто говорить. Глаза Леви влажные, веки тяжелые. — Поэтому, — говорит Эрвин, так тихо, что Леви нужно наклониться, чтобы он мог чувствовать губы Эрвина на своих губах, произносящие слова. Они не целуются. Эрвин продолжает говорить. — Не говори мне о чуме, — его губы скользкие и лихорадочно горячие, прижимаются к губам Леви, и ощущение соприкосновения их губ, без поцелуев, почти невыносимо. У Леви от этого кружится голова. — Я уже понял. Кто-то двигается, и они целуются, и поцелуй отличается от того, как это было раньше. Между ними какое-то отчаянное чувство необходимости, как будто они оба умрут без этого. Руки Эрвина возвращаются к его лицу, и они такие большие, такие теплые, слегка дрожат у его ушей. Леви сжимает ткань рубашки Эрвина, над сердцем. Тот отстраняется, чтобы поцеловать его в челюсть, а затем говорит так тихо, что у Леви по спине пробегает дрожь: — Ты пугаешь меня. Черт… Что-то ломается. Это все, все, что Леви должен был знать, все, что нужно было сказать друг другу. Последние остатки осторожной дистанции разбиваются, как стекло. Леви стонет, звук не похожий ни на один он когда-либо издавал, высокий, надломленный и болезненный. Его руки сильно дрожат, он засовывает их под рубашку Эрвина, прижимает к широкой теплой спине. Эрвин стягивает рубашку Леви через голову так быстро, что ткань рвется, а затем его губы снова оказываются у горла Леви, его челюсти, уха… — Ты пугаешь меня, — снова говорит он, шепча так горячо и так тихо ему на ухо, что у Леви мурашки бегут по спине. Он говорит это как провозглашение, как будто это означает что-то совершенно другое, потому что так оно и есть. — Ты меня пугаешь. Леви сильно дрожит, несмотря на теплый, душный воздух в доме. Его никогда в жизни так не обнажали. Это не похоже ни на что, что он когда-либо знал. — Пожалуйста, — говорит он так тихо, что не узнает свой голос. Он наблюдает, как озноб пробегает по обнаженной груди Эрвина, исчезая под рубашкой. Он дергает ее, хочет снять ее так сильно, что даже не может вспомнить, как это делается. Эрвин делает это за него, а он так пристально смотрит на обнаженную кожу, что у него в мозгу происходит короткое замыкание… Грудь Эрвина худая, идеальная, покрытая тонкими золотыми волосами и усеяна шрамами. У него на груди больше шрамов, чем у Леви, и это удивляет. Один шрам привлекает внимание: внизу, на животе, рядом с почками. Почти идеальный круг, с лучами, похожими на солнце. Пулевое отверстие. Оно такое же, как у Леви на бедре. Пальцы Леви скользят по нему, осторожно, словно спрашивая, и Эрвин делает долгий, громкий вдох. — Всё нормально? — спрашивает Леви, и Эрвин кивает. Леви наклоняется вперед и прижимается к нему губами, и кожа Эрвина такая теплая и так приятно пахнет, шрам выпуклый и шершавый. Эрвин выдыхает задержанное дыхание, а затем хватает Леви за волосы и приподнимает, чтобы снова поцеловать в губы, совершенно опустошающе. Хуже, чем раньше; поцелуй пожирающий, такой отчаянный, что кажется, будто земля разверзнется и поглотит их обоих. Как будто им больше не нужно быть осторожными друг с другом; то, как Эрвин целует его, почти насильственно, полностью уничтожающе. Разрушающе. Если бы это был кто-то другой, Леви был бы смущен отчаянием, потрясен. Но это не так. — Кровать, — говорит Леви, тяжело дыша. Руки Эрвина повсюду на его теле. — Там есть кровать. Эрвин кивает, но затем делает паузу и говорит: — Сначала я хочу тебя увидеть. Леви все еще тяжело дышит, переводя дыхание. Он убирает волосы с разгоряченного лица. — Что? Эрвин указывает на огонь. — Это единственное место, где я могу тебя чётко видеть. Леви не понимает, но затем Эрвин толкает его назад, пока его спина не ударяется о половицы, распластав на полу рядом с камином, стягивая с него штаны с какой-то безжалостностью, которая, кажется, удивляет их обоих. — Подожди, — говорит Леви, задыхаясь, лежа на полу на спине в нижнем белье. У него так сильно стоит, что даже изменение давления на член от снятых штанов, приносит облегчение. — Я хочу, чтобы ты тоже… Эрвин смеется, опускаясь над ним на колени, бесцеремонно снимает свои штаны и швыряет их на середину комнаты. Огонь добр и согревает его золотистую кожу. Он выглядит совершенно нереальным, как статуя. Как само солнце. Леви тоже смеется, не в силах остановиться. Он качает головой и тянется за боксерами Эрвина. — Нелепо, — бормочет он, засовывая пальцы за пояс. — Нелепо. Эрвин улыбается, и у Леви перехватывает дыхание. — Что? Леви качает головой и стаскивает с Эрвина боксеры, как будто они его обидели, и член Эрвина чуть не бьет его по лицу. — Какого хрена… Эрвин смеется при виде выражения лица Леви, и тот хмуро смотрит на него. Эрвин смеется так сильно, что все его прекрасное тело сотрясается, и на мгновение отчаянное напряжение в воздухе ослабевает. Леви качает головой, указывая на член Эрвина. — Должен был догадаться, — бормочет он. Эрвин снова улыбается, а потом улыбка исчезает, медленно спадает с его лица, как будто садится солнце. Его лицо снова становится сосредоточенным и он тянется к Леви. Он не раздевает его сразу; он оставляет нижнее белье и толкает его в грудь, пока тот снова не оказывается спиной на полу, и проводит руками от шеи Леви вниз по его телу. Его прикосновение такое горячее, что Леви извивается, задыхаясь. — Боже, — говорит Эрвин таким тихим голосом, что его едва слышно. Он стоит на коленях над Леви с выражением такого восторга, что кажется, будто даже не дышит, совершенно голый, теплый и оранжевый в свете огня. Его руки горячие и медленно скользят по бокам Леви, и останавливаются на бедрах. — Ты, черт возьми, невероятен, — выдыхает Эрвин, и ругательство сотрясает его позвоночник, вызывая озноб по рукам и ногам. Он чувствует себя таким беззащитным, вот так, распростертым на полу, а Эрвин стоит над ним на коленях. Его кожа слишком горячая; он хочет выпрыгнуть из нее и зарыться в Эрвина. — Господи, Эрвин, ты собираешься уже раздеть меня или… — Тише, — тихо говорит Эрвин, пальцы все ещё сжимают бедра Леви. Кажется, он не может перестать прикасаться. — Я никогда не видел кого-то настолько красивого, — говорит он, и Леви заливается краской от щек до груди. Это не… — Да, — говорит Эрвин, как будто может читать по лицу Леви. — Господи, да ты, черт возьми, такой красивый. Леви закрывает лицо рукой, чтобы скрыть стыд — он чувствует, как румянец поднимается к скулам и спускается к соскам, — и Эрвин именно в этот момент стягивает с него нижнее белье и бросает на обеденный стол. — Господи, — бормочет Эрвин. Его руки парят над телом Леви, как будто он не знает, к чему прикоснуться в первую очередь. Он выглядит так, словно увидел лик Божий. Леви больше не может терпеть, не может, когда на него так смотрят, и он хочет встать, чтобы затащить Эрвина в комнату, где есть кровать и достаточно темно, чтобы Эрвин перестал пялиться на него, как будто он ему поклоняется и… — О, пожалуйста, не надо… Большие теплые руки Эрвина останавливают его, хватают за бедра, а затем тянут вперед, так что Леви оказывается у него на коленях, он обхватывает Эрвина ногами; на него никогда так не смотрели, и они оба такие голые, и кожа Эрвина такая теплая и… Леви вздрагивает, когда руки Эрвина перемещаются с бедер на спину, поднимают его с пола и притягивают к себе, и Боже, как может кожа одного человека быть такой горячей, он чувствует себя таким голым, прикосновение обнаженной груди Эрвина заставляет все его тело краснеть. Они слишком близко; Леви сидит на коленях Эрвина, обхватив его ногами, и огромные руки прижимают их друг другу, а их члены находятся всего в дюйме друг от друга, Леви чувствует мягкую кожу живота Эрвина, невероятно твердого и подергивающегося в такт его колотящемуся сердцу… Леви говорит: «Боже» таким низким голосом, как никогда раньше. Он чувствует, как от этого у Эрвина мурашки бегут по груди, он обнимает его руками и чувствует, как те пробегают по его спине. Он утыкается лицом в шею Эрвина и дышит, все тело в секунде от того, чтобы разлететься на тысячу кусочков. — Господи, блять, боже… — Леви, — выдыхает Эрвин, тихо и благоговейно, и это слишком. Он чувствует это, он чувствует, как его имя зарождается в груди Эрвина прямо перед тем, как слететь с его губ, он чувствует тепло, когда Эрвин произносит его ему на ухо. Ты его, думает Леви, словно в бреду. — Леви… Он умирает. Он задыхается, прижимаясь к шее Эрвина, все тело такое горячее, что он боится, что спалит весь дом просто от звука своего собственного имени. Ему смутно приходит в голову, как это странно, что он совершенно опустошен близостью Эрвина, его запахом, тем, как он произносит его имя. Как он чувствует себя в секунде от того, чтобы кончить только от ощущения длинного обнаженного тела, прижатого к нему… — Пожалуйста, — говорит Леви, и снова от этого слова у Эрвина мурашки бегут по рукам, — Пожалуйста, пойдём в кровать. Эрвин тяжело дышит в волосы Леви, и его руки сжимаются вокруг него, достаточно сильно, оставляя синяки. Его член дергается между их животами. — Боже, — говорит Эрвин, едва слышно, и одышка в его голосе посылает жар до самых пальцев ног Леви. — Скажи это еще раз. Губы Леви подергиваются, и он говорит: — Пожалуйста, — затем целует Эрвина в ухо: — Пойдём, — и целует Эрвина в челюсть: — в кровать. Голова Эрвина падает Леви на плечо, как будто он больше не может ее держать, и его руки сжимаются в кулаки. Он вздрагивает, и Леви чувствует, как его дрожь отзывается во всем его теле. Если они будут продолжать в том же духе, они будут трахаться на полу перед камином, когда в 20 шагах от них стоит отличная кровать, так что Леви, наконец, отстраняется от Эрвина и идет совершенно голый в спальню. Он поворачивается, когда Эрвин не следует за ним, и видит, что тот стоит голый на коленях у огня с открытым ртом, глядя на него с таким жаром, какого Леви никогда не видел у человека. — У тебя крылья на спине, — говорит Эрвин, и его голос заикается, как будто это причиняет ему боль. Леви пожимает плечами, кивает. Татуировки обвивают верхнюю часть его плеч, сужаются по бокам. Он сделал их все почти за один раз, и до сих пор помнит, как вся спина в течение нескольких дней была сплошным распухшим месивом из боли. — Они … — Эрвин прочищает горло. — Они великолепны. Покалывание от удовольствия распространяется от макушки головы Леви к основанию его позвоночника. Он стряхивает его и пожимает плечами, пытаясь показать беспечность, но промахивается на целую милю. — Ты идешь? — спрашивает Леви, понижая голос, и выражение Эрвина тает от ошеломленного благоговения до медленной, понимающей улыбки. — Мм. Леви усмехается. Эрвин встает и следует за ним в комнату. Она на удивление цела. Леви догадывается, что дом достаточно далеко от дорог, поэтому ни у кого еще не было возможности его ограбить. Кровать, хоть и пыльная и заброшенная — Леви, конечно, немедленно ее почистил, — не единственная вещь в комнате. Там есть книжная полка, несколько книг и прикроватный столик. Леви указывает на него, когда входит Эрвин. — Как ты думаешь, каковы шансы, что здесь есть презервативы и смазка, пережившие апокалипсис? Эрвин смеется так сильно, что прислоняется к дверному проему, но эффект полностью разрушается тем фактом, что он голый. В лунном свете, льющемся в открытое окно, его кожа и волосы кажутся серебристыми. Это странно, как-то слишком холодно для него. Тем не менее, это так красиво, что сердце Леви замирает. — Ну, — говорит он, все еще прислоняясь к дверному косяку, все еще голый, с все еще абсурдно стоящим членом, — что касается презервативов, то у меня никого не было почти 2 года. И тогда все тоже было в порядке. Леви заливается краской от того, как Эрвин говорит, что у него кто-то был. Это подразумевает своего рода… доминирование, которым Леви в равной степени очарован и смущен. Был кто-то. Он дрожит. — Я, эм, — он прочищает горло. — У меня тоже. Был кто-то.. Он задается вопросом, как Эрвин собирается взять его, и краснеет так сильно, что звенит в ушах. — Прекрасно, — бормочет Эрвин себе под нос с порога, а затем входит в комнату и касается затылка Леви. Эрвин кивает на открытое окно, на холодный серебристый лунный свет. — Тебе идет, — говорит он, и Леви приходится сжать кулак, чтобы не закрыть лицо. Он снова усмехается, но его дыхание слишком неровное. Глаза Эрвина загораются. — У меня есть идея, — говорит он и исчезает. У Леви едва ли есть секунда, чтобы попытаться собрать лесной пожар, в который превратились его мысли, прежде чем Эрвин возвращается с бутылкой растительного масла, ухмыляясь. — Кухня, — говорит он. Леви корчит гримасу. — Отвратительно. Эрвин пожимает плечами и кладет ее на прикроватный столик, затем поворачивается и поднимает Леви. Тот издает смущающе высокий звук удивления, затем обхватывает Эрвина ногами и закатывает глаза. — Засранец, — говорит он, но его член так тверд, что он чувствует в нем биение своего сердца. Эрвин ухмыляется ему в кожу, целует впадинку на шее. — Ты намного тяжелее, чем я думал. Леви пожимает плечами. — Мышцы тяжелые, — коротко говорит он. Эрвин оглядывает его с нежным выражением на лице. Эрвин отходит обратно к стене и упирается в нее одной рукой, другой все еще держа Леви. Тот фыркает, прижимаясь бедрами к Эрвину. — Дались тебе эти стены… Он прерывается от резкого, громкого вздоха, когда Эрвин наклоняет голову и впивается зубами в сосок Леви, прикосновение слишком сильное, чтобы быть нежным. — Черт… Леви погружает пальцы в волосы Эрвина и сильно тянет в отместку, возможно, слишком сильно, но тот тяжело прислоняется к нему, его колени дрожат. — О, черт. Очевидно, не слишком сильно. Он делает это снова, просто чтобы проверить, тянет, пока голова Эрвина не откидывается назад, и не обнажает горло, как животное, и когда Леви впивается зубами в кожу, Эрвин почти падает на пол. От этого откровения у Леви кружится голова. Когда он говорит, его голос такой низкий, что больше похож на раскат грома, чем на что-либо другое. — Не трахай меня здесь, ну, — он указывает на кровать. Эрвина трясет, на его лице появляется румянец, которого почти наверняка не было раньше, и он выглядит почти смущенным, когда опускает Леви, отступает, садится на кровать и говорит: — Я… я не… я хочу, чтобы ты… Все тело Леви заливается краской, и ему приходится ухватиться за край прикроватной тумбочки, чтобы не споткнуться. — Ты хочешь, чтобы я тебя трахнул? Эрвин кивает. — Это все, о чем я в состоянии думать. Леви думает о Базе, о том, как Эрвин прикрывал его, о том, как он вслепую шел за ним по лесу в течение нескольких часов. Он думает о той легкой вере и доверии, которые он питал к нему с тех пор, как они встретились. Он думает об огромных теплых руках Эрвина, обводящих все его татуировки. Ты его, думает Леви, глядя на серебристый свет на мягких волосах, падающих на глаза Эрвина. Ты его. Затем он вспоминает выражение абсолютной преданности на лице Эрвина, когда член Леви входил в его горло, как он задрожал, когда Леви произнес его имя, когда сказал «Пожалуйста» и смотрел как Эрвин краснеет и дрожит даже сейчас, и думает: «А он твой» С грудью Леви происходит что-то странное, такое ощущение, что она одновременно расширяется и сжимается, и он забирается на колени Эрвину так быстро, что тот падает назад. Ему это нужно, он чувствует это под его ребрами. По пульсации в животе, по дрожащим пальцам. Ему это нужно. Эрвин ахает, обхватывает Леви обеими руками и прижимает их тела друг к другу. Он утыкается лицом в шею Леви и издает звук, похожий на всхлип. Он звучит так, словно вот-вот разобьется вдребезги. Леви запускает пальцы в волосы Эрвина и целует его в щеку, мягче, чем он когда-либо целовал кого-либо. Они оба дрожат. Лунный свет головокружительно яркий, серебристый и прохладный, как вода. Он видит каждый шрам, каждое подергивание и движение тела Эрвина. У него татуировка на плече, меч и две скрещенные стрелы. Там есть слова, но Леви их не видит. — Перевернись, — говорит Леви ему на ухо, тихо. Он наблюдает, как мурашки ползут по шее Эрвина и по его плечу, а затем исчезают. Эрвин крепче обнимает Леви и говорит: — Я… я хочу… — Я знаю, — перебивает Леви, голос все еще такой тихий, что он едва слышит себя. — Ненадолго. Он хочет касаться его, видеть. Леви это знает. Эрвин поворачивается и растягивается на кровати. Грудь Леви сжимается, в то же время его член дергается так сильно, что становится больно. Его спина прекрасна, настолько идеальна, что кажется нереальной, и тут сквозное отверстие пулевого ранения возле почки. Есть еще несколько шрамов, но они слабые, едва видные. Все его тело настолько нелепо безупречно, что причиняет Леви физическую боль — его задница особенно абсурдна. Татуировка на его плече гласит… — De Oppresso Liber, — шепчет Леви, проводя по нему пальцами. Угнетённых освободить. — Пожалуйста, — говорит Эрвин каким-то невероятно низким голосом. — Я не хочу говорить об этом. Леви проводит руками по спине Эрвина и видит, как все его тело содрогается, затем подтягивает бедра так, чтобы он оказался на коленях. Он наклоняется и целует Эрвина в поясницу, убирает руку с его бедра, и проводит одним пальцем по нижней стороне члена. Эрвин дергается, ругается и роняет голову на подушку. Леви не может сдержать легкой улыбки. Его грудь, кажется, вот-вот взорвется, зудящая и горячая от чего-то странно похожего на привязанность, но хуже, более разрушительное и болезненное… Леви хватает масло со стола и снова опускается на колени, раскрывает Эрвина и проводит пальцем, бормоча: — Не могу поверить, что ты нашел это на кухне. Эрвин издает нечто среднее между смехом и всхлипом. Леви продолжает прикасаться к нему, не толкаясь внутрь, и по тому, как Эрвин расправляет плечи, он может сказать, что это сводит того с ума. — Это отвратительно, Эрвин, честно. Плечи Эрвина дрожат, и он судорожно выдыхает в матрас, а затем говорит очень тихо и очень мягко: — Расскажи мне. Леви на мгновение испытывает легкое замешательство, прежде чем все его тело заливает неверящий жар. — Рассказать что? — спрашивает он, прижимая скользкий палец к отверстию Эрвина и слегка нажимая. Эрвин издает звук, которому Леви не может дать названия, не становясь религиозным. — Рассказать, как это нелепо, что мы используем для этого то, на чем люди жарят? Эрвин издает смешок. — Честное слово, Эрвин, насколько отчаянным нужно быть? — спрашивает Леви, и Эрвин громко сглатывает. Леви надавливает еще немного, вводит палец до первого сустава и понижая голос, говорит: — Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе, насколько это грязно, насколько грязным ты станешь после? Колени Эрвина дрожат, и он издает прерывистый звук. Леви продвигается дальше, обхватывает другой рукой член Эрвина, чувствуя, что тот истекает смазкой. — Насколько грязным стану я, когда тебя трахну? — Черт… У Леви так кружится голова, что он прижимается всей грудью к спине Эрвина и добавляет еще один скользкий палец. От прикосновения все тело Эрвина сотрясается, и Леви видит через его плечо, как тот кусает подушку под собой. Леви понятия не имеет, сколько проходит времени. Он совершенно загипнотизирован напряженной дрожью мышц на шее Эрвина, отрывистыми звуками, вырывающимися из его рта, удушающим, обжигающим жаром, сжавшимся вокруг пальцев. Три пальца двигаются легко внутри, когда он сгибает их и наблюдает, как красивая спина Эрвина выгибается, и стон, вырывающийся из его рта, заставляет дергаться забытый член Леви. Он делает это снова, проводит пальцами по тому же месту, в первый раз нежно и почти жестоко во второй, и голос Эрвина срывается, когда он стонет. — Леви. Он тяжело дышит, задыхается, его голос сорван. По его шее и между лопатками стекает пот, и когда Леви наклоняется, чтобы поцеловать его в ухо и в висок, он чувствует запах пота и в его волосах. — Пожалуйста, — говорит Эрвин, и это первый раз, когда он так просит. Слово прошибает все тело Леви, как удар молнии. — Пожалуйста, пожалуйста, я больше не могу, пожалуйста … Леви шикает на него, прежде чем осознает это, разжимая пальцы и проводя рукой по дрожащим мышцам спины. Тот издает звук, очень похожий на всхлип. Вся задняя часть его шеи темно-красная, и Леви вдруг отчаянно хочет узнать, покраснеет ли передняя часть тоже. Он переворачивает Эрвина, положив одну руку ему на плечо, едва прикасаясь, и тот переворачивается на спину, как будто ждал этого всю свою жизнь. Когда Леви снова тянется к маслу — он не может подавить дрожь, и даже несмотря на то, что он с открытым ртом, тяжело дышит и вспотел, Эрвин все еще немного усмехается — глаза его следят за каждым движением рук, как будто от них зависит его жизнь. Леви издает низкий горловой звук, когда скользит рукой по своему члену, а Эрвин закрывает глаза и откидывает голову на кровать, как будто не может этого вынести. — Не могу поверить, что ты заставил меня так испачкаться, — говорит Леви себе под нос, в основном жалуясь, но Эрвин краснеет до самой груди. Леви добавляет: — Ты чувствуешь это? Внутри себя? Как хорошо я растянул тебя для моего члена? Глаза Эрвина открываются, и он смотрит на Леви так, словно не может поверить, что все это происходит. Кажется, ему стоить больших усилий заговорить. Леви наклоняется вперед и раздвигает ноги Эрвина, вводит в него два пальца, медленно и глубоко, и говорит: — Ты чувствуешь, каким влажным я тебя сделал? Мм? Эрвин прикусывает губу и, видит бог, скулит, руки тянутся к члену Леви, но тот отталкивает их, просто чтобы посмотреть, как это заставит Эрвина покраснеть еще больше. — Посмотри на себя. Черт. — Леви… — О, ты хочешь, чтобы я тебя трахнул? Эрвин почти смеется, но он такой красный, а его член так сильно упирается ему в живот, что становится почти фиолетовым, истекая смазкой. — Засранец, — выдыхает он. — Пожалуйста. — Ну, хорошо, — говорит Леви, чувствуя, как в уголках его губ появляется полуулыбка, он выпрямляется и немного двигается вперед. Эрвин извивается идеально. Это опьяняет, когда столько красивых золотых мышц извиваются и ноют из-за него вот так. Леви приходится сделать вдох, чтобы успокоиться, прежде чем он полностью входит внутрь. Это… — Господи, еб твою мать, — бормочет Леви тихо и почти про себя. — Блять, святое дерьмо, о боже… Так узко, что он не может дышать… — Какого хрена, Эрвин, Господи, блять, ты… блять, ты такой… Он не может думать, он не может перестать говорить, он не может перестать трогать; он наваливается сверху, даже не думая, уткнувшись лицом в горло Эрвина и оставляя синяки на спине и бедрах, трахая его, как гребаное животное, ни контроля, ни изящества, ничего… Эрвин чуть шевелит бедрами, а затем стонет так громко, что у Леви гудит в ушах, впиваясь пальцами в кожу спины Леви, пока боль не становится яркой и острой, и он не чувствует ее вкус, прямо здесь, идеальные красные точки боли от пальцев Эрвина, и кто-то все еще говорит… — Тебе это нравится, блять, ты понятия не имеешь, ты чувствуешь себя так, блять… Я не могу… что ты такое… Господи, да, блять, Боже, я хочу, блять, жить внутри тебя… Не имеет значения, что это он, не имеет значения, что он не может остановить поток слов, и не имеет значения, что ногти Эрвина разодрали его спину в кровь, и не имеет значения, что кровать… … Ломается, старое дерево каркаса кровати разлетается вдребезги, и нижняя половина падает на пол, а они даже не замечают, Леви не перестал бы трахать его, даже если бы наступил конец света… Но конец наступил, мир действительно рухнул, а Эрвин все равно дал ему это… — …Не могу поверить тебе, не могу… о-ох, черт, ты такой, блять, узкий… Эрвин издает нечто среднее между его именем и отчаянным, пронзительным стоном животного, и Леви протягивает руку между ними и обхватывает его член. Кожа на нем такая мягкая, такая теплая, и рука Леви все еще скользкая от этого проклятого масла, и это так легко, так легко чувствовать его всего вот так, и его член истекает на костяшки пальцев Леви, и он едва может терпеть, он хочет выползти из своей собственной кожи и заползти в Эрвина… — Господи, я… Боже, как бы я хотел, чтобы ты мог… О, боже мой, как бы я хотел, чтобы ты мог почувствовать как это… Он кусает Эрвина за ключицу так сильно, что у него сводит зубы, горячее давление чувства собственничества охватывает его грудь, и голос Эрвина, когда он кончает, — самая нереальная вещь, которую Леви когда-либо слышал за всю свою жизнь. Он немного отстраняется, просто чтобы увидеть это на лице Эрвина; легкое подергивание бровей, почти похожее на замешательство, влажная судорога рта, когда он стонет в последний раз, то, как его глаза плотно сощуриваются. Это потрясающе. Это так ошеломляет, что Леви чуть не умирает, на секунду думая, что умирает от того, как отверстие Эрвина сжимается вокруг него, и он кончает, от того, как тот выплескивается на пальцы Леви между их животами, от того, как выглядит рот Эрвина… — Эрв… Он не заканчивает, потому что молчит, когда кончает, всегда, в ушах звенит, а грудь разрывается. Он дрожит с открытым ртом на груди Эрвина, когда изливается в него, наполняет его, и мысль об этом настолько разрушительна, что он задается вопросом, остановится ли он когда-нибудь… Наконец, наконец, он падает, запыхавшийся, потный и чувствующий себя просто отвратительно. Эрвин дышит так, словно пробежал марафон. Он смеется, и это перерастает во вздох и шипение, когда Леви вынимает свой член. — Ну, — Леви не может заставить себя оторваться от груди Эрвина. Он так устал. — Мм, — Эрвин просто обхватывает его руками. Его сердце колотится; Леви практически чувствует его биение у своего уха. — Мы отвратительны. Эрвин снова смеется, целует Леви в волосы, затем поднимает его и целует в губы. Снова по-другому; на этот раз медленно, легко. Томно и чудесно. Леви вздыхает. — Мне бы принять ванну. Эрвин машет рукой, а затем снова обнимает Леви. — Позже. Он засыпает прежде, чем осознает это, и не видит снов. Когда он просыпается, то видит мягкий желтый свет раннего утра и пустую кровать. Сначала он слишком сонный, чтобы осознать это, потом паника бьет его по ребрам, и он вбегает на кухню совершенно голый, с засохшей спермой, прилипшей к животу и груди. На кухонном столе вместе с радиоприемником лежит записка. Привет, Пошел за дровами. Вернусь через пять минут. Э Леви расслабляется, и уже в свете утра осматривает маленький домик: милый, тихий, уютный. Куртка Эрвина висит на гвозде на стене. Он потягивается, зевает, думая о том, чтобы приготовить завтрак. Они хорошо продвигаются. Они могли бы добраться до Контроля раньше… Выстрел эхом разносится по лесу. Леви замирает, холодная, ошеломляющая паника держит его совершенно неподвижным. Он ждет других звуков: Эрвин закричит, что с ним все в порядке, Эрвин входит в дверь с кроликом, Эрвин ругается. Но ничего из этого не происходит. Леви требуется две полных, наполненных паникой и шоком секунды, чтобы просто постоять на маленькой кухне и встряхнуться, а затем он набрасывает свою одежду и бежит — бежит — в лес.