Австралийское лето заставило пожалеть о приезде в эту часть мира уже на следующий день. Конечно, я знал о том, что лето здесь начинает вместе с европейской зимой, но никогда не предполагал, что окажусь в этом регионе в самый пик жары, пускай на календаре значился лишь октябрь. Впервые за всю жизнь я сгорел, что стало неожиданностью как для меня, так и для всех остальных временных обитателей виллы Мартинесов.
— Джером, мы пробыли на улице не больше десяти минут! Скажи мне, как?!
Изабель бегала вокруг моего шезлонга и строила огромное накрытие над ним. В этом ей активно помогал Гонсалес. Клянусь, периодически я слышал, как тот матерится на испанском себе под нос, пока несет очередную палку для того, чтобы соорудить эдакий каркас небольшого шалаша.
— Я никогда не загорал, — неловко признался я. — Поэтому не мог подумать, что все получится… так.
— Ты что, ни разу не был на море? На пляже? Да если бы я знала, сразу бы одолжила свой солнцезащитный крем! Какой идиот вообще едет в Австралию без него? Господи! — никак не могла успокоиться Изабель, продолжая упрекать меня в безалаберности.
Девушка жалобно смотрела на мое краснеющее лицо и руки. Она уже отправила одну из здешних горничных принести нам подобие крема, дабы смягчить полученный удар. Правда, я видел, что Гонсалес на полпути остановил девушку и приказал той нести мазь от ожогов. Значит, все еще хуже. Никогда бы не подумал, что за десять минут можно так сгореть.
— У Рейна не было времени на отпуск, поэтому мы не ездили на море, — попытался оправдаться я, но сразу же добавил, — Мы несколько раз были на горнолыжном курорте, как понимаешь, там не нужны были все эти крема…
Изабель запнулась. За несколько дней я успел осознать, как ей неприятна тема с кузеном. После нашего небольшого разговора Изабель больше не приставала ко мне с расспросами. Мой категорический отказ возвращаться к Рейну заставил ее осознать: это конец. Однако от меня не осталось скрытым, как Изабель изредка бросала жалобные взгляды в мою сторону. Ни у нее, ни у меня не находилось слов. Да я и не хотел говорить с кем-либо о Рейне — он остался в прошлом.
— С рассказов этот ваш Рейнхольд тот еще ублюдок, — вклинился в разговор Гонсалес, будто не замечая неловкую паузу.
Мужчина как раз принес огромное полотно, дабы накрыть каркас. Я бы даже назвал этот не шалашом, а сооруженной на скорую руку палаткой. Я до сих пор так и не понял, где Дамиан достал те палки для каркаса. Вокруг, кроме пальм, толком-то ничего и нет. Не знаю, зачем они вообще так стараются, если я просто могу пойти внутрь дома.
— Дамиан! — Изабель больно пнула того в бок, отчего мужчина внезапно скривился.
— Я не прав, Джером? — Дамиан посмотрел прямо на меня.
Мне оставалось лишь улыбнуться и промолчать. Не хотелось как-либо говорить о Рейне при ребенке. Тот и так навострил уши, хоть и упорно делал вид, что читает что-то в планшете. Эберхард сидит тихо уже пять минут, а я знал, что сын так не умеет. Наверняка подслушивает взрослых.
Вскоре горничная принесла мазь. Изабель, не переставая причитать, намазала меня вдоль и поперек, строго приказав лежать в одной позе и не двигаться, пока все не впитается. В готовности покомандовать она могла потягаться со своим отцом.
За пару дней я успел узнать многое о своих временных сожителях. В особенности меня удивил тот факт, что Изабель архитектор. На самом деле она сказала какое-то заумное слово, олицетворяющее ее работу, — увы, я так и не смог его повторить, как бы ни пытался, но основную суть уловил. Род ее деятельности не заканчивался только на премудростях строительства. Больше года назад девушка начала заниматься декорированием интерьера и активно совершенствовалась в этом деле.
В том числе я подтвердил свои догадки, почему женщина почти никогда не бывает дома. Причина как раз и заключается в ее непосредственной работе. Так уж сложилось, что она берется только за самые сложные и, казалось бы, невыполнимые проекты на грани с фантастическими. Изабель нравилось браться за то, что не возьмет ни один ее коллега. «Безнадежные проекты», — вот так она метко описала собственную работу. Иногда на такие вот случаи нужны были месяцы, иногда — целый год. Нужно было находится всегда на месте, дабы подкорректировать работу строителей или же дизайнеров, коими она непосредственно руководила. Зачастую Изабель приходилось жить в той стране, где она реализировала проект. По этой причине она подолгу не бывала дома, а возвращалась лишь в промежутках между проектами. Некими «отпусками», когда она искала очередной заказ.
Благодаря своей работе женщина побывала во многих странах. Из ее рассказов я смог понять, что особенно ей нравится культура Востока. К великому удивлению, Изабель бегло могла говорить на китайском. В особенности это поразило Эберхарда, который почти целый день уговаривал Изабель научить его нескольким фразам. Удивительно, если знать, как тот ненавидит изучать языки. Впрочем, как бы Изабель ни умоляла спасти ее от маленького чудовища, я ничего не мог с этим поделать. Все же она его тетя. Двоюродная, но тетя.
Оказалось сложно что-либо разузнать о Гонсалесе. Он не говорил о себе. После его небольшого представления в самолете вытянуть что-то из его рта оказалось попросту невозможным. Однако немного понаблюдав, я смог выяснить некоторые факты о Дамиане. Во-первых, тому было плевать на мнение большинства. Он делал то, что считал нужным, чем во многом напоминал мне Тобиаса. Столь же прямолинейный. Во-вторых, Гонсалес педантичен до мозга костей. Это касается не только внешнего вида, который, попрошу заметить, безупречный, но и образа жизни. Он ненавидит, когда что-либо идет вне обусловленного заранее плана.
К примеру, на днях женщина, которая готовит нам еду, припозднилась и подала на стол позже обычного. Я впервые видел, как Дамиан сорвался на кого-то. Нет, тот не орал на бедную старушку, просто минут пятнадцать отчитывал на повышенных тонах. Даже Эберхард в то время начал есть свою нелюбимую морковь без сопротивления. Хорошо, что вовремя подоспела Изабель. Она помогла вернуть нашего более-менее спокойного Гонсалеса к умиротворенному состоянию. Тогда-то я впервые узнал, что их шутки на тему отношений вовсе не шутки.
Изабель и Дамиан обручены. Помолвка состоялась тайно и Тобиас еще был не в курсе планов дочери. С одной стороны я понимал, почему Изабель не желает признаваться отцу. Вряд ли Тобиас всерьез воспримет брак дочери с телохранителем его друга, господина Мартинеса. К тому же нельзя отрицать тот факт, что уже прошло полгода с помолвки… Но с другой стороны мне казалось, что Тобиас, как бы не был страшен в гневе, не причинит вреда дочери. Я не раз видел, как тот с любовью рассказывает об Изабель и ее младшей сестре. Он гордится ими обеими и ни за чтобы не воспрепятствует их счастью. Разве что побурчит для приличия. А вот насчет безопасности Дамиана можно еще поспорить…
Конечно, я рассказал о своих опасениях Изабель, попытался уверить в том, что сокрытие правды ни к чему не приведет, но та уперлась. Она не хотела, чтобы отец узнал до самого брака. Могу только представить, какая буря поднимется. Не хотелось бы оказаться в ее центре во время начала.
Когда Изабель впервые рассказала о скором браке, я не знал, что сказать. У меня не нашлось слов, пусть я и знал, что обязан вежливо поздравить тех, кто обо мне заботится. У меня не нашлось сил искреннее произнести «поздравляю», когда у самого только-только развалился брак. Это бы звучало лицемерно. Кажется, Изабель это понимала, поэтому ей было неловко как-либо напоминать о будущей свадьбе.
Сколько не думаю, не могу перестать винить себя за эту слабость. Словно бесчувственный кусок дерьма, не могу выдавить и нескольких слов! В один момент я было подумал, что меня разъедает зависть. Что Дамиан, что Изабель решились на столь серьезный поступок по собственной воле. Никто не принуждал этих двоих вступить в брак, как меня. Никто не шантажировал их ребенком…
Рейн поступил подло, заявив, что только посредством брака у меня появится официальные права на Эберхарда. Конечно, в нашей стране можно усыновить только ребенка человека, с кем находишься в зарегистрированном гражданском партнерстве, но это не оправдывает того, что Рейн сообщил об этом только после того, как мы начали выбирать суррогатных матерей. С его стороны было нечестно говорить мне столь важный факт, когда я уже всеми фибрами души желал этого малыша. Мне не оставалось ничего, кроме как подписать брачный договор и ждать приезда малыша, пускай день нашей свадьбы и стал одним из самых счастливых в моей жизни событий.
Но это была не зависть. Нет, в тот момент, как и во все предыдущие в последнее время, я не чувствовал ровным счетом ничего. Ничего, что бы я мог взять и просто описать, как «счастье», «грусть» или та же «ревность». Я перестал ощущать что-либо, и это пугало. Вокруг столько всего происходило, но будто проходило сквозь меня! Пожалуй, Изабель заметила мое состояние, поэтому всячески пыталась поддержать.
Изабель оказалась на удивление чутким человеком. Тот образ, который я построил из наших редких встреч и рассказов Тобиаса, вмиг рассыпался. Достаточно было пожить несколько дней под одной крышей. Изабель, пусть и излишне эмоциональна, подобно отцу, но умела и погрустить, и посочувствовать. Она была готова открыть мне глаза на то, что меня втянули очередную игру Тобиаса и его испанского друга Мартинеса, лишь бы я еще раз пересмотрел свое мнение о Рейне. Она предприняла попытку снова свести меня с Рейном, напомнив о всем хорошем, что между нами было, рискуя расстроить план отца…
Изабель Каттерфельд оказалась, на удивление, хорошим другом.
Я потянулся, чтобы встать, но это не осталось незамеченным Гонсалесом. Все время, пока мужчина радостно плескался в бассейне с Изабель, Дамиан непрестанно наблюдал за мной и Эберхардом. Настоящий трудоголик, всегда готов сорваться, дабы выполнить работу. С виду расслабленный, но всегда на страже. Ответственный телохранитель.
— Куда? — спросил тот.
— На кухню. Попить воды.
— Лежи. Я принесу. — Дамиан, опершись на руки, без особых усилий вылез из бассейна. Мы давно отбросили с ним всякие формальности в общении, поэтому его порой грубое поведение я уже принимал, как манеру речи.
— У меня есть ноги, сам могу сходить… — начал я, но увидев, как Гонсалес посмотрел на меня, сразу передумал. Умел он затыкать одним взглядом. — Пожалуй, полежу, да.
Мужчина удовлетворенно хмыкнул, кивнул и направился в виллу. Эберхард будто только и делал, что ждал, когда затянувшаяся тишина закончится. Малыш, словно ужаленный, вскочил и побежал за Гонсалесом, даже не спрашивая у меня разрешения. В последнее время тот становится слишком самостоятельным.
За столь короткое время эти двое на удивление сблизились. Эберхард просто обожал Дамиана. За несколько дней я ни разу не видел Гонсалеса без ребенка. Малыш постоянно таскался за мужчиной, куда бы тот ни пошел и, похоже, Дамиан был вовсе не против.
Но что удивляло больше всего, так это то, что Эберхард, наконец, перестал бояться людей. Я корил себя за то, что, занятый собственными проблемами, не заметил, как что-то поменялось внутри моего ребенка. Сначала я предполагал, что такая реакция у Эберхарда только на Гонсалеса, но как оказалось, нет. Эберхард спокойно мог обратиться к Изабель или той же несчастной отруганной женщине с кухни при этом не трясясь, словно осиновый лист, как в поместье. Малыш до дрожи боялся обратиться даже к Генриху, нашему дворецкому, хотя прекрасно знал, что старик хорошо к нему относится. Что уже говорить о незнакомцах — пропащее дело. Выражение «прятаться под юбку матери» точно описывало Эберхарда, только юбка каждый раз оказывалась моя.
Наконец, Эберхард перестал бояться всех и каждого. Было ли это связано с тем, что мы покинули Мюнхен? Однако даже так я не мог порадоваться за сына. Лишь чувство облегчения посетило меня. Единственное осознанное чувство за все время.
— Ты же знаешь, Дамиан прав.
Я не заметил, как Изабель появилась возле меня. Она притянула свой шезлонг поближе ко мне и залезла прямо в шалаш. Очевидно, принимать солнечные ванны она не собиралась. Может, побоялась, что с ее кожей станет то же, что и с моей. В любом случае, насколько я знаю, подавляющее большинство испанцев смуглые, так что небольшой загар им, бледнолицым немцам, не помешает.
— Доктор ясно объяснил, что тебе нельзя перенапрягаться.
— Еще он сказал, что это не простуда, — отметил я. — Нет причин волноваться. Я чувствую себя лучше, сам себе воды налить точно могу.
— Да, не простуда, это — реакция на продолжительный стресс, — парировала Изабель. — Никогда бы не подумала, что температура может поднять от такого!
До сих пор помню, как меня отчитывал доктор за столь пренебрежительное отношение к здоровью. В этом он напоминал мне доктора Вагнера, правда, лет на тридцать моложе.
— Я уже объяснял, что просто давно не отдыхал. Да и, признаюсь, этот побег заставил проверить мои нервы на прочность.
— Как вижу, они у тебя не слишком стойкие, — грустно улыбнулась Изабель, но сразу же попыталась сменить тему. Как говорил доктор — никакого стресса, а значит, никаких упоминаний или намеков на прошлое. Изабель это понимала и всячески пыталась окружить меня дружелюбной атмосферой. Даже в разговоре. Правда, иногда она забывалась. — Ты уже просмотрел фотографии, которые я тебе вчера отправила?
— Фотографии спальни и детской?
— Да.
Когда Изабель говорила, что приехала только посмотреть на одну из вилл Мартинесов, она не упомянула кое-что. Кроме того, что Тобиас заставил ее быть моей нянькой, мистер Каттерфельд еще и подкинул работу своей дочурке — ремонт моего будущего дома в Мадриде. Изабель, которая считалась еще посредственным новичком, до конца не была уверена, стоил ли ей браться за столь ответственную работу. Однако все сомнения развеялись, как только Тобиас порадовал новостью, что ей дали возможность полностью изменить интерьер одного из загородных домов Мартинесов.
Да, Тобиас уговорил Альваро отдать мне один из своих домов. Не представляю, как мистер Каттерфельд сумел это провернуть… Хотя нет, догадываюсь. Изабель упоминала, что Мартинес не любит приезжать в те места, где жил ранее с почившей семьей. Даже сейчас бедный мужчина живет в доме, построенным после той трагедии. Предполагаю, что мне отдали один из таких вот домов, что пылились…
Не знаю, как буду жить в нем, зная, что пришлось пережить этой семье, в особенности мужчине. Впрочем, я пытаюсь не задумываться об этом, как и о грядущем будущем. Не побоюсь сказать, что оно страшит меня. Вся эта неизвестность… тревожит.
Раньше я считал, что сбежать от Рейна, начать новую жизнь и забыть прошлое достаточно, чтобы двигаться дальше. Но сейчас… сейчас мне слишком страшно делать шаг в неизвестность. Даже с Эберхардом под боком, что заставляет меня идти вперед, я панически боюсь все потерять. Снова. Я самый настоящий трус.
— И как тебе? Нравится?
— Нравится, — слабо улыбнулся я, пытаясь уверить в этом Изабель.
— Честно?
— Честно, — Изабель ждала серьезной критики, которую я ей дать не мог. От меня мало пользы в таких делах, особенно сейчас. — Правда, я бы так не заморачивался со спальней. Главное, чтобы кровать была удобной и гардеробная повместительней. Все остальное — не важно.
— Эх! Ничего ты не понимаешь! — Женщина шутливо пнула меня пальцем в лоб. — Тебе в этом доме еще жить и жить, а я пытаюсь сделать его комфортным, понимаешь? Хочу приезжать к тебе на выходные, отжимать гостевую спальню и хвастаться своим подружкам, что все это когда-то делала я, понимаешь?!
— Да, понимаю я все. Говорю же, что мне все нравится. Делай все так, как видишь. Я доверяю твоему вкусу больше, чем своему. Он всегда меня подводит.
«Даже в мужчинах ты разбираешь лучше, чем я…» — подумал я, но тут же отогнал эти мысли. Изабель, очевидно, подумала так же, поэтому вокруг воцарилась неловкая тишина. Я заметил, что Изабель что-то хочет произнести, но так и не решается, продолжая нервно крутить кольцо на пальце. Видеть ее растерянной совсем не в радость.
— Говори уже. Не могу терпеть твою грустную мину.
Женщина вздохнула и на одном дыхании произнесла:
— Я знаю, что сейчас творится в Мюнхене.
Пауза. Несколько мгновений на то, чтобы до меня дошло, о чем говорит Изабель. Еще несколько на осознание причины того, зачем она мне это говорит.
— И?
— Что «и»?! Не хочешь узнать, что сейчас там творится? Ты даже не представляешь!
Хотел ли я знать? Конечно. Еще несколько дней назад, до посадки на самолет, я желал увидеть, как все рухнет, воочию. Но сейчас мне хотелось лишь забыть тот кошмар побыстрее… Я не хотел ни вспоминать прошлое, ни думать о будущем, найти золотую середину и остаться в ней. Как Мельбурн. Этот город словно переходной пункт в моей истории и, даже несмотря на солнечные ожоги, мне нравится здесь. Безмятежно и тихо. Пожалуй, единственное место, в котором я с удовольствием задержался бы подольше.
— Рейнхольд… Он спустил Эйзенманна с цепей. Этот псих просто!..
— Изабель, хватит. Прекрати.
Я накрыл ее руку своей, пытаясь заверить, что все хорошо.
— Я не хочу знать о том, что делает Рейн. Меня это не волнует. Он проиграл войну по собственной вине. Все, что случилось — лишь последствия его действий. Он справится с этим. Я уверен. А что до меня… Тобиас сделает все, чтобы защитить нас с Эберхардом. Этого достаточно. Все будет хорошо.
Женщину, очевидно, это вовсе не успокоило. Она продолжала с волнением смотреть на меня. Складывалось впечатление, что она винит себя за деяния отца в произошедшем, хотя ее вины здесь нет. Я устал повторять, что сам желал уйти от Рейна. Это лишь мое решение. Тобиас в этом не виноват.
— От твоего «хорошо» у меня мурашки по спине, Джером.
Впервые я улыбнулся, не пытаясь выдавить из себя лживую улыбку. Увы, она погасла также быстро, как и мимолетное чувство умиротворения, что проскользнуло на периферии разума.
***
Наше время в Мельбурне закончилось так же быстро, как и золотистая корочка загара появилась на моем теле. Чертовски не хотелось уезжать. Мне было достаточно недели, дабы влюбиться в виллу возле залива Порт-Филипп. Я осознал все ее величие и умиротворенность только после того, как покинул. Увы, больше нам не предстоит возможности побывать на ней, как и в Австралии в целом. Вряд ли Тобиас согласится подвергнуть риску все его планы и отпустить нас с Эберхардом за пределы Мадрида, не то что Испании. Теперь он ответственен за мою свободу. И, честно признаюсь, я вовсе не против того, чтобы он решал за меня…
Эберхард тоже не желал уезжать. Я подозревал, что почувствовав свободу, малыш не захочет возвращаться в серые будни, пусть и в новом месте. Рейн слишком налегал на него и вот теперь, когда малыш оказался не под грозным взором отца, он не поддавался контролю. Конечно, сын до сих пор слушался меня, но не так, как прежде. Эберхард начал капризничать.
На днях Гонсалес заставил меня выбрать школу, в которую пойдет Эберхард уже этой осенью. Честно, я о таком даже не задумывался, но Дамиан любезно настоял на этом заранее, дабы в будущем не возникло проблем. Кто как не он, коренной житель Мадрида, знает все тонкости их бытия. Мы довольно долго с ним выбирали учебное заведение с достаточно хорошей охраной и в относительной близости к будущему дому. Видимо, в один из этих моментов нас и подслушал ребенок. Малыш упрямо заявил, что не собирается ходить в школу. Повезло, что с боку был Дамиан, мужчина быстро приструнил Эберхарда. Иногда я сравнивал власть Гонсалеса над моим сыном и влияние Рейна… В любом случае, больше Эберхард не капризничал рядом с Дамианом.
Ребенок рос, а я, занятый собственными волнениями, был не в силах это заметить. Я забывал, что он еще слишком мал и чувствует все намного ярче, чем я. Даже этот побег, переезд в новую страну не мог никак не отразиться на Эберхарде.
Я — плохой отец. Возможно, Рейн был прав, и я лишь воспитатель, который даже не может справиться со своей ролью. Пока под боком Гонсалес, что помогает смотреть за Эберхардом, я еще мог как-то справиться. Однако я даже боюсь представить, что будет, когда все от меня уйдут, и я останусь один на один с сыном. Что мне ответить ему, если тот скажет, что скучает по отцу? Как мне смотреть в глаза сыну, зная, что я разлучил его с Рейном? Это безумие…
В Мадриде было ужасно холодно. После тридцати градусов вернуться в пять оказалось сложнее обычного. Чаще всего такая холодная температура в Мюнхене меня совсем не пугала. Я привык даже к редкому минусу. Но столь резкий перепад температур приводил меня в ужас. Ненавижу холод. Не люблю мерзнуть. Кто сказал, что Испания — теплая страна?
Когда долгий перелет оказался позади, мы поехали, что удивительно, не в новый дом, а в отель. Причина в незаконченном ремонте. За несколько дней должны закончить спальню и детскую на втором этаже, дабы мы смогли заселиться. Первый этаж с огромной гостиной, кухней и еще несколькими комнатами планировалось завершить во время нашего непосредственного проживания. Изабель и так говорила, что подгоняла работников, как могла. Но сделать ремонт за неделю практически невозможно.
В отеле мы жили на протяжении пяти дней. Изабель сказала, что ее отец заказал нам два огромных номера на последних этажах, где людей почти нет. Один достался самой женщине с ее женихом, а второй — мне с ребенком. Как я и предполагал, Гонсалес был приставлен охранять меня и в дальнейшем, пока ситуация не станет более-менее ясной. Дамиан, конечно, был недовольным этим назначением, о чем и сообщил мне при первой же возможности. Видите ли, он — телохранитель, а не какой-то там «нянь». Ему приказали даже жить первое время с нами в доме.
Я не выходил из номера почти все время. На третий день изоляции ко мне пришла Изабель и попыталась вытянуть на экскурсию Мадридом. Они с Дамианом успели шумно поссориться, пока решали, безопасна ли такая прогулка. Все закончилось тем, что парочка взяла Эберхарда, который уже просто не мог сидеть на одном месте, и пошли все вместе. Я же остался в номере. Мне ничего не хотелось. Ни спорить, ни разговаривать, ни тем более идти куда-либо. Мадрид, или чем бы он там ни был, может и подождать.
В номере нашлось несколько книг. Думаю, что кто-то из моих соседей подложил их мне. Я прочел все. Спросите, о чем они были? Даже не скажу. Не помню ни то, как они выглядели, ни то, как зовут главных героев. Однако благодаря ним я смог скоротать немного времени.
На четвертый день ко мне прилетел Тобиас.
— Привет.
Было утро и я только-только проснулся. Эберхард вместе с остальными ушел в очередной раз покорять испанскую столицу, а я решил еще подремать. В последнее время все чаще тянуло в сон. Сил не было даже на то, чтобы освежиться в душе или заказать еду.
— Доброе утро, — кивнул я тому, потягиваясь.
Я хотел встать, дабы предложить гостю чая, который мне недавно принесли, но мужчина жестом остановил меня. Тобиас присел у изголовья кровати, прямо рядом со мной. Стало неловко. Я не знал, что ему сказать… Хотя нет, все же знал.
— Спасибо.
— Ты не должен благодарить меня, дорогой, — мужчина лучезарно улыбнулся и я невольно сделал то же самое.
— Теперь все будет иначе, не так ли?
— Непременно.
Мужчина прямо в костюме лег возле меня. Мне было плевать на то, что это выходит за рамки, как и то, что в любой момент в номер могли вернуться Изабель с Дамианом. Я придвинулся к мужчине и он, прямо как в ту ночь, когда я узнал всю правду, положил мою голову себе на колени. Нежными движениями мужчина перебирал мои волосы, пока я медленно вновь погружался в сон.
Мне впервые за последнее время стало так хорошо. Теплота Тобиаса исходила от него, переливаясь потоком прямо в меня. Она заряжала меня. Мне было плевать на то, что этот мужчина приходится дядей моему мужу, которого я предал. Плевать на то, какие у него истинные мотивы и планы на меня в будущем. Плевать на то, что я всего лишь инструмент в его руках… Я желал лишь остаться вот так подольше. Хотя бы на десять минут ни о чем не волноваться, чувствуя заботливую руку на себе. Забыть о том, что гложет мои мысли не первый день.
Я так устал. Устал пытаться думать, как быть дальше. Устал смотреть на то, как все, что было дорого мне раньше, рушилось. Устал пытаться выдавить из себя улыбку, лишь бы другие не волновались. Я хотел обычного человеческого тепла, на которое меня подсадил Рейн. Словно зависимый, я искал его, но не мог найти ни в ком. Ни в собственном сыне, ни в Мартине, ни в заботливом дворецком, ни в Изабель. Какой парадокс, что я нашел его в том, кто ответственный за все произошедшее.
Я почувствовал, как вторая рука мужчины коснулась моего лица. Он аккуратно стер что-то влажное с щеки.
— Я устал…
— Я знаю, — сказал тот на мое честное признание, не переставая гладить мои волосы.
— Не могу поверить, что все закончилось.
— Все закончилось, Джером, — вторил тот, будто уверяя меня в этом.
Не знаю, сколько мы просидели так. Последнее, что я помнил, это теплую руку на себе и тихий успокаивающий голос.
Проснулся я уже ближе к вечеру, когда за окном начало темнеть. Тобиас нашелся в соседней комнате за небольшой стопкой из бумаг в компании планшета, на котором виднелись многочисленные строки букв и цифр. Я невольно засмотрелся на мистера Каттерфельда. Он так сильно напоминал Рейна. Те же голубые глаза, от которых так и хочется отвести взгляд. Они будто видели все, даже то потаенное, что я так пытался скрыть за семью замками. Те же широкие густые брови. Те же слишком жесткие короткие волосы. Тот же темно-русый оттенок. Те же огромные руки с хорошо очерченными венами…
Они были такими похожими. Даже сейчас я словно вернулся в тот момент, когда все еще было хорошо. Когда я приходил к Рейну в кабинет, и он встречал меня скромной улыбкой, говоря, что скоро мы пойдем спать. Он всегда засиживался до глубокой ночи за бумагами, приходилось напоминать ему о сне… Под глазами Тобиаса залегли такие же глубокие тени. Было очевидно, что мужчина устал. Возможно, вымотан перелетом или проблемами, связанными с передачей власти в компании. Но хуже всего осознавать, что я ничем не могу ему помочь. Меня использовали, и больше я не нужен…
— Не стой, проходи.
Слова мужчины заставили меня прогнать видения перед глазами. Я залез прямо с ногами на диван. Между нами с мистером Каттерфельдом больше не было ни капли неловкости. Тобиас сообщил, что ему еще нужно минут десять, дабы закончить. Я положил голову на спинку мягкого дивана и попытался снова уснуть. Увы, мое тело со мной не согласилось. Оно напомнило мне, что нельзя весь день спать, тихим урчанием в животе.
Я смотрел на то, как мужчина изредка переворачивал страницы, а его глаза бегали со стороны в сторону, внимательно читая. Наблюдать за ним оказалось весьма забавно. Когда тот был чем-то недовольный, появлялась глубокая морщинка между бровями. Иногда мужчина постукивал пальцами по столу, а иногда недовольно кривил губы. Прямо как Эберхард. Прямо как Рейн.
Каттерфельды. Эта семья стала для меня роднее, нежели кто-либо в этом мире. Больше, чем родители, которым было плевать на неправильного сына. Больше, чем друзья, с которыми я переписываюсь раз в сто лет. Больше, чем я сам. Каттерфельды оказали на меня больше влияния. Каждый из них поменял мою жизнь на сто восемьдесят градусов. Рейн, когда забрал меня из Лондона, предложив жить в Мюнхене. Эберхард, который своим рождением заставил меня окончательно привязаться к Рейну и отбросить мысли об уходе. Тобиас, что помог мне начать новую жизнь и стал отцом, которого мне всю жизнь так не хватало.
Такое чувство, будто Каттерфельды стали неотъемлемой частью моего существования. Даже без Рейна, со мной все еще оставались Эберхард и Тобиас. Вряд ли я когда-либо смогу оттолкнуть их от себя. Они — все, что у меня осталось. Все, чем я дорожу. Они — мое «все».
— Я так любил его…
Мужчина уже давно закончил с работой и просто смотрел на меня, ожидая, когда я, наконец, хоть что-то скажу.
— Я так его люблю…
Мужчина ничего не ответил. Лишь грустно улыбнулся. Он все знал. Видел своими прозорливыми голубыми глазами.
— Как он мог так поступить?..
— Рейнхольд никогда не был тем, кто тебе подходил.
— Он никогда даже не смотрел на других…
— Десять лет отношений — долгий срок для любого. Иногда чувства просто перегорают, подобно фитилю в свече. Остается лишь обжигающий воск из остатка чувств. Если тронешь его — обожжешься, Джером… Живи дальше. Тебе дана новая история, новая личность, чистая тетрадь. Нет никаких преград.
— Как я смогу без него?.. Он всегда был рядом, когда я что-то начинал. Каждый чертов раз. Когда я только переехал жить в Мюнхене. Когда я только пошел учиться. Когда я впервые устроился на работу. Когда у нас появился ребенок… Я не смогу…
Тобиас оказался меньше, чем в десяти сантиметрах от меня.
— Сможешь. У тебя есть Эберхард. У тебя есть я.
«
У тебя всегда буду я», — однажды Рейн тоже сказал мне похожие слова. Сказал и не сдержал обещания. Нагло растоптал его, как и мои чувства. Я был готов простить ему все его удары, но он не выдержал серьезной ссоры, побежал сразу же изменять…
Тобиас притянул меня к себе и я снова, как и в ту роковую ночь после годовщины фонда, разрыдался у него на плече. В этот раз я не сдерживался. Я впервые после побега что-то почувствовал, и это оказалась боль. Настолько сильная, что стянула все внутренности и не давала вдохнуть.
В тот момент я первый и единственный раз пожалел, что уехал из Мюнхена. Что не пришел к Рейну и не побил того за глубоко нанесенные раны. Что не заставил его страдать так же, как и я. Что не отомстил ему в полной мере…
Это был единственный момент, когда я правда хотел причинить тому настолько сильную боль, чтобы тот упал передо мной на колени, не в силах поднять взгляд. Чтобы тот почувствовал все то, что ощутил я. Всю ядерную смесь из боли, страха, отчаяния, позора и безвыходности…
С той самой ночи в отеле прошло уже больше недели. Мы с Эберхардом заселились в новый дом, начали жить с чистого листа, как и говорил Тобиас, вот только… Внутри тлеет досаждающее чувство неопределенности. Будто все то, что происходило, лишь часть того, что должно начаться. Будто это лишь землетрясение, в последствии которого обрушится разрушительное цунами. Я чувствую, что что-то грядет. Что-то, что не оставит от меня и песчинки…
Это чувство все чаще не дает мне уснуть, все чаще будит посреди ночи. Каждый раз в такие моменты, когда я боюсь всего вокруг и даже самого себя, я заставляю себя встать с кровати и пойти вниз, прямо в гостиную, к камину. Он был искусственный, поэтому разжечь его не составляло труда. Я тянулся к нему, будто умирающее насекомое к источнику света. Его освещения было достаточно, дабы достать с камина одну единственную рамку с фотографией и рассмотреть ее содержимое. Она стала моим якорем, извечным напоминанием о том, что все закончилось, и я получил новое начало, о котором ранее мечтал.
Со снимка на меня смотрел незнакомый загорелый мужчина с потухшим взглядом и улыбающимся пятилетним ребенком на руках.
КОНЕЦ I ЧАСТИ
