***
Девять лет назад, Мюнхен
Я все еще не понимаю, как Рейн мог решиться на ребенка. Точнее, детей! Врач, конечно, говорила, что мне нужно найти себе хобби — садоводство там, может, чтение. Она советовала завести домашнее животное, дабы заботиться о нем, тем самым отвлекаясь от мыслей. Плохих мыслей, нездоровых… Они все еще преследовали меня, несмотря на то, что Рейн сказал, что я полностью здоров. Я говорил ему о том, что еще не готов, ведь это не просто хобби для отвлечения мыслей, но Рейн продолжает настаивать на детях. Он сказал, что поможет, вот только я не совсем понимаю, как он себе это представляет, когда целый день на работе. Говоря о ребенке… о детях, я даже не знал, что буду с ним делать. Чисто теоретически я смогу разобраться, как менять пеленки и готовить смесь. Интернет и Генрих в помощь. Я на сто процентов уверен, что наш старый добрый дворецкий, кроме всего прочего, владеет навыками обращения с младенцами. Мы даже сможем сэкономить на нянях. Меня смущает лишь то, что Рейн серьезно настроен на двоих детей. Не на одного громкого малыша, а сразу на двух таких! Хорошо, ладно, даже если я смогу справиться с двумя младенцами, я все еще не знаю, как на это отреагируют другие. В любой другой ситуации мне было бы наплевать на мнение кого-то там, но сейчас шла речь о наследнике состояния. Рейн говорит не заморачивать этим голову сейчас, ведь прежде чем малыши поймут, что стоит за спиной их отца, пройдет еще не один год. Но я не могу об этом не думать! Во-первых, проблема в том, что кровно один из этих детей будет Каттерфельдом, а второй — Эвансом, если коротко, из никому не известной семьи без хорошей родословной, никаким боком не связанной с Каттерфельдами и побочными ветвями. Что бы Рейн там не говорил, люди постоянно будут разделять малыша моей крови и Рейна. Как бы Рейн ни пытался меня убедить, что растить детей мы будем в полном равенстве, это неизбежно. Во-вторых, опять же вопрос наследства. Что, если я и Рейн не сможем выполнить роль родителей? Что, если эти два малыша, которых мы должны бы были вырастить, как равных друг другу, решат бороться за наследство? Не знаю, что там за история с дядей и отцом Рейна, но насколько я помнил, братья Каттерфельд поссорились как раз из-за наследства, когда не смогли разделить. Что, если наши дети тоже будут грызть друг другу глотки из-за каких-то денег?.. Конечно, эта проблема решается воспитанием, но… Я боюсь стать плохим родителем. — О чем ты снова задумался? Спросил Рейн, видя, что я начинаю уходить в себя. Мы ехали в машине и, пока мужчина разговаривал по телефону, я не заметил, как задумался о чем-то своем. — Ты уверен насчет этого всего? — Ты о детях? — Я кивнул. — Господи, Джером, ты опять думаешь о своих родителях? Рейн вздохнул и отложил телефон. Пригладив короткие русые волосы, он жестом приказал мне подвинуться к нему. Я подсунулся и удобно устроился у него на плече. Мне всегда нравилось, что в этой излишне пафосной машине есть окошко, которое не позволяет водителю видеть, что творится сзади. Конечно, Дитер никогда бы не подсматривал за нами, но меня смущала даже сама возможность. — Малыш, ты не станешь таким, как твои родители. Поверь мне. Он положил мне руку на грудь и сразу же облепил ее своими пальцами. Мне нравилось, что его огромная, по сравнению с моей, ладонь всегда была теплой. — Откуда ты можешь знать? — Ты никогда не сможешь бросить ребенка, каким бы он ни вырос. Кто угодно, но не ты. Рейн зарылся руками в мои волосы, лениво перебирая их. Я всегда был без ума, когда он делает так. Был бы я кошкой, прильнул бы к нему и утробно замурчал. — Я всегда буду рядом с тобой и помогу. Конечно, Рейн никогда не бросит меня. В этом я был уверен на все сто процентов. Мое решение уйти от него тогда было ошибкой. Я поддался эмоциям и совершил глупость. Как и сказала доктор, вся проблема в моей голове. Сам устроил истерику, сам создал трагедию, сам загнал себя в то состояние. Если бы не Рейн, я бы не смог вылезти из него. Только благодаря ему я все еще здесь… Не представляю свою жизнь без него. Не хочу представлять. Как Рейн и сказал, он будет всегда подле меня. Мы как-то справимся, конечно… — Ты будешь прекрасным отцом, малыш. Я никогда не смогу воспитывать детей в одиночку, ведь слишком строг, но ты сможешь вовремя остановить меня, если я перешагну черту. Наши дети никогда не вырастут чрезмерно балованными благодаря мне, но и не станут жаждать любви от первого встречного благодаря тебе. Они будут расти в моей строгости и твоей мягкости. Да, наши дети будут расти в любви и гармонии. Я зря переживаю. Опять загоняюсь по пустякам. Доктор советовала в такие моменты всегда идти к Рейну, дабы все прояснить. Она была права. Он лучше знал, как мне быть. Он старше, умнее и опытнее. Когда я окончательно отогнал от себя волнения, мы уже подъезжали к хорошо знакомой мне больнице. — Почему доктор Вагнер не мог отправить нам результаты по почте? — Ты же знаешь, что он не любит всю эту технику. — Он мог попросить своего секретаря сделать это. Она же там не за красивые глазки сидит. Дитер приоткрыл окошко и сообщил, что мы приехали. Я в ту же секунду, словно ошпаренный, быстро отодвинулся от любимого. Рейн лишь что-то пробурчал себе под нос, мол, я слишком пугливый. Не то чтобы это не было неправдой, просто Рейн не всегда хорошо реагировал на выражение чувств на публику. Но кажется, это не распространялось на некоторых телохранителей, в том числе Дитера. — Если доктор Вагнер сказал, что нужно прийти, значит — нужно. Рейн похлопал меня по пояснице, придавая темпа. Доктор Вагнер был страшен в гневе, лучше не заставлять его ждать. Не хочу его злить и впоследствии отправиться на полное обследование со всеми вытекающими. Такое уже однажды было, никому не пожелаешь. После того, как речь зашла о детях, Рейн сразу же потащил меня в больницу. Во-первых, для того, чтобы обследоваться. Во-вторых, проверить наше совместительство с выбранными суррогатными матерями. «Чтобы не возникло неожиданных последствий», — как объяснил мне он. Что ж, я был вовсе не против, все же речь шла о здоровье будущих малышей. Доктор Вагнер сегодня был странным. Он все время хмурился, поправляя очки, и то и дело пытался прилизать седые волосы назад, чтобы не падали на глаза. Он даже как следует не поприветствовал нас. Даже руку Рейну не пожал, отчего тот недовольно побурчал себе под нос. Да, Рейн тоже не любил ходить на приемы к старому доктору, который то и дело любил рассказывать мне о приключениях молодости любимого. Не спрашивая нас, доктор Вагнер попросил секретаря принести всем чай. Как бы Рейн не любил кофе, при старом мужчине тот в жизни не заикнется о возможности пить его, поэтому бедному пришлось, скрипя зубами, пить эту «воду с травой». Мне же все нравилось. Мой психотерапевт советовал не пить пока ничего стимулирующего вместе с приемом успокоительных, поэтому последний год я только чаем и питался. Интересно, когда мне разрешат прекратить прием лекарств? Я чувствую себя намного лучше. Панических атак больше нет, и я разобрался в своей проблеме со страхом закрытых помещений. Главное, чтобы меня никто не запирал. Рейн тоже усвоил этот урок и больше не норовил меня закрыть. Как доказательство своих намерений, он снял со всех межкомнатных дверей замки. Рейн полностью осознал свою ошибку и то, что это усугубило мое… состояние. Постоянно прикладывает все усилия, чтобы не допустить ухудшения. Он давно не уделял мне столько внимания, как сегодня. Это прекрасно! Чай успел остыть, а мы с Рейном — выпить его. Ему достался черный чай, а мне — с ромашкой. Как банально, доктор Вагнер! Мне не нужно дополнительное успокоение, все пришло в норму. В кои-то веки я чувствовал себя прекрасно, думая о будущем. Трепетное переживание о будущих малышах заставляло забыть о темном периоде. Думаю, Рейн специально заговорил о детях, ведь знал, что мне это нужно. Я нуждаюсь в том, чтобы кого-то лелеять, уделять кому-то внимание. С Рейном у меня так не получалось. Он не нуждался ни в чем. Что бы я не хотел ему дать — у него все было. Лишь он один одаривал меня всем, ведь без него я не имел ничего. А я так хотел преподносить ему хоть что-то! Не в материальном плане, в эмоциональном. Дети — удачное решение этой проблемы. Мне будет кому отдавать всего себя, пока Рейн продолжит одаривать меня. И малыши, и я получим то, в чем катастрофически нуждаемся — теплоте и заботе. Доктор Вагнер постучал пальцами по столу, наконец оторвавшись от бесчисленных бумаг на столе. — Джером, как ты себя чувствуешь? — спросил доктор. Ни сарказма, ни шутливого тона — лишь строгость, которую я никогда раньше не слышал от него. — Хорошо, — кивнул я и попытался улыбнуться в подтверждение. — Что говорит миссис Шмидт о твоем состоянии? Как она относится к идее с детьми? Миссис Шмидт — мой психотерапевт. Доктор Вагнер был тем, кто посоветовал Рейну привести ее ко мне. Хорошая женщина. Она нравилась мне тем, что с ней можно было поговорить о столь наболевшей теме, как мои родители и отношения с Рейном. В отличие от старого доктора, в котором все еще хранились крупицы гомофобности, женщина адекватно восприняла мою нетрадиционную ориентацию. Более того, миссис Шмидт всячески пыталась вбить мне в голову тот факт, что Рейн — единственный человек, который не бросит меня, в отличие от родителей. — Прекрасно, — пожал я плечами. Доктор Вагнер посмотрел на Рейна долгим пронзительным взглядом. Казалось, будто тот упрекает его за что-то. Возможно, доктор не впечатлен нашей идеей с детьми, так так вряд ли такие, как мы, то есть гомосексуалы, сможем правильно воспитать детей. Доктор Вагнер уже не первый раз намекал мне на то, что наши отношения с Рейном неправильны как в духовном, так и в физическом смысле. Мне оставалось лишь разводить руками, ведь мысль уйти от Рейна уже не казалась такой привлекательной. — Джером… — протянул доктор, чертыхнулся и отбросил свои очки на стол. Я невольно дернулся от столь резкого движения. — Ладно, я не знаю, как сказать это помягче, поэтому скажу прямо: ты не сможешь иметь детей. Я нервно улыбнулся. Должно быть, доктор пошутил. Старческий юмор, который я не понимал. Доктор Вагнер любил шутить. У него всегда был странный юмор. Это просто не могло быть взаправду. — Но я чувствую себя хорошо. В смысле, я полностью здоров! — Ты здоров, — кивнул доктор. — Твоей жизни ничего не угрожает. Просто ты не сможешь завести ребенка. Хах, да нет, этого быть не может… Я взглянул на Рейна. Тот не выглядел удивленным или ошарашенным диагнозом. Даже в такой ситуации он продолжал держать лицо, оставаясь уравновешенным и хладнокровным. Он даже не посмотрел на меня, продолжая пялиться на доктора. — Это ошибка. Давайте проведем обследование еще раз. — Как только я получил результаты, проверил все еще раз лично. Результат остался прежним. — На улице двадцать первый век, я уверен, что медицина дошла до того, чтобы решить эту проблему. Может, нужно пропить какие-то лекарства, антибиотики или, может, еще что-то? Если нужно, я сделаю все, что нужно! — Да, ты прав, медицина не стоит на месте, в том числе и в Германии. Однако я с уверенностью в девяносто девять процентов могу сказать, что ты не сможешь завести ребенка. Тебе нужно спокойно принять этот факт и подумать об альтернативах. — Но ведь есть еще один процент! — возразил я. — Тот процент — чудо. Я встал. Не мог больше сидеть. Тело начала бить мелкая дрожь, а воздух катастрофически быстро заканчивался в этой комнате. Столь знакомое чувство обреченности. Оно снова ожило в моем разуме, пустив метастазы. — Давай проведем обследование в другой больнице, — обратился я к Рейну. Но Рейн молчал. Он не сказал ни слова с того момента, как мы оказались здесь. Он не сказал ни слова, когда услышал, что сказал доктор. Он молчал и сейчас, когда я так нуждался в его ответе. Должно быть, у него такой же шок. — Моя больница — лучшая в Мюнхене, ты и Рейнхольд это знаете, Джером, — произнес доктор, постукивая пальцами по столе. — В остальных учреждениях вам скажут то же самое. Диагноз нельзя изменить, поменяв доктора. Да и это не конец света, Джером. То, что доктор назвал «не концом», для меня таковым как раз и являлось. Это был именно конец… Дети — не просто идея Рейна. Я всегда хотел их. Сколько себя помню, в моем представлении будущего они всегда были константой. Неизменная часть, без которой я не представлял полноценную семейную жизнь. Хоть я и был ошарашен решением Рейна их завести, на самом деле я был искренне рад, что тот вовсе не против. Я всегда думал, что придется у Рейна отбивать право завести ребенка, но он сам захотел. Мы оба хотели. Я все еще хочу… Не помню, как мы вернулись домой. Не помню, как оказался в спальне. Не помню, был ли со мной кто-то, или это был мираж. Не знаю, спал ли я или витал между сном и реальностью. Мне давно не было так плохо. Я снова будто был где-то не здесь, наблюдая за происходящим со стороны. Будто снова оказался в том состоянии. Будто Рейн снова запер меня, а я остался один на один со сводящими с ума мыслями, погружаясь в еще большую темноту. Я ненавидел это состояние, но знал, что самостоятельно выбраться из него так быстро не смогу. Оставалось лишь болтаться где-то между реальностью и неизвестностью в ожидании конца. Осознание нахлынуло внезапно. Меня будто выкинуло на берег из пучин боли, безысходности, разочарования и отчаяния. За окном оказалось темно. Даже фонари не светили. Должно быть, уже далеко за полночь. Рейн лежал возле меня. Он никогда не приносил работу в спальню, но сейчас сидел с планшетом в руках, что-то листая. Я не хотел мешать ему, поэтому просто смотрел, как он сводит острые скулы, когда ему что-то не нравится, а его руки сжимают несчастный гаджет, отчего вены на них становятся очерченее. Рейн был безумно красив. Я никогда не понимал, почему все смотрят сначала на размер его кошелька и лишь потом на него самого. Меня всегда привлекала его тонкая красота. Холодная и неподатливая для большинства. Впервые увидев Рейна, я мгновенно осознал, что пропал. Достаточно было нескольких встреч, чтобы окончательно влюбиться. Рейнхольд Каттерфельд был моим идеалом: мужчина старше меня, который достиг от жизни всего, чего хотел. Меня всегда привлекали целеустремленные люди или же те, которые уже достигли цели. Они хорошо знали, чего хотят от жизни, и я пытался следовать их примеру… Скоро Рейн заметил, что я проснулся. Потрепав меня по волосам, мужчина отложил планшет и придвинулся ко мне. Я удобно устроился у него на плече, положив ладонь на его грудь. — Давай я еще раз пройду обследование, — я не узнал собственный голос, таким он был слабым и хриплым. — Ты знаешь, что это бесполезно. — И все же… — Нет, — категорически сказал тот, отметая все мои надежды. — Доктор Шмидт приходила, чтобы поставить тебе капельницу, и выписала новые таблетки… Ты сейчас загоришься идеей найти панацею и только сильнее расстроишься, когда поймешь, что это нелепая блажь. Не хочу снова видеть тебя прикованным к кровати, малыш. Если я сказал нет, значит, нет. Рейн тяжело вздохнул, зарывшись в мои волосы. Он говорил дворецкому покупать один и тот же шампунь уже на протяжении стольких лет ради этого яблочного запаха, который так и не прекратил нравиться Рейну. — Мы переоценили твои возможности. Я погорячился, сказав о детях, — вдруг произнес он, немного смягчившись. — Нет-нет-нет, — я дернулся, чтобы привстать. — Рейн, я хочу полноценную семью. Ты же знаешь: ты, я и дети. Прошу! Не хватало еще, чтобы тот и вовсе отказался от идеи с малышами. Такого нельзя допустить. Если тот перегорит к этой идее, он так и не решится это сделать в ближайшее время! А мне это нужно! — Ты меня не дослушал, Джером, — он немного сжал волосы на затылке. Совсем легко, но с определенным значением — слушать его. — С таким состоянием, как сейчас, ты не сможешь воспитывать сразу двоих. Одного — вполне достаточно. Пройдет еще минимум год, прежде чем ребенок окажется здесь, в нашем поместье, у тебя будет достаточно время подготовиться морально и физически. Ну, конечно. Один ребенок — один наследник. Никаких проблем. Ему на руку то, что юный Каттерфельд будет единственным. Это ведь решает столько проблем! — Но он будет твой. — Наш, — исправил Рейн, продолжая гладить меня по голове, словно пса. Хотя нет, скорее, как кота, ведь он так любит сравнивать меня с ними. — Наш, — нехотя согласился я, — но твой по крови. — Кровь не имеет значения, когда дело касается настоящей семьи. Вспомни моего дядю. Я даже Генриха считаю человеком ближе, чем он. Проблема не в том, что я не смогу принять ребенка Рейна. Как раз таки наоборот, я боюсь, что если сильно привяжусь, потом не смогу отпустить. Я осознал, что моя проблема в том, что я слишком привязываюсь к людям, оттого еще сильнее страдаю, когда теряю их. Я боюсь того, что не смогу расстаться с ребенком, если нашим отношениям с Рейном придет конец. Однажды я уже захотел уйти от Рейна, что если такое повториться в будущем? Будет ребенок, я не смогу бросить его. Нашего ребенка, как говорит Рейн. Он всегда будет принадлежать семье Каттерфельдов, а я буду… как Генрих. Старый добрый дворецкий воспитывал Рейна с детства, но никогда не претендовал на него, как на собственного сына. Так будет и со мной. Рейн, заметив мое замешательство, поднялся из кровати. Он приказал мне одеться потеплее, пока сам отойдет на несколько минут. Когда Рейн вернулся, я уже надел все, что только можно, чтобы не замерзнуть. Рейн лишь закатил глаза, увидев, что я снова натянул свою любимую утепленную водолазку. Если бы Генрих не был против, я бы целый шкаф забил ими. Рейн повел меня в другой конец коридора, куда я никогда не ходил. Точнее, я знал, что теоретически там находится, но не было смысла осматриваться — там не было даже ремонта. Голые пустые стены, вдобавок еще и холодные, ведь старые окна здесь остались еще от прошлых владельцев. Детская. Открыв дверь, Рейн пропустил меня вперед. Я поежился, когда почувствовал смену температур. В нашей спальне — единственной жилой на втором этаже — и то намного теплее, чем здесь. Кажется, даже на улице теплее, чем в старой заброшенной детской. — Мы поменяем окна. Покрасим стены, а на потолке повесим те наклейки-звездочки, которые тебе так нравятся, — Рейн провел меня в середину комнаты. — Там будет стоять детская кроватка, а когда малыш подрастет, купим ему полноценную кровать и поставим ее вот туда. Рейн развернулся и показал на другую часть комнаты. — Тут мы поставим стол для того, чтобы ребенок учился. Сверху будет много небольших полочек с книгами. — А сверху на полочках будут мягкие игрушки, — улыбнулся я, представляя эту картину. — Только до десяти. Я тихо рассмеялся, представляя, какую истерику закатит будущий малыш, когда у него будут отнимать игрушки. Хотя, если тот будет похож на Рейна, не думаю, что ребенок такое устроит. Сдается мне, строгое воспитание Рейна будет включать в себя пункт «настоящие мужчины не плачут». Рука Рейна удобно устроилась на моей талии. Мужчина легко развернул меня к себе. Его холодные голубые глаза с металлическим отливом словили мои в ловушку, не позволяя вырваться. — Я не потерплю твоих сомнений, будто ребенок будет только моим. Он будет наш не только потому, что я так сказал, но и официально. Ты будешь иметь на него все легальные права, как и я, его биологический отец. Рейн на несколько мгновений отодвинулся от меня, запустив руку в карман. — Не хочу, чтобы ты еще когда-либо сомневался в моих словах. Когда я говорил тебе в Лондоне «навсегда», я имел в виду «навечно». Это осталось неизменным даже после того, что мы прошли. В руке у мужчины оказалось небольшое золотое кольцо. Он взял мою руку и надел его на меня, не спрашивая разрешения. Оно было не нужно. Рейн знал: я не смогу отказаться. — Ты станешь законным опекуном нашего ребенка и моим мужем. — Рейн… — Ты должен понимать, что я принял это решение не только для того, чтобы узаконить то, что будущий ребенок будет общим. Как я уже сказал, скоро будет пять лет, как мы вместе. У меня никогда не получались отношения дольше года. Никто и никогда не подходил мне так, как ты. Я люблю тебя и считаю, что завести с тобой семью будет единственным верным решением в моей жизни. Рейн потянулся за поцелуем, столь нежным и долгим, который у нас никогда не был. Далеко не привычный мне властный и страстный. Поцелуй был словно закреплением того, что он сказал. Подтверждением, что его «навечно» — навсегда. — Брак не изменит ничего в наших отношениях. Он — лишь для того, чтобы ты наконец-то осознал, что я не собираюсь бросать тебя, Джером. То, что между нами — это серьезно. Мне скоро сорок, я перестал шутить еще в двадцать, потому не воспринимай это как шутку. Ты еще юн, чтобы понять все то, что я вкладываю в этот момент, но рано или поздно ты созреешь, и уверен, я буду рядом, чтобы показать тебе, что даже спустя года между нами все осталось неизменно. — Как константа. — Вопреки всему.