Вопреки всему

Мне удалось увидеться с Рейном спустя два дня после его пробуждения. Полностью согласен с Эйзенманном: эти чертовы бюрократы не позволят тебе войти в палату даже к сыну, пока ты не предъявишь документы, доказывающие ваше родство! Они не поверили мне о том, что мы с Рейном находимся в браке! Они не поверили этому, даже когда данный факт сообщил сам Рейн, чему тот был крайне удивлен. Вы бы видели, как он возмущался строгим правилам лондонской больницы, потому что кроме этих правил, должного ухода и лечения они не предоставляли. Это его слова, не мои! Понадобилось ровно два дня, чтобы Клаус слетал в Мюнхен и вернулся с оригиналами. Лечащий врач Рейна, доктор Шеффилд, долго смотрела на меня презирающим взглядом и, что хуже, я не мог понять причину ее ненависти: то, что я женат на мужчине, или то, что проник в реанимацию, вопреки запрету. Они думали, что я выдержу два дня без Рейна, хотя знаю, что он проснулся? Они недооценили мое стремление увидеться с любимым. Уже на следующий день, когда стало понятно, что Рейн идет на поправку, а эта лондонская сука, одна из медсестер, напялив на себя соблазняющую кофту с вырезом до пупка, явно решившая соблазнить богатого немца в вип-палате, не хотела пропускать меня! Господи, Клаус был прав, мне сорвало крышу, когда она к вечерней смене раздобыла где-то те чулки, превратившись в подобие шлюхи с дешевого порно! Я не выдержал очередного отказа, тогда как Рейн находился буквально в шаговой доступности, и немного грубовато оттолкнул медсестру, войдя к Рейну. — Не знал, что ты у меня такой боевой, котенок. Но поступить так с женщиной? Весьма грубо. Пробурчал Рейн, улыбаясь во все тридцать два. Я закрыл двери за собой, приглушая крики обиженной медсестры, и ринулся в мужчине. Честно говоря, мне было плевать на нее и, нет, это не ревность, как сказал Эйзенманн. Рейн был стопроцентным геем и никогда не засматривался на женщин. Меня разозлил сам факт, что эта женщина запретила мне войти в палату к моему мужу, пока она там показывала со всех сторон свое декольте! — Господи, заткнись, Каттерфельд, и иди сюда. Рейн усмехнулся и я потянулся ко мне за приветственным поцелуем. Ничего более, потому что я боялся нарушить целую систему из разнообразных датчиков и трубочек, что опоясывали тело моего мужчины. Это была наша первая встреча со времени рокового пожара, однако долго она не длилась. Не успел я что-либо еще сказать Рейну, как ворвалась все та же медсестра с доктором Шеффилд в виде поддержки. Собственно говоря, так и произошла наша первая встреча с лечащим врачом Рейна, которая, кажись, возненавидела меня с первого взгляда и, как я уже сказал, она не пускала меня к мужу еще целый день, пока я не предъявил эти чертовы документы. Сегодня был седьмой день в лондонской больнице и я официального мог заявить, что это место — худшее из всех больниц, где я побывал. Ладно еще доктор, хмурящаяся, как только завидит меня. Ладно медсестра, которая в погоне за богатым мужем соблазняет моего мужа. Ладно, что я видел за все это время мужа несколько раз после предъявления документов, потому что я, видите ли, сам больной и мне нельзя выходить из палаты больше, чем на полчаса! Ладно! Но черт возьми, я никак не ожидал, что именно в этой больнице будут лежать буквально все, кто пострадал в тот день. Их не распределили по разным больницам, чтобы уменьшить загруженность лечебного заведения, а запихнули в первую же ближайшую больницу — сюда. Чем же я столь недоволен? Да потому что каждый, кто узнал о ранении Рейна, желал навестить его. И ладно бы доктор Шеффилд сказала им, что прием пока что не осуществляется в связи с состоянием пациента, нет, женщина решила спихнуть всю работу на меня. Вместо того, чтобы быть с Рейном, я разбирался с гостями, принимал от них сожаления и соглашался передать от них приветствие мужу. Это занимало около получаса, а потом приходил Клаус, который на время заделался моим личным телохранителем, и отводил меня назад в палату, потому что я, опять же, тоже больной! В общем, за эти четыре дня я потерял больше нервных клеток, чем от Эберхарда за все девять лет с его рождения. Меня вымотало общение с другими людьми и невозможность нормально поговорить с Рейном. Мы встретились всего дважды и все, что мы успели сделать, — дважды целомудренно поцеловаться. Я не сказал больше нескольких предложений, хотя нам нужно было серьезно поговорить. О Тобиасе, Эберхарде и нашем браке. Однако больше всего я хотел поблагодарить его за спасенную жизнь. Хотел просто сказать человеческое спасибо, хотя и знаю, что он скажет что-то вроде: «Тебе незачем благодарить, я сделал это по своему желанию». В этом был весь Рейн. Никогда не принимал похвалы, потому что считал себя лучше других, и никогда не принимал благодарности, ведь делал все так, будто только для себя. В остальное же время я лежал. Мне нельзя было читать, смотреть телевизор дольше определенного времени и как-либо напрягаться. Да я, собственно, и не мог, пускай очень желал развеять скуку. Стоило мне что-то начать читать, пускай даже историю своей болезни, голова начинала трещать по швам, а перед глазами все плыло. Поэтому я буквально смотрел в потолок и ничего не делал, кроме того времени, когда Клаус был у меня. Я отрывался на нем по полной. Как я узнал немного позже, у Рейна с Клаусом была устная договоренность. Если с Рейном что-то случалось, неважно умер тот или сильно ранен, Клаус переходил под мое руководство, как и все люди Каттерфельд, как регента Эберхарда до его совершеннолетия. Эйзенманн любезно рассказал мне об этом, не позабыв упомянуть, что считает чушью эти средневековые правила. Пожалуй, я бы согласился с ним, если бы мне в коем-то веке не выпала возможность немного поиздеваться над цербером семьи Каттерфельд. Ничего серьезно, я просто доставал его своими просьбами по поводу и без. Клаус отдувался за то, что посоветовал Рейну тогда запереть меня в сыром венецианском подвале холодной осенью. Да, я все еще не забыл об этом и, пожалуй, никогда не забуду. Клаус, на удивление, исполнял все, что я просил, если это не выходило за рамки. К примеру, тот откопал мне в Лондоне старое издание «Красное и черное» Стендаля, но на просьбу о мороженом ответил категорическим отказом. Не потому что не мог найти его зимой, а потому, что к моей травме головы могла добавиться еще и ангина. Великий и злой босс дал четкие указания: пока тот ранен и не может все контролировать, позаботиться обо мне. Эйзенманн заботился, как мог, но его терпение с каждым часом становилось все меньше и меньше. Ладно, возможно, я немного перегнул палку, но все исключительно из-за скуки и хорошего настроения! Несмотря на то, что произошло в поместье, несмотря на ранения Рейна и победу Тобиаса в этой битве, я, пожалуй, впервые искренне радовался, как дитя. Рейн остался жив. Все мои знакомые тоже. Даже Отто, у которого страшный ожог на спине, шее и лице, будет жить еще очень и очень долго. После полного опустошения накануне, вопреки недомоганию, я ощущал неимоверный прилив сил от осознания, что самое худшее обошло нас стороной. А главное, у нас словно небольшие каникулы во всем творящемся хаосе. Зимние каникулы от войны между Тобиасом и Рейном, ведь вряд ли мистер Каттерфельд пошлет убийц закончить начатое. Охрану Рейна усилили, и скоро мы планировали уехать отсюда. Это была еще одна причина моего прекрасного настроения. Мы собирались уехать от доктора Шеффилд и этой приставучей медсестры, которая так и не прекратила попытки, даже когда увидела наш с Рейном поцелуй. Уезжаем через три дня, когда Рейна смогут транспортировать. Эйзенманн так и не признался, куда именно, посоветовав мне поговорить с боссом. Ох, это была очередная хорошая новость: Рейна сегодня утром перевели в обычную палату, и теперь я мог навещать его, когда хочу. Я, как раз шел к Рейну, как вдруг наткнулся на человека, которого совершенно не ожидал увидеть здесь, на том же этаже, где находился Рейн. Мэтью Мартинес. Или лучше сказать Сэмюель Эванс? Наследник Мартинес? Брат?.. Он так и не ответил на мой вопрос, как мне к нему обращаться. — Что ты здесь забыл? — спросил я, не церемонясь. Никакого приветствия человек, оставивший Рейна на верную смерть в горящем доме, не заслуживает. Я не знал этого человека. Ни как Мэтью, ни как Сэмюэля. Это был кто-то третий, намного темнее и безжалостнее, одна из многих личин, которые мне лишь предстоит узнать в мужчине передо мной. Эту личину я могу обозначить, как «наследник Мартинес». Он хотел поступить так, как лучше для семьи: сохранить мою жизнь, как одного из Мартинес, и убить главного врага. И плевать он хотел на мои чувства, хотя прекрасно понимал их. Черт возьми, кто, как не он, понимал их лучше меня самого! — Здравствуй, Джером, — кивнул тот, как только заметил меня. Честно говоря, я не смог не обратить внимания на его разбитый вид. Это было бы сложно, видя перед собой исхудалое лицо с синяки под глазами и потерявшим блеск кудрями… Но я предпочел не говорить об этом. Я был здесь жертвой, а не он. Это он был в заговоре с мистером Каттерфельдом и моим отцом, а не я! Именно он на неправильной стороне! Один из многих моих врагов. Мэтью не испытал на своей шкуре, что такое держать бессознательное тело любимого, истекающее кровью. Он ничего не знает о том, что чувствовал я тогда, когда казалось, что весь мир рушился вместе с чертовой крышей… Злость и раздражение овладели мной. Мысли сочилось ядом, который хотелось выплеснуть Мэтью прямо в лицо. Я ненавидел всех Мартинес и плевать мне, что Мэтью не настоящий наследник. Он, черт возьми, Мартинес, несмотря на кровное родство! — Пришел повидаться с тем, кого вы чуть было не угробили? — хмыкнул я, но не заметив на лице Мэтью ни единого отклика, захотелось ужалить побольнее. — Передавай отцу привет. У него не получилось совершить то, что они планировали с мистером Каттерфельдом. — Джером, он… — Что он?! Он сожалеет? Он не хотел? Пошли отговорки, потому что у вас ничего не вышло? Что ж, могу поздравить вас с тем, что вывели Рейна надолго из колеи. Я даже представить боюсь, как долго ему понадобится время на реабилитацию!.. Я до боли в ладонях сжал кулаки. — Но когда он отойдет… я клянусь, что вы с мистером Мартинесом не останетесь безнаказанными, как и мистер Каттерфельд. Вы все получите в зависимости от причиненного вреда. — Джером… — простонал тот. — Что, Мэтью?! Хочешь извиниться? Палата Рейна в той стороне. Иди к нему, а не ко мне! Мэтью тяжело вздохнул и спрятал лицо в ладонях. — Джером, я пришел к отцу. Я свел брови в недоумении. — К мистеру Мартинесу? — удивленно спросил я. Ответ Мэтью выбил меня из колеи. — Я думал, вы ушли сразу же, как заставили Дамиана вывести меня. Насильно, попрошу заметить. Дуло холодного металла за свой спиной я никогда не смогу забыть. Одно дело, когда видишь пистолет в кобуре телохранителя и совсем другое, когда чувствуешь его своим телом. Я не смогу забыть и простить это Дамиану. Для него это был приказ, но для меня… для меня это была окончательная точка в наших дружеских отношениях. Он разрушил все те хорошие воспоминания за три года, которые у нас с ним были. — Прости за это, мы всего лишь хотели спасти тебя. Хотели сделать, как лучше. — Спасти меня и обречь Рейна на погибель? Ты подумал о том, смогу ли я жить без Рейна? Ты, черт возьми, думал об этом, Мэтью?! — Джером, — снова тихо позвал тот меня, призывая успокоиться, но я не мог. Раз уж поднял эту тему, я был в прекрасном настроении поговорить с ним. До чертиков хотелось выплеснуть на кого-то все, что скопилось! — «Джером»! «Джером»! — перекривил я его жалобный тон, который он неустанно зовет меня, призывая к спокойствию. — Скажи мне, Мэтью, в чем я не прав? Думаешь, моя жизнь была бы лучше, умри Рейн в том пожаре? Думаешь, я бы смог посмотреть ребенку в глаза и сказать, что мой собственный отец приложил руку к убийству его отца? Думаешь, я бы смог жить, зная все это? Говоришь, хотели сделать как лучше? Нет, Мэтью, вы сделали бы все только хуже! Я бы ни за что и никогда не вернулся к Мартинесам, если бы Рейна не стало. Я бы мстил вам всю оставшуюся жизнь, пока не положил ваши головы на его могилу! Мэтью не смотрел на меня, но продолжал молча слушать, сверля взглядом больничный пол. — Однако вам повезло, мой муж остался жив. Тебе и мистеру Мартинесу стоит еще раз обдумать, на какой стороне вы хотите остаться. Я могу замолвить слово за тебя и мистера Мартинес в виду нашей… связи, но не более, — произнес я с преувеличенным, несвойственным мне отвращением. — Считай это запоздалым рождественским подарком, брат. Пока лежал в палате, смотря у потолок, у меня было достаточно времени, дабы обдумать произошедшее в тот вечер еще раз. Ситуация, в которой мы сейчас находимся… грубо говоря, она чертовски сложная. Каждая из сторон достигла пика. У Рейна появилось ранее невиданное могущество, благодаря новым связям, о которых мне лишь предстоит узнать. Тобиас же довольствовался тем, что смог отобрать у племянника четыре года назад. Оба были равны. Главная слабость Рейна — Эберхард — находился в руках у мистера Мартинеса, а Рейн, пусть и не признавался, тоже имел в распоряжении некую власть над слабостью Тобиаса. Почему я думаю, что такая власть вообще существует? Потому что, если бы у Рейна не было еще какого-то козыря, помимо меня, разумеется, вряд ли бы он выступил в открытую против Тобиаса, который держит у себя его сына. Он бы ни за что не стал так рисковать, а, значит, он перестраховался. По крайней мере, я надеюсь, что у нас есть козырь… Как я уже сказал, обе стороны равны. Никто не может сделать следующий шаг, чтобы другой не отбил его, и наоборот. Поэтому и случился тот взрыв, как кульминация всего, к чему мы шли. Тобиас решил принять контрмеры — не просто важный шаг, а решающий. Рейн этого не ожидал, поэтому и не возвел достаточно высокую стену обороны перед ударом. Однако теперь правила игры поменялись. Тобиас сделал то, что не повернуть вспять. Рейн не может оставить так просто то, что его попытались убить. Да и я сам не думаю, что это можно оставлять безнаказанным. Я хочу, чтобы Тобиас Каттерфельд был наказан в соответствии с тем, что заслужил, но пока на его стороне Мартинесы — все действия бесполезны. Их союз — вот главная преграда для Рейна. И, как удачно, у него есть для этого контрмера — я. Рейн не раз упоминал, что хочет использовать мою личность Эвана Мартинеса и, если честно, я не знаю воспользовался ли он ею без моего ведома или решил, что оно того не стоит. Однако сейчас Рейн ранен, а я вполне могу помочь ему в этой войне. Сделанное мной предложение Мэтью не было необдуманным шагом на эмоциях. Было бы мое желание, я бы хотел не видеть его больше никогда после всей лжи, как и мистера Мартинеса, но нам нужно, чтобы Мартинесы перешли на нашу сторону, или хотя бы остались нейтральны. Это нужно нам: мне, Рейну и Эберхарду — нашей семье. Каттерфельдам. Мне не раз намекали, что я располагаюсь некой властью. Не важно, от кого она досталась — от Каттерфельдов или Мартинесов — важно лишь то, что сейчас я могу и хочу ее применить, ведь единственное, чего я желаю — окончания этой затянувшейся на десятилетия войны. Я хочу, чтобы мой ребенок рос в мире и сделаю все, что нужно, дабы война не передалась ему по наследству, как Рейну в его время. — Подумай над моим предложением, Мэтью. Второй раз я не повторю его. Я хотел было уйти, дать Мэтью времени на раздумья, но он остановил меня, схватив за рукав больничной рубашки. — Джером, у отца инфаркт. Я посмотрел на дверь, перед которой сидел Мэтью. Это не была палата Рейна. Просто еще одна больничная палата, с больным, коих здесь десятки. Там не мог быть Альваро Мартинес с каким-то там инфарктом. Это очередная уловка с их стороны, чтобы вызвать жалость. Просто они понимают, что после случившегося с Рейном я ни за что не вернусь к тем, кто был этому виновниками. Как бы Альваро не хотел, когда-то ему предстоит осознать, что у него нет детей. Его мальчик, Эван Мартинес, умер в тот миг, когда он бросил его в детском доме. И плевать я хотел на то, что он сделал это, дабы защитить меня. Можно было бы найти иной способ, а не обрекать меня на вечное одиночество и на Эвансов, которые испортили все мое детство. — Ты врешь, — дернулся я, вырвав рукав из хватки Мэтью. — С чего бы мне врать? — Мэтью отодвинулся и пригласил меня присесть к нему на больничную скамью, похлопав по ей. Не знаю почему, но я сел. — Это случилось в тот же день… Дамиан вернулся к нам без тебя, сказал, что ты побежал наверх. Отец хотел пойти за тобой, но было слишком поздно, мы и так остались в доме до последнего момента из-за того, что хотели забрать тебя. Джером, тебя не должно было там быть. Мэтью сказал так, будто он был уверен, что я не приду. Возможно, он думал, что Рейн не позволит мне прийти, а, возможно, мистер Каттерфельд заверил их, что меня там не будет, дабы мистер Мартинес и Мэтью согласились на столь радикальный шаг. В любом случае, я там был и постоянная слабость и головокружения от полученной в тот день травмы вторит о том же. — Мы сразу же вызвали скорую и пожарных. А потом прозвучал взрыв и большей половины северной части дома совершенно не оказалось, словно ее стерли. Отец очень испугался. Ты знаешь: он, как и ты, Джером, не показывает настоящего себя. Скрываясь за маской иронии и сарказма, предпочитает не показывать чувства, но тогда я впервые увидел на его лице страх. Приехали пожарные и медики. В это время из дома выбежал Клаус Эйзенманн. Отец пытался у него спросить о тебе, но тот лишь сплюнул в нашу сторону и пошел искать свободных пожарников. Мы сначала не поняли, почему он вернулся с ними назад в поместье, а потом… Потом мы увидели, как выносят младшего Каттерфельда. Мы пошли к нему, но он был без сознания и им сразу занялись врачи. Было много крови. Тебя мы не видели. Мне нужно было заметить уже тогда, что отцу стало плохо, но… Мэтью перевел дыхание, сложив пальцы рук между собой и положив лицо на них. — Тебя вынес Эйзенманн. Ты был без сознания и весь в крови. Твое лицо, рубашка, голова… Отец пытался разбудить тебя, но ты не отвечал, когда он тебя звал. Думаю, это стало последней каплей. Я успел заметить, как отец схватился за сердце и один из медбратов сразу диагностировал инфаркт. Если бы там не было медиков, которые оказали первую медицинскую помощь, последствия инфаркта были бы более внушительными. Отцу повезло. В больнице ему сразу помогли. Все обошлось… Мужчина поднял взгляд и попытался ободряюще улыбнуться, но получилось с трудом. Я не знал, что сказать, услышав этот рассказ. Была ли это карма за то, что отец желал Рейну смерти и сам оказался на смертном одре?.. Не знаю, но, как бы там ни было, он получил по заслугам. Возможно, я бы расстроился от известия об инфаркте, если бы действительно считал мистера Мартинеса своим отцом. Я мог мысленно называть его хоть отцом, хоть Папой Римским, но по сути он, как был, так и остался для меня никем, кроме врага… Надеюсь, после случившегося он с Мэтью подумает над моим предложением о перемирии с Рейном или хотя бы нейтралитете. Возможно, это заставит его задуматься, что он на ошибочной стороне. — Отец хотел бы, чтобы ты навестил его. — Я не уверен, что это хорошая идея. Не знаю, как посмотрю ему в глаза. Не знаю, как стоит себя вести рядом с ним. Не знаю, что он ожидает получить от этой встречи. Не знаю, в каком амплуа, он желает видеть меня: наследника Мартинес, его сына или же любовника Рейна. Как смотреть ему в глаза, зная, что он едва ли не лишил меня Рейна?.. — Пожалуйста, Джером, забудь на некоторое время о всех проблемах. Он все еще твой отец, а ты — его сын. Вы — семья, сколько бы ты не отрицал. Ты всегда мечтал о настоящей любящей семьи, не как Эвансы, ты сам мне об этом говорил, помнишь? Отец очень ценит тебя. Он, действительно, сильно испугался тогда. Как скользко, Мэтью! Использовал слова, которые я говорил в период слабости, когда депрессия одолевала мой разум, а Мэтью был единственным человеком, который мог помочь мне! — Пожалуйста, Джером, я прошу тебя, как брат. Просто поговори с ним до того, как уедешь. Я даже не стал спрашивать, как Мэтью узнал о том, что мы уезжаем. Эта больница и правда небезопасное место, везде шатаются шпионы мистера Каттерфельда. Тело невольно напряглось. — Я подумаю. В этот раз Мэтью не остановил меня. Я ушел, не оборачиваясь. Палата Рейна находилась в конце коридора. Если сначала я шел, то ближе к месту назначения я буквально бежал, на что мне намекнул Клаус, который возник тут как тут после разговора с Мэтью. Он определенно видел нас, но никак не прокомментировал наше взаимодействие. Значит, Эйзенманн знал о состоянии отца, но решил промолчать. Что ж, в каком-то смысле он поступил правильно. Это не его дело и меня радует, что он это понимает. За дни, проведенные плечом к плечу, я стал лучше понимать Клауса Эйзенманна. Он был, мягко говоря, совершенно неприспособленным для социального взаимодействия. Он ссорился с бабулями в приемной, когда водил меня на ежедневный осмотр. Отпускал пошлые шуточки в сторону медбратов и врачей, хотя я ни разу не слышал такой похабщины в сторону Отто. Хотя, признаюсь, было весело обсуждать с ним новый наряд той самой медсестры, липнущей к Рейну. В общем, Клаус совершенно не знал границ приличия. Рейн отдал поводок Эйзенманна мне, но я совершенно не мог им управлять. Со стороны казалось, что не я, а именно эта псина носит меня по всей больнице за поводком. Не представляю, как Рейн справлялся с ним. Мне очень-очень стыдно перед всеми теми людьми, на которых он сорвался. Однако да, я стал лучше его понимать. Клаус не был бездушной машиной, как казалось мне ранее. Он мог лишить человека жизни без сожалений, но вряд ли бы убил животное. Он любил собак, что стало для меня шоком! Клаус мог до безумия ненавидеть Тобиаса, но так же безумно любить Отто, к которому ходил как только запирал меня в палате. Ему было плевать на мое мнение, он просто брал и закрывал меня в палате один на один с собой, уходя к Отто! Клаус умел чувствовать, я точно это знал, просто он прятал эти слабости глубоко внутри себя за напускной кровожадностью и иронией, как Рейн за хладнокровностью. Они были в чем-то похожи, хозяин и пес, но раскусить этот секрет, я все еще не мог. Больше я Клауса не боялся, как и не чувствовал к нему неприязнь. Не знаю, изменился он или же это был я, но что-то поменялось в наших отношениях. Теперь я ощущал, что мы действительно на одной стороне. Клаус Эйзенманн принял меня и больше не пытался при каждом удобном случае намекнуть, что я всего лишь постельный мальчик и меня вышвырнут, как только используют. Да, раньше он говорил подобное даже после того, как мы с Рейном вступили в брак! Сейчас я чувствовал, что мы равны и Клаус видит во мне, пускай даже не равного, но точно не недостойного его величественного босса. Достаточно было всего лишь четырнадцать лет, чтобы меня приняли. Клаус вовремя подхватил меня под локоть, когда моя голова закружилась от бега. — Неужели этот фальшивый Мартинес настолько вскружил голову? — спросил Эйзенманн, ухмыляясь, хотя прекрасно знал, что это лишь реакция больного тела на бег. При травме головы доктор строго-настрого запретил мне не то что бегать, даже ходить дольше четко прописанного. И теперь я понимал почему. Перед глазами все плыло. Я ни на чем не смог сфокусировать взгляд, оказался полностью дезориентирован, если бы не рука Эйзенманна, крепко прижимающая меня к себе. — Он не фальшивый, Эйзенманн. Он станет следующим главой Мартинес, и ты должен проявить уважение. — Защищаешь братца? — Клаус отпустил меня, но сразу же ухватился за мою руку, стоило увидеть, как меня пошатнуло назад без опоры. — Он мне не брат, — вздохнул я, потому что, как мне кажется, этот факт прямо-таки не давал Клаусу покоя. — Хватит, Эйзенманн. Рейн у себя? — Глупый вопрос. Где же ему еще быть? Нет, чтобы ответить обычное человеческое «да». Клаус найдет тысячу фраз, чтобы выставить меня дураком. Когда мы вошли, обнаружили, что Рейн спал. Он почти постоянно спал в реанимации, но даже сейчас, не подключенный к десяткам датчиков, он дремал, словно младенец. Обычно его сон был очень чутким, но под действием препаратов он спал превосходно. Я отправил Клауса подальше и он напомнил мне не забывать о правиле тридцати минут. Ни больше, ни меньше, и плевать ему на то, что Рейн спит. Отсчет пошел, как только двери за мужчиной закрылись. Эйзенманн усадил меня на мягкое кресло возле кровати. В этом был один из многочисленных плюсов вип-палат — мягкая обивка. Тихо пододвинул кресло поближе к кровати, я положил голову на постель и несильно сжал руку Рейна, подсоединенную к капельнице. Доктор Шеффилд уверила, что он идет на поправку, но видя его исхудавшее лицо… сердце невольно сжималось. Рейн никогда не был большим и ужасным в плане телосложения, как тот же Адам. Конечно, он ходил в спортзал, но только когда чувствовал, что набирает вес из-за сидячего образа жизни, и Рейн это чертовски ненавидел. Он был в меру упитан, почти такой же, как я, но из-за нашей разнице в росте и его широких плеч мне всегда казалось, что он больше. Однако сейчас, смотря на него в облике больного и спящего, единственное, о чем я мог думать, это о его хрупкости. О хрупкости жизни в целом. Я был в шаге от того, чтобы потерять его. Сколько бы ты власти и влияния не располагал, какие бы десятизначных цифр на счету у тебя ни было, ты — ничто в глазах смерти. Мой могущественный и сильный Рейнхольд Каттерфельд не стал исключением. Я надеюсь, что шрам на животе, который останется до конца жизни, будет предостерегать Рейна от рискованных действий впредь. Он должен понять, что не бессмертен, а азарт иногда заканчивается весьма прозаично и скучно — окончанием жизни и игры. Я сжал его руку немного сильнее. Взгляд зацепился за белоснежный бинт на животе. Перед глазами всплывали ужасные картинки того дня, которые снились мне в кошмарах. Каждую ночь я просыпался под утро весь в поту из-за них. Возможно, из-за травмы головы, а возможно от того, что шок от произошедшего все так же свеж в памяти, они были настолько реалистичны, что только появление Клауса перед глазами помогало вспомнить, что это лишь сон. Единственное, что я помнил из сновидения, это свои руки в крови. Не нужно было даже догадываться в чьей… — Ты сломаешь мне руку, малыш, — прохрипел Рейн, просыпаясь. Я заметил, что и правда чересчур сильно сжал ее. Должно быть, Рейн проснулся от этого. — Прости, ты можешь еще поспать. Я хотел отпустить руку, но Рейн лишь сжал ее в ответ, призывая оставить. — Нет, я хочу побыть с тобой, — прохрипел тот и едва заметно улыбнулся, как только словил мой взгляд. — Клаус ведь скоро придет за тобой? — Минут через пятнадцать. У нас еще есть время, — улыбнулся я, тянясь к Рейну за поцелуем. Помог мужчине привстать, я подложил подушку под его спину и укрыл сползшим одеялом. — Мне нужно почаще получать ранения, чтобы мой котенок заботился обо мне. — Это одноразовая акция. Следующий раз будешь заботиться сам. Сев обратно, я снова потянулся к свободной от капельницы руке Рейна и крепко сжал ее вновь. Раньше он не любил тактильный контакт. По крайней мере мне так казалось, но сейчас видя то, как его пальцы оплетают мои… прекрасное чувство, которое я не мог почувствовать с Адамом, пускай он почти что не отпускал мою ладонь, когда мы были наедине. Это совершенно иное чувство. Почему мы не делали с Рейном так раньше? Что нам мешало? Мне моя застенчивость на людях, а ему — общественное мнение? Почему нам было не плевать на все предрассудки? Почему мы не могли быть просто счастливыми? Почему мы должны были понять, как драгоценны эти прикосновения только тогда, как едва не лишились их навсегда?.. — Ты как? — спросил я, заметив, как хмурится Рейн, желая придвинуться ко мне ближе. Слишком гордый, дабы попросить о помощи. — Точно готов ехать через три дня? Может стоит отложить, пока ты не поправишься? — В меня нашпиговали столько обезболивающего, что я буквально не чувствую ничего, малыш, не волнуйся. — И все же, — не повелся я на слова Рейна. Даже с лекарствами, он ощущал боль при движении. Он хмурил брови каждый раз, когда двигался. Меня страшила мысль о нашей грядущей поездке из-за его состояния. — Нужно ли уезжать отсюда? Поедем в квартиру, когда ты сможешь хотя бы ходить. — Мое выздоровление никуда не денется, а вот работа — да. Меня ждут в Мюнхене, Джером. Я хочу, наконец, за четыре года приехать домой, где будешь ты. Я уверен, что выдержу перелет, к тому же, твой врач одобрил перелет и для тебя. Стоп. Перелет? Мюнхен?.. Вот и второй неприятный звоночек за день. Это объясняет, почему Клаус посоветовал поговорить о месте назначения с боссом. Эйзенманн понимал, куда больше о моем нежелании возвращаться туда, чем кажется. — Я не поеду в Мюнхен, Рейн. С лица Рейна расслабленная улыбка вмиг исчезла. Мужчина напрягся, как сделал это и я. — Почему? — спросил он, немного сжав мою руку. — Там будет мистер Каттерфельд. Не хочу с ним видеться. — Не думаю, что ты настолько сильно не хочешь видеться с моим дядей, Джером, — отметил Рейн, начиная больно сжимать мою руку. Откуда только взялось столько силы у больного?! — Почему ты не хочешь возвращаться? Я думал мы все решили между нами. Мы снова вместе и я тебя больше никуда не отпущу. — Да, мы решили, но!.. — я не знал, как правильно высказать то, что думаю. Сказанное мною не было ложью — я не хотел видеться и как-либо общаться с мистером Каттерфельдом после произошедшего. Я не соврал просто… просто была и другая причина моей нетерпимости к идеи возвращения в бывший родной город. Основанная скорее на инстинктах, нежели на логике. Не хочу вновь вернуться туда, где Рейн и Отто… Спать там, где когда-то Рейн… Плевать на то, что он изменил не по своей вине. Плевать на то, что с Отто мы теперь находимся в весьма приятельских отношениях, а зла я давным-давно не держу. Вопреки всему, картинки того вечерами все еще ясны перед глазами даже спустя года. Это никуда не делось. Боль от измены осталась где-то внутри, прикрылась слоями других навалившихся проблем и чувств. Я боюсь, что если вернусь в тот город, тот дом, ту спальню, снова окунусь в то отчаяние, от которого столько стремительно убегал. Боюсь, что чувства захлестнут меня и я снова сотворю глупость, сбегу, пускай и обещал Рейну не делать этого. Я не уменьшаю свою вину. Я тоже изменял, спал с Адамом, пускай и думал, что с Рейном покончено. С ним не было покончено, и я все еще помню ту ночь, когда я первый раз переспал с Адамом. Вожделение не было настолько сильным, как желание доказать, что я более ничего не чувствую к Рейнхольду Каттерфельду. Я использовал Адама ради собственной эгоистичной мести. Хотел переспать с другим, чтобы Рейну было больно, и ему было. Счет сравнялся. Один — один. Было бы хорошо забыть и отпустить, но… но я все равно чувствую, что не смогу вернуться туда. Возможно в будущем, но точно не сейчас, когда наши отношения с Рейном все еще нестабильны. — Джером, — настойчиво позвал меня Рейн, желая ответа. Я почувствовал себя загнанным в угол мышонком. — Не желаю возвращаться в поместье. У меня остались не лучшие воспоминания. Ты и Отто… — сглотнул я, отпустив глаза в пол. — Понимаю, это не твоя вина, я тебе верю, но… Господи, я просто не смогу быть там с тобой, помня это, Рейн! Просто не могу!.. Рейн долго не отвечал. Очевидно, он не ожидал, что я воспротивлюсь возвращению в поместье Каттерфельд по такой причине. Возможно, для него это пустяки, но не для меня. Увиденное в ту ночь оставило глубокий шрам на моем сердце, который открывался, стоило вспомнить о Мюнхене и произошедшем там. — В поместье у нас много хороших воспоминаний. Не только плохих, но и хороших. Малыш, тебе просто нужно их вспомнить. — Рейн, — отрицательно замотал я головой. — Я не хочу туда. Давай я останусь в Лондоне. Все равно изначально эта квартира предназначалась мне. Ох, я знал, что это не понравится Рейну. Прекрасно знал, но все равно сказал. — Мы летим через три дня в Мюнхен, Джером, — произнес тот тоном, не терпящим непослушаний. — Вместе. Я больше не оставлю тебя одного, а ты не оставишь меня. Я дернул рукой, не желая больше держаться за руки, но Рейн ухватился лишь сильнее. Теперь не я держал его, а он меня. Ситуация поменяла полюса. — Хорошо, если ты хочешь в Мюнхен, я сниму там себе жилище. Можешь возвращаться в поместье, но я туда ни ногой! — Мы вернемся вместе, Джером. Его вмиг похолодевший океан в глазах заставил мое тело оцепенеть. — Нет, Рейн. — Да. Мы встретились взглядами. Оба упертые, оба нежелающие отступать от своего. Воздух буквально искрился между нами в шаге от того, чтобы воспламениться. Я уже и позабыл, как это было раньше, когда каждая наша ссора заканчивалась в постели. Вот так все и начиналось, из ниоткуда пойми взявшейся страсти. Сердце начинало стучать быстрее, разогревая тело. Ты уже дышал через раз, а болезненные прикосновения, становилось, что сладострастной прелюдией. Когда в дверь вошел Клаус, я вздрогнул от неожиданности, разрывая зрительный контакт с Рейном. Еще секунда — и я наплевав бы на свою гордость, набросился на него, позабыв о нерешенном вопросе и тяжелом состоянии мужчины. — Тридцать минут прошли, кошак, пора… — Выйди, Эйзенманн! — рявкнул я, не желаю уходить. Мы не закончили разговор с Рейном и так просто я не желал отступать. Клаус от неожиданности моментально заткнулся. В замешательстве Эйзенманн посмотрел на босса и Рейн кивнул тому. Клаус ушел, хотя явно пришел сказать Рейну что-то важное. Тем временем Рейн ослабил хватку. Его рука скользнула выше, пройдясь по вздыбившимся от напряжения волоскам на руке. Я знал, что он делает. Чертовски хорошо знал! Десять лет брака доказывали, что в момент, когда Рейн не мог никак склонить меня на свою сторону, он просто затыкал мне рот поцелуями, а если было мало — выматующим сексом, чтобы после оргазма я даже помыслить не мог о причине нашей ссоры. — Мы не закончили разговор, Рейн. Его рука забралась под больничную рубашку, настойчиво, но безумно медленно поднимаясь вверх к моей груди. Прямо туда, где у меня приклеен бинт от раны, оставленной тем же прутом, что пробил Рейна. Он всего лишь на несколько миллиметров внедрился в мое тело, тогда как прошил Рейна насквозь. — Что за ребячество? Ты болен, — я выхватил его руку и убрал, но Рейн лишь потянулся к моей шее. Это получилось с трудом, потому что расстояние между нами не позволяло ухватить меня за затылок, как он любил делать. — Если бы не эта чертовая рана, мы бы уже лежали в постели, котенок. Так что, будь любезен, наклонись и помолчи. Тело приблизилось к Рейну, не слушая голос разума, который вопил, что мужчина просто переводит тему. Он искусно отвел мое внимание от действительно важное темы, опять же заткнув поцелуем! Ничего не меняется даже через десятилетия! Этот мужчина!.. Рейн!.. Я оперся коленом на больничную кровать, упершись руками по обе стороны от головы мужчины. Тем временем одна из его рука проскользила по задней стороне шеи, пока вторая, вместе с трубочкой от капельницы потянулась к моей талии. Поддавшись касаниям, я прогнулся в спине, прикрыв глаза. Рейн целовал мои губы, щеки, шею. Я млел от каждого касания. Мысли о ссоре, о стоящем за дверями Клаусе, который наверняка все понял по затянувшейся после криков тишине, отошли на задний план. Рука Рейна оттянула волосы назад, заставляя меня подставить шею, но вместо этого я лишь вскрикнул от боли. — Ай! Я отдернулся и распахнул глаза, заметив, что все кружится. Доктор прав: мне противопоказана любая нагрузка. — Прости, котенок. Я забыл, — Рейн положил руку мне на щеку и немного потер ее пальцем, будто извиняясь. — Прости. Он обхватил меня руками и я положил голову тому на плечо, прикрыв глаза. — Я правда хочу вернуться домой вместе с тобой, Джером. Очень хочу, и если придется тащить тебя силой, я буду. — Ты обещал всегда прислушиваться к моему мнению. Сейчас ты противоречишь своей клятве. Ладони сжали больничную рубашку мужчины, намертво вцепившись в нее. — А еще я обещал не врать, поэтому и сказал правду насчет нашего будущего места прибытия. Я честно сообщил, что хочу вернуть тебя домой, и также честно пообещал, что верну, даже если ты не захочешь. Я не соврал, малыш. — Хах, ты всегда поступаешь, как хочешь. Ничего не изменилось, — смирился я, даже не почувствовав себя преданным. — Я поступаю так, как нужно для нашей семьи, Джером, — Рейн переместил руку на мою макушку, подальше от раны, и начал ласково гладить по макушке, будто успокаивая. — Прими это и увидишь, что ни одно принятое мною решения еще никогда не причинило вред тебе или нашему ребенку. Пожалуй, так оно и было. Наша жизнь была стабильна, пока я не принял неправильное решение, основываясь на столь же неправильных выводах, невеяных Тобиасом Каттерфельдом. — Ладно, Рейн. Я поеду по собственной воле в Мюнхен, но спать в той комнате, где ты… ты… я не буду. — Это меньшее, что я от тебя требую. Спасибо, — довольно промурлыкал мужчина мне на ухо и поцеловал в висок. Я говорил, что никогда не выигрывал в ссорах с Рейном? Так вот, спустя четырнадцать лет ничего не изменилось. Рейнхольд Каттерфельд по-прежнему берет верх над моим телом и душою, что бы не вопил разум.