Вопреки всему

Хорошо знакомый самолет уносил меня из Туманного Альбиона в Мюнхен так же, как и впервые четырнадцать лет назад. То же место отправление. То же место прибытия. То же нежелание возвращаться. Поменялось ли хоть что-то спустя года? Наверное, нет. Даже «The Economist» по-прежнему лежит на все том же столике у кресел. Что смешно, я ни разу не видел, чтобы Рейн читал его, но издание каждый раз датировалось последним месяцем. Сейчас, даже если бы тот захотел вникнуть в экономическую сферу деятельности благодаря журналу, вряд ли бы смог. Рейн, как только его разместили в «переговорной» на перевозной больничной кушетке, мгновенно уснул. С «переговорной» убрали длинный стол со стульями, и теперь здесь достаточно просторно. Я остался там, чтобы посидеть с Рейном, но спустя час Клаус вытащил меня оттуда и отвел в «гостевую», где собрались остальные. Мое место у Рейна занял врач, которого Эйзенманн смог найти в Лондоне. Доктор Шеффилд не подошла потому что, во-первых, была недостаточно квалифицирована, и во-вторых, не нравилась мне. Я с облегчением вздохнул, когда Клаус объявил, что нашли нового врача, который заменит настоящего доктора Рейна во время полета, пока мы не приземлимся в Мюнхене. Насколько я понял, доктор Вагнер после Нового года ушел на заслуженную пенсию. Не знаю, связано ли это с недавними событиями, но насколько меня осведомили, никто из семьи Вагнер не пострадал во время взрыва. Отделались легким испугом и порванной одеждой. Везунчики. СМИ осведомили общественность о произошедшем, как о несчастном случае. Поместье, которое использовалось несколько раз в год для общественных приемов, оказалось не тщательно осмотрено газовой службой. Трубу с газом прорвало по вине недосмотра газовщиков. Умерло четыре человека. Я не помню их имена, никто из них не был мне знаком. Рейн назвал бы их мелкими сошками, однако они все равно являлись нашими союзниками и я попросил Клауса, чтобы он отправил сообщения с соболезнованиями их семьям. Благо, глава охраны Каттерфельд не стал сопротивляться или же говорить, что не желает быть моим секретарем, что в его стиле, а просто смирно кивнул и выполнил приказ. Эйзенманн, к удивлению, знал границы своих полномочий, и это была одна из них. Как бы то ни было, погибло четыре человека. Четыре души, которые, я надеюсь, навсегда отпечатаются несмываемыми чернилами на черной душе Тобиаса Каттерфельда. Гореть ему в аду за то, на что он решился во имя своих гнусных планов на столь радикальный шаг. Вина за горе в семьях погибших полностью на его плечах. Ненавидел ли я Тобиаса Каттерфельда? Для всех было бы проще ответь я «да», но я более не хочу врать ни себе, ни кому-либо еще. Для движения дальше, нужно признать свои слабости и моей слабостью было то, что я так и не смог в должной мере возненавидеть этого человека. Мужчину, разлучившего меня на четыре года с любимым. Мужчину, вравшего мне так долго и так умело, что я спутал праведное с грешным. Мужчину, манипулировавшего мною. Мужчину, отобравшего у меня ребенка, зная, что Эберхард — самое драгоценное для меня в этом мире. Мужчину, который в бессмысленную войну со своим старшим братом втянул не только племянника, но и меня, мою семью, моего ребенка. Мужчину, убившего не менее четырех людей. Мужчину, который едва ли не лишил жизни моего любимого человека… Увы, этого мужчину я не смог возненавидеть. Тобиас был мне отвратителен, но назвать это чувство полноценной ненавистью, язык не поворачивается. Глупо, но я все еще вспоминал, как он утешал меня на свои коленях после осознания, что я самолично обрубил все связи с Рейном, убегая с Эберхардом из Мюнхена. Как он говорил, что хотел бы видеть меня своим сыном, если бы такой у него был. Как приезжал ко мне каждые две недели, находя время совершать полеты с Германии в Испанию. Как он всегда привозил нам с Эберхардом подарки и как я всегда радовался им, словно мне не было больше тридцати. Как он поддерживал меня в самые темные времена, во время депрессии в Мадриде… Я не могу это просто забыть и отбросить. Это было и, являлось оно правдой или нет, сильно повлияло на меня. А еще… еще я разговаривал с отцом в больнице и после нашего разговора я совершенно растерялся, что считать истинным, а что — ложным. Еще в больнице я рассказал Рейну о том, что встретился с Мэтью, о том, что случилось с отцом, и о просьбе Мэтью навестить его. На удивления, даже после того, что произошло с Рейном, он будто совершенно не испытывал ненависти к Альваро за ранения. Наоборот, Рейн настойчиво порекомендовал мне сходить к отцу. Посоветовал не ссориться с ним и попытаться понять его причины, простить… Хорошее отношение Рейна к моему отцу казалось, как минимум, странным, зная, что мистер Мартинес на стороне нашего врага. Я уже не говорю о том, что сам Альваро Мартинес — враг. Рейн лишь посмотрел на меня укоризненно, будто зная, о чем я думаю, и произнес: «Тебе стоит с ним увидеться. Малыш, ты же хотел узнать правду. Мартинес тебе ее с удовольствием поведает.» Поэтому я пошел. Не только из-за слов Рейн. Не только из желания узнать правду об их связи. Пошел, потому что чувствовал: так нужно. Мало верилось в слова Мэтью насчет того, что Альваро заработал инфаркт, когда перенервничал из-за моей, по их мнению, безрассудной попытки спасти Рейна. Поэтому я хотел убедиться в своей виновности, раз меня обвиняют. У Альваро была отдельная вип-палата. В точности такая же, как и у Рейна, только более пустынная. Пускай всех гостей Рейна не пускали к нему и встречал их я, они приходили или с фруктами, или с цветами. Рейн шутил, будто на похороны раскошелились. Меня его чувство юмора не впечатляло, ведь пусть он и шутил, я все еще помнил его прощающимся со мной. Он может скрываться за сарказмом сколько влезет, но я никогда не забуду его слова прощания, которые заставляют меня просыпаться среди ночи уже который день. У мистера Мартинеса в палате не было ничего. Ни цветов, ни фруктов, лишь Мэтью, сидящий у кровати с отсутствующим видом. Пусть он и не говорил, Мэтью испугался за состояния Альваро и я мог понять причину. Мистер Мартинес подобрал Мэтью буквально с улицы, воспитал, как собственного сына и наследника. Между ними была та родственная связь отца и сына, которой мне никогда не постичь. Узнав об инфаркте, я отреагировал лишь легким удивлением без толики сожаления, для Мэтью же жизнь перевернулась. Он оказался в шаге от того, чтобы потерять человека, которого звал отцом. Мэтью кивнул мне и одобряюще похлопал по плечу. Двери за ним закрылись, оставив меня и человека, приходящегося мне отцом, наедине. Я присел на место Мэтью и замер, не в силах вымолвить и слова первым. — Ты пришел. — Мэтью попросил. — Спасибо. Его голос был сиплым и тяжелым, будто ему больно разговаривать. Я никогда не встречался с людьми после инфаркта, но знал, что иногда последствия очень тяжелые… Однако, как мне помнится, Мэтью сказал, что осложнений нет. Это хорошо… ведь так? Я не знал. — Мэтью сказал, что вы сильно испугались за меня. Это правда, мистер Мартинес? — Кто бы не испугался за собственного ребенка? — на бледном лице заиграла слабая улыбка, но она исчезла так же быстро, как и появилась. — Ты знаешь, как умерли твои братья и сестра? Неожиданный вопрос. Удивительный факт: я знал, что у мистера Мартинеса были дети, но никогда не сопоставлял эту информацию с тем, что они еще и мои братья и сестра. Я уже свыкся с тем, что с родственников у меня остался лишь Альваро, но никогда и подумать не мог, что если бы не авария, лишившая жизни других детей Мартинес, я был бы не одинок. Хотя, если так размышлять, тогда бы я не был нужен Альваро Мартинесу. Будь у него другие дети, ему было бы плевать на меня, внебрачного ребенка, как бы сильно он не любил мою мать и не винил себя за то, что однажды решил бросить меня. Можно сколько угодно жить с чувством вины, но никогда не сделать что-то, дабы убить ее корни. — В автомобильной аварии подстроенной вашими врагами, — вспомнил я то, что когда-то очень давно рассказала мне Изабель и запретила вспоминать при Альваро. Тогда ни она, ни я не знали, что я прихожусь мистеру Мартинесу единственным живым сыном. Я нахожу в этом трагическую иронию. — Насколько это можно назвать аварией. К низу их машины было прикреплено взрывное устройство. Небольшое, но оно сумело разорвать машину с моими детьми так, что пришлось хоронить каждого в закрытом гробу. Один взрыв превратил их в то, что я бы никогда не смог назвать моими Маргарет, Люцианом и Рубеном, — мужчина перевел дыхание, неглубоко вдохнув. — В ночь пожара я словно пережил тот день вновь. Такое нельзя пожелать даже худшему врагу, мальчик мой. Я знал, что в той аварии погибла Инма Мартинес — жена Альваро, приказавшая убить мою мать, но мистер Мартинес совершенно не заикнулся о ней. Словно ее смерть действительно его не волновала. Он говорил, что после смерти моей матери их отношения с женой пошли ко дну, но я предпочел принимать это за очередную ложь, дабы замылить мне глаза. Очевидно, нет. Мужчина горюет спустя столько лет только по своим детям, но не по первой жене. Это радует меня, пускай и не должно. — Прости нас за то, что тебе пришлось пережить в тот день. Тобиас заверил нас, что тебя там не будет, но ты пришел и я… Я нарушил наш план. Было слишком поздно все остановить, поэтому я сделал все, что смог. Вызвал скорую и пожарных до взрыва, приказал своим людям вмешаться, хотя это было опасно, так как Интерпол мог отследить нас. Прости, что я не понял сразу, что ты не сможешь уйти и почему. Это моя вина и я раскаиваюсь, мой мальчик. — Мистер Мартинес… — прикрыл я глаза, потирая их ладонями. — Я знаю, что возможно прошу слишком много, но умоляю, не разрывай связь между нами. Ты так решительно отказываешься от всего, что я хочу тебе предложить. Вопрос даже не в легальности моих денег и связей, которых ты сторонишься. Я хочу оставить тебе хотя бы что-то. Хотя бы хорошее общение на закате моих лет. Последние впечатления. Пожалуйста, Джером. Я прикусил щеку, чтобы унять скрутившуюся внутри петлю. К горлу подступил ком. Мужчина, который так же, как и мы все, оказался на грани смерти. Мужчина, зовущийся моим отцом. Мое сердце желает простить его. Кто знает, сколько ему осталось после перенесенного инфаркта? Возможно, нам стоит попробовать. У меня не было возможности познакомиться с матерью, но вот мой отец, последний из родственников, который жаждет узнать меня, а я отказываюсь. Прощение ведь не стоит многого… — Вы должны понимать, что я не стану общаться с вами, если бы будете на стороне мистера Каттерфельда. Не после того, как он попытался убить Рейна и держит в плену моего ребенка. Мистер Мартинес улыбнулся, понимая, что уже победил. — Мы с младшим Каттерфельдом договорились. Больше ты можешь не волноваться о нашей с Тобиасом связи, мальчик мой. Все решено. Рейн о чем-то договорился с мистером Мартинесом? Значит, в тот день в поместье они разговаривали об этом? Альваро согласился на союз с Рейном, хотя знал, что в тот вечер Рейн должен умереть? Как удобно! Если бы в тот вечер Рейн умер и их договоренность, о чем бы она не была, аннулировалась, Альваро все еще бы остался на стороне Тобиаса. А теперь, когда весы победы перевешивают в нашу сторону, когда попытка убийства окончилась неудачей, мистер Мартинес перешел на нашу сторону. Как же двулично!.. Ладно. Успокойся, Джером, и мысли трезво. Рейн советовал помириться с Альваро. Он знал, что мне всегда не хватало отцовской любви и теперь, когда мне ее буквально предлагали, я упрямился, как обиженный ребенок, коим уже давно не являлся. Пора отпустить свое упрямство, забыть о делах бизнеса и просто принять тот факт, что кроме Эберхарда и Рейна у меня есть еще и отец. Дела Альваро с Тобиасом — лишь их дела. Бизнес должен остаться бизнесом. Пора научить различать его и личную жизнь. Для меня Альваро Мартинес — отец, но в остальное время он может быть кем-угодно для остальных, хоть скользким двуличным ублюдком, коим он и является. Почему я не начал думать в подобном русле раньше? Нужно всего лишь разграничивать бизнес и семью, как делал это Рейн с работой и браком. У всех нас есть две стороны. Даже я не святой. — Мальчик мой, послушай, я хочу, чтобы ты кое-что знал. Я говорю тебе это не как старый друг Тобиаса и не пытаюсь оправдать его в твоих глазах. Он сделал то, что сделал и это нельзя изменить, но… просто послушай. Морщинистая рука мужчина накрыла мою, от чего я вздрогнул. Не знаю, как воспринимать эти прикосновения: как от отца или как от человека, желающего замылить мне глаза. Я все еще не могу до конца довериться мистеру Мартинесу и, возможно, не смогу это сделать никогда. Но я готов сделать первый шаг. Не для него, а для себя. Рейн верно считает: примирение с отцом хорошо послужит моему душевному умиротворению. Когда мы победим Тобиаса, я не стану сожалеть о том, что вместе с ним ко дну пошел и родной отец — мой последний родственник. — Все, что я знал о человеке под именем Тобиас Каттерфельд, оказалось ложью. Если хотите, чтобы мы с вами были вместе… как отец и сын… прошу вас, не врите. Это все, чего я прошу от наших отношений. Никакой лжи. Я просил этого от Рейна, прошу и от Альваро. Если бы не ложь, которая, увы, имела место быть в наших жизнях, мы бы не оказались в ситуации, когда каждый неверный шаг может стоить жизни. — Я и не собирался врать. — Мистер Мартинес тяжело вздохнул, будто ему было больно от моих слов. — Клянусь, Джером. Я только сейчас заметил, как потухли глаза мужчины с нашей последней встречи на роковом приеме. Больше он не был великим и ужасным испанским наркобароном, от взгляда которого все начинают дрожать. Он не был похож на того, кто отдает приказы об убийстве людей, не поведя и бровью. Болезнь подкосила его. Это видел Мэтью, поэтому был столь потерян. Это вижу сейчас и я. Время Альваро Мартинеса подходило к концу. Пробил час выбора нового главы Мартинес. — Тогда на приеме ты сказал, что я выгораживаю Тобиаса, а сам я ничего не сделал для тебя — моего сына. «Вы постоянно, черт возьми, выгораживали передо мной мистера Каттерфельда. Постоянно! «Тобиас привез тебя в Мадрид, потому что хотел позаботиться». «Тобиас попросил отдать тебе одно из своих поместий, чтобы ты обрел дом». «Тобиас попросил найти тебе психотерапевта». «Тобиас попросил найти тебе работу и я любезно согласился». Тобиас, Тобиас, Тобиас… Всегда он, черт возьми, и никогда… никогда не вы.» Да, на приеме я и правда сказал такие слова. Хотел задеть за живое мистера Мартинеса и, похоже, у меня это прекрасно получилось. — Это правда, Джером, но в одном ты ошибаешься. Я не сделал ничего для тебя не потому, что не хотел. Все, что я мог бы тебе дать, уже дал Тобиас. Он опередил меня и ты не зря считал его своим отцом больше, чем меня. Я облажался, мой мальчик. Сильно. И с тобой, и с Эстер. — Я не имел в виду, что хотел бы, чтобы вы дали мне что-то, — замахал я руками, остановив мужчину, прежде, чем он сделает неверные выводы. — Повторюсь, мне ничего не нужно от вас, в особенности наследство. Я не это имел в виду тогда… — Все хорошо, я понимаю, — мужчина немного сжал мою руку, будто подтверждая свои слова. — И все же Тобиас позаботился о тебе лучше, чем я. Признаюсь, я знал, что это он договорился с Беном Керном, дабы тот подложил сына под твоего мужа. Я знал, что по причине измены ты ушел от него и что именно это больше всего на тебя повлияло. Я знал, но предпочел умолчать о виновности Тобиаса, когда узнал, что он сотворил это не просто с Джеромом Эвансом — мужем его племянника, а с Эваном Мартинесом, моим сыном. Мужчина немного привстал, оказавшись ближе ко мне. — Но также я знал, что Тобиас не желал причинить тебе вред. Мальчик мой, он действительно, волновался о тебе все эти годы. Обычно Тобиас приезжал ко мне в Мадрид максимум раз в несколько месяцев, а к тебе он ездил едва ли не каждые выходные. Помнишь, ты спрашивал причину, по которой я тогда пригласил тебя на рождественский ужин? Я хотел познакомиться с человеком, о котором столь заботиться Тобиас. — Мистер Мартинес, — перебил я мужчину. — Вы в чем-то ошибаетесь. Мистер Каттерфельд использовал меня. То, что вы называете заботой, было лишь брошенной в глаза пылью! Тобиас Каттерфельд прекрасно знал, что дабы держать моего мужа в узде, ему нужен я и Эберхард. Поэтому он создавал ложное впечатление заботы и любви. Обычная иллюзия, чтобы я добровольно оставался с ним… Тем более, что на приеме он лишь подтвердил это. Вы знаете, что мы встречались с ним за несколько минут до взрыва? Он отпустил меня к Рейну, прекрасно зная, что я могу умереть. Он отпустил меня на смерть! Мистер Мартинес округлил глаза. Кажется, он не знал об этом. Однако его замешательство быстро прошло. — Мальчик мой, ты не понимаешь… — отец снова предпринял попытку выгородить Тобиаса, разочарованно помотав головой. Альваро приблизился ко мне и положил вторую руку на мое колено. — Ты сильно обидел Тобиаса своим уходом. Ты выбрал сторону его племянника. Я уверен: что бы он не сказал тебе в тот вечер, он уже жалеет об этом. Таков Тобиас. Вы зовете его расчетливым манипулятором, и, возможно, вы недалеко от правды, но на самом деле он очень раним. Что-то я сомневался в том, что Тобиас может обижаться на меня из-за ухода. Настолько сильно обиделся, что послал умирать? Нет, ему просто всегда было плевать на меня. Тобиасу всегда было важно лишь то, как можно мной воспользоваться, дабы позлить Рейна. — У меня не вяжется образ мистера Каттерфельда с чем-то ранимым, — насмешливо свел я брови. «Ранимый»? Мистер Мартинес подобрал неподходящее слово. — Ни ты, ни его племянник не знаете его настоящего, — расстроено пошатал головой отец. — И какой же настоящий Тобиас Каттерфельд? Просветите меня! Мистер Мартинес впервые за время моего визита отвел глаза. Долго, мучительно долго он молчал, не в силах что-либо сказать. Возможно, Альваро подбирал правильные слова, а, возможно, осознал, что и сам никогда не знал настоящего Тобиаса. — Он преданный своим убеждениям. Целеустремленный. Настойчивый. Терпеливый, — осторожно перебирал слово за словом мистер Мартинес, будто утверждая самого себя в произнесенном. — И он уж точно не зло во плоти, которым величает его младший Каттерфельд. Тобиас… Настоящий Тобиас такой, каким ты его знаешь. Саркастичный. Веселый. Упористый. Авантюрный. Щедрый. Не верь всему, что говорит тот мальчишка Каттерфельд о своем дяде. В нем говорит детская обида его отца. Альваро сжал мою руку и колено, смотря мне в глаза так, будто пытаясь внушить какую-то мысль. — Ты умный мальчик, Джером. Весь в Эстер. Поэтому я верю, что ты сможешь посмотреть на Тобиаса самостоятельно и найти правду без помощи меня или своего мужа. Слушайся себя, Джером. Голос собственного разума иногда вернее друга или любовника. — Вы первый, кто говорит мне слушаться только себя, мистер Мартинес. — Зови меня отцом, Джером. Так и закончился мой визит к Альваро Мартинес — в полном раздрае. Его слова лишь убедили меня в том, что с Тобиасом все нечисто. Я не мог оправдать его поступки. Ни один из тех, которые касаются нас с Рейном, но я чувствовал… что-то в этом было не так, какая-то невиданная подоплека столь гнусным решениям. Мистер Мартинес сказал, что я видел настоящего Тобиаса, что он показал мне себя, но как же вся та ложь? Как он мог быть со мной настоящим, когда сам признался, что использовал меня?! Я совершенно ничего не понимаю. Каждый раз раскрывая очередную тайну, очередную навязанную наивному Джерому ложь, я думаю, что это конец. Однако каждый раз появляется еще что-то, более сложное и более непонятное. Все оказалось настолько переплетено нитями, что я не могу найти ту самую правдивую, дабы выбраться из этого одноцветного клубка. Рейн еще в больнице отчитал меня за глупый поступок — за то, что я побежал к нему в вечер пожара, а не на выход из здания. А еще мужчина заверил меня, что больше не нуждается в моей помощи. Прямо так и сказал. Поставил в известность, что план по возвращению Эберхарда у него есть, а от меня требуется лишь сидеть дома и готовиться к возвращению сына. Одним словом, меня списали. И не сказать, чтобы я воспротивился. Наоборот, смирно принял отставку с поля битвы. Во-первых, я был ранен и доктор заверил, что раньше, чем через месяц я не смогу вернуться к обычной активной жизни. Головокружения от малейшего напряжения, стресса или волнений, тошнота и расфокусировка зрения тому прямые подтверждения. Во-вторых, я точно знал, что сам Рейн больше не попрется на рожон, поэтому для излишних волнений причин нет. Ему, как и мне, прописали постельный режим минимум на месяц, а значит, всю грязную работу будет выполнять Клаус. Это радовало. Ну, и в-третьих, я сам не желал в этом всем участвовать. Желание пропало после того, как Рейн в больнице спросил меня: — Джером, ты подумал об Эберхарде, когда бежал ко мне, зная, что впереди лишь опасность и смерть? Ты подумал, что бы было, умри и я, и ты в том доме? За одну ночь Эберхард стал бы полным сиротой. Ты желаешь такую жизнь нашему сыну? В чем-то он был прав. В тот вечер я поступил слишком безрассудно и импульсивно. Если бы тогда падающая крыша придавила нас обоих, если бы пробила важные органы или же сердце, кто бы остался с нашим сыном? Кому бы он был нужен?.. Это заставило меня многое переосмыслить. Великие предводители никогда не вели войну, будучи на передовой. И мне не следовало туда соваться. Поэтому я решил более не встречаться с опасностью в лицо. Пообещал себе, что больше не подвергну свою жизнь опасности, даже ради Рейна. Это нужно нашему ребенку. Он может потерять одного отца, но двух — слишком даже для моего исключительно сильного мальчика. Поэтому я полностью переложил возвращение Эберхарда на плечи Рейна, а я… я найду, чем заняться, чтобы не сходить с ума от бездействия. — Вот мы и дома, кошак, — довольно оповестил Клаус, когда самолет начал садиться в Мюнхене. — Вижу ты по уши рад. Сарказм был слышен за версту. — Лучше бы я остался в Лондоне. Приглядел бы за Отто. — Он бы волновался больше о твоем ранении, нежели о себе, — снисходительно произнес Клаус и мне ничего не оставалось, кроме как согласиться. Такой уж был Отто Керн: будет заботиться о всех рядом, но только не о себе. Я не виделся с Отто в больнице. Меня к нему не пустили. Не потому, что запретили врачи, как в случае с Рейном, а потому, что сам парень не хотел. К нему в палату мог войти лишь Клаус и каждый раз после встречи Эйзенманн возвращался ужасно злой и раздраженный. Сначала я не мог понять в чем причина, но потом Рейн мне тонко намекнул, что спрашивать об этом лично у Клауса будет невежливо. Причина в ранении Отто. Ужасный ожог на спине и шее, который плавно переходил на небольшой участок щеки. Отто не пускал никого, потому что боялся реакции на свою подпорченную внешность, а Клаус бесился от мысли, что никак не может помочь любимому. Отто предстоял долгий курс реабилитации и пересадки кожи, дабы уменьшить ущерб. Вскоре самолет приземлился, и я пошел будить Рейна. Врач вколол ему новую дозу обезболивающего, и мужчину на каталке отвезли в машину, которая должна отвезти нас в поместье Каттерфельдов. Главная проблема нашего путешествия с Лондона в Мюнхен заключалась как раз таки в невозможности Рейна ходить. Ему запрещалось напрягаться, пока внутри все полностью не заживет, от этого и постельный режим на продолжительное время. При том, когда говорю «постельный режим», я имею в виду совершенный режим без возможности подниматься с кровати, потому что мой режим заключался лишь в избежание стресса и излишних физических нагрузок. Машина скользила вдоль знакомых улиц, покрытых тонким слоем льда. Не прошло больше недели с празднования Нового года. Большинство людей все еще отходили от зимним праздников, не в силах сбросить наваждение рождественского чуда. Возвращение в поместье Каттерфельд казалось мне чем-то нереальным. Хотелось бы, чтобы это было лишь сном, кошмаром, но вот мы уже выехали на лесную дорогу, которая вела прямо в поместье. Охрана открыла ворота и из них в мгновение выбежало несколько охранников, чтобы помочь переместить Рейна в дом, в особенности по лестнице на второй этаж, в его спальню. Мне не были знакомы эти мужчины, как и те, что стояли у входа. Рейн нанял новых людей? Странно. Раньше он говорил, что у нас достаточно охраны. Что-то изменилось за время моего отсутствия, я это вижу. Даже взгляды, бросаемые в мою сторону, более не казались неприветливыми и испытующими отвращение. Рейна унесли в дом, а я остался с Клаусом, решив помочь тому донести вещи домой. А их было много. Рейн снова выгреб всю лондонскую квартиру, дабы я даже не допустил мысли, что могу остаться там вместо поездки домой. Домой. Рейн называл это место именно так, но для меня новым домом был наш небольшой, но безусловно уютный дом на краю Мадрида. Пускай, как прежде, больше не будет. Пускай, я никогда не вернусь туда. Пускай, наших прежних дружеских отношений с моим соседом, Дамианом, больше не вернуть. Пускай. Это место все еще останется воплощением «дома» — с детским смехом, дружбой и теплотой, а поместье Каттерфельдов… мне всегда было сложно принять его в качестве близкого места. Возможно, из-за холодных серых каменных стен, а возможно, из-за неприветливого персонала и охраны. Я мог ощутить это здание своим домом лишь в те моменты, когда находился рядом с сыном или Рейном, в остальном же — это был холодный булыжник без права назваться родным. Я окинул взглядом устеленную снегом крышу, пруд вдали и сад. Все было таким до боли знакомым. Рейн ничего не изменил. Даже беседку у водоема, которую он грозился снести в причину ее старости… Мне захотелось пройтись вдоль сада, стряхивая пушистый снег с кустов, как не раз делали мы с сыном, балуясь. Хотелось уловить то чувство, когда мне было здесь хорошо, а не те ужасные моменты, которые начали всплывать в голове, стоило лишь завидеть каменные стены поместья. Ссоры, измена, моя депрессия — бесконечный круг боли, связанный с одним и тем же местом. Рейн желал видеть меня здесь и я вернулся лишь ради него, но был ли я счастлив? Нет. Сейчас — точно нет. Не было даже желание зайти в дом, чтобы проверить, изменится ли мнение. Если Рейн не переубедит меня, вряд ли я смогу остаться здесь дольше, чем до возвращения сына. Его «навсегда» со мной не будет в это доме. Вряд ли я на это соглашусь. Тем временем Эйзенманн подгонял меня идти быстрее, потому что начался мелкий снег. — Потерпишь, — огрызнулся я, сам не понимая, почему вспылил на ровном месте. — Да у кого-то настроение ни к черту! — Клаус был бы не Клаусом, если бы не сообщил об этом вслух. — Оно может стать еще хуже, если ты не закроешь рот. У Клауса аж челюсть отвисла, но сказать он ничего не сумел, так как навстречу нам вышел Генрих. Уже совсем седой дворецкий вскрикнул мое имя и, несмотря на старость, за несколько мгновений преодолел лестницу и оказался возле меня. Я приобнял его, радуясь, что Генрих все еще работает, а не ушел на заслуженный отдых. — Мистер Каттерфельд, не могу поверить, что вы вернулись к нам, — прошептал старик мне на ухо, чтобы никто из охраны не услышал. — Рад видеть тебя в добром здравии, Генрих, — не смог я сдержать улыбки. Дворецкий казался лучиком в этом темном царстве. Действительно, это лучшее описание поместья Каттерфельдов. Темное, неприятное и зловещее. Генрих являлся одним из немногих, кто относился ко мне в этом доме по-человечески. Он всегда переживал за наши с Рейном отношения, как за свои собственные. Что говорить, Генрих был единственным, кто остановил меня, когда я впервые хотел сбежать! А как старик до последнего не верил в измену Рейна! Он ведь даже не поверил тем гнусным слухам, которые стали ходить по поместью, веря в нашу с Рейном любовь. Генрих был мудр и видел правду, а я был просто глупым тридцатилетним мальчишкой, ослепленный предательством любимого человека. Не описать словами, как много сделал Генрих для меня. Он был единственным, кто выслушивал меня после наших ссор с Рейном, и, что главное, он никогда не вставал на чью-либо сторону. Высказывая свое мнение, он указывал на ошибки каждого из нас, никогда не скупясь на критику. Генрих — не просто дворецкий, не просто слуга и человек, воспитавший Рейнхольда Каттерфельда, прекрасно подготовив его для тягот преступного мира. Он — родной. Он — один из нас. — Без вас и молодого господина это поместье совсем опустело, — тепло улыбнулся тот, отстраняясь. Четыре года пролетели для меня, как несколько долгих дней. Вот я сидел в самолете, сбегая от Рейна, а вот я уже здесь, снова в поместье и вновь против своей воли. Однако, смотря на мужчину перед собой, на его углубившиеся морщинки, казалось, помудревшие глаза, язык не поворачивался сказать, что это время было коротко. Для кого-то оно могло показаться вечностью. Увидев в моих руках пакеты, Генрих недовольно покачал головой и приказал прислуге, вышедшей вместе с ним, забрать у их господина вещи. Видите ли, негоже господину заниматься работой слуг в особенности, когда им за это платят. Пускай я бы никому и ни за что не признался, но слышать «господин» из уст Генриха было усладой для ушей. Давно позабытый статус одного из хозяев дома. Дворецкий — единственный, кто всегда относился ко мне, как к второму господину, остальная же прислуга никогда не могла определиться, считать меня постельной игрушкой хозяина или всего лишь затянувшимся увлечением. Слуги в этом поместье никогда не воспринимали меня всерьез. Возможно поэтому они все и переметнулись на сторону Отто, когда поняли, что глава дома сменил увлечение. Что ж, интересно, что они скажут, завидев меня вновь? Удивятся? Пустят сплетни? Главное, что склонят головы. Поднявшись вдоль ступенек, заблаговременно посыпанных песком, чтобы не поскользнуться, Генрих открыл передо мною двери, припрашивая войти. Один из слуг, которого я не видел раньше, любезно согласился провести мне экскурсию по дому. Эйзенманн рассмеялся первым, прежде, чем и меня разразил смех. Генрих лишь пристыжающее посмотрел на парня, чтобы тот заткнулся. — Это твой господин! Он жил в этом доме более десяти лет! Бедный парень. Ему на вид лет семнадцать. Новенький в прислуге. Конечно же он не знал, что мне не нужна экскурсия по дому, которым владеет мой муж. Интересно, он вообще знает, что глава этого дома женат на мужчине, на мне? — Не сердись, Генрих, — легко улыбнулся я, положив руку на плечо старика. — У вас много новеньких, да? Не вижу ни одно знакомое лицо. — Старший господин уволил всех тех, кто был виновен в распространении слухов об… О его измене. Конечно, еще бы Рейн их не уволил. Слушать о том, что погубило его отношения со мной? Постоянно вспоминать об ошибке, о которой он слышал лишь из уст других, но которая уничтожила его жизнь? Нет, это бы не был мой Рейнхольд Каттерфельд. Он устранял все источники своей боли и слабостей. Все, кроме одной — меня. Я являлся его болезненной зависимостью. Так же, как и он для меня. — Ничего, Генрих. Это тема не табу. Мы с Рейном все обсудили и пришли к соглашению. Можешь не волноваться о нас. Старик развернулся ко мне и его руки несильно сжали мои плечи. — Я очень рад, что вы помирились, Джером, — тихо произнес дворецкий, чтобы никто не услышал его фамильярность в отношениях меня. Как я скучал по его резким переходам от «господин Каттерфельд» к «Джером». Безумно скучал. Приказав отнести вещи в мою спальню, я направился с Генрихом, чтобы тот познакомил меня с новой прислугой. Как второй хозяин этого дома, заведовавший прислугой, это было обязательной процедурой. Так же Генрих поступил и четырнадцать лет назад, когда Рейн, приведя меня в поместье, решил назначить кем-то по типу казначея. Конечно, большинством дел управлял Генрих, как и занимался подсчетом растрат, но именно я их всех перепроверял и решал, кто из прислуги заслужил премию или повышение. Это пришло не сразу. Дворецкий долго учил меня управлению, что немало помогло мне и в университете. Вспоминая об этом сейчас, как я не мог даже обратиться к прислуге… казалось это был какой-то иной Джером. Запуганный, слабый и ничтожный. Теперь я шел с гордо поднятой головой и прекрасно знал, где мое место. Я не прислуга, не работник, не часть людей из охраны. Я — полноправный хозяин этого дома, как и Рейн. Больше я никому не позволю вытирать об меня ноги или марать слухами. Любой, кто посмеет это сделать, пойдет на выход безоговорочно. Прежнему Джерому стало бы жалко семьи работников, которых я лишил бы, возможно, единственного источника дохода, но сейчас мне было плевать. Мир жесток. Я принял это, и им пора. Приятной неожиданностью стало то, что кроме Генриха в доме все еще осталась та же шеф-повар, которая выпекала прекрасные пироги для моего сына. Эберхард обожал ее. Если бы только он был здесь, уверен, накинулся на женщину, умоляя сделать его любимый яблочный пирог. Если бы только мой малыш был здесь… Остальная прислуга была мне незнакома. Генрих сказал, что уволили только тех, кто был причастен к распространению слухов, но в реальности выгнали всех. Мне это даже нравилось. Никто не напоминал мне о том, что случилось. Пусть я и сказал Генриху, что эта тема не табу, однако одно дело слышать об измене от него, и совсем другое — от постороннего, презирающего тебя человека. Я был готов обсудить произошедшее с дворецким. Даже больше, я желал поделиться о тех днях хоть с кем-то, кроме Тобиаса. Лишь ему одному я доверился, открыл душу, а он туда наплевал. Генрих так не сделает. В отличие от прислуги, дом не понес изменений. Ничего не изменилось. Совершенно ничего. Даже картины в гостиной были теми же, что висели четыре года назад, хотя я точно знал, что раз в год Рейн заменял все картины в доме на новые, которые мы покупали с ним на аукционах. Такое чувство, словно поместье Каттерфельдов застыло в моменте четырехлетней давности… Закончив с знакомством, Генрих любезно напомнил, что мне пора отдыхать. Дворецкого уже проинструктировали насчет моего состояния и вручили нужные таблетки, которые он будет выдавать мне по времени, чтобы я вдруг не забыл. По привычке я направился в северное крыло — в комнату, где я спал после ссоры с Рейном и которая стала моим убежищем после измены. Крыло было все так же пустынно, вот только пронзающего до костей холода здесь больше не было. — Старший господин позаботился о том, чтобы вам больше не было холодно. Пока вас не было, у нас произошел небольшой ремонт. Они, наконец, провели отопление в эту часть дома. Ужасно затратная идея, и кто, как не Рейн, должен был это понимать. Но я… Ладно, Джером, просто признай, тебе нравится мысль, что он сделал это ради тебя. Когда ты был подле другого мужчины, он утеплял место, в которое хотел тебя, до ужаса боящегося холода, вернуть. Он даже не стал менять ничего в доме, чтобы по возвращению ты не почувствовал, что вы потеряли столько времени впустую вместо того, чтобы быть вместе. Он позаботился о твоих чувствах, о твоем комфортном возвращении, а ты, бесчувственный ублюдок, упирался до последнего, не желая ехать. Ты ужасный человек, Джером Эванс! Генрих не попытался меня остановить, не попытался отвести в нашу с Рейном былую комнату, даже не спросил, почему я не желаю вернуться к ней, раз мы с хозяином помирились. Мне казалось это странным, пока я не вошел в свою комнату: все мои вещи, привезенные с Лондона, уже были здесь. Рейн заблаговременно подготовил Генриха, что я буду жить отдельно. Не совсем «отдельно», правда, я не собираюсь выгонять Рейна. Хочет — пусть приходит ко мне, но в ту комнату я ни ногой. Да и мы все равно будем спать отдельно, пока Рейну, как минимум, не разрешат ходить. Дворецкий любезно спросил, нужно ли мне что-то. Я мотнул головой и присел на кровать, утомившись от перелета. — Я рад, что вы снова с нами. — Ты уже это говорил, Генрих. — Мне, кажется, стоит говорить вам это почаще, — улыбнулся мужчина, придерживая двери. — Рейнхольд никогда не признается вам, Джером, он всегда был упертым мальчишкой и стал еще более упертым мужчиной, но я знаю, как много для него значит видеть вас здесь, получить ваше прощение. Я откинул голову назад, смотря на столь знакомый темно-синий балдахин. — Рейну не за что просить мое прощение, — вздохнул я и плюхнулся на постель. — Я виноват, что был слишком слаб и поддался уговорам мистера Каттерфельда. Моя вина, что я не остался и не разобрался в ситуации. Побег — детский поступок. — Тогда вы не видели иного варианта, — рассудительно и совершенно не осуждающе произнес дворецкий. — Вы сильно выросли с тех пор, как я видел вас в последний раз. — Я стал смотреть по-другому на людей. Мое доверие и лояльность доставалось слишком легко тем, кто это не заслуживал. Генрих горько улыбнулся и перед уходом едва слышно произнес: — Я горжусь вами, Джером.