POV Тобиас Каттерфельд
Мое рождение слыло знаменательным событием, сродни благословленному небесами чуду для семьи Каттерфельд. Отец и матушка души не чаяли в новорожденном мне, и тому была обоснованная причина — я был поздним, но долгожданным вторым ребенком. Сколько помню родителей, все детство они неустанно напоминали, как желали моего появления и, как годы разочарования от невозможности зачать второго ребенка, приводило матушку в уныние. Мое появление пришлось на тот период, когда мои родители уже потеряли надежду. Вторую детскую в поместье Каттерфельд разобрали, а все игрушки моего старшего брата вынесли, дабы те не напоминали миссис Каттерфельд о причинах ее терзаний. Известие о беременности, принесли матушке вторую весну в ее жизнь. Она расцвела, и на всех фотографиях в свои сорок три выглядела так, будто с беременностью помолодела на пятнадцать лет. Когда я родился, за окном стояла поздняя осень. Матушка слегла. Тяжелые поздние роды. Пускай, как бы врачи не отговаривали ее от моего рождения, они с отцом твердо настояли на ребенке, поэтому никто не стал винить меня в том, что миссис Каттерфельд с моим появлением окончательно приковало к постели. Отец, все время надеявшийся на появление девочки, продолжил любить и оберегать меня, несмотря на ухудшающееся с каждым днем состояние любимой жены. Его отцовская любовь была… она просто была. Маленький я чувствовал ее, пускай отец и не показывал. Сотни подарков, жизнь в достатке, исполнение желаний и все лучшее из лучших, что бы я не пожелал. Я никогда не ненавидел отца за то, что он не умел проявлять чувства. Он всегда таким был, и я смирился, что больше от него не дождусь. Все желанное мною внимание доставалось от матери. От нее я получал всю любовь и ласку в достатке и даже немного больше. Вопреки болезни, она отдавала всю себя мне. Хотя, нельзя сказать, что мое детство было беспроблемным. Меня любили, оберегали и ничего не требовали, да, но мне понадобилось больше времени, чтобы понять истинную причину того, почему мне было позволено вести подобную праздную жизнь. Мой брат был этой причиной. Старший ребенок семьи Каттерфельд. Его любили меньше меня, но требовали больше. Изначально я предполагал, что у родителей любимчиком являюсь я, пока ближе к своим семи годам мне не объяснил, как состоит мир, в котором живет моя семья. Каттерфельды растили меня, как ребенка, а моего старшего брата, как наследника. Его упрекали за каждую ошибку и промах, пока мне разрешали делать все, что бы не пожелал. Ему запрещали есть сладости и пробовать пищу вне дома, тогда как меня возили по ресторанах, где мы с родителями часто ужинали втроем. Его доля любви от матери и отца доставалась лишь за заслуги и послушание, тогда как меня любили безвозмездно. Его наказывали, стоило перейти черту под воздействием эмоций, а на меня даже голос ни разу не повышали. Разница в воспитании между нами с братом была колоссальной, но еще более масштабной казалась пропасть между нашими отношениями, с годами становящаяся лишь глубже и мрачнее. Он недолюбливал меня по непонятной мне ребенком причине, а я — его, отражая его же поведение. Он не стремился увидеть меня, и я также его. Он смотрел на меня презирающим взглядом, стоило мне получить подарок от родителей, а я на него победным, ведь мне всегда нравилось дразнить его тем, что родители больше любят меня. Вот только мне понадобилось еще несколько лет, чтобы понять: разница в родительской любви его не заботила. Все было лишь в моем маленькой головке. Я был избалованным вторым ребенком. Истеричным, непослушным и желающим получить все, лишь бы быть лучше старшего брата. Возможно, я был таким с рождения, но, как по мне, виноваты мои матушка и отец. Они сделали огромную ошибку в воспитании детей. Им нельзя было наглядно разделять нас, при этом показывая, что мы совершенно разные. Да, с одной стороны это правильно. Так я не получил ни должного образования, ни воспитания, ни связей, чтобы стать во главе Каттерфельд. Пока я наслаждался детством обычного ребенка, меня вычеркнули с престолонаследия, дабы избежать пролитой крови между братьями. Что ж, матушка с отцом просчитались. Тем, что они разделили нас, защищая меня от брата, а брата от меня в роли потенциального конкурента, они превратили нас из братьев в посторонних людей сами того не понимая. Пускай, как бы они не заверяли моего брата, что я не стану для него угрозой, он не поверил ни одному их слову. И именно его недоверие уничтожило все наши дальнейшие отношения в корне, сделав нас пожизненными врагами. Моего брата, Райлана Каттерфельда, воспитали в беспристрастного, сильного и хладнокровного мужчину. Сколько себя помню, он был расчетливым до мозга костей. Пожалуй, добрую роль в его становлении наследником Каттерфельдов сыграл острый, не побоюсь сказать — гениальный ум! Да, мой брат несомненно был гением, и, если бы тот был жив, думаю, ему было бы лестно узнать, что его внук перенял эту гениальность. Надеюсь, что этот же ум не погубит Эберхарда так же, как однажды его деда… Говорят, что все умники, словно не от мира сего. Я не полностью согласен с этим выражением. Единственное отличие этих людей, не считая острого ума, — это их хладнокровие. Они безэмоциональны, но далеко не безумны. Ум убивает их эмоции. Такой вывод я сделал смотря на то, в кого превратился мой брат с возрастом. Его ум, его желание продумать каждую деталь и узреть то, чего не видят другие, сделали его идеальным стратегом, но до безумие нервным человеком. Он не доверял никому, кроме себя. Не доверял своей охране. Не доверял людям вокруг. Не доверял собственноручно нанятым работникам. Не доверял людям Каттерфельд. Он не доверял даже своей будущей жене, не позволяя входить ей в кабинет до самой смерти! Что уже говорить о том, что он не поверил словам наших родителей, когда те сказали: «Наш Тоби не причинит тебе вред. Он никогда не посягнет на твое место наследника». Он не поверил им и возненавидел меня беспричинно. Я был обычным семилетним ребенком, пускай не таким уж невинным и добрым, но ребенком. Райлан не имел права возложить на меня груз ответственности за то, чего я тогда еще не осознавал. За то, что тогда я не имел ни малейшего желания отбирать у него. Повзрослев, я часто задумывался над причиной его ненависти. Не может быть так, что лишь из-за возможности отнятия его места он мог возненавидеть ребенка! Тем более, что в семье Каттерфельд поколениями власть передавалась старшему ребенку. Мне бы никогда не позволили стать у руля. Райлан прекрасно знал это, но все равно почему-то беспокоился. Иногда я предполагал, что он боится, будто из-за большей любви родителей ко мне, они просто отдадут мне место Райлана, если я того возжелаю. Возможно, он боялся, что у него заберут то, ради чего он был рожден и за что он держался до последнего. А возможно, брат просто возненавидел меня за то, что его любимая матушка ушла из жизни намного быстрее по моей вине… Я ставил себе вопросы, искал причины, но чем старше становился, тем больше понимал, что это бесполезно. Причина не помогла бы наладить нам связь, да и ни я, ни он не хотели этого. Когда мы оба стали старше, все мосты между нами уже были безвозвратно сожжены. Шли годы и мне исполнилось тринадцать. Я особенно хорошо запомнил то время. Поздняя зима. Человечество в преддверии Нового года. Мюнхен засыпало аномальным количеством снега. Матушка, всегда реагировавшая на резкое изменение погоды, слегла. Ей стало критически плохого и мы уже приготовились к худшему. Отец совершенно угас. Каттерфельды медленно потопали в трауре по человеку, чье сердце все еще продолжало биться. Тринадцатилетний я не знал, куда себя деть. Отца не было дома, а к матушке мне запретили входить. Никто не хотел, чтобы ребенок видел ее в преддверии смерти… Я бродил по пустому дому, пытаясь найти приключения. Брату исполнилось двадцать шесть, и он уже, как два года, съехал с дома в другое поместье Каттерфельд. Взял в жены одногруппницу. Девушку с хорошей семьи, а главное — семьи, лояльной Каттерфельдам. Отец гордился выбором, а мать лишь вздыхала. Мне было трудно понять ее недовольство, но позже я осознал, что мой брат никогда не любил ту девушку. Это был фиктивный брак. Нашу матушку это очень расстраивало. Мне было не впервой нарушать запреты, поэтому я незаметно прокрался на второй этаж и ринулся в комнату матери. Горничные, ухаживающие за ней, ушли на обед, поэтому никто не заметил, как я подкрался. Матушка знала о запрете, но все равно ласково улыбнулась, завидев меня. К удивлению, измученная болезнью, она выглядела довольно радостной. Позвав рукой к себе, она поцеловала меня в лоб и усадила к себе на постель. — Мы сегодня что-то празднуем? — спросил я, заметив нечем не скрываем блеск в ее темных, как смоль, глазах. — Да. — А подарки будут? — Тоби, тебя не изменить, — тихо рассмеялась мама и погладила меня по щеке. В моей памяти матушка осталась чрезвычайно добрым и вежливым человеком. Ее скромности и краткости могли позавидовать многие девушки аристократических кровей, ведь смотря на миссис Каттерфельд прямо-таки виднелся образец голубой крови. В высшем обществе она была блестящей королевой, пока болезнь не заставила ее величие померкнуть. Вот только наедине с семьей она оставалась активной и волевой женщиной. Если бы не болезнь, уверен, она бы взяла семью под свой каблук, а отец бы позволил ей, ведь души не чаял в любимой. Мама отложила книгу, которую читала до моего прихода, и заговорщицки посмотрела на меня. Когда у нее было подобное игровое настроение, мы обычно читали запрещенные отцом книги из библиотеки или я приносил матушке что-то вкусное с кухни, хотя ей было много что запрещено. Мне безумно нравилось, когда она так улыбается, поэтому я ухмыльнулся ей в ответ. Вот только ее хорошее настроение было связано далеко не с возможностью пошалить и нарушить правила дома Каттерфельд. — Сегодня утром нам сообщили новость, которая не может не радовать каждого из нас. — Санта Клаус придет к нам в этом году?! — мои детские глаза засверкали с тлящейся надеждой. Отец всегда говорил, что Санта Клаус является выдумкой, но дети вокруг только и говорили о нем, а если так много тех, кто о нем говорит, значит он реален! Так я думал до четырнадцати, пока не узнал, что все подарки под елкой оставляли родители. — Нет, Тоби, — мама усмехнулась, и ее лицо мгновенно разгладилось. Ее светлая улыбка всегда затмевала отпечаток болезни на ее теле. В такие моменты я верил, что она сможет встать и побежать, улыбаясь всем и каждому. — Но это тоже долгожданный подарок для всех. Мама оперлась на руки и перевела на них опору, немного пододвигаясь ко мне. Я не помогал ей, как бы тяжко ей не было, ведь знал: она не любит, когда кто-то напоминает о ее слабости. — Сегодня ты стал дядей. У твоего старшего брата родился сын. Райлан и Мария дали ему имя Рейнхольд. — Женщина, находившаяся у смертного одра, расцвела, как только родился ее первый внук. Первый и единственный, которого она сумела увидеть за свою короткую жизнь. — Наш маленький Рейн. Я не знал, как это быть дядей. Да и сам я был ребенком. Для меня было сложно понять, почему мама так радуется появлению еще одного ребенка в нашей семьи. Почему она вообще радуется другому дитя, когда я был ее любимым сыном. Да, первым, что я ощутил, узнав о появлении своего племянника на свет, была банальная ревность. Спустя месяц Мария, жена Райлана, и сам старший брат приехали с их первенцем к нам в гости. Моя матушка души не чаяла в малыше. Даже вечно хмурый отец не мог насмотреться на ребенка, гордясь своим первым внуком — крепким и с такими же глазами, как у него. Семейная черта Каттерфельдов. Кажется, один лишь я был не рад появлению этого ребенка в нашей семье. Все словно сошли с ума, и даже матушка вышла со своей комнаты! Она-то и предложила мне посмотреть на племянника. Райлану это не понравилось, но Мария настояла на том, чтобы я познакомился с малышом. В то время Мария не видела во мне никакой угрозы своему ребенку. — Это твой младший, Тоби, — прошептала мне мама на ушко. — Теперь ты — старший, и должен оберегать его. Рейнхольд — наше будущее. Рейнхольд — будущее Каттерфельд. Так мне говорили всегда. Всегда, пока этот мальчишка рос, я слышал, какой он хороший, какой он умный и воспитанный. Во мне росла буря негодования. Все первые места и лавры оказались отданы другому ребенка. Мой подростковый максимализм устроил из этого трагедию и я буквально возненавидел ребенка за то, что ему досталось все внимание. Однако, та ненависть, которую я испытывал к нему, будучи подростком, не сравнится с той, которую я ощутил, будучи взрослым мужчиной… Свое пятнадцатилетие я почти не запомнил. Прямо перед праздником матушка скончалась, не выдержав первых морозов. Болезнь унесла ее и всякое счастья из нашего дома. Мы с отцом оба справлялись по-своему. Отец закрылся в кабинете и не вылазил месяцами из работы, полностью отдав себя делам Каттерфельд, а я плакал. Рыдал днями, не веря, что матушка больше никогда не заговорит со мной. А когда время траура прошло, пришло осознание, что я остро нуждаюсь во внимании. Раньше мне давала его мама, но отняв ее, меня лишили того, за счет чего я жил. Такой была моя натуру. Внимание было мои топливом и я медленно умирал без него. Я искал внимание у отца, но бесполезно. Он закрылся от всего мира, и, как оказалось, он заперся до конца своей жизни, не перенеся утрату любимой… Я искал внимание у слуг, но больше, чем сожаление и жалость, не находил. Так было со всеми моими друзьями, одноклассниками, сверстниками и учителями. Ничего. Конечно, мне льстило внимание даже подобного рода, но… это было не то. Совершенно не то, в чем я нуждался. Вскоре я получил желаемое в многократном виде. Получил, потому что на меня обратил внимание брат. Получил так много, что хотелось никогда бы его не получать вновь. Пожалуй, Райлан начал волноваться из-за того, что я рос. На момент кончины матери мне было пятнадцать, а это значило, что через год мне нужно было поступать в высшее заведение. Нужно было выбрать специальность и определить дальнейшую судьбу. Это и волновало Райлана. Он знал, что я, пускай и не гений, подобно ему, но прекрасно справляюсь с математикой. Я хотел изучать бизнес, и это его пугало. Пугало настолько, что он взял на себя ответственность выбрать за меня специальность и заведение, где я должен был провести дальнейшие годы. Я бесновал, не желая уезжать в Мадрид, ведь именно туда меня хотел сослать брат. Смерть матери развязала Райлану руки в отношении меня. Так как отец отказался от внешнего мира и меня в том числе, мной занялся старший брат. И именно с этого периода началось то, что заставило меня превратить детскую антипатию в ничем неподдельную ненависть. Не успело мне стукнуть шестнадцать, как меня сослали в Мадрид. Отец купил мне небольшое жилище рядом со школой, приставил охрану и присылал каждый месяц деньги на карманные расходы. Не знаю, чем был обусловлен выбор брата относительно места моей учебы, но тогда я искренне верил, что так он избавился от меня, сослав прочь. Однако далеко не ссылка меня бесила, а моя специализация. Брат заставил меня изучать языки. Лингвистика. Это было даже смешно, зная, как я ненавидел любой вид гуманитария. Тогда мне казалось, что даже это брат сделал специально, дабы задеть меня, но, все было прозаично: он просто не желал, чтобы я изучал искусство ведения бизнеса. Что ж, наперекор его нежеланию, я начал изучать его самостоятельно на досуге. Мадрид казался диким. Во-первых, потому что язык был мне непонятен и тяжел в изучении. Я пытался зазубрить его, как тригонометрическую формулу, но тщетно. Тогда мне казалось, что я никогда не смогу выучить испанский, как и любой другой язык. На тот момент я владел лишь немецким, и даже английский знал на школьном уровне «привет-прощай». Как бы удивился шестнадцатилетний я, узнав, что в будущем именно знание языков из лингвистической школы поможет в будущем с налаживанием связей. Во-вторых, люди. Точнее — высшее общество. В Мадриде оно много чем отличалось от мюнхенского. К примеру, там Каттерфельды были на вершине пищевой цепи, а я, как ребенок этой семьи, считался едва ли не божеством, принцем. Тут же меня совершенно никто не знал. Каттерфельды не были известны в испанских кругах и дела с местными преступными авторитетами не вели, предпочитая ограничиваться немецким обществом. Меня никто не знал. На меня никто не обращал внимание. А если кто и интересовался, чей я сын, никто не знал такую семьи, как Каттерфельды и чем они занимаются. Испанцы, к удивлению, предпочитали быть столь же отстраненными от дел иных семей, как и сами немцы. В Испании я оказался никому не нужным. брошенным ребенком. Пустым местом. Белой вороной. Желая хоть какого-то внимания, я стремился занимать первые места везде, где только могла дотянуться моя рука. В школе, на дополнительных, олимпиадах и в глазах учителей. Было сложно. Я не был умником и не владел гениальность Райлана, но я мог назвать себя трудягой. Я работал над созданием своего имиджа и спустя два года, когда мне стукнуло восемнадцать, все знали имя Тобиаса Каттерфельда. По крайней мере, тогда мне казалось, что «все», но я ошибся. Мой кругозор все еще был ограничен детским, наивным восприятием мира. Я не знал, чего хотел от жизни. Мучился вопросом, кем я хочу себя видеть, что мне дается лучше, а что хуже, но я не мог найти себя ни в чем. Лингвистика точно оказалась не моим. Изучать ведения бизнеса мне было интересно, но не настолько, чтобы сказать: «О, эврика, это мое призвание!». Вокруг меня все только и шептались о скором поступлении в университет, перебирали возможные варианты, а я даже представить не мог не то что свое будущее учебное заведение, но и страну, где я желал бы учиться! От отца за два года я увидел лишь с десяток писем, в которых он ставил однообразные вопросы о моем самочувствии и учебе. Он получал такие же однообразные ответы. Наши отношения не испортились, нет, ведь они никогда не были плохими, просто они стали такими незначительными, словно человек по переписке был не моим отцом, а старым знакомым, чье лицо я с натяжкой помнил. Мужчина по-прежнему не желал от меня ничего. Он не собирался ругать меня за плохие оценки или плохое поведение, но также и не собирался хвалить за успехи. Ему было плевать на меня. Он утонул в своей скорби и не видел ничего кроме нее. Поэтому спросить совета о дальнейшем будущем мне было не у кого. Кроме отца, я не имел никого ближе. Огромное количество людей ежедневно сталкивалось со мной, но не один не зацепливался надолго. В этом был недостаток всех людей, которых считали душой компании. У них не было настоящих друзей, лишь сотни случайных знакомых. Я не был исключением. Спросите, почему я не обратился к брату? Что ж, наши с ним отношения за два года в Испании, словно поставили на паузу. Он сослал меня, и я по-прежнему ненавидел его за это решение. Уверен, Райлан чувствовал то же отвращение, стоило лишь услышать обо мне. Иногда мне казалось, что мое стремление показать себя в лучшем свете, стать первым, появилось во мне именно благодаря нашим натянутым отношениям. Я пытался быть лучше ему, доказать, что я существую, желал, чтобы он обратил внимание на меня… Когда во мне проявился дух соперничества? Сложно сказать. Мне казалось, будто он был во мне всегда, но на расстоянии он воскрес и теперь желал проявить себя. Однако здравый разум подсказывал, что всякое внимание от моего старшего брата обернется трагедией для меня. Такой же, как ссылка в Мадрид. Как только брат вспомнит обо мне, он может предпринять еще более радикальное решение в отношении меня, чтобы окончательно покончить с возможной угрозой. К удивлению, восемнадцатилетний я послушался голоса разума и забыл о Райлане. Вот только ненадолго. Через два года он пронесся ураганом в моей жизни, не оставив ни кирпичика на моем юном неустойчивом первом фундаменте. Как раз в то время, когда я определялся с ориентирами будущего, судьба прислала мне Альваро Мартинес. Человека, ставшего мне больше, чем просто другом. Человека, который заменил не только брата, но и в своем роде семейную любовь, достававшуюся от матери. Человека, который поддерживал меня всю жизнь. И человека, который помог ее же и отнять. За окном стоял жаркий май. Последние дни в школе перед выпускными экзаменами. Все поголовно — от учителей до учеников — спрашивали меня: «Тобиас, какие у тебя планы на будущее? Куда собираешься поступать?». На что я всегда отвечал широкой загадочной улыбкой. Для них это значило, что я, как один из тогдашней золотой молодежи, скорее всего поступать никуда не собираюсь, а просто всю оставшуюся жизнь буду транжирить деньги семьи. А может кто-то думал, что я просто не хочу говорить, подогревая столь любимую мною интригу. Но на самом деле планов у меня не было никаких. Отец бы не разочаровался, не отучись я в высшем заведении. Он бы не стал ругать меня, даже если бы я до конца жизни так ничем и не занимался, растрачивая отведенное мне состояние Каттерфельдов. А брат бы только вздохнул с облегчением, если бы я исчез из его поля зрения. Тогдашний я думал уехать из Мадрида первым же рейсом после экзаменов. Увидеть Европу, что давно мечтал. Открыть для себя мир и новых людей. Попробовать себя во многих сферах и, наконец, обрести себя. В тот день я сдал свой последний экзамен. Мои одногруппники решили отпраздновать в местном клубе на отшибе города. Конечно же, меня пригласили. Я всегда значился пунктом один в списке гостей. Умный, красивый, а главное богатый парень из состоятельной семьи. Таких в моей частной школе были не единицы, но я был уникален. Нет, у меня достаточно средний уровень самооценки, но я прекрасно знал, какое впечатление произвожу на остальных. Клуб был выбран неслучайно. Новый, открывшийся в прошлом сезоне, он собирал каждый вечер толпы молодежи. Я еще ни разу не был в нем, как и большинство молодежи из той группы, в которой я состоял на тот момент. Всем хотелось узреть что-то новое, необычное, и я не стал исключением. Вечеринка по поводу окончания учебы была в самом разгаре. Это не была моя первая тусовка, и я прекрасно знал, что практически не имею лимита в количестве выпитого алкоголя. Когда у моих сверстников от пары шотов сносило голову, я чувствовал лишь приятное расслабление. Максимум — у меня развязывался язык и я становился еще более навеселе, хотя на фоне обычного меня это сложно заметить, если не знать меня достаточно хорошо. Когда половина нашей компании уже отрубилась или же была в предобморочном состоянии, я решил выйти покурить. Все равно, я понимал, что все веселье закончилось и мне, как самому трезвому, придется вызывать такси и развозить всех домой. Иногда, как в те моменты, я баловался курением. В молодости я был склонен к экспериментам. В особенности хорошо это раскрылось в Мадриде, где доступный несовершеннолетним алкоголь, секс или же наркотики можно было найти повсеместно. Курение было в том числе. Вот только пока многие сверстники курили скрученную дешевую траву, я пользовался дорогими сигаретами, а иногда даже сигарами. К счастью, в будущем я легко избавился от привычки. Куда больше к душе мне пришелся коньяк. Сигаретный дым вырвался из моего рта и устремился к небу в переулке между клубом и местной забегаловкой, закрытой в столь позднее время. Я тихо курил, опершись на стену клуба и думая о будущем путешествии. Мне виднелся Париж, Амстердам и Венеция. Я бродил ночными улицами Цюриха, Монако и Лиссабона. Дым вокруг, казалось, выстраивался в формы Эйфелевой башни, а после медленно превращался в Пантеон, который в следующее мгновение приобретал очертания Нотр-Дам-де-Пари. — Не рано ли дети начали курить? — хмыкнул незнакомец, появившийся в переулке. Я повернулся к источнику звука и заметил парня. Испанец. Худощавый и почти на голову выше меня. Темные глаза и волосы. Неприлично высокие скулы. Кожаная курточка и рваные штаны. Все в нем прямо-таки вопило о крутом парне, но без денег в кармане. Таких крутяг сейчас, куда не глянь. — Возраст позволяет мне это делать, — хмыкнул я и выпустил дым тому прямо в лицо. — Дать прикурить? — Только если у тебя не галимая дрянь. — Обижаешь. Парень ухмыльнулся, от чего его скулы стали еще острее. На мгновение я не смог отвести взгляд. Незнакомец был до безумия привлекателен. Я достал еще одну сигарету и дал ее незнакомцу. Парень всунул ее между губ, зажав зубами и наклонился ко мне, дабы моя сигарета подпалила его. Он сделал несколько затяжек и довольно улыбнулся, откинув голову на стену, как делал я до его прихода. — Да-а, это не те сигареты, которые я курил в твоем возрасте. — Бубнишь, как старик, — отметил я, хотя парень явно был не старше меня. С виду тому было максимум двадцать. — Пацан, мне уже двадцать два. В мои шестнадцать курево было той еще дрянью. Я ухмыльнулся и парень сделал то же. Тогда мы оба поняли, что разница в четыре лет для нас значила для нас ровно ничего. — Оно все еще такая же дрянью — Я пустил руку в карман и достал оттуда пачку сигарет, протянув незнакомцу. — Просто эти хороши. Импортные. Дорогие. Парень удивленно присвистнул. Еще с минуту оборачивая пачку со стороны в сторону, будто пытаясь понять подделка или нет. — У кого-то свистнул? — Не-а, — протянул я, откидывая голову и выдыхая дым в ночное небо. На отшибе города, в отличие от центра, ночью можно было рассмотреть даже небольшие созвездия. Тогда, больше сорока лет назад, такое еще было возможно. — Не верю. Слишком уж дорогая штука для такой мелочи, как ты. — Мне восемнадцать, — оскорбился я. — И купил я ее сам. Хочешь — забирай, у меня таких еще целый дом. Незнакомец долго не сомневался и засунул наполовину пустую пачку в кожанку. Другие бы принялись отнекиваться, хотя бы для приличия. Этот парень таким качеством не страдал. — Целый дом говоришь? — выдохнул тот дым. — Из богатеньких что-ли? То-то я понять не могу выкрашенные волосы у тебя или ты действительно иностранец? В молодости лет до двадцати пяти моя макушка была полностью светлой, словно я действительно был блондином, хотя с возрастом волосы приобрели более темный оттенок пшеницы. И все же для Мадрида, да и для всех испанцев, блондины были диковинкой. Мода на покраску в те годы еще не всколыхнула страну. — Немец, если точно. Я из Мюнхена. Секунда, вторая — но шутки про нацистов не последовало, чему я несказанно удивился. Так уж сложилось, что не было ни дня в Испании, когда из-за внешности мне бы не напоминали об истории моей страны. Такие уж испанцы. Они по природе открыты и не могут прикусить язык в нужные моменты. Особенно подростки. Конечно, так делало большинство, но существовали и те единицы, которые действительно не опускались до низких шуточек, держа свои мысли при себе. Таких людей здесь можно пересчитать по пальцах и зачастую все они выходцы из семей из серьезным консервативным воспитанием. Брюнет передо мной не походил на человека, из приличной семьи. Да и вообще он больше скидывался на беспризорника, который не смог оплатить вход в клуб и теперь ждет, кто бы смог подсобить. — Сколько стоит одна пачка? — ненавязчиво спросил тот, будто его действительно интересовала цена. — Шесть марок, а что? — Отдашь мне несколько? Ты ведь сказал, что у тебя таких целый дом. Думаю, ты ничего не потеряешь, отдав парочку мне. Курить вредно, знаешь? Просьба застала меня врасплох и удивила. У меня еще никто не просил сигарет так. — Отдам, без проблем. Но скажи мне: зачем они тебе? Не верю, что ты сам их скуришь. Ты ведь не любитель. Я заметил это сразу, как увидел, что парень скривился, едва ли сделав несколько затяжек. Он не курец. Возможно, балуется чем-то легким, но точно не таким, как я. Самокрутки — максимум. — Хех, я продам их, — ухмыльнулся тот, отметив то, что я подловил его. — Думаешь, кто-то купит их за подобную цену? Не думаю, что твои друзья отдадут столько за пачку. Или ты хочешь продать дешевле? — Нет, поверь, одна пачка такого принесет мне минимум шестьсот немецких марок. Это около пятидесяти штук песет, — задумался тот, подсчитывая в уме цифры. Так быстро, что я задумался, нету ли у него в голове миниатюрной машины исчисления. — Как?! — Да все просто. Я разбавлю твои сигареты и сделаю из двадцати штук в пачке, скажем, сто. Это пять пачек. Цену поставлю такую же, как ты, и уйду в плюс. А покупателей я найду. У меня есть связи, — хмыкнул парень и открыл кожанку. Честно говоря, я думал такое бывает только в фильмах, но нет. К внутренней стороне кожанки незнакомца были прикреплены несколько вполне себе понятого содержания мешочков. Белая, розовая и даже синяя пудра. Передо мной оказался до ужаса обаятельный, хитрый и предприимчивый наркоторговец. — Смешаю твои сигареты с чем-то дешевым. К примеру, — протянул тот, не зная, что выбрать, — вот этим. Он дернул пачку и протянул мне. Конечно, я не первый раз видел наркотики. В последнее время они становятся все более и более популярными на вечеринках. Я с уверенностью могу сказать, что некоторые из нашей компании догнались именно белым веществом сегодня, а не один лишь пойлом! Но сам я никогда не принимал. Что уж, даже настолько близко не видел, не то что держать в руках. Я открыл пакетик и легко нюхнул, пытаясь учуять запах. — Они синтетические. Дешевка без запаха и едва ли заметным вкусом. Идеально подойдут для разбавки чего-то такого, как сигареты. Если ты никогда не курил что-то из дорогих, ни за что не узнаешь разницу. — Ничего себе… — с подлинным интересом протянул я. — Ну так что? Дашь мне пачки три-четыре? Побудь благодетелем испанскому незнакомцу. Благодетель? Что ж, я все равно собирался бросить курить. Чем больше отдам, тем меньше останется мне. Я протянул руку парню в знак согласия. — От сюда до моего дома далеко, — предупредил я, когда брюнет довольно пожимал мою ладонь. У него явно была деловая хватка. — У меня есть байк. Прокатимся с ветерком, — подмигнул тот мне, доставая из кожанки ключи с брелоком из открывашки для пива. — Попрощаешься с друзьями? Бросив взгляд в сторону клуба, я предположил, что хотя бы еще один не совсем уж пьяный человек сообразит, что нужно развести людей по домам. — Нет нужды, — мотнул я головой, и мы неспеша направились к стоянке. Незнакомец вручил мне свой шлем, а сам поехал без него, так как второго не было, а я был, с его слов, важный пассажир, которого он обязан довести в целости и сохранности. Уже спустя пятнадцать минут мы подъезжали к нужному району. Моя квартира — двухэтажный пентхаус на двух последних этажах трехэтажного здания в небольшом, но богатом микрорайоне. В дворике жило всего несколько жителей, ведь в основном квартиры принадлежали детям богатеньких испанцев, которые поразъехались на летние каникулы. Я тоже стал бы одним из них, уехав путешествовать Европой, если бы в ту ночь не разделил сигарету с незнакомцем. Брюнет припарковал свой старый потрепанный мотоцикл у дорогих иномарок, и помог снять мне шлем. Я неловко поблагодарил, отвык от заботы со стороны старших, и пригласил парня пройти на второй этаж, где располагалась моя квартира. Пускать незнакомца в дом, конечно, было не лучшим решением, но тогда я был глупым ребенком, желающим попасть в какое-либо приключение. Мне было все равно даже на то, что парень мог оказаться обычным вором или же, что хуже, мог похитить меня и запросить выкуп у семьи Каттерфельд. Чем черт не шутит, как говорится. Однако я открыл дверь и впустил брюнета. Пригласив того на кухню я предложил парню что-то выпить, на что тот сказал, что за рулем. — Я думал плохие парни любят нарушать правила. — Плохие парни не хотят умереть молодыми, — улыбнулся тот, показывая ряд белых зубов. Тем временем я достал целый блок сигарет, который мне отправили знакомые из Германии. У меня про запас лежало еще четыре таких. Годовой запас. Скажем, я попросил тех, у кого вопросов с ввозом табака в другую страну будет меньше всего. Благо у семьи Каттерфельд всегда было много полезных связей. К счастью, брат не сумел отстранить меня от них всех, как бы не пытался. Сейчас, будучи шестидесятилетним мужчиной мне смешно от тех попыток брата убрать меня от всех связующих семьи, но тогда я молил Господа, чтобы хотя бы кто-то из них не отвернулся от меня. Смешно, потому что тогда я понятия не имел, что далеко не все люди отца склоняются к выбору наследника рода в виде моего старшего брата. Уже тогда некоторые пытались подлизаться ко мне, даря вот такие подарки изгнаннику. Что ж, они оказались правы. В будущем я всех вознаградил сполна за то, что я не был забыт. — Бери весь блок, но с одним условием, — я подсунул запечатанные десять пачек сигарет парню и хитро усмехнулся, когда тот присвистнул от количества дорогих импортных сигарет. — Я хочу в долю. Парень удивленно приподнял бровь. Вскрыв блок, он открыл одну из пачек и вынул сигарету. Понюхав ее, он остался доволен товаром. Зажигать он ее не собирался, поэтому положил перед нами на стол. Откинувшись на стул, брюнет положив руки на спинку и принялся внимательно разглядывать меня, прищуриваясь. — И зачем тебе это? В смысле, посмотри, где ты живешь. Роскошь. Элита. Так и чувствуется дух старой немецкой аристократии, интеллигенции! — мотнул тот головой, намекая на то, как обставлен мой дом. Это оскорбило меня. То, что брюнет нашел меня в подворотне клуба, не значит, что у меня отсутствует утонченный вкус! — Зачем тебе деньги, если можно попросить у родителей? Мало дают? — Нет, у меня нет лимита по деньгам, — мотнул я головой, вспоминая открытый счет в испанском банке на мое имя. Подарок папочки на совершеннолетие. — Мне интересно. Хочу посмотреть на кухню твоего бизнеса изнутри. Несколько раз непонимающе моргнув, парень разразился смехом. — Ты ведь понимаешь, что мой бизнес не ограничивается одной лишь травкой? Есть наркотики. Тяжелые наркотики. И я не просто продаю, малыш. Я их создаю. Чего-то такого я и ожидал, услышав, как парень размышляет над тем, что можно смешать с моим табаком. Он хорошо знал составляющие своих наркотиков и сигарет. Парень не был обычным барыгой. А так же он не был одной из шестерок. Я видел подобных людей ранее в Мюнхене. Опасных, хитрых и скрывающих свою истинную натуру за улыбкой. Их десятки среди знакомых Каттерфельдов, если не подавляющее большинство. Спустя еще каких-то лет двадцать я сам стану таким же. — Меня это не пугает, — наотрез произнес я, вспоминая всех тех людей на званых вечерах, на которые мне позволяли ходить. — Я прекрасно знаю, во что хочу вляпаться. Мне… косвенно знаком этот мир. Парень свел брови и перенес вес на локти, поставив те на стол. Мой ответ заинтересовал его. — И почему я должен брать к себе какого-то сопляка? — Я могу достать тебе еще больше сигарет. Дешевых, дорогих, средней ценовой категории — каких только попросишь. И не только их… О да, на втором этаже моей квартире создался небольшой склад из всего, что мне доставляли из Мюнхена. Обычно я брал бутылки и курево с собой на тусовки, иногда пил в одиночестве, когда накатывали депрессивные нотки подростковой жизни в одиночестве, а бывало открывал одну-две бутылки, когда приводил сюда девочек. Или мальчиков. В свои восемнадцать я все еще не мог определиться к кому меня тянет больше. — И откуда же восемнадцатилетнему сопляку иметь такие связи? — неверяще произнес парень, поставив подборок на скрещенные перед собой ладони. — Моя семья далеко не интеллигенция, как ты сказал. Среди моих родственников нет ученых или политиков, но есть вполне известные в Германии бизнесмены, — произнес я, поставив ударение на последнее слово, имея в виду, что они были далеко не обычными предпринимателями. Парень хмыкнул и посмотрел на меня с новой стороны. Теперь в его глазах я не был просто одним из золотой молодежи, что безвозмездно прогуливает родительские деньги. Теперь я ребенок семьи, за которым стоит власть рода. — Зачем тебе это? — Хочу попробовать себя в этой стези. Хочу найти себя. Тогда я действительно не соврал. Моя заинтересованность была искренней с того момента, как парень сказал, что собирается делать. Конечно, подобный бизнес далек от того, чем владеет моя семья. Продажа наркотиков далека от продажи оружия, но все незаконные бизнесы должны быть схожи в своем желании власти и денег. Нет, мое решение присоединиться к преступной группировке не было продиктовано возможностью насолить брату и отомстить за ссылку. Честно, тогда я и не задумывался о такой возможности. Я просто хотел найти себя и мои слова юному наркоторговцу были чистой правдой. — Как тебя зовут, парень? — спросил тот, все еще не будучи уверенным в согласии на мое предложение. — Тобиас Каттерфельд. — Неужели мне посчастливилось наткнуться на младшего сына Каттерфельдов? — удивился тот, хлопнув в ладоши. Резко вскочив со стульчика, парень оказался возле меня, рассматривая меня ближе, внимательнее. — Ты знаком с моим отцом? — Лично — нет. С твоим старшим братом тоже нет. Просто меня интересуют возможный бизнес с другими семьями и я осведомлен о лучших немецких поставщикам оружия. Возможно в будущем мне бы удалось заключить с ними следку, — протянул парень задумчиво. Тогда брюнет даже мечтать не мог, что создаст собственную семью в разы богаче и могущественнее, чем Каттерфельды. — Что ж, Тобиас, давай попробуем, что может получиться. Передо мной появилась протянутая худощавая загорелая рука. Глаза брюнета сверкали азартным огоньком, желая извлечь выгоду из связей с семьей Каттерфельд. — Меня зовут Альваро Мартинес. Добро пожаловать в семью Мартинес. Я быстро пожал руку парня в ответ, еще не осознавая, что скрепленный в те мгновения союз превратится в самое сильное партнерство среди европейских семей за долгие поколения. Союз семьи Каттерфельд и Мартинес.***
И вот мне уже двадцать. У меня есть собственные деньги, новые связи, уважение и прекрасная жизнь в Мадриде. За два года сотрудничество с Альваро возросло на новый уровень, и я даже стал привлекать свои связи с Мюнхена, дабы помочь Альваро расширить бизнес. В то время мой друг сумел жениться и даже завести ребенка. Пускай его жена была той еще сукой, по моему скромному первому впечатлению, но этот брак щедро обогатил Альваро и принес тому небывалую славу и власть. Как раз в то время Альваро начал параллельно развивать свой законный бизнес, а на меня сбросил все остальные дела. Это показывало его доверие и я искренне радовался, что в свои двадцать уже стал правой рукой растущей семьи Мартинес, полностью отделившись от семьи Каттерфельд. Пускай, я все еще общался с отцом, это общение были ничем иным, как редкими письмами раз в несколько месяцев. А брат… что ж, мне казалось, что Райлан полностью забыл обо мне. Наш последний разговор состоялся тогда, когда он посадил меня на самолет до Мадрида более четырех лет назад. Я отпустил ситуацию и простил изгнание брату. Решив, что больше никогда не вернусь в Мюнхен, я начал строить жизнь в Мадриде, позабыв обо всех детских обидах. Жизнь началась сначала. Тем временем я сам успел познакомиться с девушкой, в которую без памяти влюбился. Альваро говорил, что лучше нее я не смогу найти и, как же он был прав. Я так и не сумел найти никого лучше своей первой любви спустя десятилетия попыток… Знаете, существуют люди, для которых любовь подобно прибою. Сотни раз ты встречаешь его, пока однажды не решишь, что именно вот этот подходящий — мирный и тихий. Для меня же любовь подобно цунами, что случается единожды в жизни, сбивая тебя с ног и утаскивая с собой на океанское дно. Моя первая любовь стала моей последней. Единственной и неповторимой. Незаменимая девушка с простым именем — Изабель Фосс. С Изабель мы познакомились довольно забавным образом. На свадьбе Альваро. Она пришла на торжество в качестве дружки невесты и я случайно разлил на нее вино. Девушка, как только увидела огромное красное пятно на бежевом платье, разрыдалась и я, дабы не привлекать лишнее внимание, решил отвести ее в уборную, дабы помочь. Все то время, пока я стоял на коленях у подола ее платья, пытаясь вымыть вино из ткани, она не прекращала ронять слезы. Все мои попытки успокоить ее не приводили к успеху, а пятно на платье от моих неумелых движений становилось только больше, от чего девушка еще больше разнервничалась. Рыдания превратились в истерику. Изабель была первой и последней девушкой на моей памяти, рыдающей столь отчаянно из-за какой-то вещи. Это меня в ней и привлекло. Ее искренность. Тогда я не знал, что Изабель то ужасно дорогое платье взяла в бутике, желая после торжества вернуть его. Даже бирки не сняла, спрятав под белой шалью. Малышка не хотела казаться бедной и уродливой подружкой невесты из состоятельной семьи, поэтому напялила платье, фасон которого в жизни не носила, и накрасилась настолько ярко, как никогда раньше. Все это девушка рассказала уже у меня дома, сидя в моей рубашке и попивая одно из моих вин, пока я по-прежнему пытался вымыть чертово пятно в ванной. Я действительно чувствовал себя виноватым, а крокодильи слезы Изабель только делали груз вины тяжелее, именно поэтому я привел зареванную незнакомку домой, предложил свое вино и даже дал свою одежду. Уже не говоря о том, что я ушел из свадьбы своего лучшего друга, никого не предупредив! Изабель перевернула мою жизнь и я чувствовал себя не прежним Тобиас Каттерфельдом, правой рукой босса растущей испанской мафиозной семьи, а Тоби — подростком, у которого от одного лишь взгляда объекта воздыхания пульс начинает повышаться до мерок, несопоставимых с человеческими показателями! Таким было мое первое знакомство с любовью всей моей жизни. Дальнейшая история Тобиаса и Изабель складывалась столь просто и легко, что я не верил, что подобное возможно. Моя симпатия оказалась взаимной. У нас не было драмы и кризиса доверия. Все началось столь внезапно, естественно и правильно, что уже через несколько недель со знакомства мы начали встречаться, а еще через два месяца она переехала ко мне. Моя любимая была художницей. Она любила свободу почти так же, как любила меня. Она любила крышу моей квартиры, с которой виднелся захватывающий вид на город. Любила носить мою одежду, свисающую с ее небольшой груди аж до колен, но ненавидела все женское. Все платья, которые я дарил ей, она сдавала назад в бутик, а на вырученные деньги покупала себе холсты и краски. Изабель ненавидела краситься, хотя обожала парфюмерию. Она любила быть независимой и единственные подарки, которые она принимала — вещи сделанные собственными руками. Моя малышка никогда не брала моих денег и даже усердно платила свою часть коммунальных. Пускай, она и не знала, что все счета, которые она видит, это мои подделки, с урезанной в несколько раз ценой. Единсвенный раз, когда я потратил свои деньги на Изабель — это компенсация денег за испорченное вином платье на свадьбе Альваро… Изабель была для меня всем. Моим днем и ночью. Моим солнцем и луной. Моей любимой и лучшим другом. Моей семьей и учителем по жизни. Она научила меня смотреть на мир ее глазами, научила правильно читать сонеты Шекспира, подбирая тон, и отличать масло от гуаши. В своей жизни я не встречал человека, который настолько бы мне подходил. Человека, который так бы меня любил… За два года со встречи с Альваро Мартинесом моя жизнь в Мадриде, наконец, начала приобретать краски. У меня появилась работа, друзья и даже любимая. У меня была та жизнь, которую я желал. Черт возьми, я даже нашел себя! Мне до безумия нравилось заниматься тем, что доверил мне Альваро. Я чувствовал себя на своем месте, руководя и организовывая производство и продажу наркотиков. Я чувствовал: управление людьми — это моя стезя. Мне давалось это столь легко, как дыхание! Однако все хорошее всегда находит конец. В мою жизнь вновь постучалась трагедия. Утром поздней осени, когда я только-только отпраздновал свое двадцатилетие, раздался звонок из незнакомого номера. Звонил брат. Он произнес всего два предложения, но и их хватило, чтобы моя жизнь в мгновение вновь погрузилась в беспорядок и непроглядное будущее. «Отец умер. Тебя ожидают в Мюнхене к понедельнику.» Ровный, холодный тон. Я узнал Райлана сразу, пускай его голос стал ниже спустя четыре года. Только он мог говорить со мной так пренебрежительно и ненавидяще, словно с плесенью, несмотря на то, что сообщал о смерти отца. Нашего отца. Сообщив Альваро и Изабель о случившемся, я оставил все дела на Гонсалеса — надежный парень, который пользуется доверием Альваро — и рванул в Мюнхен. Я не чувствовал ничего, даже скорби. Я не видел отца так же долго, как и брата, пускай с первым я хотя бы вел нечастую переписку. Он казался совершенно чужим человеком, поэтому я не проронил ни слезинки, как бы не пытался выдавить из себя скорбь. Рак. У отца был рак. Так сказал Райлан. Болезнь быстро съела тело мужчины и под конец тот умирал в муках. Поэтому за последних полгода я не получил ни одного письма: отец не был в состоянии его написать, а я не обратил внимание на долгое отсутствие писем, наслаждаясь жизнью с Изабель. Брат больше ничего не говорил о состоянии отца под конец, но я уверен, что тот даже не сражался за жизнь. После смерти матери он безвозмездно утратил всю волю к жизни. В тот момент я размышлял, случись что с Изабель, я бы тоже утратил самого себя?.. Что ж, тогда я не знал, что смогу проверить это на своей шкуре уже совсем скоро… Я приехал в воскресенье. За день до похорон. В родительском доме казалось настолько пусто, что я чувствовал, будто попал в фильм ужасов и сейчас где-то из-за стены вылетит приведение. Может, подобное ощущение возникало из-за того, что вся мебель в доме припала пылью и казалась давно забытой, а может потому, что вечно полный людьми дом, сейчас стоял пустым. Прислуги не было: брат распустил ее со смертью отца. В доме ничего не поменялось. Ни моя комната, ни матери, ни отца. В гостиной все так же стоял черный рояль. Помнится, мама любила играть на нем. В особенности грустную, меланхолическую музыку, которая так подходила ее задумчивому взгляду. Матушке точно бы понравилась Изабель. Обе творческие натуры. Уверен, они бы нашли общий язык… Так я и провел первую ночь после возвращения на родину, сидя у рояль и размышляя о том, чему никогда не суждено сбыться. Похороны назначили на раннее утро. Людей было много, хотя еще больше пришло на поминальный ужин, который проводили в доме Райлана — втором поместье Каттерфельдов. Я сидел на отшибе главного стола, пока в центре удобно разместилась семья моего брата: сам Райлан, Мария и семилетний Рейнхольд. До ужаса тихий мальчик пугал меня. Я все еще ощущал ту неприязнь к своему племяннику, несмотря на прошедшие годы. Понимал, что ощущать подобное к ребенку неправильно, но ничего не мог с собой поделать. А после того, как увидел ребенка, этого холодного, замкнутого в себе, молчаливого мальчика, копию его отца, меня пронзил ужас. Рейнхольд оказался вылитой копией Райлана. Тот же взгляд, та же мимика, те же движения. Меня пронимала дрожь от одного лишь взгляда этого ребенка в мою сторону. Официальная часть поминального приема закончилась и Райлан отпустил жену с ребенком с приема. Я же остался, изредка перебрасываясь фразами с теми, кого знал, или с теми, кто помогал нам с Альваро. Каждый выразил искренние соболезнования. В отличие от Райлана. В отличие от моего старшего брата. Мы все еще являлись братьями, несмотря на то, что последний связующий нас человек умер, но ощущалось так, будто все другие люди на приеме мне ближе, нежели он. Райлан не изменился с годами. Райлан Каттерфельд все так же презирал своего младшего брата и я видел это по тому, как старательно он избегает общения со мной. А я пытался поговорить. У нас черт возьми умер отец! Неужели он не мог хотя бы поинтересоваться, все ли в порядке у его младшего брата, все ли хорошо?! Хотя бы из вежливости! Нет, не мог. В этом весь Райлан. С каждой минутой поминального вечера я вспоминал все те чувства обиженного ребенка, который ненавидел собственного брата, вспоминал его пренебрежение и ссылку в Мадрид, вспоминал лингвистическую школу, которую я ненавидел всей душей. Я вспоминал все, что сумел забыть за годы и одни лишь рамки приличия и репутация семьи остановили меня, чтобы не высказать ему все, что я о нем думал. Однако нет, двадцатилетний Тобиас, будучи на поминальном ужине своего отца, все еще не ненавидел Райлана Каттерфельда. Он возненавидел его на следующее утро, когда набравшись сил, приехал к брату домой, и услышал то, что навсегда разрушило его мирную жизнь в Мадриде… Мария увела Рейнхольда, как только завидела меня пороге. Не знаю, что наплел ей брат за все это время, пока мы не виделись, но я бы ни за что не причинил вред своему племяннику. Да и что я мог сделать семилетнему ребенку?! Это ведь моя семья! Подобный жест лишь сильнее раззадорил меня, когда брат пригласил меня к себе в кабинет. — Я думал, ты заявишься ко мне посреди ночи, но нет, в тебе все-таки существует доля приличия, — произнес тот, будто все мои попытки найти его вчера на поминальном вечере имели какую-то весомую подоплеку. Столь важную для меня, что по его мнению я бы пришел к нему домой глухой ночью. — Я должен благодарить нашу мать, что она все же выделила время воспитать тебя. Этот его тон и пренебрежительные слова о матушке… Да, я знаю, что он думает, будто я все еще разбалованный ребенок, не знающий границ, но я вырос. Мне двадцать. Я не то дитя, что желало иметь все, что видит. Тем более, что несмотря на всю мягкость матушки, она действительно воспитывала меня. Пускай не в такой строгости, как Райлана, но как образец порядочного джентльмена из высшего общества. Кулаки до хруста сжались, но тут же расслабились. Я пытался призвать к глубинам своего спокойствия. — У нас умер отец, брат. Отец. Есть ли хоть что-то плохое в том, что младший брат хочет увидеть старшего, когда они теряют последнего родного человека? У тебя есть сын и жена, Райлан, но у меня нет никогда, кроме тебя. Ты прекрасно это знаешь. Верно, семья матушки отказалась от нее, как только та предала их ожидания, что выйдет замуж за их избранника. Мои бабушка с дедушкой отказались от своей родной дочери и от потомства, то есть от нас с братом. А родителей отца я даже не помнил. Они умерли, едва ли мне исполнилось четыре. Я, Райлан и мой маленький племянник — последние Каттерфельды. — Не нужно строить драму, Тобиас. Я знаю, как ты это любишь, — резко ответил тот, будто мои слова действительно задели его. Будто этого человека действительно можно было задеть. — Ты ведь здесь ради завещания. Оно здесь. Завещание. У меня перехватило дыхание. Брат думал, что единственная причина моего появление здесь — это наследство нашего отца. Это… да, это действительно тот ход мыслей, которым руководствуется Райлан. Он не понимал, что я желаю увидеть его не ради каких-то бумажек. Мне нужна была поддержка. Он, черт возьми, последний член моей семьи! Я просто хотел, чтобы и он произнес слова сожаления! Мы ведь братья… Больно. Безумно больно. Я ощущал, как вместе с появлением завещания на столе, прорастают и ранее невиданные темные, вредные для сердца чувства. Такие, которые отравляли не только душу, но и разум. — Из восьмидесяти пяти процентов акций компании, тебе досталось тридцать два. У меня остались пятьдесят три процентов — контрольный пакет для нового главы Каттерфельд, — сообщил он мне так самодовольно, будто выиграл в чем-то, в чем я был его врагом. Будто он считал, что все эти акции действительно единственное, что мне нужно. — Тебе досталось несколько участков, в том числе в Зальцбурге, родине нашей бабушки по папиной линии, и кое-что из папиных коллекционных картин. Так же тебе дозволено забрать рояль из поместья. Мама завещала его тебе после своей смерти, но отец предпочел не расставаться с ним до своей кончины. Дом, в котором мы сейчас находимся так же достается тебе, моей же семье отдали родовое поместье, куда мы переедем на следующей недели. Кроме вышеперечисленного, отец приготовил для тебя три счета в трех разных швейцарских банках. Доступ к ним откроет наш семейный юрист, как только ты будешь готов. Брат не смотрел на меня. Куда-угодно, но не на меня, пока мой взгляд был направлен лишь в одну точку — на его лицо, не выражающее ничего. — Сразу говорю: завещания заверено юристами и вступило в действие после того, как было оглашено. То есть, с данной минуты. Если тебе нужен юрист — прошу, но знай: ты ни за что не получишь хотя бы один процент от моих акций. Можешь потратить десятилетия, оспаривая завещание, но так ты лишь растратишь то наследство, которое получил. — Ты себя слышишь? — прошипел я, оскалившись. — Подавись своими акциями! У нас умер отец, Райлан! Как ты можешь так спокойно говорить о компании и деньгах сейчас?! Мы только вчера похоронили его! — Дела мертвых живых не касаются. Его слова вырезали мое сердце и расчленили на сотни мелких кусочков. Я не верил в то, что мой брат действительно сказал это, подразумевая наших родителей. Да, они растили его, как наследника, а меня — как обычного ребенка. Да, между нами были различия. Да, мне позволяли больше, но и разницу в возрасте между нами с Райланом не стоит отменять: когда я был ребенком он уже был молодым мужчиной! Да! Но отец с матушкой любили его так же, как и меня! Мы оба были их сыновьями, и пускай Райлану много что запрещалось, они по-прежнему любили его! А сейчас своим словами он предал не только их светлую память, но и любовь. — Ты — монстр!.. — вырвалось из меня. Я вскочил со своего места. Бросив взгляд на брата, я зацепился за семейный портрет позади. Райлан, его жена и сын. Из всего потока мыслей, я вырвал лишь одну: Райлан и Рейнхольд похожи, как две капли воды. Чертова семейка монстров, не знающая понятия сочувствия и сострадания. Я вздернул подбородок и выплюнул в лицо брату слова, крутившиеся в голове: — И растишь такого же монстра подобного себе! — Ты переступаешь черту, Тобиас. — Я еду обратно в Мадрид. Мне плевать на компанию и на эти акции. У меня есть своя жизнь и свои деньги. Я действительно не желаю иметь что-либо общее с тобой. Подавись всем этим! Я направился к дверям, но вместо ручки наткнулся на телохранителя. Человек брата. Человек семьи Каттерфельд. Мужчина незаметно появился в этой комнате, а я и не заметил. Он схватил меня за плечи и силой развернул назад к брату. — Нет. Ты никуда не едешь. — Брат закинул ногу на ногу и откинулся на кресле. — Я знаю все о твоих планах и делах в Мадриде, Тобиас. Тело оцепенело. Если раньше тот говорил сносно, то теперь мои ощущения сигнализировали об опасности, исходящей от мужчины напротив. Это был не мой брат. Это был глава семьи Каттерфельд, считающий меня угрозой. Словно какой-то двадцатилетний мальчишка мог быть угрозой для главы целой мафиозной семьи! — Думаешь, я позволю тебе и дальше якшаться с Мартинесом? Думаешь, я совсем тупой и не понимаю? Думаешь, я не вижу, как он помогает тебе нарастить влияние в регионе, который неподвластный мне? Думаешь, я не знаю, что ты общаешься с давними друзьями отца, которые выступают против меня? — На его лице появилось подобие ухмылки, которую я видел впервые. Это пугало меня еще больше. — Меня осведомляли о каждом твоем шаге в Мадриде. Если ты думал, что я выпущу тебя из виду в другой стране, ты ошибался. Даже в неподвластных мне регионах, у меня есть уши и глаза. Везде. Я дернулся из рук головореза позади, намереваясь уйти, но вместо этого он пихнул меня так сильно, что я упал коленями на пол прямо у стола, за которым сидел брат. Меня швырнули в ноги Райлану, показывая, что я здесь никто, а моя принадлежность к Каттерфельдам закончилась со смертью отца. Семья? Братья? Нет. Я — угроза для него. Угроза, которую нужно втоптать в грязь и уничтожить, развеяв пепел по ветру. — Больше ты не будешь общаться с тем парнем, Альваро Мартинесом, — выплюнул брат имя моего товарища, словно пережевывая отходы. — Скоро он станет достаточно могуществен, дабы сравнить свои силы с моими и я не хочу, чтобы он выступил против меня из-за тебя. У тебя достаточно денег, чтобы жить, ничего не делая. Трать в пустую свое наследство, получай дивиденды из акций и живи счастливо, но не суй свой нос в мои дела. Все, что ты видишь, предназначалось мне с самого рождения, и я, наконец, получил это. Не стой на пути к тому, что мне дорого, и я позволю тебе жить. Завещание оказалось в руках брата. Он бросил разлетевшиеся бумаги на пол ко мне. Швырнул, будто кусок мяса изголодавшейся собаке. — Ты — Каттерфельд, как и я, но глава в семье только один. Знай свое место, мальчишка. Один из листов приземлился мне на голову, а после упал прямо на пол. Я увидел ровную подпись отца на последнем листе завещания… На сердце заскребли кошки. Ни отец, ни матушка не хотели бы, чтобы подобное случилось между их сыновьями. Естественно, они не хотели, пускай их раздельный метод воспитания и стал тем, что положило почву этой вражде. Теперь они оба мертвы, и я не знаю что делать, кроме как пытаться выжить без прежней опоры. — Я вернусь назад в Мадрид, — процедил я, чувствуя, как с каждым словом брата, нить связи между нами истончается, грозясь навсегда разорваться. — Ты не остановишь меня. Там вся моя жизнь. — Тогда ты потеряешь все то, чем дорожишь. Бизнес, уважение, авторитет и партнеров, которые примкнули к тебе лишь потому, что в твоих жилах течет кровь Каттерфельдов. Я ведь ничего не забыл? — Брат вопросительно посмотрел на громилу у двери. — Ах, милая Изабель. Красавица из нищей семьи. Художница с посредственным талантом. Как я мог забыть, что мой младший брат дорожит ей настолько, что подарил картину за несколько десятков тысяч. Сердце остановилось. Перед глазами все так же виднелась подпись отца. Память о нем — последнее, что заставляло меня верить в то, что между нами с Райланом не все потеряно, а все сказанное — недоразумение. — Ты не посмеешь… Я сжал кулаки, сверля глазами пол. — Выбор за тобой. Вернись в Испанию к Мартинесу, и больше никогда не увидишь свою испанскую сучку. Забирай ее и езжайте жить куда-угодно, но не туда, где вас достанет Мартинес. Если мои люди донесут, что ты общаешься с ним, я найду тебя с той девкой и заставлю пожалеть вас о том, что не послушались моего предупреждения, — прохрипел к концу мужчина, от чего я еще сильнее вжался в пол, не находя в себе силы подняться и посмотреть в глаз брату. — Говоря об этой испанке… Ты знал, что она беременна? Беременна?.. Внутри все оборвалось. Изабель беременна. Ребенок. Наш с ней малыш. Мое дитя… — Срок маленький и еще есть время сделать аборт. Так будет лучше для всех нас. Если хочешь продолжить род Каттерффельдов — вперед, но делай это с девушкой из правильной семьи. Мне в роду не нужны нахлебники нечистой крови. Аборт. Смерть. Вот какой вердикт вынес Райлан Каттерфельд относительно моего ребенка. Он позволял мне и дальше развлекаться с Изабель, но не привести любимую в нашу семью. Брат ни на миг не задумывался о том, хочу ли я оставить этого ребенка. Он его не хотел, а этого было достаточно, чтобы прервать жизнь ни в чем невинного дитя. — Если этого не сделаешь ты, то это сделают мои люди, и не думаю, что в таком случае мать выживет, — поспешил продолжить тот, заметив мое долгое молчание. — Выбор за тобой брат. Выбор? Как будто он у меня был… Я мог объяснить ситуацию Альваро. Сказать, что больше не могу с ним работать, попросить прощение за планы, которые мы строили вместе и которым не суждено сбыться. Альваро поймет. У него у самого есть сын. Души не чает в своем первенце и, уверен, он поймет мое желание сохранить собственному ребенку жизнь, но… Райлан избавил меня от мечтаний. Он четко дал понять, что этому ребенку не суждено родиться, а я понимал… что так лучше. Да, если ребенку суждено умереть, то пусть это станет нашим с Изабель выбором. Так безопаснее для Изабель. Райлан убьет и ее, и ребенка, если тот родиться. А я… я не смогу без нее. Она мое все. Мой день и моя ночь. Мое солнце и моя луна. Она — лучик, освещающий мой темный путь. Она — все то, что придает краски этому миру. Я не смогу ее потерять. Вопреки всем жертвам. Вопреки всему. Вздернув голову, я с вызовом посмотрел на брата. Своим поведением, беспочвенным недоверием, угнетающими унижениями и беспричинной ненавистью он пробудил во мне то, чего так боялся, отстраняя меня от наследия семья, как мог. Одним разговором он разрушил все, что пытался защитить от меня ссылкой в Испанию. Он видел во мне врага и теперь я стал им. Не я положил начало этой войне. Не я первым бросил вызов брату. Не я первым возненавидел его за его существование, отравляющее мою жизнь. Нет. Именно Райлан Каттерфельд был тем, кто начал войну погубившую в будущем его жизнь и счастье его сына. Это был не я. Моей вины нет. Меня бросили на пол и сказали подчиняться. Приказали отказаться от всего привычного и бросить то, что люблю. Приказали убить собственное дитя. Двадцать лет — столько мне было, когда Райлан Каттерфельд разрушил мою жизнь, и я начал войну, которая уничтожила не только Райлана, но и меня самого. Мне было двадцать, когда я решил посвятить всю свою жизнь тому, чтобы показать брату: ты сделал меня таким, и я стал тем, кто принес тебе конец.***
Я рассказал Альваро все, что услышал от брата по одноразовому телефону. Теперь это было единственным способом общения с ним. Мы много говорили. Много думали. Увы, даже соединив наши тогдашние скудные силы и средства мы бы не смогли победить Райлана. Брату было тридцать три, и в отличие от меня у него было время, чтобы подготовить себя к войне. В глубине души я осознавал: Райлан знал, что однажды я стану против него. Возможно, он даже хотел этого… Как бы то ни было, я принял самое тяжелое в своей жизни решение. С советом Альваро я решил не отказываться от наследства отца. Денежные средства нужны были для того, чтобы дать сопротивление Райлану. Я съездил в Цюрих, где юристы помогли мне оформить все бумаги и официально стал обладателем немалого наследства. С акциями компании я решил ознакомиться позже. У меня было мало представления того, что я мог сделать, имея при себе чуть больше трети всех акций компании, тогда как брат владел целой половиной. Как и требовал Райлан, я не вернулся в Мадрид. Обосновался в поместье в Зальцбурге, которое передал отец в завещании. Дом был ветхим и старинным, но мне нравилось. Странно, но я ощущал спокойствие находясь там, когда земля уходила из-под из-за волнения. А все мои переживания были связаны с Изабель. Я не стал тянуть и рассказал ей, как обстоят дела. Она удивилась, что я знаю о беременности, но ее первое удивление быстро прошло, когда я начал говорить об аборте. Для нее, как и для меня, это стало слишком тяжелой темой. Девушка не отвечала на мои звонки с месяц, пока я разбирался с бумагами и наследством. Единственное, что я знал, это то, что с ней все в порядке и что она переехала из моей квартиры назад к родителям. Благо, Альваро приглядывал за ней и я был ему безумно благодарен. Я решил дать ей время. Я верил: она вернется ко мне, когда будет готова. Она вернется, когда простит себе и мне смерть нашего ребенка, и поймет, что иного выхода не было. Со смерти отца прошло полгода. Я медленно убивал себя от незнания ситуации, сидя в четырех стенах. От Изабель не было ни весточки. Я злился на нее, на себя и, конечно же, на Райлана. Меня одолевала такая злость, что я останавливался лишь тогда, когда руки начинали истекать кровью от разбитых бокалов. Это было мое самое темное время — так я думала тогда. Одиночество буквально сводило с ума, а мысль о потери ребенка заставляла бессильно падать на пол, рыдая от отчаяния. В тот момент я осознал, что кроме Изабель и Альваро у меня никого не осталось. Совершенно никого. В Зальцбурге стояла дождливая летняя погода, когда на моем пороге появилась Изабель. Моя маленькая милая Изи с животом в два разы больше ее самой. Она не избавилась от ребенка, как я того просил ради ее безопасности и нашего спокойного будущего. Она все еще носила под сердцем наше дитя. Ребенок был жив. Изабель Фосс — умная девушка. Она заткнула мне рот и долго-долго говорила, рассказывая о каждой мысли, что посещала ее с нашей последней встречи. Сначала она думала избавиться от ребенка. Без образования, без стабильного заработка и с отцом-бандитом, что она могла дать ребенку? Это пугало ее, поэтому она даже купила специальный таблетки, что убивали зародыш на ранних строках, но вскоре умер мой отец и я улетел в Мюнхен, а Изабель оказалась в центре подготовке к выставке, что занимала все ее время. Она забылась и решила прежде, чем что-то делать, поговорить со мной. А после позвонил я и потребовал от нее избавить от малыша. По ее загорелому личику с кучей веснушек бежали ручьем слезы. Они ни разу не остановились, пока она без умолку говорила о том, как чувствовала себя после моего звонка, как ненавидела меня, ведь в глубине души надеялась, что я захочу этого ребенка, уговорю ее оставить его, захочу построить с ней семью. Однако я разбил ее мечты и сердце. Она долго не могла решиться, что делать, а тем временем срок становился все больше и больше, пока она сомневалась. Девушка призналась, что летом к ней зачастил Альваро. Он пытался уговорить ее сделать аборт и раз из раза повторял, что это не его или мое желание — это требование Райлана Каттерфельда. Однако Изабель по-прежнему сомневалась. Что-то не давало ей сделать последний шаг и покончить с ребенком. Может, материнский инстинкт. Может, жалость. Может, любовь. Прошло еще несколько месяцев, прежде чем она окончательно решила дать жизнь нашему ребенку, вопреки всему, что уготовила нам судьба и Райлан Каттерфельд. Альваро отговаривал ее, пока срок не стал слишком большим. Он не говорил мне об этом, потому что боялся моей реакции. Я и сам ее боялся, ведь все еще не понимал, как нам быть. Предупреждение брата нависло над нами, грозясь раздавить, не оставив ничего. Но ребенок был жив, в значит и надежда была жива. — Я хочу этого ребенка, Тоби, — произнесла Изабель, настаивая на своем. — Я хочу и его, и тебя. Хочу с тобой семью. Да, возможно, не об этом я мечтала в свои двадцать, но… это ведь наш маленький малыш! Твой брат хочет, чтобы мы уехали? Мы уедем и никогда-никогда не вернемся в Испанию. Мне все равно, где мы будем жить, и как много денег у нас будет. Давай просто… Девушка лежала в моих объятьях захлебываясь рыданиями, но по-прежнему не отпуская живот, будто боясь, что ребенку причинят вред. — Ты не знаешь Райлана. Он обещал мне, что его люди разберутся с тобой, если узнают, что ты не сделала аборт. Они убьют и ребенка, и тебя. Мой брат… страшный человек, Изи. Ему лучше не переходить дорогу. — Мне плевать, кто он! Я готова сражаться за тебя и ребенка! — надулась девушка, сжимая до хруста мою ладонь. — И ты сражайся! Ты ведь хотел сберечь меня, сказав сделать аборт! Так сбереги! Уже слишком поздно, чтобы убивать ребенка без риска для моей жизни, поэтому сделай то, что должен: защити меня, а вместе со мной и его! — Дорогая, ты не понимаешь… Даже если ты сможешь родить это дитя, оно никогда не сможет нормально жить. Мой брат не позволит. Будут постоянные попытки покушения на его жизнь. Мы не сможем жить в одном месте. Придется постоянно переезжать и скрываться. Твоей карьере придет конец. Я не хочу, чтобы мой ребенок и ты страдали. Изабель привстала и заглянула своими темными, подведенными растекшейся подводкой глазами на меня. В их искрилась уверенность и желание к борьбе. Она хотела дать отпор, тогда как я хотел одного — сберечь ее. — Тогда давай назло твоему брату вернемся а Мадрид. Альваро поможет тебе, — уверенно произнесла девушка, будто наш друг заверил ее клятвенно в этом. — Поможет нам. Они с Инмой с радость поддержат нас и дадут убежище. Ты не сможешь справиться со своим братом в одиночку, но вместе с Альваро тебе все по силах. А семья Инмы? Ты помнишь, кто ее отец? Они точно не дадут нас в обиду на своей территории!.. Пожалуйста, Тоби, давай вернемся в Мадрид! Смотря на нее, держащуюся за живот так, будто держалась за самую драгоценную для нее вещь, я не смог отказать Изабель. Она приняла решения оставить ребенка, а я принял решение защитить ее. Сделав аборт, мы бы пошли легким путем, но иногда… иногда легких путей не бывает. Иногда, чтобы достичь счастья стоит рискнуть. И я рискнул. Вот только, я забыл об одном: прежде, чем играть в сложную игру, стоит рассчитать риск. Мой оказался несопоставим с победой… Идея попросить помощи у свекра Альваро была лучшей, к чему могла додуматься Изабель. Его сила вместе с возрастающей Альваро и моей собственной могли позволить ребенку выжить в этом опасном мире. Поэтому я решил попытаться. Поздно ночью следующего дня мы вернулись в Мадрид, откуда Альваро сразу же увез нас, решив запутать следы шпионам моего брата. Нас с Изабель поселили на охотничьих угодьях семьи Мартинес. Там было много домов, но мы выбрали один, самый отдаленный ото всех. Людей здесь не было. Вокруг лишь лес, небольшое озеро и тишина. Казалось, лучшего места не найти. Первый месяц я боялся сделать и шаг из убежища. Я не позволял это делать и Изабель. И она понимала. Кто как не она понимала мое желание защитить ее?.. Шли дни, недели, но ничего не происходило. Прошло два месяца, а брат так и не пришел по наши души. Инма, какой бы сукой мне не казалась сначала, оказалась хорошей подругой, и действительно заботилась о беременной подруге. Так уж сложилось, что и сама Инма оказалась беременной вторым ребенком Альваро, вот только срок был маленьким. Именно Инма была той, кто завел Изабель к врачу и мы узнали, что ждем мальчика. Моего сына. Моего первенца. Моего малыша… Я был безумно благодарен Инме за то, что заботилась о моей Изи, когда я находился буквально в параноидальном состоянии первый месяц, боясь каждого треска и стука. Так же я был благодарен и Альваро. Он оказался настоящим другом и поклялся, что защитит нашу семью, чего бы то не стоило. И я ему верил. Верил, потому что только Альваро и семья Инмы, стоявшего за его спиной, могла гарантировать безопасность в Испании. На восьмом месяце беременности Изабель начала больше уставать и мы безвылазно сидели дома, наслаждаясь друг другом. В те дни я ощущал такое счастье, сидя у камина с заснувшей на моих коленях девушкой. Ее черные кучерявые локоны оплели мою левую руку, пока моя правая нежно гладила живот девушки. Когда я ощущал под ладонью движение нашего ребенка, я… У меня до сих пор нет слов, дабы описать, столь счастлив я был в те дни. Мои последние светлые дни перед тем, как я потерял все. Брат исполнил свое обещание. С помощью денег и связей нашей семьи он немного пошатнул власть отца Инмы, из-за чего у Альваро возникли неприятности. Небольшие, быстрорешаемые, но проблемы из-за которых он отвлекся. Всего на день, но этого было достаточно. Это случилось, когда Альваро с женой на день поехали к отцу Инмы. Всего на день в Мадрид, обещая вернуться уже вечером. И они сдержали обещание, вернувшись к вечеру, но застали там совершенно не ту картину, которую ожидали. Люди, приставленные Альваро для защиты нашего дома, были застрелены прямо на лужайке. Расцветшая с приходом весны клумба была окроплена в свежую кровь, а под деревьями, не успевшими отцвести, лежали разбросанные трупы тех, кто должен был нас защищать. В доме же люди Каттерфельд сделали все аккуратнее. В доме была выпущена всего одна пуля — в лоб Изабель. Мы слышали с девушкой потасовку на улице, но сбежать не успели. Тот же человек, что бросил меня на пол в кабинете брата, снова поставил меня на колени, зафиксировав руки сзади. Второй человек, чье лицо стерлось с годами в моей памяти, держал Изабель. Девушку тоже поставили на колени. Ее длинные волосы намотали на кулак, заставляя стоять ровно. Колени Изабель тряслись. Из глаз текли слезы, размазывая тушь. Она держалась за живот, поджимая дрожавшие губы. Ее взгляд был прикован ко мне. Мы оба знали, что должно произойти. Мы оба понимали, что этого не избежать. Нас убьют. — Это было мое решение сохранить ребенка. Не вини себя, Тоби. Живи дальше, — произнесла она не своим голосом. Один из людей, третий, стоявший все время в стороне, ударил Изабель по лицу, заставляя ту замолчать. Я сильно дернулся, буквально чувствуя боль от удара на себе. Девушка повернула голову и я увидел, что ее лицо заливает кровь. У того, кто ее ударил, было массивное кольцо, что рассекло ей щеку и бровь. Во мне словно что-то оборвалось и я сильнее прежнего дернулся. Мне удалось освободить одну руку, которая в тот же момент полетела в человека, державшего меня. Мне удалось попасть по лицу, я ликовал, но уже через секунду почувствовал удар в живот от третьего человека. Из меня выбил дух. Было ужасно больно, и я скрутился на полу, пытаясь овладеть собой. Меня вернули в прежнюю позу и я посмотрел на Изабель. В глазах моей любимой читался неподдельный страх. И вскоре я понял почему. К ее затылку был приставлен пистолет. Нам не дали попрощаться. Пуля вышла из дула и пронзила голову девушки, заставляя ту бездыханно упасть на пол. Из моих легких рвался крик. Я рыдал и ревел, как раненный зверь. Все вокруг меня перестало существовать. Мир остановился, оставив меня один на один из моей Изи, которая больше никогда не посмотрит на меня. Нам не дали попрощаться… Я почувствовал, как хватка человека за мной исчезла. Меня отпустили. Упав на пол, я пополз к телу девушки и взял его в свои объятья. Она была мертва. Я знал это, слышал звук пули, но только держа на руках ее тело, понял, что это конец. Она не дышала. Сердце больше не билось. Я сам не дышал, лишь сердце пропускало удары. — Убейте меня… — сорвался из губ едва ли слышный шепот. — Убейте меня. Убейте! Застрелите!.. Я не хочу жить!.. Не хочу… Однако они не сделали этого. Спрятав пистолет в кобуру, человек, выпустивший пулю, сплюнул в мою сторону, и ушел. Все они ушли. Выполнили то, что просил брат, и оставили мой дом. Для них это был просто приказ, а для меня… Для меня это был конец всему. Так меня и нашли супруги Мартинес. Альваро попятился назад, а Инма… Одна лишь Инма среагировала правильно. Женщина заставила одного из своих людей взять тело подруги и поехала в больницу. Инма пыталась спасти ребенка. Пыталась спасти малыша, не зная, как долго я просидел с бездыханной Изабель. Она все же решила попытаться, но в больнице вынесли понятный и логичный вердикт: ребенок умер вместе с матерью. Мой сын умер, так и не родившись. Любовь всей моей жизни застрелили. А я остался жив. Жив, но мертв внутри.