К слову, о птичках

Первое, что бросилось Шуичи в глаза, когда они приехали, — новый дом взаправду был больше и, как показалось Шуичи, сильнее тянулся вверх. Если его прошлая обитель из-за плоской крыши время от времени будто вжималась в землю, то этот дом, благодаря небольшой заострённой крыше, производил не такое печальное впечатление. Водитель занёс Кокичи в дом на руках, и следующее, что бросилось в глаза, — на этот раз не только Шуичи, но и Кокичи, — инвалидная коляска, стоящая в небольшой прихожей. И, будто с намёком, именно туда Ому и усадили, а затем они снова остались наедине. Первый заговорил Кокичи, явно дождавшись, когда на улице стихнет гул отдаляющейся машины: — Вау. Вот это щедрость. Спрашивается, зачем они тогда несколько месяцев кряду держали меня прикованным к койке, если можно было давно сделать так. Можешь начинать радоваться, что тебе не придётся носить меня по хате на руках, — и Шуичи, ничего не скрывая, действительно был этому рад. — О, тут какая-то штука... Но договорить Кокичи не успел, потому что внезапно перешёл на крик, а вот коляска пришла в движение. Ну, как в движение: в жалкие потуги, потому что Кокичи резко дёрнул за рычаг управления. — Ёб твою мать, — красноречивое замечание. — Мне ж теперь вообще делать ничего не надо. Так, как же на тебе развернуться... Кокичи принялся колдовать над пультом, овладеть которым, кажется, было труднее, чем могло показаться, хотя Шуичи подумал, что Кокичи просто балуется. И когда ему всё же удалось развернуться, он победно вскинул руки вверх. — Ну всё, берегитесь все. Я ж теперь, типа, как терминатор на пенсии! — Конечно, Кокичи. Правда, я бы на твоём месте не стал так много бессмысленно двигаться. Что-то мне подсказывает, что эту штуку нужно заряжать. Кокичи театрально надул щёки. — Ну ты и кайфолом, Шумай. Я ведь почти пять месяцев едва ли с кровати вставал. По-моему, я заслужил право побыть немного расточительным. Шуичи протёр глаза. И, подумав над сказанным, искренне с Кокичи согласился. — Прости, Кокичи, иногда я немного душнила, — и уже веселее, с зазывательской улыбкой: — Может, попробуешь покрутиться на месте как волчок? Кокичи гадко захихикал, как ребёнок, задумавший какую-то пакость. — Будто я могу долго на тебя дуться, Шумай. И я, вообще-то, никакой не волчок, — он снова схватился за пульт управления, недолго с ним повозился, двигаясь из стороны в сторону (Шуичи задался вопросом, насколько же у Омы мощный вестибулярный аппарат, если его до сих пор не тошнило), а затем начал кружиться именно так, как Шуичи и предложил. — Я чёртово солнце! Чем больше кружишься на этой штуке, тем больше планет видишь, клянусь. Сдержавшись от порыва заметить, что это лишь оптическая иллюзия, Шуичи усмехнулся себе под нос. Никогда бы прежде ему в голову не пришла мысль, что он будет смотреть на Кокичи, кружащегося на инвалидном кресле в прихожей их — только подумайте! Их! — дома, и это будет казаться ему абсолютно естественным. — Ой, что-то меня подташнивает... Кокичи наконец-то остановился и теперь был повёрнут к стенке. Спина скривилась, голова поникла, и его глаза скрылись за плотной копной волос. Казалось, что Кокичи вообще не дышал: грудная клетка еле заметно поднималась и опускалась. Шуичи как водой холодной облили. Он подбежал ближе, встал сбоку, наклонился, положил ладонь на чужое предплечье, ближе к локтю. Обеспокоенно взглянул в лицо, всё так же закрытое от его взора. — Кокичи? Кокичи! И не на шутку испугался. Он уже поднял руку, чтобы убрать волосы и взглянуть в чужие глаза («лишь бы не потерял сознание, лишь бы не потерял сознание»), но, когда его пальцы едва коснулись случайной прядки, Кокичи резко оживился и развернул голову в сторону Шуичи, широко улыбаясь. А Шуичи, ненавидящий всякие резкие движение, с тихим криком отшатнулся. — Это была ложь! Ты серьёзно поверил, что меня можно сломать так быстро? Да я бы мог при желании кружиться так хоть весь день и даже не думать о тошноте. Зато видел бы ты своё выражение лица сейчас! Эх, была б у меня камера!.. — Я б тогда собственноручно эту камеру разбил. Но Шуичи, вопреки собственным словам, не был зол. Кокичи — это Кокичи, и за те два месяца, которые они проболтали без умолку, Шуичи даже начал к этому привыкать. И тем не менее всё равно из раза в раз попадался на одни и те же уловки. А Кокичи, разумеется, тоже об этом знал. — Эй, аккуратнее на поворотах, господин детектив! Теперь, когда у меня есть эта штучка, если мне будет что-то не нравиться, то я буду ездить тебе по пальцам. — Тогда я просто залезу на кровать. — На этой малышке есть функция прыжка. — Пиздёж. — Попробовать не терпится? Они ещё немного подурачились в коридоре. Вообще-то, увидев коляску, Шуичи почему-то начал опасаться, что Кокичи не понравится такой подарок. Мол, будет воспринимать это как ещё одно доказательство своей неполноценности. Возможно, что оно даже так и было — Кокичи думал много и мало чего выносил из пространства черепной коробки, — но эти шуточные и бессмысленные пререкания, во всяком случае, точно помогли ему избавиться от этих мыслей. Затем им обоим стало жарко. В доме уже было включено отопление, а они пришли сюда, оба закутанные в куртки. Сначала Шуичи снял верхнюю одежду с себя, а потом принялся проделывать то же самое с Кокичи. Расстегнул молнию, стянул рукава. Уже хотел немного приподнять Ому, чтобы закончить начатое, но тот, в очередной раз удивляя Шуичи, опёрся руками на ручки коляски, выполняя своеобразную планку, и Шуичи просто выхватил куртку у него из под ног. Шуичи хотел сказать, что Кокичи лучше больше так не делать, потому что кто знает, сколько эта несчастная коляска выдержит. Но в итоге сдержался, логично предположив, что на улицу они выходить вряд ли будут и в следующие разы он будет переодевать Кокичи на стульях или кровати. Когда позади остались и ботинки, они медленно начали изучать место. Дверей здесь почти не было, исключением были только спальни, ванная и санузел. Кокичи подметил, что это довольно удобно. Шуичи предположил, что так было сделано специально: вряд ли Ома с лёгкостью мог бы открыть кучу дверей в своём состоянии. Как предусмотрительно. В общем и целом, всё здесь было так же, как у Сайхары на старой квартире: начиная от полного холодильника и уймы вещей на все случаи в кладовой и заканчивая отсутствием здесь всякой — прошлой — жизни. Они остановились у последней из спален, когда Кокичи со скучающим видом произнёс: — М-да. Тоскливенько здесь. Знаешь, какой-то умный человек однажды сказал, что зло банально, и если это так, то мы с тобой на седьмом кругу Ада. Замечание имело место быть, потому что ничего не могло скрыть исходящей от этого места тоски. Впрочем, настроение у Шуичи в тот день было подозрительно приподнятым, и он, глядя на Кокичи сверху вниз, с каким-то несвойственным ему в последнее время воодушевлением изрёк: — Ну, зато теперь здесь есть ты. И если кто-то способен преобразить это скучное местечко, то это определённо ты, Кокичи. — Если ты не будешь этому способствовать, то я обижусь и начну ныть и жаловаться. — Не волнуйся. Буду.

***

На скромный взгляд Шуичи, первые дни шли неплохо. На прикроватной тумбочке в одной из спален (к слову, отделанной специально для Кокичи. Они поняли это, когда заглянули в гардеробную. Одежда там была меньше того размера, что носил Шуичи, и, что ещё важнее, всего этого просто не было в его старом шкафу) они нашли таблетки, выписанные Кокичи. Три упаковки антидепрессантов (то, что это антидепрессанты, Шуичи узнал от Кокичи, потому что на коробках не было никаких опознавательных признаков: это были просто белые прямоугольники с буквами «A» «B» и «C»), не вскрытых. Под коробочками была записка, написанная машинным шрифтом, с объяснением, что и когда нужно принимать. Сначала Кокичи сказал, цитата: «я больше не буду пить это дерьмо, не-не». Но после недолгих уговоров всё же сдался и позволил Шуичи следить за чётким следованием расписанию. Помимо этого, когда Шуичи сам ложился спать, предварительно переодев и уложив Кокичи, он тоже нашёл таблетки. Но уже не на тумбочке, а под подушкой. К ним было приложено две записки: одна точно такая же, как у Кокичи, а вторая... Вторая была любопытнее. «В благодарность, чтобы было проще свыкнуться с собою. С наилучшими пожеланиями. Выражаю свои надежды, что у вас всё получится» Всё ещё машинный шрифт, подписи не было, но Шуичи на ум приходил только один человек, который мог бы оставить это послание. Сначала он долго косился на блистеры, ища какой-то подвох, но в конце концов тоже сдался. Его всё ещё вводила в ужас мысль, что однажды второе «я» может взять над ним верх, и если был шанс исключить такую возможность вовсе, то он готов пойти на риски. Единственное, о чём он не мог перестать думать, так это о том, почему ему не выдали эти таблетки раньше, если, судя по всему, прекрасно знали о его недуге. Это знание заставляло его проникнуться тихой неприязнью ещё больше. В голове невольно встал образ всех остальных, кто, должно быть, сейчас проходил через то же, что и он сам, но им никто волшебных пилюль не выдал. И всё же таблетки он пил, всегда ровно в срок, а даст ли это результат? Ну, предстоит увидеть. Большую часть его времени, конечно, занимал Кокичи. Если раньше в большинстве своём это были только мысли о нём, то теперь грани начали расширяться. Они договорились вставать в одиннадцать — идеальный час, чтобы точно выспаться, и не слишком поздно, чтобы не было ощущения, словно день безнадёжно потерян. Обычно Кокичи уже просыпался, когда Шуичи заходил к нему, но иногда всё же приходилось его будить. — Есть особенные пожелания на завтрак? — Спрашивал Шуичи, натягивая на Кокичи носки. — М-м-м, богачи? — Знаешь, глядя на это место мне сдаётся, что богачами кажемся мы. Я пока что не хочу становиться частью супа. — Вот подстава. Тогда, может, отварного риса? — Уже звучит реалистичнее. Затем Шуичи усаживал Кокичи в коляску. Поначалу у него это получалось неловко: в первые два раза он случайно бил ноги Кокичи о края кровати, за что тут же начинал активно расточать извинения. Однако вскоре всё же приловчился, и Ома пошутил, что после таких тренировок ему уже ничего не страшно. Кокичи уезжал в сторону ванны, где так удобно располагалось две раковины — одна пониже, на уровне лица Кокичи в коляске, а вторая на уровне лица Шуичи. Это, в общем-то, избавило их от многих возможных трудностей. Они завтракали, а потом наступало время бесконечной импровизации. Первый день они проговорили, не затыкаясь ни на секунду, однако во второй, как на контрасте, разошлись и разъехались по комнатам, читая и отдыхая. В третий день они увидели, что в гостиной есть настольные игры, и просидели, играя в «Пиксель Тактикс», часов шесть, неустанно принимая образ злейших врагов и отпуская в сторону друг друга не самые лестные эпитеты. Шуичи был убеждён, что пока неплохо справлялся с данной ему ролью. Он не был брезглив — может, чуть зажат, но не брезглив, — и это оказало и ему, и Кокичи хорошую услугу. Без всякой задней мысли Шуичи помогал ему менять нижнее бельё, пересаживал с кресла на унитаз и никогда не допускал ненужных комментариев. В общем-то, Кокичи даже не то чтобы нужна была какая-то непомерная помощь, и Шуичи понял, что к Оме просто слишком много лезли. Он спокойно подтирал задницу сам (Шуичи, разумеется, во время процесса не присутствовал; так ему сказал сам Кокичи), сам умывался, а в какой-то момент и вовсе стал без посторонней помощи прыгать из коляски в кровать. Пока что, конечно, это работало только в одну сторону, но Кокичи утверждал, что в будущем наверняка сможет и из кровати в коляску. Ещё Кокичи рассказал, что определённо слышал о колясочниках, которые и вовсе справляются со всеми делами сами, и всё, что нужно для такого успеха, — время, попытки и руки посильнее. Шуичи был с этим согласен. Он был рад, что Кокичи настроен позитивно, хотя с какой-то стороны Шуичи слегка удручало, что тот может перестать нуждаться в его помощи, потому что съехались они как раз из-за убеждения, что Кокичи — нуждающийся. Разумеется, он не желал ему ничего плохого, просто чувствовал себя слегка бесполезным. Старый комплекс будто снова начал крепнуть, напоминая о себе. И всё же чем больше времени они проводили вместе, тем больше Шуичи был рад тому, как всё обернулось. Теперь ему не приходилось никуда ехать по два часа, он не рассматривал полночи потолок и в целом чувствовал себя оживлённым и бодрым. Кокичи стабильно занимал хотя бы три часа его времени в день, они хорошо ладили, и мутные, полные дыма дни начали обретать какие-то очертания и краски. Через две недели они стали всё чаще засиживаться по вечерам и, как правило, надолго, с каждым днём прибавляя то тридцать минут, то час. Октябрь прошёл, темнеть стало раньше, и уже в пять часов они включали на кухне — любимом месте для затяжных бесед — свет. — По-моему, это просто варварство — держать дома чайные пакетики, — Кокичи активно жестикулировал, отдавая этому монологу всего себя. — Я не готов признавать что-то, кроме рассыпного чая. — Кокичи, у нас и так тут только рассыпной чай. Что было чистой правдой. Сколько бы Шуичи ни искал, в этом доме не было ни намёка на чайные пакетики. Даже тут угадали. — Да, у нас. Но ты представь, сколько людей обманывают, изводят и травят себя, пока держат у себя эти пакетики! У вас нет никакого права говорить, что вы любите чай, пока пичкаете себя этой дрянью. — А я вот думаю, что ты просто слишком сильно любишь чай, Кокичи. Ты звучишь как выживший из ума дед. — А ты мне лучше скажи, как, зная о таком преступлении против чайной культуры, можно не выжить из ума, Шуичи? — Кокичи вытянул голову вперёд, что заставляло его выглядеть скорее забавно, чем серьёзно, а потом рассмеялся, как ни в чём не бывало. — Да ладно, я вру. Мне всё равно, как там другие чай пьют. Зато у нас тут всё по всем канонам. И поднял свою кружку вверх, как тост, и Шуичи тоже поднял свою в знак солидарности. Ради справедливости стоило отметить, что вкус у Кокичи взаправду был что надо, по крайней мере на всё, что касалось чая. Даже Шуичи, который не то чтобы был увлечён этим напитком, отдал дань уважения тонкому вкусу. Время перевалило за полночь, когда темы для разговоров на сегодня иссякли. Тема о чае давно себя изжила, и их диалог снова потёк в хаотичном русле. Но вообще-то Шуичи лукавил, утверждая, что темы для разговоров иссякли. Ещё с утра, как напоминание из прошлого, в его голове возник вопрос, который он хотел задать ещё давно, но его общение с Кокичи обратилось во что-то настолько время от времени для него неясное, что этот вопрос затерялся в сознании, а теперь — как и все старые вещи — заявил о себе снова. Сначала — ещё давно, в больнице, — Шуичи хотел уличить для этого вопроса правильный момент. И он всё ждал, ждал и ждал, пока наконец-то не осознал, что правильных моментов для неудобных вопросов не бывает никогда. — Кокичи... ты ещё не устал? Кокичи даже не нужно было оборачиваться — весь разговор и долгую паузу после он не отводил от Шуичи ненавязчивого взгляда. Сначала, когда они только начинали по-настоящему друг к другу привыкать, Шуичи очень смущала эта склонность Омы к зрительном контакту, но со временем ему даже стало льстить, что кто-то смотрит на него так. — Не-а. Напротив, чувствую себя подозрительно бодрым. Шуичи посмотрел на него участливо, как бы проверяя, говорит ли Кокичи правду, а тот лишь шире заулыбался. Да, Кокичи однозначно был бодр — это его состояние Шуичи уже умел признавать. — Кокичи, понимаешь... — О-о-о, — он беспардонно перебил, а затем небрежно примостил локоть на стол и подпёр щёку ладонью. — Знаю я этот тон и вот этот вот твой щенячий взгляд. «Пиздануться, а он у меня такой?» — Ты всегда так выглядишь, когда хочешь мне какой-то неудобный вопрос задать, типа, какого у меня размера пенис или что-то в этом роде. — Я никогда не задавал тебе таких вопросов! — Ну, тем не менее ты спрашивал что-то настолько же постыдное, чтобы это озвучивать. Я просто привёл пример, — Шуичи бы поспорил, что этот пример был подходящим, но Кокичи, в общем-то, был прав. Иногда Шуичи действительно подходил к некоторым вопросам относительно Кокичи так. — Ты ведь не уснёшь сегодня, если не доберёшься до правды, верно? — Усну, конечно, но... — Просто спрашивай. Набравшись храбрости, Шуичи сказал: — Почему ты вообще оказался в убийственной игре? Ома — не под стать вопросу — усмехнулся. — Ты имеешь в виду обстоятельства, которые привели меня в игру, или мою причину, чтобы участвовать? Шуичи опешил. — И то, и другое, я думаю? Кокичи мягко, почти нежно улыбался. Губы его немного обветрились, но в остальном лицо оставалось непроницаемым и каменным. — Обстоятельства, в общем-то, были цепочкой случайностей и совпадений. Я узнал, что такое Данганронпа, всего за два или три часа до того, как оказался на прослушивании. Я часто прогуливался в тех окрестностях, где эти самые прослушивания проходили, и там всегда была непроходимая очередь. Я видел огромный билборд, который как бы и говорил о том, что это прослушивание, и всё же никаких ответов он мне не давал, — Кокичи лениво постучал отросшими ногтями по столу. — И вот, однажды, прогуливаясь там снова я увидел, что очереди больше не было. Раньше она доходила до самой улицы, но на сей раз я не слышал даже шума из здания. И вот тогда я решил загуглить, что это за место такое, и вычитал три — как сейчас помню — статьи на эту тему. Одна из них даже критиковала Данганронпу и требовала её запретить. Ну и вот, стоя там я понял, что если зайду, то могу попробоваться — так, забавы ради. И всё же сначала, смешно получилось, я просто прошёл мимо. Решил, что закончу прогулку, поставил себе эдакий вызов, что если вернусь, а очередь не набежит, то я попробуюсь. Как ты уже понял, очереди там так и не было, и я сдержал заключённый с собой уговор, — Кокичи словно давал Шуичи время принять и переварить эту информацию, прежде чем снова начать говорить: — Вообще-то я не думал, что меня примут. Я всё никак не мог решить, рассказывать о себе или нести старый добрый несвязный бред, кинул монетку и всё же просто рассказал о себе. Весьма артистично, но ничего, на мой взгляд, выдающегося. Я ушёл оттуда с твёрдой уверенностью, что я в пролёте, но и разочарован собой не был. Мне было вообще плевать, — Кокичи тихо посмеялся. — Короче говоря, это была скука. Знаешь, забавно получилось, что из всех вас, ребята, в такой дерьмовой ситуации в итоге оказался именно я. Какая-то странная карма получилась. Шуичи как дар речи потерял. «Скука? Серьёзно? Просто случайность?» — Ну, это подозрительно вяжется с нынешним тобою... — Что? Нынешним? О, Шуичи, ты всё не так понял, — Кокичи не перестал мягко ему улыбаться, ещё и глазки такие состроил — сама невинность и глупость. — Я всегда был таким. Это вам, ребята, внесли какие-то правки в программный код, но моя личность в игре ничем не отличалась от меня реального. Ни одной характеристикой. Пожалуй, единственное, что они мне добавили, — преданную группу друзей. В жизни у меня друзей особо не было, а если и были, то только в интернете и ненадолго. Я всегда мог понять, насколько хорошим и терпеливым был человек, отсчитывая время, которое он сможет мне улыбаться и быть вежливым. Так что моя верная компания была единственной вещью, которая для меня изменилось. Наверное, будь у меня такие друзья в моей настоящей жизни, я бы не подал заявку на шоу — был бы слишком занят, играя с ними в приставку. У Шуичи в голове будто пазл сложился. Он понял, почему Кокичи Ома — особенный случай, и почему их общение, на взгляд доктора, не потянуло бы их обоих ко дну. Кокичи отличился не только длительным ожиданием выписки, но и тем, что был достаточно интересным претендентом и без нужды перекраивать личность. Всё, что оставалось дать, — мотив. Поэтому была создана злобная секретная организация. Всё сошлось. — Значит, вот как всё случилось, — Шуичи всё ещё был задумчив, словно говоря не только с Кокичи, но и с самим собой. — Тогда, выходит, что твой талант — тоже не выдумка? — Ну-у-у, не знаю. Тут уже сложнее ответить. Но я предпочитаю думать, что не выдумка. Признай, я ведь неплохо разыграл карты, не так ли? Я был неплохим лидером и делал то, что лидерам полагается — наставлял вас на определённый ход мыслей и действий, даже если делал это не так банально, как, допустим, Кайто. Раньше бы у Шуичи от этого имени в груди заболело. Сейчас же, всё больше и больше переосмысляя пережитое, на него только накатило чувство тихой тоски. — Не буду спорить, хотя раньше бы стал. Для меня всё ещё удивительно, что твоей единственной причиной была скука. Кокичи тут же щёлкнул пальцами. — О нет, Шуичи, снова неверный поворот. Скука, определённо, была движущей силой, но под ней есть что-то ещё. Угадаешь? — Не хочу гадать. Просто скажи. Взгляд напротив стал особенно участливым. — Да причина у нас всех была одна, включая меня. Мы хотели умереть, и поэтому мы оказались там. А как по-твоему, Шуичи, — почему? Другой причины нет.

***

Как бы чудовищно с какой-то стороны это ни было, но Шуичи возвращался к этому диалогу лишь раз — в тот же вечер, когда они легли спать. Всё же доктор в каком-то смысле был прав, сказав, что общение с Кокичи может пойти ему на пользу. Кокичи забирал собою всё его внимание, и что бы он ни говорил, даже если это касалось убийственной игры, в первую очередь это было что-то о Кокичи, а уже потом — об окружающих его обстоятельствах. Возможно, это была какого-то рода гиперфиксация. Возможно. Но Шуичи боялся разбрасываться громкими словами, поэтому счёл, что это просто какие-то внеземные силы Кокичи Омы, как личности. Эти же силы помогли ему попасть в пятьдесят третий сезон и стать если не самой, то одной из самых скандальных персон уж точно. Его влиянию было невозможно сопротивляться. Однозначно только то, что если ты думаешь, что он на тебя никак не воздействует, то это почти на сто процентов значит, что на самом деле он делает именно это. Шуичи, в общем-то, не был против. Он продолжал пить свои таблетки, и как-то раз Кокичи даже застал его с блистером в одной руке и стаканом воды в другой. — О, они и тебе эту херню выписали. — Как видишь. Спрашивается, почему нельзя было раньше. — Думаю, в них есть что-то запрещённое, — Шуичи посмотрел на него вопросительно, и Кокичи продолжил: — Даже не думаю, а уверен. «Серьёзный груз», сечёшь? В каждом шоу есть любимчики, а в каждой крупной компании, занимающейся этим шоу, — паразиты. Паразиты найдут любой способ, чтобы реанимировать любимца. — То есть я мало того, что принимаю внутрь «серьёзный груз», — что, в общем-то, имело место быть, потому что у таблеток не было ни названия, ни вкладыша внутри, который бы объяснял, как и с чем это едят, — так ещё и разрушив шоу являюсь чьим-то любимцем? — Не прими за грубость, но думаю, что любимцем был я. По крайней мере одному конкретному человеку я точно был по нраву. По-моему, мужики просто становятся сентиментальными после пятидесяти. Его понесло с твоей заботы обо мне. — Что-то как-то не верится, Кокичи... Не в то, что ты был чьим-то любимцем, а, знаешь, во всё вместе. — Всей правды мы уже всё равно никогда не узнаем. Но, зуб даю, в этой херне точно есть какая-то запрещёнка, вот поклясться готов. — Может, и не надо этой правды искать. Потому что всё ещё существуют вещи, которые лучше потерять, чем найти.

***

Спустя месяц, когда Шуичи пропил половину от курса своего лечения, он согласился с Кокичи. Согласился, что в этих таблетках точно что-то было замешано, и что-то явно нехорошее (но, стоило отдать честь, действенное), потому что у Шуичи начала сбоить память, как у старого компьютера. Точнее, из его воспоминаний будто вырвали конкретный такой сорняк — старую жизнь. Он уже не помнил, какую херню нёс на прослушивании, не помнил про кошачий труп и даже те моменты, когда хотел навредить Кокичи. Он знал, что что-то такое было, — что-то зыбкое и въедливое, но что это, когда и почему — этого он больше не помнил. И однажды даже поделился этим с Кокичи, на что тот ответил ему с некоторым скептицизмом: — Перед тем, как наступает полное излечение, болезнь достигает своего пика. Ты переживаешь самый верх всего этого дерьма, и после этого либо свобода, либо вечная тюрьма. Что переводилось как: «рано радуешься». Но Шуичи, в общем-то, ещё ничему радоваться не спешил. И признавал, что Кокичи, скорее всего, прав. Оставалось узнать, когда же этот пик себя покажет.

***

Кокичи уже научился сам делать все свои дела, и в помощи Шуичи отпала всякая нужда. Теперь Кокичи не сидел безвылазно в коляске, большую часть времени предпочитая ползать, что придавало ему сходство с какими-нибудь жуткими тварями из фильмов ужасов. Когда он научился подкрадываться тихо, то в жизни Шуичи начался персональный Ад, потому что Кокичи из раза в раз, холодными, как смерть, руками, хватал его за лодыжки. И перестал он только тогда, когда Шуичи — случайно — чуть не отдавил ему пальцы. У Кокичи ещё неделю не сходили синяки, и Шуичи использовал это, постоянно припоминая из-за чего теперь Ома ест у него с рук. А Кокичи — устав от того, что теперь издеваются над ним, — начал шутить. Плохо шутить. Отвратительно шутить. Это вообще не лезло ни в какие ворота. И Шуичи не был намерен не то что просто записывать весь тот словесный поток, который так и лез из поганого рта, он не был намерен даже думать об этом. Иногда (читайте: почти никогда) Кокичи ниспускался до вежливого раскаяния. А потом, часа в четыре ночи, заползал к Шуичи в постель, ложился поперёк и ждал, как кот. И Шуичи, конечно же, просыпался в считанные минуты, потому что на грудную клетку что-то давило, дышать становилось тяжко, и из раза в раз пугался разлёгшейся мрачной фигуры, напоминающей в свете луны труп. В общем и целом период, когда Кокичи научился ползать и активно пользовался приобретёнными возможностями, не только заставил Шуичи в два раза интенсивнее мыть полы (мало ли, если Ома подхватит какую-то заразу, то у него не было ни малейшего понятия, что они будут с этим делать), но и несколько раз оказаться — утрированно, конечно, — на краю инфаркта. Но это было только начало. И стоило заметить, что внезапно открывшаяся Кокичи способность положила старт нескольким удивительным событиям. Они, как привыкли, сидели на кухне. Они продолжали сдвигать свой график, и на сей раз стрелка часов показывала три часа ночи. Для Шуичи это уже вышло в норму. У таблеток, которые он принимал, был ещё один побочный эффект: бессонница. Однако он не чувствовал никакой усталости, даже напротив — расслабляющую лёгкость. Все часы до этого они дискутировали о Рафаэле Сабатини. Они выбрали его, потому что оба понятия не имели, о чём он писал, и недавно вместе дочитали его роман о капитане Бладе. Книга, как оказалось, была скорее детской, но суть хорошей книги в том, что она интересна в любом возрасте. И Шуичи с Кокичи были единогласны, что Рафаэль Сабатини хорошо постарался. Помимо этого, они не могли перестать бесконечно сравнивать Ому с главным героем, и в какой-то момент диалог ушёл в какое-то совершенно сказочное русло, в котором Кокичи пояснял, как бы поступал, будь он на месте протагониста. Когда ему надоело, они начали думать, что читать дальше, и вот тут уже мнения начали расходиться. — Шуичи, я никогда не читал Аллана По. Ты лишаешь меня этой возможности! — Я же сказал, что меня сейчас вот вообще не тянет на детективы, Кокичи. Если так хочешь, то читай один, а я почитаю что-то другое. — Не-е-ет, тогда теряется весь смысл! Ты же не станешь меня слушать, если я начну тебе про него рассказывать, а я начну! — Именно. Поэтому давай выберем что-то другое. Кокичи, у нас огромная библиотека, что ты в этого По вцепился? — Ну, вообще-то мне не то чтобы так принципиально читать именно его, но ты так упрямишься, что я хочу читать его всё больше и больше. — Ты меня с ума сводишь. — Да, и ты обожаешь меня за это. Это замечание, вброшенное так небрежно, оставило Шуичи безоружным. И в какой-то момент он поймал себя на мысли, что обороняться и не собирался. — Ну, — не сразу произнёс он, — да. Если бы было иначе, то я бы уже перестал тебя кормить. — Последний комментарий был лишним. Впрочем, Кокичи говорил без всякого упрёка. — Не-а, не лишним. — Ты со мной нарочно споришь, Шумай. Нравится доводить меня до слёз? Шуичи рассмеялся. — Говорит человек, который последнее время только и делает, что без конца меня кошмарит. — И как хорошо у меня это получается, заметь! — Да-да, гуру. Не хочешь уйти на диван? У меня уже задница к стулу приклеилась. — Я уж думал, ты не пригласишь. Было забавно наблюдать, как Кокичи сначала опускал вниз своё тело, а за ним тянулись ноги, как две гусеницы. Обычно Шуичи позволял Кокичи просто ползти, зная, что тому это искренне нравилось. Но в этот раз, поддаваясь порыву, прежде, чем чужие ноги бы опустились на землю, Шуичи за них схватился — настолько бережно, насколько мог, — ожидая, когда Кокичи обернётся в его сторону. — Ну и что это такое, Шумай? Задержание? Выглядели они, наверное, комично: Кокичи, на расстоянии вытянутых рук от пола, и Шуичи, держащий его ноги над стулом. Можно было заносить в какой-нибудь сборник упражнений по йоге. — Хочешь, я в этот раз тебя на руках донесу? Шуичи уже мог видеть, как кровь начала приливать Кокичи к лицу, и тут он резко дёрнулся корпусом вперёд, и Сайхара, опешив, его отпустил. — Да я своим ходом быстрее доберусь, чем пока ты меня тащить будешь. Догоняй, детектив. И Кокичи, видимо, был прав, потому что когда Шуичи — теперь чувствующий себя по-настоящему неловко — добрался до гостиной, его сожитель уже успел не только доползти, но и раскинуться на диване в полный рост. — А я? Мне теперь куда садиться, Кокичи? — Нечего было копаться. Ома был веселее пуще прежнего. — Ну и чёрт с тобой. Шуичи, вообще-то, тоже было весело. Но ещё неловко, и больше всего он боялся, что Кокичи начнёт припоминать ему тот дурацкий порыв на кухне. Но Ома хранил молчание, а Шуичи, не став дожидаться, что тот освободить ему место, уселся на полу, облокотившись спиной на диван. На полу лежал мягкий ковёр, так что Сайхара не чувствовал себя совсем уж обделённым. Между ними повисла тишина. Шуичи забыл, о чём хотел поговорить, — а он точно хотел, — а Кокичи не пытался начать разговор. Они просто оставались на своих местах, ни о чём не думая и ни о чём не говоря. Даже вспоминая об этом много лет спустя Шуичи был убеждён, что в те минуты, а может, и часы, в его голове не было никакого мыслительного процесса, будто он уснул с открытыми глазами и ждал, когда что-то выведет его из этой дрёмы. И это что-то случилось, когда Кокичи, непривычно тихий, позвал его. — Шуичи. — Что? — Унесёшь меня в комнату? — А что ж ты раньше противился? — Хотел увидеть все возможные реакции. От кого-то другого бы это прозвучало оскорбительно. Но когда это говорил Кокичи, в этом была какая-то своя забота. Странноватая, едва различимая, но ты сам повязал себя с этой личностью, и, признайся, если бы тебе даже предложили, то ты бы от него не отказался. Шуичи молча поднялся. На самом деле нести Кокичи никуда не хотелось. Хотелось лечь рядом и заснуть, даже если остатки рационального мышления подсказывали, что ты бы обязательно упал с этого дивана, если бы вы вдвоём там разлеглись. Кокичи смотрел на Шуичи снизу вверх, но последнему казалось, словно взгляд этот ему не предназначался. Ома смотрел куда-то сквозь него, не испытывая — по крайней мере на первый взгляд — к Сайхаре никакого интереса. Тому всё ещё было немного неловко, и он постарался придать себе непринуждённый вид. Сначала просунул руку Кокичи под коленки, подхватывая, а затем проделал то же самое с корпусом, и теперь Ома примостился у Шуичи на руках, обхватывая шею. И это — что было странно для Шуичи, когда-то убеждённого в том, что ему придётся таскать так сожителя постоянно, — был первый раз, когда он держал его вот так. Они медленно добрались до спальни Кокичи, всё ещё не проронив ни слова, и Шуичи аккуратно опустил того на кровать. — Тебе помочь залезть под одеяло? — Не стоит. А вообще, знаешь что, Шуичи? И Шуичи бы с радостью спросил, что он на этот раз должен знать, но он не успел. Кокичи схватил его за руку и потянул на себя, отчего Шуичи, чьё тело устало от их недолгого похода, повалился вниз, упав рядом с Кокичи. От резкого движения в глазах потемнело. Ничего не соображая, он безуспешно пытался понять, что в этот раз творилось у Кокичи в голове. Когда всё снова было чётким, Шуичи осознал, что причина, по которой он сейчас был в таком положении, спокойно дожидалась, когда в глазах напротив появится какая-то ясность. — В порядке, Шумай? — В полном. В чём дело, Кокичи? Впрочем, ему не то чтобы нужно слышать ответ на этот вопрос, и Кокичи, кажется, это уловил. Их положение должно было вызывать тревогу, а вызвало желание. Впрочем, желание в эти дни могло вызвать что угодно, потому что их с Омой отношения к этому располагали. — Шуичи, если ты хочешь продолжать, то лучше смени позицию. Мне крайне неудобно выворачивать себе шею. Ни намёка на требовательность. Шуичи было приятно, что ему давали выбор, и он знал, что если бы просто встал и ушёл, то завтра бы они заговорили как ни в чём не бывало. Но Шуичи не ушёл. Он не мог себе позволить уйти. Поднялся с подушек (у Омы их было целых три), не делая неаккуратных движений, а после расположил ладони по обе стороны от чужого лица, нависая сверху и перекрывая Кокичи свет от лампы. И какое-то время, жалкие секунды, они просто находились в этом положении, и ничего не происходило. — Э-э-э, Шуичи, я думаю, что тебе стоит опуститься на локти. Кокичи начал посмеиваться себе под нос, а Шуичи за ним. — Д-да. Прости. — Ничего. Теперь, когда Шуичи сделал, как ему посоветовали, лицо Кокичи оказалось совсем близко. Он положил руки Сайхаре на плечи, затем обвил ими шею, заставляя быть ещё ближе, и поцеловал в губы. Это был настоящий поцелуй — медленный, долгий, основательный. Шуичи начал терять равновесие и, стараясь не завалиться на бок, крепче вцепился пальцами в подушку. Кокичи втянул воздух, его ладони сжали Шуичи отросшие волосы, и, едва соображая, Шуичи уже сам целовал его. Когда хватка на волосах ослабла, Шуичи окончательно потерялся в своих ощущениях и стал зацеловывать Кокичи шею. — Боже, ты кого сожрать пытаешься? Кокичи рассмеялся — то ли из-за своего комментария, то ли из-за ощущений, — и Шуичи, обессиленный и растерянный, тоже засмеялся, падая рядом, одна его нога оплела чужую — всё такую же мертвенно смирную. — Прости, Кокичи. Меня начало заносить. — Ну, ты же не с кем попало в кровать лёг. Так что я просто приму это за комплимент. Хочешь спать? — Если честно, то нет. — Тебе так только кажется. — Скорее всего. — Ну, тогда давай спать. — Выглядит так, будто ты пытаешься меня отшить. Было настолько хреново? Вопрос, между прочим, вполне искренний. — Если бы было хреново, то ты бы об этом уже знал, Шуичи. На самом деле я просто не знаю, чего хочу больше: продолжить или спать. Шуичи это хватило. А ещё снова пробило на тихий смех. — Ну, тогда давай спать, и я тоже попробую заснуть. Потому что иначе ты завтра будешь весь день жаловаться, что не выспался. — Ты используешь моё оружие против меня, Шуичи. И тут Шуичи внезапно прервал эту ветку разговора, наконец снова встречаясь с Кокичи глазами, и неуверенно начал: — Кокичи. — Чего? — Я могу остаться здесь на ночь? И тот посмотрел на него, как на болвана, и Шуичи даже был готов признать, что отчасти сейчас им и был. Но вместо едкого комментария послышалось только: — Только выключи свет и включи ночник.

***

Они не обсуждали произошедшее. Просто продолжили жить с осознанием. Теперь Шуичи мог себе позволять целовать Кокичи, когда тот беспардонно разваливался на диване. Мог позволять себе обнимать его чуть дольше типичного дружеского и ни к чему не обязывающего. Оставался с ним в одной кровати на ночь, но не всегда — иногда они всё же отдыхали друг от друга. Кокичи же тоже не отставал. Теперь он мог не только хватать Шуичи за лодыжки, но и, время от времени, кратко их целовать и быстро уползать в другую комнату. У него появилось больше тем для подколов, и он пользовался этим преимуществом всякий раз, когда видел шанс. В общем-то, произошедшее не сильно изменило их быт — всё было почти так же, только без витающей в воздухе неопределённости. Они всё ещё шуточно друг на друга бранились, читали, ударялись в долгие рассуждения и играли в настолки. Оба терпеть не могли всякого рода клички, их комплименты больше походили на шутки, чем на попытку флирта (впрочем, в большинстве своём это действительно были шутки), и их обоих это более чем устраивало. Короче говоря, это была утопия. Идеал. Называйте как хотите. Да, они иногда могли повздорить: в основном из-за того, что Кокичи считал декорированием пространства банальную антисанитарию, иной раз забывал выкидывать фантики и упаковки от снеков в мусорное ведро, а затем был тем, кто вопил на всю округу, что у них в доме завелись тараканы. Шуичи саркастично подметил, мол, как же так получилось, и Ому — без того нервного — этот замаскированный упрёк совсем вывел из себя. В другой раз зачинщиком конфликта был Шуичи, потому что, Кокичи, ну ёб твою мать, я же говорил тебе не носиться по дому, как угорелый, как ты вообще умудрился свернуть книжный шкаф? Но эти ссоры всегда были мелочными и недолгими. Они приходили к компромиссу если не сразу, то на следующий день, когда буря в голове немного стихала. На примирение всегда толкали, разумеется, в первую очередь чувства — с их искренностью у них проблем не было. И всё же, как бы неправильно это ни звучало, но факт того, что они уже не могли отказаться друг от друга, тоже имел свой вес. Они не озвучивали это, и всё же оба об этом думали. Особенно много думал Кокичи, в тайне от Сайхары. Потому что Шуичи-то сможет жить без него, — даже беря во внимание муки совести, — но вот Кокичи без Шуичи — нет. Негласная истина. Обжёгшись на молоке, будешь дуть на воду. Но это всё, ради справедливости, быстро забывалось, и они возвращались в старый темп и вроде неплохо справлялись. Однако вскоре, после особенного случая, все эти пререкания померкли вовсе. Честно сказать, они предпочли бы пережить каждую их мелкую ссору вновь, лишь бы четвёртое декабря того же года никогда не случалось.

***

День начался с того, что Шуичи тошнило. Тошнило ещё с глубокой ночи. Его несколько раз вырвало, после чего он вернулся в кровать — в ночь с третьего по четвёртое они с Кокичи спали в разных комнатах, потому что Ома планировал проспать почти что до вечера, — и упал на неё тяжёлым грузом. Три часа беспокойного сна, и вот его снова рвало. Таким образом, в девятый час утра Шуичи лежал, почти не шевелясь, ужасно сонный, но непроходящая тошнота и боли в горле намекали, что про сон он мог бы уже забыть. Он так пролежал, наверное, с часа два или три, ища несуществующие трещины в потолке, мирясь со вкусом равиоли, съеденных на ужин, и осклизлым привкусом. Позже он всё же нашёл в себе силы встать — всё-таки он заботился о Кокичи, который не мог готовить себе сам, и это, каким-то образом, помогало ему себя поднять. Ему не хотелось оставлять Кокичи голодным (тогда он ещё об этом думал), когда тот проснётся, да и таблетки он мог принимать только после еды. Кстати, о них. Всё, что ему заботливо оставили под подушкой, закончилось, может быть, неделю или чуть больше назад. Шуичи написал по тому же номеру, по которому писал всегда, чтобы у них из дому забрали мусор или привезли еды, что ему больше нечем пичкать свой организм, но ему, видимо, даже не думали отвечать, хотя обычно на все просьбы реагировали с завидной любой технической поддержке скоростью. Впрочем, молчание — тоже ответ. Шуичи так и не дошёл до кухни, когда стало совсем плохо. Его уже не тошнило — по крайней мере он точно этого не чувствовал, — и не было никакой боли. Но он совсем перестал чувствовать себя. В этот раз заснули не только мышцы, но и разум, и если бы у него спросили, как его зовут, то вряд ли он смог бы дать вразумительный ответ. Он даже не мог сказать, стоял или шёл, — на самом деле всё же стоял, — но чем дольше длился этот момент, тем больше он отдалялся, теряя всякую связь с реальностью. Шуичи не услышал ни звука воды в ванной, ни тихого, но хорошо слышимого гудежа колёс по полу. Возможно, всего тогда можно было бы избежать, если бы Кокичи не проснулся раньше и не захотел перекусить. Но «возможно» всегда только возможно. И, увы, можно по пальцам пересчитать случаи, когда оно обращалось во что-то хорошее. — Если ты так и будешь тут стоять, то я не смогу проехать. Сначала Шуичи медленно развернулся. Просто развернулся, и теперь они могли видеть лица друг друга. Кокичи, видимо, сразу что-то почувствовал, потому что неуверенно схватился за пульт и коляска немного отъехала назад. Возможно, что все его инстинкты кричали, что надо искать способ сбежать, но что-то глубже инстинктов велело оставаться на месте. Шести секунд ровно хватает, чтобы Шуичи Сайхара нон-стопом полетел на красный свет в пасть своим проблемам. Он валит Кокичи вместе с коляской вниз, не слыша ни грохота, ни короткого крика. Пальцы Шуичи неприятно сжимают чужое горло у основания, передавливая сосуды. У Кокичи в глазах мерзко темнеет, тело начинает сводить. Вялая попытка освободиться ни к чему не приводит — хватка у Шуичи стальная такая, настойчивая. Получалось лишь безуспешно бить ему по грудине, но если у Омы понятие боли ещё оставалось, то у Шуичи оно словно выключилось. — Шуичи, мне больно. Хотелось взвыть, а не получалось. Кокичи невнятно просипел, времени было всё меньше, голос застрял далеко внутри грудной клетки. И ему больно, и ему тяжело, и он умирает. Смерть — не всегда затяжной трагический момент. На каждый твой вдох статистически приходятся хотя бы один мертвец и четыре новых жизни. Шуичи не мог сказать, сколько на его следующий осознанный вдох в мире родилось людей, но мог сказать, что по крайней мере одна жизнь прекратилась. И что-то тёмное, набиравшее силы всё это время, которое стало даже хуже, чем было когда-то, навсегда покинуло его разум. У каждого решения есть свои последствия, и твои — это пальцы, искривленные в жестокости, чтобы сжимать чужую шею до уродливых синяков. Всё, что было дальше, — и то, как Шуичи разжал пальцы, и как в неверии поднялся и отступил назад, и как вместо привычного смс нажал на кнопку звонка — всё это происходило в каком-то беспамятстве и помутнении. Иногда он судорожно оборачивался назад, Кокичи всё ещё лежал, и Шуичи отворачивался. — Я... я не хотел его убивать... Я, понимаете... Да, мы... мы там же... В коридоре... Приезжайте, пожалуйста... И они приехали. Может, часа через три, а может, что и через десять минут. Шуичи не знал. Для него каждая секунда была чуть больше, чем вечность. Он не помнил даже как вернулся в кровать и что тогда чувствовал. Говорят, что иногда мозг создаёт эдакие «дверцы» в сознании, которые ты не можешь открыть. За ними могут быть детские воспоминания — те, которые ты никогда не вспомнишь. А порой это что-то ещё, что от тебя пытаешься спрятать ты сам, чтобы не травмироваться ещё сильнее и создать тысячу и одну проблему для психиатра, которому придётся рыться в твоей голове и разбираться, что из чего возрастает. Зато он помнил, как перед тем, как Кокичи окончательно затих и обмяк, его ноги чуть двинулись и — пусть и совсем слабо — ударили где-то возле колен. Страх перед смертью иногда открывает нам двери.

***

«Перед тем, как наступает полное излечение, болезнь достигает своего пика. Ты переживаешь самый верх всего этого дерьма, и после этого либо свобода, либо вечная тюрьма» Шуичи не смог бы сказать, сколько прошло времени. В доме был календарь, но с того момента, как в этом доме сосуществовали две живые души, переворачивал его, как правило, Кокичи: всегда после того, как заканчивал с завтраком. Ему никогда не хотелось пить таблетки, поэтому, искусственно оттягивая этот момент, он извечно ненадолго останавливался в гостиной, чтобы зачеркнуть старый день. Шуичи этим никогда не занимался. У него был мобильный, но его он тоже не включал — уведомления не приходили, и на том спасибо. Воспоминания у него были нехорошие. Время будто повернули вспять, и всё вернулось к тому, с чего началось: пыльные полки, незаправленная постель, позабытая расческа. Мусорный бак заполнялся медленно — Шуичи теперь не так часто что-то открывал и выкидывал, чтобы мусор увозили каждые три дня. Часы в одиночестве тянулись томительно: их нельзя было ни убить, ни скоротать. В конце концов, Шуичи был человек, наделённый человеческим интеллектом, активным и деятельным умом, со множеством всяких познаний, умом, всегда жаждущим занятия, а занять его было нечем, и мозг изнемогал под бременем пустых раздумий. Конечно, в теории он мог бы снова вернуться к книгам, нормально питаться и, возможно, даже готовиться вернуться в социум, ведь одни чудовища на экране всегда сменяются другими, неизменный круг. Но всегда было несколько «но». Быт — самая въедливая из привычек. Самая тяжёлая, чтобы её изменить. А у Шуичи быт был закручен вокруг одного конкретного человека, и сейчас, когда всё это исчезло, образовавшаяся дыра будто вбирала в себя всё. Поймите, для Шуичи Сайхары мир умер. Ни в убийственной игре, ни в больнице, ни в двух домах, где ему довелось существовать, не просачивалось никаких вестей извне. Мир неумолимо шёл вперёд быстрыми шагами, как в то время, когда он ещё ходил в школу, но этот мир теперь был где-то за стенкой, пока Шуичи трепетно пытался создать свой. Мир, который тоже был бы достаточно пригодным для жизни и радостей. Иногда он вспоминал, что где-то в другом мире наверняка всё ещё живут его родители. Но эта мысль, в сущности, не вызывала у него ничего, кроме слабого любопытства. Он их не помнил, а та семья, воспоминания о которой были ещё более или менее свежи, — не более, чем внедрённым ему вымыслом, к которому он не питал особых чувств даже тогда, когда он казался реальным. Скорее всего в договоре был пункт о сепарации, но Шуичи никогда не просил увидеть этот договор. В большинстве своём потому, что боялся ещё каких-нибудь неприятных открытий. Как-то раз, когда Шуичи в порыве хандры сказал, что ему кажется, будто он проёбывает жизнь, Кокичи ответил: «жизнь проёбана, только если её проёбывать». И они направили своё время к тому, чтобы заниматься обратным: учились (и Шуичи обнаружил, что Кокичи способен усваивать материал даже быстрее, чем от него ожидалось), читали, постоянно о чём-то разговаривали и, своим темпом, шли вперёд. Не то чтобы у их скитаний была конкретная цель, но было движение, и этого было достаточно. Но жизнь всё равно как-то превратилась в сплошное дешёвое насилие. Упс. Больше не было воспоминания о кошачьем трупе, потому что Кокичи был прав. Шуичи прошёл через пик своего недуга, после чего наступила свобода, оставившая только Шуичи Сайхару, известного также как Абсолютный Детектив. Но при этом было что-то новое, чтобы вспомнить, и это воспоминание было куда хуже. Конечно, бесконечность времени обязательно обратит любое действие в ничто, но бесконечности ещё надо дождаться, а ждать становилось невыносимо тяжко. Что ж, одиночество — хорошее испытание и хорошая школа. Для каждого время будет разным, но, отжив так достаточно, обязательно увидишь, как разлетаются прахом самые дорогие иллюзии и лопаются мыльные пузыри прекрасных метафизических умозаключений. Истина бессмертна — этому учат взрослые. Кокичи учил, что не каждая истина стоит того, чтобы быть открытой, и иной раз есть добрая ложь, которая будет уместнее любой раскрытой правды. И Шуичи, много времени спустя после того, как Кокичи ему это открыл, признал всю силу этого высказывания. Весна была в самом расцвете. Шуичи понял это, когда увидел в окне зелень листьев посаженного во дворе дерева. Он был в кровати — в кровати он был практически безвылазно, — когда раздался звонок в дверь. Его это напрягло, потому что, понятное дело, никто к нему просто так не ходил. Звонили лишь тогда, когда приезжали забрать мусор или чего-то привезти, но Шуичи ничего не просил в последнее время. Раздался ещё один звонок, и он всё же поднялся. Открывать не хотелось. Ещё одна плохая новость — а с другой, по его мнению, к нему прийти не могли — окончательно поставит на всём крест. И всё же нескончаемая трель звонка уже раздражала, и он открыл. Шуичи не понимал, какое чувство в нём преобладало: шок, радость или неверие. Наверное, всё вместе. Потому что на пороге стоял Кокичи. Грудь у Кокичи ввалилась, щёки запали, руки немного тряслись, на лбу была такая же россыпь прыщей, которая была в последний раз, когда он его видел. Когда он взглянул на Шуичи, на глаза у него навернулись слёзы: ведь и Шуичи из человека превратился в жалкую развалину, и его вес едва достигал сорока килограмм. И прямо сейчас он тоже чуть ли не плакал, ведь Кокичи не только был жив, но ещё и стоял. Да, неуверенно, его ноги то и дело косились, но он стоял, и в глазах у него сквозь слёзы прослеживалась какая-то игривая нотка, мол, не ожидал, да? — Ты меня пустишь? Кокичи одарил Шуичи одной из своих самых миролюбивых улыбок, и Шуичи промямлил что-то в духе: «д-да, конечно», всё ещё спотыкаясь в собственных чувствах. — Ты... вернулся по своей воле? Ома стянул свои ботинки. Шуичи хотел было ему помочь, но всё то время, что Кокичи развязывал шнурки, пытался набраться духу и мыслей. Но в конечном итоге его голос всё равно звучал жалко и тихо. — А как же ещё, Шуичи? Будто со мной можно иначе. — Ты... Кокичи его перебил. Уверенно и резко, без всяких раздумий, как делал всегда, и это помогло Шуичи собраться: — Хочешь спросить, не боюсь ли я тебя и всё ещё ли люблю? Обычно, они никогда не признавались друг другу в любви. За всё время, когда они жили в установленных отношениях, слова «люблю тебя» звучали только в извечных шутках Кокичи. И за то время, проведённое в строгой мысли, что они больше не встретятся, Шуичи много раз успел об этом пожалеть. — Да. Кокичи усмехнулся. Провёл ладонями по лицу, всё ещё не переставая улыбаться, и посмотрел Шуичи прямо в глаза. — Меня волнуешь ты, а ты волнуешься о том, чтобы я чувствовал себя хорошо, — Кокичи раскинул руки в стороны, приглашая в объятия. И Шуичи, конечно же, шагнул вперёд и обнял его. — Будем называть это любовью. Мне подходит.