***
На следующий день Шуичи даже не подошёл к регистратуре. Он помнил, куда надо было идти, и по крайней мере ему этого хватало. Он отдавал себе отчёт в том, что, возможно, его авантюра бессмысленна и глупа. С той же лёгкостью, что его сюда отвезли, его могли так же легко отсюда выпнуть. В бесконечности времени любое действие обращается в ничто, а значит, что любой твой порыв имеет место быть. Эти суждения привели его к палате без номера и, как он заметил только сейчас, даже без именной таблички. Безымянная палата именитого человека. Кокичи, должно быть, уже успел уследить в этом какую-то иронию. Шуичи стучится в дверь и словно будит дьявола, призывая его от трамвайных путей за окном, как от девятого круга по Данте. Стук каблуков по кафельному полу обращается в невнятную мелодию. — Я уж думал, что ты не придёшь. «Я тоже так поначалу думал» Он застал Кокичи всё в той же койке, над ним стояла внушительных размеров медсестра и что-то держала в руках. Шуичи не мог рассмотреть, что именно; та стояла к нему спиной. Когда же она обернулась, он увидел, что это был блистер с какими-то капсулами. Самого Шуичи такими не поили, но он мог вспомнить, как ему давали похожие, когда у него были проблемы с кишечником. Однако он сомневался, что Кокичи здесь стали бы лечить от таких проблем, даже если бы они были. Вряд ли их интересовало нечто большее, чем проблемы, оставленные убийственной игрой. Медсестра понимающе посмотрела на Сайхару, будто совершенно не удивлённая его приходом. Оставила блистер на прикроватной тумбочке, а затем молчаливо вышла, оставив их наедине. Кокичи примолк, как бы ожидая, что Шуичи на сей раз будет так добр взять инициативу на себя, раз уж пришёл. Шуичи же начал с простого: пододвинул стул, который никто отсюда не вынес за прошедшее время, и примостил его к кровати. — Ты сегодня не такой улыбчивый, Кокичи. Звучит больше шутливо, эдакая попытка ненавязчиво завязать беседу. — А ты заставь меня улыбнуться, Шуичи. Шутку там какую-то расскажи или вроде того. И пусть Кокичи взаправду не улыбался, но звучал вполне себе нормально, без какой-нибудь неприятной горчинки в голосе. В общем-то он и в целом выглядел нормально, просто каким-то непривычно задумчивым. — Ты же знаешь, что из меня дерьмовый шутник, Кокичи. Да у тебя и опыта побольше будет. Вряд ли у такого неюморного парня, как я, найдётся хоть что-то, чем я смогу тебя удивить. — Зато ты трезво оцениваешь свои силы. Мне это очень даже в тебе нравится! Знаешь, терпеть не могу идиотов, пытающихся прыгнуть выше своей головы. Это всегда так нелепо смотрится, что в какой-то момент вместо смеха хочется заплакать. А заставлять кого-то плакать, между прочим, очень жестоко. — Это... комплимент? Кокичи усмехнулся, что уже было достаточным ответом. — А ты бы хотел, чтобы я делал тебе комплименты, Шуичи? Шуичи аж растерялся — не смутился, а именно растерялся — от этого вопроса. Прикрыл глазёнки и ссутулился. — Вечно ты найдёшь что-то, чтобы ввести меня в ступор. — Ну это же просто вопрос! Стандартная анкета, чтобы понять, как мне лучше себя с тобою вести! Ничем не отличается от опросов для лучших друзей и даже точнее бьёт, в самую суть. Не будь таким занудой. Всё, на что хватило Шуичи, так это на глубокий вдох. Кокичи лишь похлопал его по плечу, предположительно с сочувствием. — Но я не знаю, что отвечать на этот вопрос. — Говори то, что первое приходит на ум. Первая мысль — лучшая мысль. — Моя первая мысль состоит из невнятного набора звуков, которые уж точно не вяжутся в какое-нибудь слово. — Ну, тогда озвучь это! И видя такого улыбающегося, посмеивающегося себе под нос Кокичи, ему, честно говоря, было тяжело отказать. За убийственной игрой он в принципе производил совсем другое впечатление. Он, конечно, был собой и там, но сейчас казался более компанейским, всё таким же непонятным время от времени, но это только прибавляло ему загадочного шарма. Как лучший друг, о котором мечтаешь в детстве: чтобы был забавным, играл с тобой в любые игры и в ответ на любые твои слова тоже мог что-то сказать. Шуичи покачал головой из стороны в сторону, а затем позволил себе повестись на провокацию: начал беспорядочно открывать рот и что-то мычать, как ребёнок, пытающийся говорить на языке, от которого он знает только название. — Вау, Шуичи, потрясающе! Я уверен, там было что-то по-испански! — Я уверен, что ты врёшь, но спасибо, — и после этого, на выдохе: — Как ты сегодня, Кокичи? Тот нелепо хмурится. — Так же, как и вчера. И как позавчера, и как позапозавчера... Но не так, как неделю тому назад. Потому что теперь, помимо всего остального, я ещё вот о тебе думаю. А значит, что-то всё же изменилось. Неутешительный ответ. — У тебя сегодня есть какие-нибудь процедуры или вроде того? — Ну, однозначно они были в планах, но теперь, когда ты пришёл, мне их, скорее всего, отменили. Чтобы, знаешь, не губить моё ментальное состояние и всё в этом духе. — Их могут... просто отменить? В своё время Шуичи не уточнял этот вопрос. Он хотел скорее выписаться и делал всё, чтобы тому содействовать. Но у него всё равно сложилась идея, что вряд ли в подобном заведении кто-то будет действовать им на руку. — Как видишь. У меня не было вечерних дел и в прошлый твой визит, так что, да, они могут. В конце концов, я даже ничем фактически не болен. Но, думаю, им важно держать меня в хороших ментальных условиях. Оглянись вокруг, Шуичи, не замечаешь ничего странного? И Шуичи сделал, как ему велели. Внимательным взглядом не то что детектива, а учёного, он оглядел комнату, Кокичи, всё, до чего только мог дотянуться взор. И через минуту-другую он озвучил свои догадки: — Учитывая то, что мы ведём речь о ментальном здоровье... В этой комнате нет острых углов. Вообще нет, — будто в подтверждение своих слов, он глянул на прикроватную тумбочку. Все углы были спилены, и, судя по оставшимся следам, случилось это после покупки. — Окно не открывается. У него нет ручки. И я могу предположить, что оно пластиковое, а не стеклянное, что в случае чего не даёт возможность его разбить. Сейчас, думая об этом, я ещё вспоминаю, что стакан, который стоял тут в прошлый раз, был деревянным, — Шуичи взглянул на потолок. — Лампы встроены прямо в потолок. Прости уж, не знаю, как они называются. Но факт в том, что до них не дотянуться. И к ним ничего... не прикрепишь. У моего стула так же нет ничего, что могло бы стать причиной для проблем. Кокичи улыбнулся и захлопал в ладоши как дитя. — Бинго, мистер детектив. В этой комнате нет ничего, что могло бы помочь мне убить себя! Когда я только это заподозрил, то наклонился, чтобы проверить кровать. И — вау! — они позаботились даже о ней. Забавно, конечно, следить за тем, чтобы человек с парализованными ногами не повесился, будто если бы они начали двигаться, то первым бы делом я вздёрнулся, но всё равно очень мило с их стороны. Мне прямо отрезали все пути к отступлению. На самом деле это было жутко. По мнению Шуичи, по крайней мере. Он помнил, что ему задавали вопросы по поводу суицидальных наклонностей, но он был готов поклясться, что окно в его палате открывалось. Может, конечно, это просто были игры разума. Но у Шуичи была в пример хорошая память. — У тебя есть, — Шуичи сделал паузу, обдумывая, как бы лучше это сформулировать, — наклонности? — Кто знает, кто знает? Мы лишь можем быть уверены, что они предполагают, что я могу внезапно захотеть убить себя. Но, как видишь, — Кокичи подвёл запястье к краю тумбочки, начиная как бы о неё тереться, — даже если я захочу убить себя в этой комнате, то мне для этого потребуется уйма времени. Быстрее было бы начать голодать, но тогда бы они засунули эту ужасную трубку мне в глотку. Шуичи подумал, что трубку суют обычно ради других целей, а необходимый организму запас витаминов для жизни вводят другим путём, но не стал этого озвучивать. — В общем, Шумай, пока ты приходишь, а я против этого, вроде как, не возражаю, они готовы идти мне на любые уступки. Им явно невыгодно, чтобы я вывел себя из игры в этих стенах. «Но они, кажется, не следят за тем, чтобы ты не сделал то же самое у себя дома, когда тебя выпустят отсюда» — Вот как. В таком случае, всё это имеет смысл. — Ага. Я бы не удивился, если бы всё так оказалось, что они подослали тебя сюда, только чтобы предотвратить возможность того, что я сделаю что-то с собой от... ну, сам понимаешь, не дурак же. Идея ему не нравилась (он и без того чувствовал себя использованным, а такая теория вовсе вгоняла в тоску), и всё же Шуичи признавал, что эта гипотеза имеет место быть. Шуичи долго молчал, и Кокичи, который за время своего заключения (и речь шла не только о больничной палате), вероятно, мало с кем говорил, решил продолжить. — От одиночества, понимаешь. Все хорошие мамы знают, чего боятся их дети. Кто-то, возможно, скажет, что это наивное, романтическое измышление, но Шуичи считал, что это самый что ни есть прозаический факт. Точно так же все хорошие медсёстры знают, чего боятся их пациенты. — Но ты же не станешь так поступать, Кокичи? Кокичи с вызовом посмотрел в неподвижное лицо Шуичи. Лицо Кокичи всегда забавно корчилось: его глаза были то лисьими, то, напротив, словно какими-то опущенными, мимика менялась со скоростью твоего желания выйти на проезжую часть и застыть на переходе между жёлтым и красным. Лицо Шуичи же часто становилось каким-то статичным, отчасти даже грубоватым, и выдавало его только неестественно частое моргание и привычка закусывать губу. Со стороны они выглядели забавно, колоритненько так. Шуичи жалел, что не имеет возможности взглянуть на них со стороны. Он бы очень хотел, ибо смотреть в глаза Кокичи немного так горько — словно табачный дым, задевающий тонкое стёклышко глазёнок. Но и не смотреть нельзя. — А вот я возьму и скажу, что не знаю, Шуичи. Может, я уже пытался, а может, что даже и в мыслях нет. Как-то раз я упомянул, что хочу жить. Но, знаешь, на мой взгляд, и самоубийца хочет жить, просто ему не нравится та жизнь, которая ему уготована. И даже если бы я сказал, что собираюсь убить себя, скажем, завтра, то что бы ты сделал, — он приподнялся на локтях, и этот жест будто прибавил его словам веса, — остановил бы меня? Зачитал бы нотации? Ты мне нравишься, Шуичи, правда нравишься. Знаешь, просто вот так по-человечески, как человек человеку. Но признай, что тебе сейчас себя-то спасти сложно, готов ли ты будешь тащить на себе ободранную кошку? да нет возможно может быть не знаю И Кокичи улыбнулся ему. Мягко и чистосердечно. — Всё в порядке, — он снова откинулся на подушку, лежащую на спинке кровати, и расслабил локти. Помолчал, а затем протянул руку по направлению к чужому лицу, не дотянулся, и Шуичи машинально подался вперёд, пока не почувствовал, как холодная, угловатая ладонь уютно расположилась на его щеке. — Но ты слишком много думаешь. И даже не обо мне, а о моей трагедии, — Шуичи хотел оспорить это высказывание, вспоминая свои рассуждения об Оме, которые далеко не всегда касались только этого, но не стал, признавая, что отправным пунктом всегда было чужое несчастье. — Ты же ведь не вернулся бы сюда, если бы не это, верно? А я ведь говорил тебе, что жалеть не надо. Я уверен, что после всего этого, если бы я попросил тебя меня забрать, то ты бы, возможно, даже согласился. Но насколько долго тебя хватит ютить рядом человека, в котором тебе нравится не столько его личность, сколько инвалидность? А я сам не хочу быть выжранным инвалидностью своего тела. И всё же, Шуичи, ты приходишь сюда и, сам того не замечая, всё больше ведёшь наш разговор в это мрачное русло. Кокичи Ома определённо обладал даром уводить диалог в русло ему угодное, но в его стиле было давать оппоненту фору только ради того, чтобы потом с головой окунуть в осознание. И эта честность, которая была так противоположена представлению о нём, окончательно оставляла тебя безоружным. — Но хотел бы ты, Шуичи Сайхара, узнать меня получше? Стал бы Кокичи Ома тебе интересным, если бы не его позорный недуг? Шуичи не плакал, но голос ослабел и был тих. И — Шуичи не мог об этом знать, но это вызывало в Кокичи молчаливое ликование, — честен. — Я не знаю. — А хотел бы знать? С Кокичи иногда было невыносимо сложно, как сложно примириться с тем, что в тебе сейчас мирно-тихо уживается две личности. Потом Кокичи было жаль. Но где-то между этим, ещё в самый худший этап твоей жизни, с ним бывало даже весело, и ты даже аккуратно приклеил пластырь к его кровоточащему пальцу. Так сказать, не всё то золото, что блестит. Ты за порогом убийственной игры оказался тем ещё сраным фанатиком, Каэде Акамацу едва ли волновали человеческие проблемы, а Кайто Момота с радостью бы переубивал всех вас вместе взятых. А Кокичи Ома, ну, с ним было сложнее. Но, возможно, он был не настолько уж плох, как ты думал. — Да, хотел бы. Кокичи отнял руку, и Шуичи ощутил мимолётный, но твёрдый порыв за неё схватиться. Словно горло снова что-то сдавило. И этим чем-то был ты, просто из другого жизненного отрезка. Более напористый, склонный к насилию — это тоже ты, дорогой. Но недавние воспоминания всё же преобладают, и ты подавляешь движение, хотя вряд ли твоя нервная мечущаяся рука осталась незамеченной. — Тогда давай в следующий раз поговорим о нас с тобой, Шуичи.***
И они говорили. Говорили долго, чуть нескладно, когда наступил следующий день. Так, например, Шуичи узнал, что Кокичи знает всего одно слово на французском — «carte postale», что переводилось как «почтовая карточка» (он вычитал это из какого-то журнала, и это было единственное, что ему удалось запомнить). Ещё Кокичи когда-то хотел учить испанский, потому что находил этот язык забавным и ему нравилось произносить «pato», затягивая «a», хотя Шуичи сомневался, что испанцы взаправду так тянут этот звук. Ещё Кокичи не любил мягкие игрушки, потому что, по его мнению, никакая радость от обладания игрушкой не сравнится с той тоской, которую ты испытываешь, когда игрушка рвётся. Он терпеть не мог помидоры после того случая, когда объелся ими настолько, что слёг с двухдневной болью в желудке. Лучший способ набить живот, если ты голоден, а есть нечего, — выпить газировки. Заборы для городского декора — полный отстой. Ему не нравилась ночь, и он всегда рад, когда она кончается. С детства не выносил даже запах лука, и сколько бы времени ни прошло, а эта врождённая брезгливость так и не исчезла. Как-то невзначай Кокичи отметил, что выиграл турнир по шахматам в средней школе, но Шуичи так и не смог различить, была ли это правда или ложь. Кокичи любил читать — на этой части разговора они остановились надолго — и, судя по всему, читал много и внимательно, потому что без труда вспоминал второстепенных персонажей и мог без труда рассказать об их вкладе в сюжет. Однако японскую литературу он не любил, имея из этого правила всего парочку исключений. Особенную неприязнь у него вызывал Харуки Мураками за, как выразился сам Кокичи, «самые мерзкие, бессмысленные, ублюдские сцены секса». Шуичи спорить не стал хотя бы потому, что не читал Мураками, но слушая эмоциональную речь Омы было тяжело ему не поверить. Зато ему нравилась английская и немецкая классика, и недавно, уже в больнице, он начал изучать американскую классику прошлого века. — И как тебе? — Ещё не знаю, Шуичи. Я взял весьма необычный старт, начав с битников, а именно с Берроуза. Прочитал его «Голый завтрак» и пока что нахожусь в активных раздумьях. Лучший способ утвердить своё мнение насчёт литературы: сначала прочитать, запомнить первое впечатление, а потом пробежаться по книжке ещё раз, где-то месяц спустя. Тогда всё и будет понятно. Но это, конечно, только моё мнение. — Тогда что насчёт твоего первого впечатления? — Да хуй, в общем-то, знает, Шумай, — Кокичи невинно развёл руки в стороны. — Наркоман-бандит в большом городе. Наверное, это была весьма смелая литература для того времени. Могу представить, какие тогда разгорелись скандалы. За смелость, конечно, ставлю балл, потому что литература должна быть смелой. А вот за содержание я ещё говорить не готов. Зато теперь я знаю про гашиш, героин и прочую лабуду, которая может запудрить тебе мозг. Увлекательные знания для светского общества. Откинув мокрую прядь со лба — на улице всё ещё было нестерпимо жарко, — Кокичи беззаботно откинулся на подушку. Честно сказать, Шуичи не помнил, как их разговор от литературы перетёк в дискуссию о бедных и богатых. Вроде как всё началось с безобидного замечания, что светское общество уже никому из них не светит, а Кокичи, разгорячённый и готовый к долгим беседам, ответил, что светское общество — просто куча баранов, и что их бы не интересовал чей бы то ни было взгляд на литературу. В какой-то момент от его рассуждений вовсе повеяло чем-то околобогемным, и Шуичи вообще утерял всякую нить этого нескончаемого монолога. Но его всё вполне устраивало, как устраивало и Кокичи. Иногда суть даже не в том, чтобы услышать вразумительный ответ с той стороны, а просто в банальной человеческой потребности выговориться и жить дальше. — Вот знаешь, что я думаю? Мне кажется, что в наш век стало даже нормой относиться к бедности и прочим недугам с каким-то несвойственным прошлому лицемерием. Меня из себя выводит эта мода на снисходительную дружелюбность от тех, кто богаче тебя или здоровее тебя. Будто нас друг от друга отличает только материальное положение или состояние, но ведь на самом деле это не так! Шуичи всё ещё не улавливал, к чему Кокичи пытался подвести, но ему доставляло удовольствие просто слушать. Иногда Кокичи прямо говорил, что пытается донести, а иногда оставлял завязку при себе, и в общем-то в этой черте было своё очарование и некая загадочность. Если час настанет и ты выйдешь на правильную концовку, то всё узнаешь. А если нет, то тогда тебе откроется честь узнать о чём-то ещё. Однако от его потока мыслей Шуичи становилось необъяснимо легко и приятно, словно всё-всё в его жизни было хорошо. Позже — всё ещё только Богу известным образом — они заговорили о косметике, и на сей раз активную позицию в их диалоге занимал Шуичи. Не то чтобы он был таким уж экспертом, но что-то знал, потому что был убеждён, что минимальный уход за собой нужен всем и это здорово, когда люди находят способ сделать его не только полезным, но и увлекательным. Он рассказал, что вообще-то мицеллярной водой лучше не пользоваться, она забивает поры, а на некоторые типы кожи может оказывать и куда худшее влияние. Кокичи ответил, что понятия не имеет, что такое мицеллярная вода, и Шуичи рассмеялся. Они проговорили часа четыре не затыкаясь вообще, будто были закадычными друзьями, которые давно не виделись и встретились перед кассой бакалейной лавки. Шуичи понял, что ему пора уходить, когда Кокичи перестал поправлять прядь на лбу, а за его спиной залегла тень от лампы. Но уходить, говоря откровенно, не хотелось. Казалось, что если их беседа закончится сейчас, то эта мнимая дружественная связь растворится в суматохе каждодневных забот. Но земля не сходит с орбиты, а значит, что тебе полагается уйти. По крайней мере, Шуичи больше не помогал обездоленным и нуждающимся, а просто использовал свой шанс на хорошую беседу. И всё-всё в тот день их жизни у них было хорошо, разумеется.***
А потом Шуичи приходит снова. И ещё раз. И ещё. И ещё. И ещё. И в конечном итоге сбивается со счёта. Он больше не приходил два дня подряд, потому что справедливо рассудил, что Кокичи всё же нужны дни для выполнения всех процедурных норм, даже если — как думал Шуичи — Кокичи был только рад их не посещать. Как-то раз тот сказал, что боль сменяется пустотой, если ты поглощаешь таблетки. И, пожалуй, был прав. Шуичи был убеждён, что Кокичи всё же предпочитал боль пустоте, и в этом тоже был свой резон. Поэтому он приходил раз в два-три дня, оставаясь часа на четыре, хотя как-то раз они проговорили все семь. Это случилось, когда они оба начали читать «На дороге» Керуака — в новообретённой домашней библиотеке Шуичи и эта книга нашлась, — и в тот день они успели не только обсудить уже прочитанное, но и почитать друг другу вслух. И пусть даже они выбрали один из худших книжных вариантов, чтобы читать вот так (хуже, как сказал Кокичи, был бы только «Заводной апельсин»), но никто из них не возмущался. Позже Шуичи с чужой подачи пришёл к выводу, что дело не в том, что и как ты читаешь, а с кем ты это делаешь. Эта мысль обладала неизвестной целительной силой. Так прошло два месяца. Кокичи и Шуичи были солидарны в том, что время от их бесед хоть и не стало волшебно быстрым, но однозначно не таким медленным, как было раньше, а значит, что что-то всё же пришло в движение. Однако не всё было так хорошо. Ноги Кокичи по-прежнему не двигались, оставаясь мёртвым грузом. Он даже начал открыто на это жаловаться, активно расточая эпитеты. Шуичи никогда не позволял себе его за это порицать, но скрывать собственное уныние ему тоже было всё тяжелее. Как бы ни было стыдно и даже странно в этом признаваться, в болезненном и истеричном воображении Шуичи убийственная игра медленно начинала растворяться. Конечно, он о ней не забыл — будто о таком забудешь, — но она словно отступала, уступая место новообретённым проблемам, пусть те и вытекали из предыдущей. И всё же — и это весьма показательно — думал он об этом редко, и, что самое главное, игра перестала возвращаться к нему во сне. Каким бы диким ни было это откровение, но сейчас убийственная игра казалась бутафорией (технически, ею она и была), пусть и въедливой. У Шуичи была проблема, с которой он не находил сил поделиться даже с Кокичи, а они к этому моменту (отбрасывая то, что всё же Сайхара не всегда был способен понять собеседника) значительно сблизились. Хотя он допускал, что Ома догадывался. Шуичи был в разладе с самим собой. Время от времени, когда уличная собака — всё та же — бегала к нему во двор, он вспоминал о трупе кошки. Затем бросал взгляд к сложенным в ряд ножам на кухне, а дальше перед ним виднелась только яркая картина такой же разорванной дворовой псины. Но это всё, конечно, было только у него в голове. Недолго и вязко, как тина, а потом он находил в себе силы отвадить от себя эти зыбкие тени. И тем не менее они были, преследовали его, и он не был готов сказать, что всегда будет в силах избавляться от них прежде, чем невольно что-то сделает. Самым страшным было, когда они приходили, пока он был с Кокичи. Всегда кратко и редко, но когда на него накатывало маниакальное, трудно сдерживаемое желание ломать чужие кости, подкрадывалась тошнота и омерзение. И всё же постоянное повторение одного и того же вызывает привыкание, поэтому со временем Шуичи вовсе перестал помнить эти ситуации. Знал, что они случились, но обстановку — едва ли. Самым ярким его воспоминанием всё ещё оставалось разорванное кошачье брюхо. Как-то раз Кокичи сказал фразу, которая слабо относилась к недугу Сайхары, но придя домой тот всё же провёл некоторую параллель и часто отдавался мыслям об этой цитате: — Понимаешь, Шуичи, мы способны привыкнуть даже к чуду. В общем-то, это такая особенная человеческая черта — способность адаптироваться и делать норму из чего угодно. А привыкнув к чуду ты воспринимаешь его как должное, пока вовсе не перестаёшь удивляться. Мы буквально окружены чудесами, которые перестали таковыми воспринимать. Слово «чудо», правда, ассоциировалась с чем-то хорошим и светлым, как Санта-Клаус, зубная фея или что-то в этом роде. Однако скребущее желание что-то нежно обнять и сразу же придушить, такое несвойственное твоей мягкой личности, — тоже своего рода чудо, и даже с этим можно начать свыкаться. Да, ему было страшно от самого себя, но уже не так страшно, как раньше, потому что он потихоньку начинал привыкать, как привыкаешь к бородавке или родимому пятну на лице, даже если оно тебя жутко уродует.***
В какой-то из дней — кажется, это был понедельник, да, точно, понедельник, — Шуичи вышагивал расстояние от главного входа больницы до безымянной палаты. Тогда, словно ощущая, что что-то должно случиться, Шуичи снова начал краситься, как красился когда-то. И выглядел он, в общем-то, чудесно, совсем не казался обременённым какими-либо заботами. Безукоризненный и лёгкий. Но до палаты ему в тот день было дойти не суждено. Он уже был рядом и мог бы пройти тот самый кабинет, где его в первое посещение неприлично долго задержали, но в этот раз дверь снова открылась и оттуда показалась знакомая фигура, перекрывая Шуичи путь. — Здравствуй, Шуичи. Шуичи растерянно поднимает глаза. Уже тогда он знал, что его задержат. Просто знал. В принципе, он всегда был уверен, что эта встреча неизбежно случится, рано или поздно, даже если бы они просто случайно пересеклись в холле. Но, встретившись с ним здесь, Шуичи просто не оставили никакого выбора. — Пожалуйста, зайди-ка ко мне ненадолго. Я так давно тебя не видел. «Уж сомневаюсь, что вы скучали» Он заходит вслед за мужчиной, проскальзывает мимо и садится туда же, где сидел в прошлый раз. Мысленно Сайхара отдавал себе отчёт, что его никто ни к чему не принуждал и он мог бы идти по своим делам дальше. Но — зовите это интуицией — осознавал, что так лучше не делать. Незачем лишний раз тревожить пчелиный улей. Страшнее всего было думать о том, что если он не будет идти на встречу, то Кокичи могли бы перевести, и тогда уже вряд ли бы Шуичи Сайхаре сообщили, где он находится. И если бы кто-нибудь месяца три тому назад сказал ему, что его бы это встревожило, то он бы подумал, что у кого-то шарики за ролики заехали. — И вам добрый день. Шуичи сказал это настолько вежливо, насколько мог, и всё равно звучало грубовато, с какой-то намекающей ноткой. «Ватсон» с нечитаемым выражением лица сел напротив. — У нас обоих наверняка много дел, Шуичи. Так что я предлагаю сразу начать подступать к сути дела. Скажи, как идут твои встречи с Кокичи? Шуичи начинал понимать, почему ему не нравился этот человек, пусть их прошлая встреча, несмотря некоторые неудобные моменты, и прошла относительно неплохо. Он ему не нравился потому, что Шуичи не раз замечал — особенно сейчас, — как тот изучающего на него смотрит. Как на аскариду под микроскопом. Если в прошлый раз, как казалось, «Ватсон» смотрел на него покровительственно, то сейчас в этих глазах не было никакой теплоты. Кокичи тоже любил долго пялиться, не давая и секунды отдыха от своей ненавязчивой охраны, но он всегда смотрел с каким-то непередаваемым восторгом и интересом, и Шуичи чувствовал себя не бактерией, а ещё одним чудом света. — Нормально. У нас было много времени узнать друг друга, и я думаю, что мы отпустили наши... прошлые обиды и разногласия. Что было чистой правдой. Кокичи, живущий в нормальном мире, был крайне эрудированным и харизматичным молодым человеком. Не без изъянов, но плюсы однозначно перекрывали всё остальное, и Шуичи уже на него не злился. Ещё в шестой суд перестал, на самом деле, но ныне он вовсе простился со старыми обвинениями. В общем-то, говоря коротко, он простил его. — Это хорошо. Очень хорошо. А Кокичи, как ты думаешь, тоже отпустил ваши прошлые разногласия? Этот вопрос уже был сложнее. Шуичи сам им задавался. Кокичи не высказывал свои обиды как таковые, или всё же высказывал, но никогда не прямо, выбирая более элегантный путь. Шуичи хотел бы ответить, что да, они взаимно простили друг друга. Но загвоздка была в том, что инвалидность Омы так и оставалась эмоциональным блоком, результатом травмирующего опыта, и если ноги всё ещё не двигались, то было логично предположить, что Кокичи всё ещё не способен перешагнуть свою трагедию, а ты невольно был её частью. Шуичи задумался. — Думаю, что он простил наши разногласия. Но... не всё остальное, понимаете. Это не было вопросом, потому что доктор, имеющий на Кокичи обширную сводку, обязан был понимать. — Да, понимаю. Как думаешь, что следует делать дальше, Шуичи? Шуичи в свою очередь проявил праведное негодование. — Мне-то откуда знать? Я не врач, в отличие от вас. И я сам всё ещё оправляюсь от своих собственных проблем. — Я знал, что ты так отреагируешь. «Тогда зачем спрашивали?» — Шуичи, есть проблема. И заключается она в том, что никто не знает, что делать с Кокичи Омой. У нас случались инциденты, когда некоторые ученики долго приходили в себя, но Кокичи не подаёт никаких результатов уже достаточно длительный срок и только стагнирует. Боюсь, что скоро мы просто не сможем его содержать. Не выразить, как Шуичи взбесили эти слова. Не то что расстроили или разочаровали, а именно взбесили. — Вы заставили нас играть в эту чёртову игру, подвергая риску наше здоровье, а теперь заявляете, что больше не сможете кому-то помогать? Вы издеваетесь, что ли? Тот вскинул руками, глядя на Шуичи, как на капризное дитя, отчего Шуичи ещё больше захотелось накинуться с обвинениями. — Вас никто не заставлял. Каждый из вас был предупреждён, вы сами пришли на прослушивание и даже подписали договор. Ваш класс убил шоу, и тем не менее мы всё равно оказали каждому такую же помощь, какую оказывали всем. Даже у тебя, — здесь он сделал особенный акцент, — Шуичи, есть место, где жить, еда, которую можно есть, электричество, вода, одежда, всё нужное для досуга, тебе не нужно ходить в магазин, чтобы получать всё необходимое, и тебе достаточно одной смс, чтобы тебе привезли всё, чего бы твоя душа ни пожелала. Тебе позволили посещать это место без пропуска в качестве исключения. И ты всё равно убеждён, что мы издеваемся над вами? — Но Кокичи не нужно всё это! Ему нужны его ноги и здоровая психика. Вы что, просто собираетесь бросить его сейчас? Тебе, вообще-то, всё это тоже нахер не сдалось, ты бы и сам не отказался променять всё на здоровую психику. Но выбирать как-то не приходится. — Конечно нет. Мы не собираемся выбрасывать его на улицу, если ты об этом подумал. Мы дадим ему такое же место для жилья, как у тебя. И сиделку, которая будет ему помогать... — Да он будет ненавидеть эту сиделку, вы же знаете. — Ты не дал мне договорить, Шуичи, — укоризненно. Шуичи нехотя умерил свой пыл. — Да, ты прав, скорее всего он будет её ненавидеть и отреагирует так же, как ты сейчас. Поэтому, помимо этого варианта, мы предоставим ему возможность эвтаназии. Если он посчитает, что так будет лучше, то мы готовы предоставить все условия. Сердце билось в горле, в голове било набатом, а Шуичи смотрел и не мог двинуться, как будто все мышцы разом заснули. Страх вызывала не столько мысль о том, что Кокичи могут предложить эвтаназию, сколько твёрдая уверенность в том, что Кокичи согласится. Гордость просто не позволит ему всю оставшуюся жизнь жить со шваброй, помогающей ему вытирать задницу, принимать ванну и ложиться спать. Шуичи знал это, потому что Кокичи ему об этом — но в более юмористической форме — рассказывал. — Но ведь так нельзя! Вы ведь сами знаете, что он выберет! — У меня связаны руки, Шуичи. Мы не можем себе позволить держать его тут вечно. Ох, Шуичи, после всего пережитого-то в твоей оленьей черепной коробке должна была окрепнуть мысль, что есть те, кому в принципе поебать, кого усыплять, если они отвечают согласием. Повисла тяжёлая пауза, как после органа. — Зачем вы мне это рассказываете? Всем было бы проще, предупреди вы меня постфактум. — Потому что у меня есть для тебя предложение, Шуичи Сайхара. И я хочу, чтобы сейчас ты внимательно меня выслушал. И Шуичи слушал, даже не сомневайтесь. Затих, тщетно пытаясь отогнать ворох мыслей, и ловил каждое слово. — Я убеждён, что одна из причин, по которой мы не можем ему помочь, — наша неспособность создать для него необходимые условия. Дети, выращенные в некомфортных домашних условиях и заработавшие благодаря родителям букет расстройств, быстрее идут на поправку, когда начинают жить отдельно. Кокичи наверняка понял, что в его палате не так и почему она именно такая, как и ты, я думаю, тоже, — Шуичи кивнул. — Мы не можем позволить себе отказываться от этого, потому что не можем быть до конца уверены, что он ничего с собою здесь, — снова акцент. «Здесь» звучало инородно, больно звонко в сдержанной манере говорить, — не сделает. Он также не раз жаловался на персонал. Честно сказать, я почти что уверен, что дело было не в персонале, а в его желании высказать, что ему здесь не нравится, — тут рассказчик дал себе паузу. Позже, прогоняя этот диалог в голове, Шуичи пришёл к выводу, что паузу, в сущности, тогда дали ему, чтобы он был в состоянии воспринять всё, что последовало дальше. — Возвращаясь к началу, мы не в силах дать ему то, чего он желает. Ему не идёт на пользу пребывание здесь, и он не согласится на одну из наших сиделок просто потому, что, ну, таков его характер. Но ты, Шуичи, — доктор показал на Шуичи пальцем, что прибавило его словам веса, как прибавляло Кокичи, когда он упирался на локти, — ты мог бы. По крайней мере мог бы попробовать. Мы готовы предоставить вам обоим новое место: три комнаты, чтобы личное пространство было всегда, гостиная, туда перевезут все твои личные вещи, приготовленные личные вещи Кокичи, вам будут привозить еду на двоих, медикаменты, вам будут потакать в любых материальным желаниях. В общем, мы готовы предоставить все блага. Взамен на это, сейчас слушай особенно внимательно, — Шуичи невольно придвинулся ближе, выражая, что следует указанию, — ты возьмёшь на себя ответственность. Больше никаких спиленных углов и окон без ручки. Если он что-то с собой сделает, то это будет на твоей совести. Если ему не будет становиться лучше, то это так же будет на твоей совести. Умрёт от голода, обезвоживания, скуки, чего угодно — всё это будет только на тебе. Мы не собираемся взыскивать с тебя что-либо, если таковое случится, однако ты должен быть готов к тому, какое влияние это окажет лично на тебя. Ты будешь заботиться о нём, и если ты не справишься, то к этому мы не будем причастны, — он взял паузу, откидываясь на спинку кресла. — Я оставлю тебе номер, но ты сможешь позвонить по нему только в том случае, если нам нужно будет забрать труп. Если ты возьмёшь его, а затем захочешь отказаться, то, увы, мы не сможем ответить на твою просьбу. Я хочу, чтобы ты осознавал: заботиться о больном человеке не просто. Особенно если этот больной человек — весьма эксцентричная личность, — Шуичи хотелось возразить, потому что Кокичи за это время стал ему другом. Кокичи взаправду был эксцентричным, но ему не понравилось, как было произнесено это слово. С таким скрытым пренебрежением. — И ты должен это понимать, если надумаешь согласиться. За сим я закончил. Комната погрузилась в молчание. Мертвенно тихое и как никогда враждебное. Увядающие за окном листья деревьев, невозмутимые, словно вода в болоте, застыли в этом моменте. Ни малейшего ветерка, ни одной птичьей трели (хотя окно в кабинете было приоткрыто), ни единого шороха. Всё стало неподвижным и неземным под этим набухшим, погружающимся во мрак моментом. Шуичи долго сидел с опущенной головой. Мысли у него на самом деле не клеились, одна сменяла другую, как плёнка в старых камерах, и когда он всё же начал говорить, собственный голос показался ему каким-то далёким и чужим. — Я обязательно должен решить сейчас, или вы дадите мне время? — Неделя, не больше. Но будет лучше, если ты дашь ответ в ближайшие три дня. Я не могу гарантировать, что от меня не потребуют решения на его счёт позже. Сжатые сроки — любимая уловка мошенников. Или не очень чистых на душу людей, подумал Шуичи. — А что, если Кокичи не захочет со мной жить? Доктор усмехнулся. Точно так же, как в их первую встречу. — О, на сей счёт можешь не волноваться. Я спросил его за час до того, как встретился с тобой, разумеется не упоминая другого выбора, который мы можем ему предоставить, — и он ответил положительно. Его не смутит жить с тобой, но вот что до тебя — нам ещё предстоит узнать. В тот день Шуичи так и не увидел Кокичи. Он покинул кабинет и сразу направился к выходу, не оглядываясь. Было некрасиво так нарушать традицию, но Шуичи был твёрдо уверен, что если он сейчас его увидит, то вывалит всё как на духу, от начала и до конца, и будет просить не соглашаться на эвтаназию. И извиняться, что не может так быстро дать ответ. Кокичи однажды спросил: готов ли ты тащить на себе ободранную кошку? Настало время наконец-то закрыть этот вопрос. И если готов, то на сколько тебя хватит?***
В последний день сентября Шуичи, измотанный и нервный, вернулся в своё всё ещё едва ли обжитое жилище. Людьми в этом месте так и не пахло, хотя Шуичи уже успел прожить тут достаточно времени, чтобы характерные признаки появились. Ничего удивительного: если он ездил к Кокичи, то возвращаясь домой быстро ужинал и валился спать. Если же не ездил, то почти весь день проводил в кровати, читая или без единой мысли глядя в потолок. Он лёг на ту же самую кровать и в тот мрачный день, и когда простыни прогнулись под его весом, у Шуичи в голове словно сработал какой-то рычаг, запустивший неприлично долгий и несвязный мыслительный процесс. В качестве необязательного примечания: Шуичи Сайхара вовсе не собирался считать себя злодеем, если бы отказался от предложенной ему затеи. В какой-то момент он нашёл в этом какой-то извращённый юмор, ведь как раз убийцы и падки на такие заявления. Убийцы способны с непоколебимым, трогательным упорством доказывать, что в них не было и нет злого начала. Более того, они всеми силами готовы стараться выставить себя в выгодном свете. Вспоминая формулировки, используемые безымянным врачом (у Шуичи отпало всякое желание даже в мыслях звать его по названной кличке. Просто из вредности), Сайхара всё больше осознавал, что у того много сходств с уверенными в своей чистоте душегубами. Чем больше человек пытается доказать, что сложившиеся обстоятельства, — не его вина, тем больше повода задуматься, не полон ли этот человек дерьма. Конечно, мнить из себя великую добродетель Шуичи тоже не собирался. Но и последним ублюдком за поселившиеся тогда в его голове сомнения он бы себя не назвал. В этой молчаливой дискуссии с самим собой он встал на самую — увы, но это правда, — паршивую позицию, именуемую серединой. Середина — это либо трусливый нейтралитет, либо неопределённость. Лучше, конечно, когда это неопределённость, но не то чтобы его это радовало. И тем не менее факты были однозначны: отказываясь от предложенной ему идеи Шуичи Сайхара оборвёт чужую жизнь. Продолжая эту мысль, если рассуждать непредвзято, свою жизнь, разумеется, оборвал бы и сам Кокичи, выбрав добровольную смерть (и чем больше Шуичи об этом думал, вспоминая их беседы, тем больше убеждался, что Кокичи бы выбрал именно её). Тем не менее даже если бы он выбрал жизнь с сиделкой, то ситуацию бы это не спасло. В таком случае Кокичи Оме бы предстояли долгие, мучительные года, в которых его ноги точно бы атрофировались, а мозги сдали под выписываемыми ему препаратами. Но Шуичи не мог гарантировать, что того же самого не случится, если он согласится. И что наверняка привело бы в ужас не только его, но и в пример гордого Кокичи, Шуичи был бы свидетелем, как из того выходит весь дух. По этой причине, как думалось Шуичи, люди предпочитают оставлять стариков в домах престарелых. Ухаживать за ними невыносимо тяжко, а смотреть, как кто-то тебе близкий медленно увядает, ещё хуже. Но Кокичи ещё не стар. Кокичи девятнадцать лет, он забавен, умён, и в нём осталась искра, и всегда страшно и стыдно быть тем, кто её уничтожает, какой бы путь ты для этого ни выбрал. Не добавляло вдохновения и осознание того, что все попытки анализа здесь, в общем и целом, были бессмысленны. Кокичи был — если верить словам доктора — только рад жить с Шуичи. А значит, что даже если бы Шуичи крупно проебался, то курок взвели они оба. Кроме того, никакого подобия быта у него не было. Ему никто об этом не говорил, но существовало негласное правило, что бывшему участнику Данганронпы — тем более тому, который уничтожил шоу, — лучше не показываться на улице. Он сомневался, что кто-то бы ему воспротивился, но также очевидно было и то, что он мог привлечь к себе слишком много нежелательного внимания, и это бы совсем его удушило. Его всё ещё мучили нежелательные приступы — резкие и лишённые всякой последовательности. Лёжа на кровати он удивился, что за весь состоявшийся тогда разговор его второе «я» не выказало желания приложить доктора головой об стол, хотя ситуация располагала; Шуичи был на пике эмоций. Но заявлять, что проблема пропала вовсе, было бы как минимум самонадеянно. Говоря кратко, это было одно из тех на самом деле редких решений, которые нужно принять не разумом, а сердцем. А Шуичи был убеждён, что его сердце находится в непрерывных метаниях. Но в действительности, рассуждая об этом года спустя, Шуичи наконец-то признался себе, что его сердцу не нужно было много времени, чтобы дать ответ. Оно дало его ещё до того, как хозяин его принял. Кокичи был прав, почти во всём прав — это тоже дошло до Шуичи далеко не в ту осень. «Первая мысль — лучшая мысль»***
В среду, второй день октября, Шуичи Сайхара снова шагал по кафельному больничному полу. Звон маленького каблучка его туфель тогда словно выкрутили на максимум, и чем ближе Шуичи подходил к двери злосчастного — и, к слову, такого же безымянного, как палата Кокичи — кабинета, тем громче становился звук. Он зашёл без стука, застав доктора на том же стуле, который он всегда занимал в их разговоры. Тот не выглядел удивлённым чужим появлением, но на сей раз его глаза были вежливо-изучающими, а не тем унизительным нечто, отложившимся в памяти Шуичи. — Если мне нужно что-то подписать, чтобы забрать его, то я готов. Только дайте мне ручку. И его резкий, уверенный тон заставил доктора — еле заметно — изменить взгляд. Шуичи, ничуть не стесняясь себя, испытал тихий триумф («если ты думал, что только у тебя здесь есть право удивлять и ставить в ступор, то подумай ещё раз, говнюк»). И даже не поскупился выразить своё ликование лёгкой улыбкой. — Нет, ничего не надо. Это исключительно устное соглашение, — что посеяло ростки сомнения, действительно ли они будут выполнять все озвученные условия, но Шуичи даже не сомневался, что будут. Пусть только попробуют не выполнять. — Ты уверен? Всё ещё на седьмом небе от своей решимости и нахлынувшего адреналина, Шуичи выдал без тени сомнения: — Не представляете себе, насколько. Если бы Шуичи, много лет спустя, оказался в аналогичной ситуации, с чистым разумом и без пережитого эмоционального всплеска, он бы, без всяких раздумий, сказал бы то же самое. Даже не сомневайтесь, чёрт возьми.***
Когда октябрь окончательно вступил в свои права — тогда октябрь был особенно промёрзлым, и, что удивляло ещё больше, выпал снег, — Шуичи снова стоял перед дверьми палаты. Это был недолгий, в будущем окончательно покрывшийся туманом миг, в который Шуичи засомневался в принятом решении, совсем чуть-чуть. Так случается всегда, когда ты совершаешь важный шаг: решительная уверенность на мгновение уступает сомнениям, а затем ты возвращаешься в норму. Кокичи потом скажет, что чувство, охватившее его тогда, было не сомнениями, а обычной тревогой. Множество артистов нервничает, прежде чем выйти на сцену, и тем не менее они никогда не жалеют, что на ней оказались. Главное — найти правильное слово для своих душевных тяжб. Но Шуичи набрался сил и отбросил их в сторону, когда — наконец-то! — увидел перед собой Кокичи, сидящего на кровати всё в том же положении. Он ему улыбнулся и, прежде чем Кокичи бы открыл свой незатыкающийся рот и задал логичный вопрос, а где это Шуичи пропадал столько времени (да, он не навещал его с того самого дня, когда доктор остановил его по пути в палату. Боялся, что Кокичи начнёт разговор об их возможном — ему всё же задавали вопрос по поводу сожительства с Сайхарой — съезде, а Шуичи не найдётся с ответом, опасаясь, что всё может сорваться. Но для себя он называл это желанием устроить сюрприз), вместо всякого приветствия сказал: — Готовься, Кокичи. Ты переезжаешь. Ома посмотрел на него со скептицизмом. — Врёшь. — Не поверишь, но нет, не вру. Кокичи заливисто рассмеялся. — Не переоценивай себя! Лжец из тебя всё ещё полный отстой. Тебе бы банально духу не хватило врать мне о таком, не то что скрываться. — А ты выёбываешься много, но я же не жалуюсь. — Эй, прекрати быть таким грубияном к бедняге, у которого сегодня праздник! Шуичи, бессердечная сволочь! Как я могу жить с таким ужасным человеком? Господи, Шуичи был готов поклясться, что у того из глаз слёзы побежали. А вы только посмотрите на это театрально-истеричное выражение лица! Шуичи, войдя во вкус, скорчил невинное, ничего не понимающее выражение лица, даже характерно голову чуть набок склонил. — А? А с чего ты взял, что я с тобой жить буду? У Кокичи тут же все слёзы пропали, и он посмотрел на Шуичи — который от этой картины кое-как сдерживал смех — с абсолютно каменным выражением. — Чего? Вы меня что, коллективно сраным хиппи продать решили? И тут Шуичи всё же не сдержался, смеясь громче, чем того на самом деле эта реплика заслуживала. — Ага, панкам подзаборным. Всё, хватит дурачиться. Нужно собираться. Позже (да-да-да, опять!) Шуичи поймёт и рассмеётся с того, насколько же нелепо было говорить человеку с парализованными ногами собираться. Он будет звонко над этим смеяться, потому что Кокичи ему об этом напомнит за завтраком, и, Бог свидетель, Шуичи потом двадцать минут не сможет избавиться от икоты. Но тогда в беспокойном ожидании он говорил ещё много глупостей и путал слова. А Кокичи ему беспрестанно поддакивал, и их диалог превращался в бесконечный обмен глупостями, а быть глупыми вместе уже не так стыдно. Шуичи ненадолго вежливо выпроводили за дверь, потому что Кокичи нужно было переодеть. Можно было слышать, как медсёстры просят того не двигаться лишний раз, —просунь руки в рубашку, да не так, вот, теперь нормально, — но, видимо, его охватило то же предвкушение, что и Сайхару, подслушивавшего по другую сторону, и напоследок Ома всё же успел испортить кому-то настроение. Затем его вынес на руках один из санитаров (Кокичи сказал, что лучше бы его понёс Шуичи, и последнему стало невероятно стыдно за эту реплику), вместе с ним вышли ещё двое, а следом медсёстры (видимо, те же самые, которые его переодевали), и Сайхара так и не понял, к чему была такая толпа, которая к тому же проследовала с ними до самой машины. Напоследок, когда Кокичи уже усадили, а Шуичи всё стоял рядом и уже готовился занять своё место, он увидел — и как-то машинально его так назвал — Ватсона. Он стоял у главного входа в одном плаще, хотя мороз стоял лютый, и, когда их с Шуичи взгляд пересёкся, поднял правую руку и помахал ему. Шуичи в ответ только отстранённо кивнул и забрался в машину, больше не смотря в ту сторону. Некоторые вещи в нашем мире особенно въедливые. Окно, в которое смотрел Кокичи, было с противоположенной стороны от входа, и Шуичи был этому несказанно рад, ведь это избавило его от нужды отвлекать Кокичи на разговор. Пытаться вести беседу в сопровождении двух молчаливых дылд было бы весьма неудобно. Почему-то этот отрывок их хроники Шуичи дался с огромным трудом. Может быть потому, что вся их история, пролёгшая тогда, была неразрывно связана с множеством дней и ночей, похожих друг на друга: истерзанные нервы, недопитые таблетки, количество потребляемой жидкости меньше нормы, бесконечное ожидание, когда один день сменит другой и жить станет немного интересней. И когда машина дала старт, Шуичи сидел не шевелясь, стараясь ни о чём не думать. Было такое ощущение, словно он ждёт чего-то, что помогло бы развеяться и обрести какую-то однозначную уверенность в будущем, сняло напряжение, хотя ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем он не мог вообразить ничего подобного. Казалось, их дорога заняла вечность, и это было весьма близко, потому что ехали они четыре часа, что было ровно в половину больше того пути, что Шуичи ездил раньше. Его вещи начали забирать и перевозить ещё несколько дней назад, однако он, как и Кокичи, ехал в неизвестность, понятия не имея, что из себя представляет их пункт назначения. Впрочем, на третий час он будто потерял к этому вопросу всякий интерес. Кокичи молчал всю дорогу, безустанно смотря в окно. Не будь стёкла затонированными, Ома был бы похож на маленького жителя хрустального шарика, смотрящего на огромный мир из своего, но в тысячи раз меньше. Шуичи не хотел мешать его восторгу, а потому откинувшись на спинку кресла закрыл глаза, пробыв в лёгкой дрёме остаток пути.