Не все птицы певчие🕊

В каньоне Ихлары темнело рано. Как только солнце пряталось за край огромного горного разлома, на стойбище разбойников сразу же опускался мрак, становившийся всего через каких-то пару часов непроглядным. Члены шайки подолгу грелись у костра, а потом от скуки заваливались на тюфяки на полу пещеры и крепко засыпали, правда не все. Были и те, кто по ночам охранял логово, ведь у Волков были и враги, немало врагов. — Пойду прогуляюсь до реки. Скоро вернусь. — сообщил бородатому головорезу Дервиш и тихо побрёл на шум воды. Он знал, что если не вернётся через полчаса, за ним пошлют, а если не найдут, отправят погоню. Тем не менее, обдумывал побег, поэтому под тяжёлыми валунами на берегу устроил схрон. Там лежало то, что удалось умыкнуть за месяц незаметно: старый ржавый нож, заточенный о камни, кожаная лошадиная сбруя, кисет с золотом. Каждый раз, когда Дервиш давал деньги членам банды или рассчитывался за что-нибудь, старался незаметно положить в свой карман одну монету, благо разбойники считали плохо и обмануть из было не сложно. План был таков: дождаться, когда большинство бандитов уйдёт на очередное дело, отвлечь оставшихся поиском денег из общака, а в это время увести под каким-нибудь предлогом лошадей на водопой к реке. Обычно этим занималась Бабушка, но в последнее время ей всё чаще нездоровилось. Потом следовало забрать спрятанные вещи из тайника, запрячь коня и быстро покинуть каньон по крутой тропе. Оставалось дождаться подходящего момента. Дервиш снял сапоги и опустил ступни ног в бодрящую речную воду, прохладную даже поздней весной, когда днём стояла жара. В самом широком своём месте в полноводье Ихлара была не больше десяти метров, её не представляло никакой сложности ни переплыть, ни перейти вброд. Как обычно, все мысли были лишь о Хандан. Должно быть, сейчас в Стамбул уже пришли вести о его гибели. Это станет для неё ударом, но ещё большим ударом будет правда, написанная в прощальном письме. Только бы Кеманкеш не спешил отдавать ей это признание, только бы забыл о нём хотя бы на время! Тот разговор на конюшне накануне его отправления в Анатолию, заставил Дервиша переосмыслить последствия своего давнего греха. Мустафа знал о том, что он не родной в своей семье и это многое меняло. За нежеланием слышать о своих настоящих родителях крылось гораздо большее — глубокая обида, оставившая незаживающую рану в душе с самого детства и по сей день. Дервиш не хотел, чтобы сын всю жизнь винил мать, бросившую его. Он один во всём свете знал правду и хоть и не имел мужества раскрыть её при жизни, глядя в глаза, не хотел, чтобы эта тайна ушла с ним в могилу. Так в ту ночь в тубусе появилось второе письмо, адресованное Кеманкешу. Каждое слово, каждая строчка написанного теперь бесконечно крутились в голове, не оставляя ни днём, ни ночью. «Сынок, если ты читаешь это, значит меня больше нет, ведь я верю в твою порядочность и в слово, которое ты мне дал. В жизни мужчины иногда случается позорное время, которое невозможно оправдать и трудно вспоминать, не то, чтобы говорить о нём. Мне очень сложно писать это признание, но я должен это сделать, ведь тебе нелегко будет построить будущее, не зная своих корней. Я, Дервиш Мехмед Паша, османский Визирь, трус и негодяй — твой отец…» Мужчина преклонного возраста поморщился, вынул ступни из бурлящего потока и поставил их на всё ещё тёплый большой камень, нагретый дневным солнцем, ожидая, когда они обсохнут, обдуваемые ветром. Мозоли от грубой кожи сапог неприятно пощипывали, стягивая кожу на пятке и около мизинца. Также тянуло его нутро последние тридцать пять лет с того дня, когда он исполнил жестокий приказ бессердечной Султанши. »…я был слишком молод, двадцать три года от роду, хотел отличиться, быть замеченным, получить повышение по службе, где мог бы проявить все свои способности, вместо этого меня, простого янычара, определили в личную охрану Сафие Султан. Она давала мне разные поручения и я, чтобы выслужиться, исполнял их беспрекословно, какими бы ужасными они не казались. После смерти сына, Султана Мехмеда, Султанша решила избавиться от невестки и прибрать всю власть в Империи к рукам через регентство над своим внуком Ахмедом. Хандан Султан следовало похитить и обесчестить, лишить права находиться рядом с её детьми. Я её тогда почти не знал, видел лишь издалека, но жалости не проявил, исполнил, как велено, лично…» Дервиш присел на берег, на постепенно остывающую землю, покрытую свежей сочной травой. По подсчётам у него оставалось минут пятнадцать, не больше, потом нужно было возвращаться в стойбище. Он снова вспомнил тот злосчастный день. Память оказалась хитрой ловушкой, не дающей забыть собственной низости. Её нельзя было стереть и с ней приходится жить изо дня в день, даже спустя десятилетия, когда ты из незрелого юнца превращаешься в беспомощного старика. Она душила, лишала покоя и сна, она убивала твоё настоящее и будущее. Молодая, благородная, богато одетая женщина, связанная верёвками, с кляпом во рту, корчилась на брошенном на полу топчане, извивалась, протяжно стонала. В глазах был такой страх, что не забыть до последнего дня. Рядом, на холодном камне, валялась корона, перекошенная от удара при падении, рассыпана нитка крупного перламутрового жемчуга, скрипевшего под подошвой сапога при каждом шаге. Женщина… Янычары, выращенные из мальчишек, отобранных в христианских семьях в качестве налога, девширме, давали своего рода обет безбрачия до определённого возраста. Жениться войнам строго воспрещалось, ведь тогда они привязывались к семье, а значит, больше думали о собственной шкуре, меньше рисковали ради блага Империи. Некоторые, не многие, ходили в таверны искать утех за акче, но не Дервиш. Он брезговал, питал отвращение к продажным девицам и тем, кто предлагал свои любовные услуги всем и каждому. Лишь однажды, в восемнадцать, переступил порог публичного дома и больше туда никогда не возвращался. И вот теперь перед ним была белокожая, привлекательная госпожа, за любовь с которой ещё и щедро платили. Пряча своё лицо по самые глаза, он приблизился вплотную и снял со связанной пленницы туфли, поставив их аккуратно парой к стене. Молодая Султанша отчаянно замотала головой — единственное, что могла в этом положении. И тогда он решил, что будет лучше, если она ничего не запомнит, не будет страдать, сопротивляться, мучиться воспоминаниями о насилии. Похититель взял в руки бежевый женский платок с вышивкой, ненароком оброненный жертвой и облил её едкой жидкостью, при вдыхании которой в сознании наступал полный мрак. Потом мрак случился и в его голове. Он до сих пор с трудом вспоминал, как разрезал верёвки, сковывающие тело, как вспарывал ткань платья, как прикасался губами к пышущей жаром жизни нежной розовой коже. В тот ужасный день зародилась его вина перед Хандан, глубокая, пожирающая, выжигающая всё изнутри. С того момента и вплоть до женитьбы он не прикоснулся больше ни к одной женщине, не мог. После карьера Дервиша резко пошла в гору. За какие-то четыре года из обычного бастанджи он превратился в Пашу и личного советника Сафие Султан. Только вот женщина с пронзительными голубыми глазами так и не оставляла его, преследовала во снах, плакала, умоляла не прикасаться, не причинять зла. Однажды юный Султан Ахмед тяжело заболел бронхитом и велел бабушке привезти во дворец свою Валиде, чтобы на случай чего проститься. Молодая Султанша сильно плакала, убивалась по сыну, а дочь, Дильруба, её даже не узнала и не подошла, спрятавшись за юбкой Сафие Султан. Укор совести стал ещё больнее. Тогда Дервиш понял, что не просто осквернил тело женщины, а разлучил любящую мать с детьми, покусился на священное. Их первая встреча лицом к лицу состоялась в дворцовом саду день спустя после возвращения из Айя Флорьи. Он робел, боролся со скованностью, пытался вернуть пропавший от волнения голос, хотел взглянуть ей в глаза и понять, остались ли там хотя бы слабые искры жизни. Запомнилось, что на Хандан в тот день было надето нежно зелёное платье и в этом цвете он увидел знак, надежду на своё прощение перед лицом Аллаха. Она, кажется, даже слабо улыбнулась ему, поблагодарив за то, что всё это время помогал её Ахмеду добрыми советами, не позволил Сафие сделать из сына такое же безжалостное чудовиже, как она. Часто непреодолимое чувство вины заставляет палача влюбиться в свою жертву. Так случилось с Дервишем. Увидеть её хотя бы издалека стало смыслом всей жизни. Одновременно росло и желание искупить свой грех, исправить допущенную несправедливость. Время Хандан во дворце истекало и вот-вот её могли отослать обратно, воспользовавшись шантажом старой историей о потерянной чести. Между тем, приказы Сафие Султан становились всё жёстче, видя привязанность внука к матери, она готова была решиться на крайнюю меру — убийство невестки. — Устрой что-нибудь. Пожар, ограбление, потоп — всё что угодно. Я не хочу больше видеть Хандан в Топкапы, ни при каких условиях. Пусть она исчезнет с лица земли! — таков был приказ, отданный Дервишу спустя почти пять лет после того, первого, перевернувшего его жизнь. Он не мог допустить этого. Так в утренний чай Сафие Султан попал смертельный яд, добавленный её служанкой. Хатун обязали пробовать всю еду и питьё регента, но девушка успела тайно принять противоядие, а после ещё и скрыть следы преступления, забрав из покоев чашку. А вот её госпоже повезло меньше, она скончалась от внезапной беспричинной остановки сердца. Ни один лекарь не обнаружил следов яда, хотя многие догадывались о причине смерти старшей Валиде. Хандан не знала ни о первом, ни о втором приказе, данном Дервишу Сафие Султан, но однажды он признался, что больше не смог терпеть муку разлучённой с детьми матери и помог регенту отправиться в мир иной. С тех пор началась их преданная нежная дружба, за которой пряталась любовь, сначала тайная, потом явная и, наконец, взаимная. В этих чувствах никогда не было безудержной страсти, но присутствовало много сострадания, желания быть рядом, каждый день дарить своё тепло, поддержку, понимание. Его любовь всегда строилась на искуплении, её — на благодарности. И лишь невидимой красной нитью пролегала ложь, так и не позволившая им стать абсолютно счастливыми. »…всю свою жизнь я живу в муке за тот поступок, в душераздирающем чувстве вины. Мне нет прощения ни за подлость, ни за трусость. Позже я искренне полюбил твою мать и хотел этой любовью излечить её от нанесённых травм. Мне казалось, что я смог, я не знал, даже не догадывался, как они глубоки, не знал о твоём рождении…» Он корил себя, что за все годы так ни разу и не почувствовал зова крови по отношению к Кеманкешу. Они виделись многократно и всегда его сердце упорно молчало. Даже было время, когда Дервиш искренне верил, что Мустафа виновен в смерти Султана Ахмеда, хотел покарать его, казнить собственноручно. Не останови его тогда Хандан, могло случиться самое страшное: смерть сына от рук отца. Потом, когда выдал его Султану Осману, тем самым приговорив, не мог поверить в слова жены, в её отчаянную мольбу о помощи. »…когда Хандан недавно призналась мне, что у неё родился ребёнок после пережитого насилия, я буквально обезумел. Искал тебя по всему Стамбулу, загнав лошадь. Ханзаде Девлет не даст соврать, он ведь был со мной тогда. Тогда я решил, что если не успею спасти жизнь своего сына, если по моей вине он погибнет, то возьму кинжал и вскрою себе вены. Как бы я жил, если бы ты умер? Как бы я смотрел в глаза моей Хандан?..» Кожаные сапоги вновь заняли своё место на ногах хозяина. Он осмотрелся в темноте, вслушался в ночные звуки. Пора возвращаться, иначе начнут искать. И тут недалеко, за кустами, послышались чьи-то глухие шаги.

***

В этот вечер Кесем нашла в себе силы, чтобы спуститься вниз, ко всей семье. Накануне она сделала важный шаг, пустив Кеманкеша в свою постель, чтобы не перечеркнуть его, требовалось вести себя смиренно и во всём остальном, не выказывая свои намерения. Надев одно из своих старых роскошных платьев, из числа тех, что носила во дворце в бытность Валиде, решилась открыть и подарки от мужа. Было заметно, что он подбирал их с особой тщательностью, думая о ней, о цвете глаз и волос, оттенке кожи. Тем не менее, эти серьги, колье и кольца жгли её, как богатства, омытые кровью османских наследников. — Вы так красивы сегодня, моя госпожа. — Булут подал Нериман тонкую диадему — завершающий штрих утончённого образа. Кесем давно не носила таких неброских, элегантных украшений, они ей были не по статусу, но всё ещё к лицу в неполных тридцать четыре. — Ширин Ханым и не снился такой шик, такое роскошество! — Я не собираюсь с ней соревноваться. — Кесем кривила душой. Её натура требовала всегда, везде и во всём быть первой, главной и, желательно, единственной. Даже в тех вещах, которые, казалось бы, должны ей быть безразличны. Спустившись вниз, она удивила всех не только своим посвежевшим внешним видом, но и тем, что наконец решила вести нормальную жизнь, не отсиживаясь в покоях. — Кесем, я так рада видеть тебя! — несмотря ни на что, Ширин казалась искренней. На самом деле, её соперница достигла желаемого, всем своим видом показав, кто хозяйка сердца Мустафы, как и то, что её необычайная красота и привлекательность вне конкуренции независимо от возраста. «Бедная девочка. Милая, кроткая, послушная. С виду идеальная жена. Без гордости, без изъянов, без самолюбия. Вот только вчера наверняка всю ночь проплакала в подушку, когда поняла, что её благоверный утешается со мной». Рядом с матерью стоял Керим. При его виде сердце Кесем умягчалось помимо воли, на несколько минут она забывала о своём горе и мести, кажется, даже лицо становилось светлее. Он улыбнулся, потом подошёл, склонил голову в ожидании, что мачеха подаст ему свою руку для поцелуя. Кесем колебалась, но, не выдержав, всё же протянула ладонь. Влажные детские губы коснулись тыльной стороны, а потом туда же прильнул и лоб. «Совсем как мой Касым. Малыш…» Собрав волю в кулак, снова сделала непроницаемое лицо и заняла место за столом по левую руку от хозяина, прямо напротив Ширин. Керим устроился рядом с матерью, а позже пришла Хандан Султан и села около Кесем. — А где же отец? — спросил мальчик, тряхнув копной тёмно-каштановых волос. Служанка подтвердила, что господин давно вернулся домой, но был занят какими-то важными делами в кабинете. Ожидание длилось уже порядка десяти минут и стало утомительным, когда в столовую вошёл хозяин с потерянным, шальным взглядом. Бровь Кеманкеша была рассечена и на ней застыла капелька бордовой крови. — О, Аллах! Что с тобой случилось? — Ширин схватила со стола белую салфетку и приблизившись, промокнула ссадину. Мустафа в это время смотрел куда-то мимо. Даже не на Кесем, появлению которой должен был бы крайне удивиться, дальше. На женщину преклонных лет с благородными морщинками в уголках глаз и с застывшей в них вселенской печалью и тревогой. — Всё хорошо, не обращайте внимание. — занял своё место за столом и прочитал молитву. — О Аллах! Ради Тебя мы держали пост, в Тебя уверовали и на Тебя лишь уповаем, разговляемся тем, что Ты нам послал. Прости, о Прощающий наши грехи, прежние и будущие! Все приступили к ифтару, Кеманкеш же всё не мог отвести взгляд от Хандан, чем немало её смутил. Поняв это, уставился в свою тарелку, думая о том, что только что узнал и что привело его в бешенство и замешательство одновременно. Хандан же в это время отломила кусок хлеба и заботливо, через стол, протянула его Кериму. »…одно лишь утешает меня: когда моё сердце перестанет биться, я останусь жить в тебе и твоих детях, наших с Хандан внуках. Невольно, по злому умыслу, я дал жизнь и теперь она не иссякнет, а продолжится в вечности. Если тебе хватит сил и великодушия, прости меня, если нет — хотя бы не проклинай…» — Спасибо, Султанша! — Керим уплетал за обе щёки. Глядя на него, нельзя было не улыбнуться, хотя Мустафе и хотелось рыдать как маленькому мальчику. От выпустил свою ярость, как обычно, сражаясь с каменной стеной, поранился и только тогда немного отпустило, стало легче. — Ешьте, мой ханзаде. — с теплотой ответила Хандан. — Кеманкеш, скажи, те люди, которых ты послал в Анатолию, ещё не вернулись? Долго очень… »…второе письмо, моё письмо для твоей матери. Ты можешь отдать его ей, а можешь сжечь и ничего не говорить. В нём моё признание, моё раскаяние, мой крик о прощении, а также слова бесконечной любви, которую я к ней испытываю. Молю Аллаха, чтобы она стойко перенесла правду, не сломалась, на заболела, не возненавидела. Береги её, больше не о чём не прошу». — Нет. Никаких вестей. Рано ещё. Султанша сразу погрустнела, замкнулась в своих мыслях. Как ей сказать? Как? Как не убить словом, не растеребить эту рану? Только не сегодня. Не сейчас. После трапезы Кеманкеш пытался отвлечься, уделил внимание сыну, Ширин и недоверчиво посматривал на Кесем, не зная, что сказать. С одной стороны, её прервавшееся заточение радовало, с другой — настораживало. Но он не мог думать об этом сейчас, так тяжело было на душе, так больно. «Я приду сегодня ночью» — прошептал ей, проходя мимо и этим не оставил места для возражений, просто дал знать о неизбежном.

***

С обеда до позднего вечера прошло достаточно времени и Дильруба успела немного остыть. Шахин отныне был не тем человеком, кому можно было ставить условия, угрожать и требовать. Она сама подняла его до небес, но опустить оттуда на землю было гораздо сложнее. Война в мужем-Султаном не была в интересах властной госпожи. С присущей лишь ей выдержкой, она дождалась конца совместного ужина в султанских покоях и отправила сыновей к себе. — А ты? Разве ты не уходишь, любовь моя? — поинтересовался Шахин, имевший другие планы на ночь. — Нет. Разве место жены не рядом с мужем? Я остаюсь. — Прости. Я сегодня очень устал, хотел бы отдохнуть. — попытался отвязаться, найти повод избавиться. — Я не буду мешать. Просто лягу рядом. — Но… — Никаких «но». Я никакая-то там наложница и не русская девка, которую ты привёз из Крыма. Я Дильруба Султан, дочь Султана, сестра Султана и мать будущего Султана. Я не жду приглашений и не делаю одолжений, я всегда на том месте, которое положено мне законом по праву рождения и праву замужества. — произнесла спокойным тоном, но с вызовом, уверенно. — Значит, вот в чём дело. Ты уже знаешь… — Конечно. Думал, я настолько глупа, что все эти годы тешила себя иллюзиями, будто у тебя единственная? — Ты часто отлучалась в Стамбул и подолгу здесь жила, а я мужчина, живой человек, Дильруба. — Не надо грязных оправданий. Я оставляла тебя одного не потому что так хотела. Я делала это ради нас. Не заставляй меня усомниться в правильности своего выбора! — А иначе что? Свергнешь меня? Отравишь? Пристрелишь? Что?! Какую участь ты мне приготовила? — Шахин тоже держался уверенно, почувствовав силу и власть в своих руках. — Не преувеличивай! Хочешь, зови её, когда меня здесь не будет. От тебя не убудет в конце концов! Одно пойми: эта Анна и все другие, подобные ей, останутся лишь бесправными девками. Даже моя тень выше и важнее каждой из них! Если одна из них забеременеет однажды, никому несдобровать! С этими словами Дильруба покинула покои мужа-Султана и велела звать Лалезар Калфу. — Что прикажете, Султанша? — Запомни и передай другим: все женщины, которые будут приглашены на ночь в покои к Султану Шахину должны пройти через лекаршу и принять отвар от зачатия. Ты меня поняла? — Поняла, моя госпожа! Я прослежу, всё выполню. — Смотри мне! Ответишь своей головой, если что не так!

***

— Старик, ты чего тут? — раздался вопрос из кустов, и Дервиш увидел Курта в его привычном обличии. — Ничего. О жизни думал. Уже иду. — Погоди, отец. Я совета хотел спросить. — мужчины вернулись к реке, чтобы обсудить детали одного предстоящего дела, связанного с деньгами. Разговор длился около пяти минут, наверное, когда раздался топот копыт и ржание двух десятков лошадей. — Что это, Курт? Наши ведь все на месте! — встревожился Дервиш. — Нападение, не иначе. Нас выследили! — Курт достал огромный кинжал и бросился в сторону логова. Его возрастной собеседник было хотел отправиться следом, но затормозил. «А что если это шанс? Что если бежать сейчас, пока суматоха, по темноте? Потом никто меня не хватится, посчитают убитым». Вопрос был лишь в лошади. Без неё никак не обойтись, как не крути. Подождав немного, примерно полчаса, пока не стихнет гул сражения, Дервиш тихо пробрался к стойбищу. Его ждало кровавое зрелище: почти все разбойники в банде Волков погибли. Корчилась на земле от боли и Бабушка, она умирала, харкая кровью и шипя, как змея. — Потерпи! Я не знаю, чем тебе помочь! — прижал рану на руке, но тут же увидел ещё одну, во весь живот. — Курт! Там мой Курт! Ему помоги! Меня оставь! — на этом слова старухи оборвались. Почему-то Дервиш не бросил всё, как хотел, не вскочил на первого попавшегося коня, не помчал прочь. Он пошёл искать Курта, как велела Бабушка. Тот валялся в пещере, без сознания, но всё ещё слабо дышал. Дервиш перекинул его через лошадь, оставив безвольно болтаться по обе стороны от тела кобылы, сам же забрался в седло тёмно-коричневого жеребца и в полной темноте приспустил в сторону тайника у реки.

***

Визит Кеманкеша этой ночью был крайне нежелателен. Кесем всё ещё не отошла от прошлой ночи, вздрагивая от воспоминаний. Теперь же могло начаться всё по новой: его приставания, попытки поцелуев, мучительные ласки… Она переоделась и сидела на кровати в ожидании, настроенная отправить супруга откуда пришёл, сославшись на недомогание. Мустафа вошёл бесшумно, не выдав себя ни шагами, ни стуком двери, лишь лёгкий сквозняк говорил о том, что в покоях она теперь ни одна. — Я же просила тебя…- было накинулась, но тут же осеклась. В таком состоянии Кеманкеша ей ещё не приходилось видеть ни разу. — Что случилось? — Ничего. Сядь! — приказал, смотря на край кровати. Не успело тело Кесем коснуться постели, как Мустафа рухнул на пол к её ногам. Тяжело задышал, уткнулся в острые колени и замер. Ей показалось, что он плачет, но это было не так. Он просто громко всхлипывал, втягивая ноздрями воздух. Потом сильно обхватил двумя руками её ноги и долго не отпускал. Кесем растерялась, не зная, как реагировать на такое проявление чувств, не понимая их природу, их смысл. Ладони сами потянулись к его голове, к чёрным взмокшим волосам, но в последний момент она одёрнула их, как от яркого пламени, боясь обжечься. Неизвестно, сколько бы это длилось, но потом Кеманкеш поднял голову, посмотрел на неё красными воспалёнными глазами, измученными, измождёнными, ищущими поддержки, сочувствия, но не находящими их. — Я бастард. Ошибка. Плод мерзкого насилия. Рождённый вне брака, никому не нужный. Приёмыш, который всегда собирал любовь как милостыню. Знаю, что тебе я тоже не нужен. Но если ты однажды уйдёшь, я умру, погибну. Ты рай, который я сам себе придумал, если отнимешь его у меня, ничего не останется, ни света, ни темноты. Ты для меня сама жизнь. В этих словах было столько всего непонятного, требующего ответов, но главное Кесем усвоила — теперь она точно знала, была уверена, куда бить в будущем, так, чтобы было больнее всего.

***

Приняв в своих покоях утреннюю трапезу — сухур до восхода солнца, как предписывал закон во время священного месяца Рамадан, Хандан собиралась ещё немного вздремнуть. Потом вспомнила о Дервише, сняла с полки тяжёлый Коран, принадлежавший мужу и установив его на деревянной подставке и покрыв голову, стала читать. Успокоение всё никак не приходило, даже через молитву. Будто бы её душа покинула тело и теперь странствовала по далёким неизведанным краям, не находя ни тишины, ни гармонии. — Можно? — в дверь постучали и раздался до боли знакомый голос. — Проходи, Кеманкеш. Ты же знаешь, тебе всегда можно, в любое время дня и ночи. — Хандан поднялась с ковра и обернулась в длинный, как покрывало, платок. Так удавалось соблюсти приличие и не выглядеть неопрятной перед сыном. Она не знала с чем он пришёл, даже не догадывалась. Кеманкеш провёл бессонную ночь в покоях Кесем, не находя себе места и перемещаясь с кровати на диван, с дивана на балкон и обратно. Он всё думал, думал, думал… Что сказать? Как сказать? Нужно ли вообще что-то говорить? Как не убить человека правдой? Как не оскорбить ложью? Султанша протянула руку и дотронулась до его вчерашней ссадины над бровью. Болело. — Знаешь, иногда я смотрю на тебя и вспоминаю своего Дервиша. В тебе живёт его отчаяние, живущее бок о бок со смирением. Какая-то недосказанная боль, тяжёлый душевный надрыв. Ты жаждешь любви, ищешь её, но она же тебя и убивает. Но ты, как и он, всегда упорно идёшь к своей цели несмотря на тысячи стрел, что вонзаются в твоё тело в попытке остановить. — материнские пальцы коснулись щеки, покрытой густой растительностью и Кеманкеш опустил взор, чтобы не смотреть в глаза Хандан. — Султанша, знаю, что не смогу заменить его для вас. Но я хотя бы попытаюсь. Дервиша Паши больше нет, он умер.