***
Жизнь Дервиша проходила в тоске и всё больше в одиночестве, он не знал, чем занять себя, пока Курт целыми днями пропадал в доме Зюльфикара. По-прежнему следил за своим старым имением в надежде увидеть Хандан, сына или маленького внука и иногда ему это удавалось. Только теперь приходилось быть осторожнее, нельзя выдавать себя раньше времени и злить Кеманкеша. — Как ты, старик? — раздался бодрый голос в дверном проёме. Кроме Курта, Дервиша так никто и никогда не называл. Теперь это обращение становилось ему особенно дорогим. — Держусь. Какие новости? — В Топкапы по-прежнему переполох с этой внезапно нагрянувшей войной. Зюльфикар Паша говорит, кому-то придётся ехать на Балканы, чтобы уладить дело, попытаться договориться миром. Венецианцы попросили помощи у французского короля и его войны стягивают свои корабли в Адриатику на случай большой заварухи. — Молодец, что внимательно слушаешь и вникаешь. Думаю, Султан отправит Мустафу. Кого ещё? Если его не будет какое-то время, возможно, мне удастся поговорить с Хандан. Я много думал и понял, что так не может длиться вечно. Она страдает и ждёт меня. Готов рискнуть, во всём признаться, хоть и гложут тяжёлые сомнения, но сначала хочу, чтобы она поняла, как сильно я её люблю, узнала, как я мучился все эти годы от собственного обмана. Рассчитываю на её милосердие. Даже если не простит, прогонит, будет знать, кто отец её сына. Главное, чтобы с ней ничего не случилось… — Эх, старик натворил же ты дел по молодости, но конца жизни не расхлебаешь! — Почему и не хочу, чтобы ты оставался на кривой дороге. Учишься письму по той книге, что я тебе дал? — Мучаюсь каждый вечер, скоро сможешь оценить. Тяжело быть совсем безграмотному грубияну. Я тут белокурой Султанше надерзил, теперь хожу у неё в презренных врагах. — тяжело вздохнул, вспоминая неприятный эпизод. — Атике Султан? — Ей. У неё характер и самомнение, будто у царицы всего мира. Я таких ещё не встречал на своём пути. А посмотришь, никогда не скажешь, что за ангельской внешностью скрывается ядовитая змея! — Курт! Не говори так о дочери Султана, побольше уважения! — Дервиш любил давать наставления своему подопечному, чувствуя свою важность в такие моменты. У этого молодого человека, язык за зубами явно не держался и это срочно требовалось исправить, пока он не попал в какую-нибудь серьёзную передрягу. — Да что в ней такого, чего нет в других? Мы все дети Аллаха, сделаны из одной плоти и крови. Кто дал право кому-либо говорить, что он выше, что имеет преимущества перед другими? Ей просто повезло родиться во дворце, а мне вот выпала доля появиться на свет в покосившейся хибаре. Меня, сироту, выбросили за ненадобностью и потом Бабушка нашла на дороге под боком у волчицы вместе с её приплодом, только и всего. — Мне кажется, Бабушка выдумала эту легенду, не обижайся. — И ты против меня, старик? — скривил лицо. — У кого-то династия и расписанная родословная на триста лет с подвигами и завоеваниями, а бедному Курту нельзя жить, веря в красивую сказку? Я в душе волк, чтобы ты знал! Ладно, смотри, что я тебе принёс. — Дервиш только сейчас обратил внимание на что-то большое, обёрнутое куском ткани, что приволок с собой Курт. Это были настенные часы: в деревянном корпусе, с гравировкой, позолоченными стрелками и перламутровым циферблатом. Часы сами по себе являлись редкостью в Стамбуле, их можно было встретить лишь в домах влиятельных людей и мечетях, где счёт времени имел большое значение для призыва на молитву, а уж такой экземпляр и вовсе выглядел как непозволительная роскошь. По всей вероятности, его привезли из Европы как подарок для какой-нибудь богатой знатной семьи. — Ты что, украл их в доме Зюльфикара? Немедленно верни на место! Сейчас же! — Дервиш вскочил на ноги, полный возмущения. — Чего так кипятишься, отец? Разве я могу, после того, как ты мне всю плешь проел своей порядочностью? Всего лишь взял починить. Сможешь? От сердца отлегло, когда Дервиш заметил, что часы и правда остановились. В редкий досуг во времена нахождения у власти он любил возиться со сложными механизмами и знал о них почти всё. Когда открывал корпус и видел многочисленные шестерёнки и пружинки, соединённые между собой и маятником — движущей силой, надолго погружался в кропотливую работу. — Часы убивают время, как бы странно это не звучало. Это то, что сейчас мне особенно нужно. Починю. — Вот и хорошо, а то белокурая фурия меня съест! — Курт снова поймал на себе неодобрительный взгляд. — Ладно, я всё понял, Атике Султан будет недовольна и снова отчитает меня, но сути дела это не меняет! — от души захохотал и увидел, как ненадолго просветлело всегда задумчивое лицо старика, ставшее почти родным за прошедшие месяцы.***
Предположения Дервиша не оправдались. Шахин захотел, чтобы Кеманкеш остался в Стамбуле, а вместо него на Балканы отправил Девлета. Новость сильно расстроила его жену и маленькую дочку, ведь они только-только почувствовали себя счастливой семьёй. До отъезда ханзаде оставалось около недели и в его доме поселилось тягостное ожидание скорой разлуки. Девлет старался больше времени проводить с Гевхерхан и Перихан, но ему не всегда это удавалось, подготовка к походу, который мог оказаться затяжным и непредсказуемым, была слишком обременительной. — Почему ты уезжаешь сейчас? Почему один, без Кеманкеша? — задавалась вопросами Султанша во время вечерних бесед, ставших не такими вдохновенными, как раньше. — Я не могу обсуждать приказы Повелителя, всё решено. Полагаю, что Шахин боится бунтов в столице, с которыми без брата не справится. За непродолжительное время Мустафа смог завоевать доверие Совета Дивана и, что немаловажно, янычаров. Они его уважают и беспрекословно слушают, ведь благодаря новому Великому Визирю им увеличили довольствие, ввели новые привилегии и послабления. Кеманкеш возвеличил звание война Империи Гиреев-Османов. — Султан так слаб? — удивилась Гевхерхан. При всём уважении к Дервишу, её отец никогда не выпускал всю полноту власти из своих рук и зачастую сам возглавлял походы. — Не говори так, услышат. Шахин всегда был своеобразным. Он окружал себя доверенными людьми, которые никогда не предадут и при этом расшибутся, чтобы выполнить любой его приказ, сам же почивал на лаврах. Никогда не вступал в бой, не рисковал своей жизнью. Он хороший правитель, расчётливый, чувствует людей, но не воин. — Скажи, это опасно? С тобой может что-нибудь случится на Балканах? — Султанша сжала сильную руку, осознав, как боится потерять этого мужчину. Как всегда, очень обаятельный Девлет мило улыбнулся и этим ушёл от дальнейшего разговора, хотя всё и так было ясно. — Если ты будешь меня ждать, будешь молиться обо мне Аллаху, ничего не произойдёт. — коснулся мягкой кожи женской щеки. В тот вечер Гевхерхан впервые захотела остаться в покоях своего мужа на ночь, переступив через все свои страхи, но он неожиданно остановил её. — Мы долго ждали этого, но я не хочу оставлять тебя с сомнениями и ощущениями, которые в самом начале могут оказаться противоречивыми. Проверим наши чувства расстоянием и уже когда вернусь, всегда будем вместе. — робко, как юноша, дотронулся её губ своими устами и испытал сладостную тягу к этой невероятной женщине, доставшейся ему в супруги. Она ответила на поцелуй, ведь так трепетно и искренне никто и никогда к ней не относился. Первый муж, Санжар, всегда грубо брал своё, не заботясь о её глубоких переживаниях. Девлет же хотел разделить каждую секунду, каждое ощущение, не оставив ни одного вопроса без ответа.***
Удивлению Хаджи и Булута не было предела, когда их господин приказал принести слугам длинную доску, молоток и кривые кованные гвозди. Под наблюдением изумлённых домочадцев, он собственноручно забил вход в покои своей второй жены. Кеманкеш делал это с таким глубоким чувством безысходности, что ни один человек вокруг не мог произнести и слова против. Чёрный евнух с тревогой прижимал к себе клетку с канарейками, спасённую в последний момент и вздрагивал от каждого удара молотка по дереву под испуганное щебетание. Мустафа Гирей хотел убрать с глаз, истребить всё, что напоминало ему о Кёсем и потому Булут искренне переживал о своей судьбе в сложившихся непростых обстоятельствах. — Что творится c ханзаде, Хаджи? Он будто обезумел с тех пор как сам выгнал госпожу из дома. Если так выглядит любовь, то я бы не желал её испытать. — Так выглядит отчаяние, Булут. Он вколачивает эти гвозди в своё сердце и думает, что поможет. — А разве нет? — пожал плечами эфиоп. — Не позднее, чем через неделю прикажет всё убрать, вот увидишь. Или даже сам уберёт, не выдержит. Раздосадованный сам на себя, вспотевший Кеманкеш, бессильно опустился на диван в своих покоях. Все эти дни он рвал свою душу на части, пытаясь смириться и привыкнуть к пустоте, которая вдруг наполнила его жизнь. Ни мать, ни сын, ни Ширин, не могли унять тоску по Кесем, даже горькое разочарование не заставило её разлюбить. — Не надо так, Мустафа. Ты напугал Керима, я еле его успокоила, убедила, что с папой всё хорошо. — Прости, Ширин. Позже пойду и посижу с ним перед сном. — Он уже дремал, когда я уходила, не стоит. Лучше скажи, на кого ты так злишься? Почему изводишь себя, нас не жалеешь? Мы все очень переживаем, глядя на тебя. — Мой враг — я сам. Хочу искоренить болезнь, что сидит во мне годами и не могу. Один человек не может быть зависим от другого до такой степени, это ненормально, противоестественно. Но ничего, теперь станет легче. — Ты сам то в это веришь? Может…вернуть её, простить? — Не могу. Это будет означать, что я не уважаю себя, вас всех не уважаю. Она и дальше будет использовать меня, ни во что не ставить. Ты просто не знаешь, что она натворила. — избегал произносить даже имя Кесем, ранившее до глубины души. — Не верю, что она пошла на измену с этим… Силахтаром, он не похож на человека, который охотится за чужими жёнами. — Ширин на самом деле не верилось, что столь приятный и благородный по внешности и поведению мужчина согласится бы делить любимую женщину с другим. — Тебе не понять…- если бы перед Кеманкешем сейчас была не жена, не мать его ребёнка, он поведал бы ей о том, как может Кесем свести с ума любого, на кого действуют её чары. — Отдыхай, я пойду. — догадалась, что продолжать этот разговор дальше будет неудобно и больно, как для него, так и для неё, но муж неожиданно остановил её, взяв за руку и прижав к себе. Ширин растерялась, ведь мечтала об этом несколько лет, хотя вполне осознавала, что Мустафа поступает так лишь от отчаяния. — Останься. — умоляюще прошептал Кеманкеш, хватаясь за преданную ему женщину, как утопающий за последнюю соломинку. Верил ли он, что между ними действительно всё изменится и отныне будет по-другому? Нет. И всё же, нужно испробовать все варианты, чтобы забыть, успокоиться, вернуться к нормальной размеренной жизни, какая была у них раньше, до появления в доме Кесем. Слегка касаясь кожи, он провёл губами от лба к подбородку, очерчивая плавный изгиб переносицы и выступающие чувственные алые губы, так и не рискнув поцеловать, зато жадно впился в длинную белоснежную шею. Ширин остолбенела, испытывая на себе забытое проявление мужской ласки. Воспитание, привитые с детства нормы поведения женщины в браке, не позволяли ей отказать мужу, хотя она и чувствовала, что то, что может случится, принесёт им обоим больше вреда, чем пользы. Даже когда они очутились на кровати, расслабиться не удавалось. Ширин почему-то всё время думала о Кесем, о том, сколько раз на этом ложе с ней побывал Кеманкеш, а также о том, что сейчас ей приходится подбирать за второй женой крохи любви, никогда ей не принадлежавшей. Поцелуи Мустафы становились всё настойчивее и жарче, пожалуй, он никогда не вёл себя с ней так страстно в те немногие совместные ночи, что можно было пересчитать по памяти. Закрыв глаза, наощупь, он сдёргивал с плеч платье, высвобождая стыдливую наготу. И вот когда Ширин уже свыклась с неизбежным, когда была готова к близости, сквозь приятную негу проснувшегося в ней желания услышала имя, произнесённое шёпотом. Не своё. Кеманкеш замер, поняв, что натворил, уткнулся ей в висок и тяжело выдохнул. — Прости, я не хотел. Случайно вырвалось. Не проронив ни слова, она высвободилась из-под мускулистого тела и, прикрывая полуобнажённую грудь, стала растерянно искать потерянные предметы своего гардероба. Ширин не плакала, не обвиняла, не злилась, просто пыталась собраться, чтобы привести себя порядок и побыстрее уйти. Как бы горько не было это признавать, но ей не принадлежали ни эти поцелуи, ни ласки, ни безудержное желание Мустафы. Душу отравило отвратительное чувство, словно она сейчас была третьей на этом ложе, будто бы узнала, как он ведёт себя с той, которую любит. Даже не подсмотрела в замочную скважину, а испытала на себе, вживую. Кеманкеш всё понимал. Он встал с кровати и опустился перед Ширин на колени, безмолвно вымаливая прощение, как преступник. Ему нечего было сказать, кроме слов сожаления, но они бы только всё усугубили. Оставалось уповать на великодушие и доброту жены. Уходя, она велела ему подняться. — Не надо, не унижайся. Больше никогда не позволю тебе прикоснуться к себе. Я не лекарство от твоей болезни. Не горький настой, не терпкий отвар, которые можно принять зажмурившись, с закрытыми глазами. После меня не станет легче. Когда ты это поймёшь, снова отложишь в сторону, забудешь, а я буду страдать, останусь наедине с таким же горем, как и ты сейчас. Завтра утром мы встретимся во время завтрака и всё будет как прежде, будто ничего не случилось. Забудь и никогда не вспоминай. Я уже забыла. Ширин кривила душой, она запомнит этот вечер навсегда. Не для того, чтобы упрекать его или мучиться самой, чтобы осознать разницу в поведении мужчины, который по-настоящему любит и желает и который просто исполняет свой супружеский долг для продолжения рода и удовлетворения своих естественных потребностей. Она вдруг поняла, что лишена чего-то очень важного в жизни, того, чего никогда не увидит от Мустафы. Только её доброе сердце не позволило поселиться в нём зависти и злобе. Никто не виноват, в том, что не может полюбить. Кеманкешу же было невыносимо стыдно, гадко и мерзко. Он люто ненавидел себя, презирал, как человека, как мужчину, как мужа. Если Кесем хотела наказать его, ей это с блеском удалось. Она безжалостно нанесла глубокие, незаживающие раны, почти смертельные. Теперь они будут бесконечно нарывать и гноиться, отравляя удушливым смердом всех, кто его любит.***
Два месяца спустя. Женщины вакфа трудились на своих местах, как и всегда. Работа кипела: кто-то разбирал вещи для сирот и обездоленных, кто-то варил ароматную похлёбку в огромных казанах, кто-то трудился в хамамах, лазарете и классах для обучения письму девочек. Мальчиков отправляли в медрасе, тут же, при вакфе и два раза в неделю им преподавал приглашённый из Голубой мечети имам. Роль подобных общественных заведений в те времена сложно было недооценить, на них держался моральный облик правящей династии. То, что Гиреи, как и Османы, помогали нуждающимся людям, имело немаловажное значение для поддержки людей и общественного спокойствия в столице. Земли под вакфом всё ещё принадлежали Кесем, но от управления делами она отказалась по многим очевидным и не очень для окружающих причинам. При последней встрече она попросила Гевхерхан вновь заняться денежными вопросами вместе с Эстер и помочь Ширин, оказавшейся отличным организатором. Молодые женщины, сходные по возрасту, жёны двух братьев-Гиреев, быстро нашли общий язык и почти подружились. Теперь Гевхерхан, оставшаяся на время без мужа, вместе с падчерицей часто навещала Ширин, Керима и Хандан Султан у них дома. Дети, в Крыму много времени проводившие вместе, теперь снова могли общаться. Во время таких визитов тема о Кесем была запретной, особенно в присутствии Кеманкеша, изрядно похудевшего и мгновенно осунувшегося, буквально на глазах. Его изогнутый как у хищной птицы нос стал ещё заметнее на фоне впалых щёк и поблекших глаз. Дворцовые заботы, семья и сын помогали ему держаться, но всё же не спасали. В отличие от дома, в вакфе Ширин и Гевхерхан часто вспоминали о Кесем и несмотря ни на что, жалели её. — Кеманкеш просил передать ей денег, но я даже не знаю, куда отвезти. У тебя есть её новый адрес? — Нет, она не хотела никого видеть. Живёт совсем одна, какая-то девушка прислуживает ей и только. Даже Булута агу к себе не забрала. Два месяца назад кто-то увидел Кесем, выходящую из дома Силахтара рано утром, на рассвете и по Стамбулу поползли грязные сплетни. Когда они дошли до Кеманкеша, он был взбешён и вновь подрался с Пашой прямо в Топкапы. Потом через Гевхерхан передал второй жене письмо и попросил не позорить его, воздержаться от встреч наедине с другими мужчинами хотя бы до развода, который намеревался обсудить с Шахином ближе к осени. Кесем послушалась и сразу же переехала, ей и самой надоело стеснять Силахтара, жить под одной крышей с ним было неприлично, да и неудобно. Стоило вспомнить об опальном Паше, которому вскоре прочили отставку с должности, как он тут же появился на пороге вакфа. Как всегда, одетый с иголочки, с густыми, лежащими естественной волною волосами, Силахтар производил приятное впечатление на женщин, хотя они его особо не интересовали. Эстер тут же поправила платье и головной убор и мило заулыбалась, желая понравиться. — Я по делу к Ширин Ханым. — холодно прошёл мимо очарованной поклонницы к молодой красивой женщине, чьё поведение всегда привлекало своим сдержанным благородством. — Пойдёмте наверх. — предложила жена Мустафы Гирея и попросила Гевхерхан сопроводить их во избежание неуместных слухов. В кабинете Ширин извлекла из нижнего ящика стола кисет, набитый монетами и положила его в ладонь Силахтара. — Как Кесем? — не смогла сдержаться, чтобы не поинтересоваться Гевхерхан. — Вроде бы неплохо. В свете недавних событий мы редко видимся. Она ведёт затворнический образ жизни. — Затворнический? Почему? На неё это так не похоже. — удивилась Ширин. — Сам удивлён, но это так. Госпожа просила никому не давать её адреса. — Я бы хотела увидеть её, кое-что обсудить. Передайте мою просьбу, это очень важно. — существовала потребность разобраться и до конца понять, что же всё-таки тогда произошло. Кеманкеш замкнулся в себе и отказывался говорить на эту тему, но был глубоко несчастен, хоть пытался скрыть и делал вид, что всё хорошо, но Ширин то знала. Как и предрекал Хаджи, покои Кесем недолго простояли заколоченными, доску убрали под каким-то несущественным предлогом спустя десять дней. По ночам Кеманкеш всё ещё наведывался туда, где когда-то сильно любил, но вот Нериман от него доставалось не на шутку, если она заходила без спросу, чтобы убраться. — Передам, только вряд ли она согласится. Не ждите ни визитов, ни приглашений. — И всё-таки…скажите ей, что я просила. Сунув за пазуху кисет, Силахтар отправился к Ставросу. С недавних пор он встречался с Кесем только там. Ситуация казалась очень напряжённой, почти неразрешимой. Иллюзии быстро развеялись, госпожа по-прежнему была к нему холодна, хотя вроде бы на пути к их возможному соединению оставалось всё меньше препятствий. Главным из них оставалась она сама, в последнее время удивлявшая изменениями в характере и поведении.***
Шурша тёмно-синим платьем под стать цвету вод Босфора в самых глубоких его местах, Кесем вышла из большой комнаты и оказалась в просторной прихожей. Ставрос, как всегда, что-то читал, склонившись над книгой. — Рад, что вы, наконец, приехали и навестили мальчика. Он ждал, всё время вспоминал. — Боюсь, что это мой последний визит в этот дом на долгое время вперёд. Каждый раз, когда под колесо кареты попадает камень, я вздрагиваю от страха. — Кесем прикрыла ладонями живот, в последнее время этот жест стал для неё главным и единственно важным. В складках пышного платья окружающие пока ничего не замечали, но она уже чувствовала изменения в своём теле. Шёл четвёртый месяц беременности. Всего четвёртый, а столько переживаний позади. — Пусть Бог или Аллах, как называют его мусульмане, пошлёт вам счастье материнства. Как вы себя чувствуете, госпожа? — Неважно. Через день посылаю за лекаршей, но она твердит одно и то же каждый раз. К вечеру ужасно тянет спину, она буквально отваливается, немеют ноги, каменеет живот. Лёгкая ноющая боль теперь почти не прекращается, сопровождает меня каждую минуту, её ничем нельзя утолить, отвары могут навредить ребёнку. — Ох…- покачал головой Ставрос. — Вам нельзя оставаться одной, возвращайтесь в дом мужа. — Не могу. Боюсь его реакции. После всего что было, он не поверит мне, усомнится в своём отцовстве. А если и поверит, захочет отнять у меня малыша. Я и так на пределе: боюсь резко шевелиться, наклоняться, даже дышать. Чувствую себя так, словно мне дали хрупкий сосуд из тончайшего стекла и я должна нести его день и ночь на одной вытянутой руке. Как только устану, дрогну, он упадёт и разобьётся. Этот страх переполняет меня и с каждым днём становится всё больше, растёт вместе с ребёнком и болью во всём теле. — Скоро он зашевелится и придаст вам новых сил. Нужно выстоять в этой борьбе, иначе… — Иначе мы погибнем вместе. — Нужно молиться. Я упоминаю вас и ваше дитя каждый день. Если он выиграет эту войну, родится воином. Или отважной воительницей, как мама. Мама…это слово звучало так сладко, подобно райской песне. Каждый раз слыша его, Кесем сжималась от накатывающего чувства любви, какого никогда и ни к кому ещё не испытывала. Она становилась растерянной и сентиментальной, постепенно погружаясь в мир, где не существовало никого, кроме неё и её малыша. Приехавший Силахтар вырвал её из потока бурных мыслей. Он протянул ей деньги и предложил сразу же отвезти часть из них в оплату за дом на два ближайших месяца. — Если тебе не сложно, так и сделай. — Ширин Ханым хочет вас видеть… — Это невозможно. Когда они вместе вышли на улицу, Паша обратил внимание, что на временном отказе от мести Гиреям метаморфозы с его любимой госпожой не закончились, она продолжала меняться на глазах. Уверенная резкая походка уступила место плавной мягкой поступи, а в каждом движении появилось что-то неторопливое и протяжное. Лицо Кесем немного округлилось и стало более нежным, глаза засияли необыкновенным светом, какого он никогда не видел в них раньше. — Почему так смотришь на меня? — смутилась, не зная, куда спрятать взгляд. — Вы очень красивая. Сейчас — как никогда. Я зачарован вами. Ничего не ответив, она села в карету и велела кучеру ехать так медленно и аккуратно, как только возможно.***
Когда Шахин отправлял за Кеманкешем свою личную охрану, это означало, что стряслось что-то действительно очень серьёзное. Нервно оглядываясь по сторонам, Великий Визирь переступил порог главных султанских покоев и замер в ожидании. — Оставьте нас наедине. — приказал Падишах и его тон не предвещал ничего хорошего. — Что-то случилось, Повелитель? — Да. Взгляни. Это ты писал? — Шахин небрежно кинул в сторону брата лист скрученной бумаги и тот упал к ногам Кеманкеша. Пришлось наклониться и поднять его. Это был донос венецианцам от его лица. Как и предполагалось, Кесем сделала всё наилучшим образом, продумав все детали, только не учла одного — каким-то невероятным способом Шахину удалось получить письмо обратно. — Нет, не я. — Но печать стоит твоя. Она хоть и нарушена, но хорошо читается. — Смею предположить, что кто-то её выкрал и воспользовался. У нас много врагов и противников. Я найду и разберусь. Ты же не думаешь, что я мог предать тебя? — Неопровержимые доказательства на лицо. Покайся и, может быть, я тебя помилую по-родственному. Только вот всё равно тебе дорого это обойдётся. Ты не смог смириться с тем, что не стал Султаном и решил меня свергнуть, раскачать подо мной трон, так ведь? Сложно принять решение вот так сразу, не обдумав все «за» и «против». А что если и правда, взять вину на себя? Тогда Шахин успокоится и не будет больше искать виновных, а значит, не доберётся до Кесем. Если её казнят, он не выдержит. — Всё не так, брат. Ты меня знаешь, я… Обещай, что не тронешь никого из моих близких и я всё тебе расскажу. Клянусь! — Стража! — громко позвал Султан и дверь в покои тут же отворилась. — Отведите Великого Визиря Мустафу Гирея в тюрьму. Немедленно! Бастанджи растерялись на мгновение, но тут же принялись исполнять приказ. Подняв с пола выпавшее письмо, Шахин повертел его в руках, он всё понял.