Море

И вот на столе в центре гостиной горели свечи, поднимался пар из узкого чайничьего носика, поблескивали крутые бока чашек с розами. За окном билась, как выброшенная на берег большая рыба, буря. В доме было тихо и тепло. Собиратель цветов под кровавым дождем стоял у скрипучего серванта, опершись на него плечом, и листал извлеченную с полки книгу. — Все ты проспал, старина, — бормотал он, шелестя страницами. — Надо тебе учебник истории подарить. Напомни, когда у тебя день рождения? Такие вещи постоянно вылетают у меня из головы. А еще Шекспира и Гете, по собранию сочинений. Черновод сидел за столом, над уродливой чашкой, потирая пальцами виски. Болела голова — парадоксальное чувство для давно мертвого существа, но объяснимое: в голове пребывал и болел вечно живой дух. Черновод чувствовал себя слегка растерянно: так, будто проснулся после тысячелетнего сна. Се Лянь, короткостриженный, одетый во что-то белое и воздушное, потянулся через стол и стал разливать по чашкам чай. Он выглядел спокойным, расслабленным, розовым, как рассветное небо. Они оба. Черноводу казалось, будто он смотрит на них, как на брюхо корабля из черного глубоководья. Они определенно существовали и выглядели хорошо, но были необыкновенно, непреодолимо далеко. В глубине своего моря Черновод оставался один. Под очередным ударом бури загудели стекла в оконных рамах. — И слушай, нельзя ли обойтись без разрушений? — поинтересовался Хуа Чэн, подсаживаясь за стол. Пыльную книгу он бросил под подсвечником. — Мне дорог этот город: у меня здесь много недвижимости под аренду. Звякнули чашки, когда они с Се Лянем подняли их одновременно, как части одного существа. Черновод пожал плечами — и ветер за окном утих, волны плеснули последний раз на берег и поверхность моря разгладилась. Над прибрежными домиками, густо разросшимися кустами и палисадниками пошел дождь. Хуа Чэн обернулся к Се Ляню: — Какой-то странный диалог, тебе не кажется? Я как будто во сне, причем не в своем. — Нужно время, — как будто ответил Се Лянь — и как будто коснулся коротко руки Хуа Чэна. Черновод был будто во сне, причем намного более зыбком и тусклом, чем любой их тех, которые видел за столетия. Он думал, и это движение в голове совершалось медленно и неотступно, будто работала мельница на реке. Он чувствовал, как проворачиваются с усилием ее проржавелые механизмы. В телевизоре Цинсюань улыбался — хорошей, мягкой улыбкой. И поправлял волосы, остриженные короче обычного. На нем было что-то зеленое — простая уютная ткань, распахнутая на бледной шее. Что он сказал? Что оберегает свою частную жизнь? Какая сейчас его частная жизнь? — Знаешь, мне и правда чертовски тебя не хватало, ктулху ты сраный, — выплыл из-за облака хэсюаневских раздумий яркий, бескомпромиссный Хуа Чэн. — Так много стало людей и так мало нежити вроде нас, чувствуешь себя одиноко. Но не вздумай потопить мою яхту, нам на ней ещё веселиться пьяными в честь твоего пробуждения из спящих. К тому же она дорогая. Не расплатишься. — Рыбой возьмешь? — склонил голову к плечу Черновод. — Гляди-ка, способность к речи все-таки сохранилась. Лососем. — Живым или мертвым? — Я как-то до сих пор не хочу даже пытаться вникнуть в то, как именно и почему рыбы восстают из мертвых. Это жутко, в конце концов. Скуластое лицо Хуа Чэна выразило нарочитую смесь брезгливости и ужаса. И тут Се Лянь сказал: — Кстати, Цинсюань стал знаменитостью. Черновод не нашел, почему это кстати. Се Лянь едва заметно покраснел, но продолжил: — Он уже почти не хромает, и все страшно его любят теперь. Самая загадочная из звёзд — так его называют. Черновод прикрыл рукой гудящий лоб. Се Лянь отхлебнул чая. Облака над морем таяли, и Черновод взглянул на плывущие в их прорехах звёзды, тяжелые, яркие, почти неизменные. Цинсюаня среди них не было.