Море

Жизнь Цинсюаня была простой и размеренной, похожей на движение волн. Каждый день ближе к вечеру, когда солнце — рыжее, как свернувшаяся в клубок лисица, — закатывалось в море, он выходил на набережную погулять. Старый город ширился и обрастал новостройками, щерился подъемными кранами, пестрел туристами и сувенирными лавками. Цинсюань сидел на берегу, швыряя камешки в волны. Или пил горький кофе вместе с рыбаками. Или брал билет до соседнего причала и поднимался на белый паром, полный воодушевленных туристов и хмурых местных жителей. Отходя от берега, паром гудел низко и тревожно, наполовину пел, наполовину звал кого-то, обращался к морю с молитвой о милости, с признанием в любви, с рассказом о долге. Потом Цинсюань возвращался с прогулки. Время меняло его жизнь, как море меняет форму камней. Он был рыбаком, актером, казначеем, книготорговцем и даже, как ни смешно, поэтом. Теперь, уже не удивляясь собственной бесконечности, он стал поп-звездой. Работы стало много, очень много, а места для себя мало, очень мало, и Цинсюань, порядком уставший от всего того, что его наполняло, был этому рад. И все-таки каждый день на закате, когда солнце начинало сползать по небу в море, как мед с ложки, он выходил на прогулку, теперь в надвинутом на глаза капюшоне и медицинской маске. В порту, над мачтами и пароходными трубами, он видел огромный светящийся баннер с собственным лицом. Цинсюань любил море, потому что ему некого было больше любить. Тысячу лет он жил один в одном из самых густонаселенных городов континента, среди сотен знакомых и нескольких даже друзей. Грохотали поезда метро, гудели паромы, дребезжал звонок входной двери, гремели по брусчатке чемоданные колесики. Все это плыло мимо, уносимое потоком времени. Только отношения с морем были постоянны: каждый вечер, когда солнечная рыж сползала в волны, как размокшая акварель, Цинсюань выходил на набережную. Он любил море. Море молчало. В тот раз весна пришла снова, как приходила всегда. Здесь, у южного моря, не бывало снега, и зима выглядела как растянутое межсезонье, камелии дерзко и розово цвели под февральскими дождями. И все-таки наступление весны чувствовалось безошибочно, врывалось в ноздри влажным парным воздухом, в сердце — предчувствием, обещанием какой-то неведомой радости. Даже такое старое сердце, как у Цинсюаня, начинало биться быстрей. В марте на море был большой шторм, гигантские серые волны вздымались к небу и обрушивались на берег пеной и брызгами, а небо клубилось и меняло цвет — стальное, светло-серое, сизое, белое и наконец золотое, в солнечном пожарном зареве — и все это смешивалось, присыпанное дождем, и Цинсюаню, который плыл домой по узким протокам улиц, будто листочек в водосточных желобах, становилось головокружительно и холодно, и хотелось чаю со сладкой булкой. Цинсюань возвращался с прогулки, одеревеневшими руками наполнял чайник, переодевался в домашнее и закутывался в плед. Черный. Цинсюань помнил — смутно, будто о старом сне, — что когда-то не любил этот цвет, такой молчаливый и утешительный. Черный обнимал Цинсюаня, тянул, соблазнял, звал в сон. Почти все время, что Цинсюань не работал, он спал. Ровно в восемь Цинсюаня будил призрак булочника, который выходил со своей тележкой из средневекового небытия на улицу под окном — и время останавливалось, будто стрелка часов застревала в неразличимой впадинке. “Булки! — кричал булочник. — Свежие булки!” Потом — щелк — стрелка выскакивала, грохот тележки затихал вдали — время катилось дальше. Цинсюань поспешно одевался: в половину девятого за ним заезжал водитель. В своей квартирке под крышей на старой, излишне туристической улице Цинсюань жил уже лет пятнадцать, соседствуя с одинокой женщиной, успевшей при нем состариться. Она была тихой, доброжелательной и не задавала вопросов. А иногда, встретив Цинсюаня на лестнице, ставила перед фактом: "Вечером котлет тебе занесу". Цинсюань подозревал, что она работает на Хуа Чэна, но не придавал этому значения. Однажды утром, когда призрак булочника уже прокричал «Булки!», Цинсюань метался по тенистой, сумрачной квартире в поисках носков. За окнами шел дождь, такой, какой бывает только у моря, будто это оно, мучась наличием берегов, собралось с силами, поднялось в небо и с шумом обрушилось на город. Зазвонил телефон. Цинсюань уронил носок. Странное чувство поселилось у него в груди: тяга немедленно ответить мешалась ужасом перед перспективой отвечать. Какой-то застарелый страх схлестывался с замшелой надеждой, что-то полузабытое, как будто невозможное в этом мире мобильных телефонов и сериалов на Нетфликс. — Алло, — сказал Цинсюань, садясь на диван в одном носке. На том конце провода уже подбирал слова взволнованный Се Лянь.