Танатологи

Кое-как я добрел до Вашингтон-Хайтс. Для этого было достаточно просто долго-долго двигаться на север. Из подворотен тянуло тревогой, как в детективах. Дом тети Эллы я узнал благодаря выкрашенному зеленым окну. Ночью, в мороз, когда у всех уже погашен свет, этот дом казался высокой прямоугольной громадой, скалой с отвесным склоном. (Однажды в колледже кто-то из студентов ныл о низких потолках в корпусах, на что Винтерхальтер с ностальгическим вздохом ответил, что ему «тоже хотелось бы, чтобы колледж располагался в средневековом замке. Но дело в том, что в средние века на месте Нью-Йорка располагались малочисленные поселения алгонкинов, а они были неспособны соорудить что-либо повнушительней хижины из деревянных жердей и березовой коры. Поэтому, дорогие мои друзья, наши с вами мечты о помпезной архитектуре — все равно что мечты о старой Европе, как о матери, которую мы оставили давным-давно»).       Признаться, я страшно устал. Час был поздний, сильно за полночь, а тетя Элла обычно раньше утра не возвращалась, так что был шанс, что она еще не вернулась. Поднимаясь по ступеням и придерживаясь левой рукой за перила, я думал, как скажу ей, что ухожу. Она спросит — куда. А я еще не придумал, куда. Да и какая разница, куда — главное, что отсюда.       На темной пустой лестнице шорох шагов вздымался высоко вверх, как дым. Я был занят размышлениями и глядел себе под ноги, поэтому только добравшись до последнего этажа, увидел, что там, прислонившись поясницей к перилам, курит этот тип Дерек. — Как прогулка?       Еще и издевается. К слову, ночь была не сахар, я замерз и надеялся согреться в квартире хотя бы пока собираю чемодан и объясняюсь. Как в шахматах: вам осталось пятнадцать секунд на ход, и вы точно знаете, куда поставите пешку, но все равно тянете — вдруг в последний миг появится более удачная мысль. Но с тетей Эллой все было сложнее, чем с шахматами. Мне не хотелось ее расстраивать, она воспринимала все так близко к сердцу.       Я смерил Дерека подчеркнуто презрительным взглядом и уже дернул дверную ручку на себя, как тут он сказал: — Зря ты столько дуешься, она ведь не со зла.       Я остановился. Дверь застыла, пролив на лестницу узкую полоску желтоватого света. Вообще, я не собирался выслушивать, что он там говорит, но как-то замешкался, и он, решив, что я слушаю, добавил: — Она не хотела. — Что не хотела? — раздраженно переспросил я. — Ну, ты знаешь. — Этот хмырь выглядел спокойным и грустным, и таким расслабленно-медлительным, что это само по себе могло довести до белого каления. — Авария, твои эти… — Он кивнул на прятавшиеся под курткой переломы. — Короче, ты понимаешь. Она пытается загладить вину.       Я посмотрел на него недоверчиво. Один его вид был мне противен — не знаю, почему, но к тому времени я уже успел напридумывать отдельную легенду о том, какой он легкомысленный и беспринципный, этот герой рекламы пены для бритья, ежедневно сбивающий людей своей модной машиной и не чувствующий при этом ни капли сожаления. — Мне не следовало этого допускать, конечно. Но я тогда много выпил. — Он стряхнул пепел в лестничный колодец. — И уж точно мне не следовало ругаться с ней в таком виде. Женщина за рулем и в хорошем настроении опасна, а уж…       Несколько секунд я остолбенело глядел на то, как он тут курит и стряхивает пепел в бездну. И слушал — плохо, впрочем, понимая, — как в тот день они выпили: он больше, плохо держался на ногах, она не пустила его за руль, уснешь, говорит, посреди дороги, и мы врежемся в столб, давай лучше я поведу, и отобрала ключи, они ехали и ругались, а тот пешеходный переход находился в таком малолюдном месте, окраина, всякие промышленные здания, никто не ходит, еще и автобус остановился так неудачно, и оне не ожидали, что…       Не дослушивая до конца, я зашел в квартиру и захлопнул за собой дверь. На кухне была открыта вода и звенела посуда. У входа — я почему-то только сейчас заметил — по стене вилась пыльная, оплетенная паутиной лампа в виде двух нарциссов, красивых, из мутного желтого стекла, но они почему-то не работали, я даже поискал включатель — может, он висит где-нибудь на проводке, но лампа была встроена в стену и должна была включаться от… — Милый? — раздалось из кухни. — Это ты?       Почему-то голос тети Эллы в этот раз показался мне пресным и незначительным, как голос уличной торговки. Я все еще переваривал эту абсурдную историю с поездкой. Кто там больше выпил? Кто сидел за рулем? Тетя Элла? Но ведь она… — Я тебе говорила, ты неудачно припарковался, соседи будут жаловаться.       В кухне грохнула дверь холодильника. После долгого пути по холодному городу тепло квартиры не столько согрело меня, сколько разморило, превращая в хлебный мякиш, брошенный в молоко. Я прошел по коридору в последнюю комнатку с продавленной кушеткой, нашел коробку из-под обуви, сунул в чемодан, перемотал жгутом (одной застежки не было, вместо нее в чемодане зияли рваные раны от креплений). Все планы, которые я строил, пока поднимался, мигом растворились. Собрать вещи, оглянуться, быстро проверить, ничего ли я не оставил — хотя что здесь было оставлять? — и выбежать из всего этого, как из горящего здания.       Оторванную ручку к чемодану все-таки прикрутили, в прошлый раз ее не было. Я подвесил его в воздухе правой рукой. Вроде бы держится. Главное, чтобы по дороге не развалился.       С тетей Эллой я столкнулся на пути к выходу. Она прижимала к груди большую миску и ворочала в ней сбивалкой для яиц. — Дорогой? — Я ухожу, — устало сказал я. — Почему? — Вы меня обманули.       Сбивалка в миске остановилась. — Дорогой…       Я обогнул ее и вышел вон. Грохнул дверью, миновал Дерека — он так и курил на лестнице, безмятежно, будто вся эта история была выдумкой. Перескакивая со ступеньки на ступеньку, я ругал себя — надо было уйти раньше. Весь месяц, проведенный в сомнамбулическом состоянии в этой квартире, я жил с неясным чувством, что все это неправильно. Может, я подсознательно чуял, что опять пытаюсь отсрочить последствия своих махинаций, не желая сталкиваться лицом к лицу с правдой, которую заслужил; может, меня соблазняла возможность пожить в тепле и какое-то время ничего не решать. Может, это и было сделкой с совестью. Но лучше бы я сразу отказался от всякой помощи и сгнил в нью-йоркской ночлежке — не выглядел бы дураком сейчас.       ***       На улице по-прежнему была ночь. Гипс на руке в такой холод становился похож на ледяную корку. Вокруг не было ни души, как будто, пока я спускался по лестнице, человечество вымерло. Завывания скорой помощи, стремительно промчавшейся мимо — единственный звук на всю округу. Мои ботинки сильно прохудились, и в них при каждом неосмотрительном движении проникала подтаявшая слякоть. (Тетя Элла обещала раздобыть мне пару новых, но это обещание было абстрактным и, возможно, она вскоре о нем забыла). Я миновал улицу за улицей, не разбирая, куда иду, сжимая ручку чемодана. Когда путь начинал казаться бессмысленным, я напоминал себе, что надо двигаться, чтобы не замерзнуть. Вероятно, я несколько раз прошел один и тот же закрытый магазин кухонной утвари — он попадался мне дважды, но с разных сторон. Черная витрина с кастрюлями, прогнувшийся под снегом козырек. Идти было некуда. Последние деньги я потратил на тот поезд до «Отеля».       В конце концов, через час или два меня вынесло на знакомый перекресток. Выложенный серым камнем бульвар с пустыми лавочками. Редкие фонари. Двухэтажные домики, мирно припаркованные у обочин автомобили. Сейчас они выглядели, как декорации, оттащенные после спектакля за сцену. Но где-то в моей кинопленке они уже встречались. Я задумался — некоторые кварталы Нью-Йорка очень похожи, и если не всматриваться, их можно спутать. Но именно этот бурый фасад с контрастными белыми рамами и именно этот разваливающийся «Бьюик» с просевшими шинами и засыпанными снегом дворниками я уже где-то видел. Мертвая машина, мертвый дом.       И тут меня осенило.       Я ведь и правда был здесь. Это перекресток на пути от семинарии к «Пробирке».       Те же дома, тот же бульвар, та же улица. Все записано, все запечатлено. Я остановился на том же месте у пешеходного перехода, на котором стоял в тот вечер пятницы, рядом с профессором — как будто вернулся в заранее заготовленную позицию. Силуэт жертвы, выведенный на асфальте белой краской. Остальных актеров мое воображение дорисовало и расставило по местам само, а потом они одномоментно сдвинулись и принялись расхаживать по заданным траекториям, чтобы создать атмосферу людного места. Они переходили дорогу с детьми, читали на ходу газеты, и вместо снега на сцену опускалась мелкая ледяная морось. Я смотрел на город сквозь пленку собственного воспоминания. Это была улица со «швейцарцем».       Я быстро зашагал вдоль спящих домов и мусорных корзин, рядом с которыми для правдоподобности были рассыпаны окурки, мимо автобусной остановки — сейчас должен остановиться бело-голубой — а вот и он — значит, я именно там, где нужно, и в нужное время. Пробираясь сквозь тщательно выстроенный ряд бутафории, я был уверен, что вот-вот окажусь перед вывеской «Пробирки». Внутри будет гореть люстра в цветастом абажуре с бахромой, несколько круглых столиков будут выставлены в ряд и сервированы для чая, а вокруг будут сидеть люди и поедать темный торт с пышным, очень воздушным шоколадным бисквитом. Вечное чаепитие, бессмертное, почти кэрролловское. Мне нужно притворить дверь и незаметно зайти, схватить ближайший свободный стул и сесть с краю. Ведь если мне нашлось место на перекрестке — значит, найдется и там. Я все помню, перед глазами отчетливо прочерчивается каждый кадр. Значит, там есть и специальный стул, куда я должен сесть, и люди те же, и в тех же костюмах. И чай все еще не допит.       Однако я ошибался. Стоило приблизиться к «Пробирке», как стало ясно, что здесь что-то не так. Что-то не складывалось. От кафе, которое должно было быть центром композиции, не осталось и следа. Окна заколочены, вывеска снята, на двери замок. Я даже на всякий случай потрогал доски — они пахли сырой сосной, а шляпки гвоздей не успели проржаветь. Кафе закрыли недавно.       Я непонимающе сверял пленку с реальностью. На пленке все было живым и теплым, а в реальности — мертвым и стылым. Я даже заподозрил, а не обманывают ли меня по эту сторону. Не подсунули ли подделку. Ведь не обманывает же меня память, в конце концов. Но увы. Поставив чемодан, я подергал дверную ручку, прислонился к стеклу, заглянул внутрь, приложив к вискам с обеих сторон ладони, только чтобы убедиться: внутри пусто. Тишина, мрак, едва уловимые очертания мебели, накрытой целлофаном от пыли.       Ничего не сходится. Я выключил проектор в своей голове. Обнаружил, что стою на сквозняке, посреди пустой улицы, стиснутый ледяным гипсом. Пятница была такой эйфорически замутненной, такой невероятной, что я вполне мог все это увидеть во сне. Вместе с белой лошадью и снегом. Вместе с профессором.       Я медленно побрел обратно. К перекрестку. Теперь на меня никто не смотрел. Театр иллюзий свернут в рулон и задвинут в комод. Актерам было все равно, а режиссер-постановщик вообще обо мне забыл. Где-то в другой части города разворачивалась более важная сцена, а я вместе с заброшенным кафе остался на периферии. На меня падала снежная труха, вскоре превратившаяся в скупой мелкий дождь, который работники сцены, очевидно, забыли выключить. К остановке подъехал очередной автобус — настоящий, но уже совершенно необязательный, и на перекрестке мне опять пришлось ждать зеленый и мерзнуть, тупо разглядывая зебру.       Глаза слезились от ветра. Нет, правда, это все могло мне присниться. Я мог это выдумать. Я мог выдумать абсолютно все. Это, конечно, было бы ужасно, но а вдруг? Вдруг я на самом деле только отхожу от затяжной горячки, вдруг ночь в «мастерской» не прошла бесследно и я все-таки подцепил там какую-то болячку, влияющую на мозг? Или, может быть, я брежу до сих пор, валяясь на кушетке у тети Эллы, а она поит меня бульоном и этими кошмарными индийскими травяными чаями со специями? А ночью, когда она покидает меня, я по-прежнему слоняюсь по комнатам в темноте. Мне жарко и душно, у меня опухло горло и сложно дышать, пот льет рекой и пропитывает рубашку. Может быть, белая лошадь, наведывающаяся ко мне с пугающей регулярностью — это смерть. Я видел ее яснее всего прочего, прямо у себя в комнате: прекрасная белая лошадь у разрушенной колесницы. Серебристые копыта и аккуратные пушистые уши, как у кролика.       Снова перейдя улицу, я как будто перешел реку. Туда и обратно. Мне вдруг захотелось получить опровержения этим невеселым мыслям. Я должен был убедиться, что весь прошедший февраль не был всего лишь бредовым сном, к тому же так плохо закончившимся. Пусть уж лучше сном окажется то, где я сейчас. Наплевав на холод и промокшие ботинки, я решил заново поискать что-нибудь знакомое, и отправился туда, где должна была быть семинария. Не сказать, чтобы этот путь сильно меня радовал — от семинарии, какой бы внешне прекрасной она ни была, у меня остались в основном неприятные воспоминания. Но я был просто обязан убедиться, что она не была выдумкой. Ведь в ту пятницу, идя по городу рядом с профессором, я практически не замечал, что творится вокруг. Внешний мир был совершенно не важен, и я не следил, куда мы идем. Теперь же я всматривался в каждый угол. В каждый дорожный указатель, в каждую адресную табличку, которая могла бы подсказать мне: да, тебе не мерещится. Да, ты был здесь, и профессор был здесь, да ты все правильно понимаешь, и фильм в твоей голове — это правда. Страховое агенство «Оук и Дорман». Ремонт часовых механизмов. Ремонт радиоэлектроники. Прокат вечерних нарядов. Булочная (прямо на стеклянной двери схематически изображен круассан). Закусочная. Итальянское кафе «Франческа». Всякий раз я спрашивал себя — а было ли оно здесь в прошлый раз? И не мог себе ответить. Вроде было, а вроде и нет.       Прижав чемодан под мышкой и тщетно пытаясь отогреть левую руку в кармане, я нашел там жесткий картонный прямоугольник — брошюра, сложенная в несколько раз. Она была призвана ободрять и зазывать в какую-то религиозную организацию, вроде «Дома Иисуса». Черная леди в кафетерии как-то всучила ее мне со словами, что там организовывают бесплатные обеды по воскресеньям. На бесплатный обед я не пошел, но брошюру оставил — на случай, если заночую в месте вроде «Отеля» и нечем будет растопить костер.       Так я добрался до семинарии. Дом-готический дворец, дом-большая черная птица с глазами-гагатами. Она находилась именно в том месте, в котором должна была находиться: серая площадь, брусчатка, по чугунным столбикам тянется цепь, защищающая историческое место от автомобилей, сводчатые окна, несколько человек около входа, облаченных в черное (не спят в такое время?) Я остановился.       Определенно, мы здесь были. Вернее, даже не так. Я был здесь. (Не будучи уверенным, что не насочинял себе эту историю и профессора в частности, можно было утверждать только одно: я был здесь). В особенно сильных порывах ветра черные одеяния стоявших у входа людей надувались, и, если бы дунуло чуть сильней, эти накидки могли бы вовсе улететь, открыв миру скрывавшиеся под ними скелеты. — как пустые ростовые доспехи в музеях, веками прикрывающие отсутствие человека внутри.       От усилия, которое я прилагал чтобы удерживать чемодан под мышкой, мышцы левой руки начали мелко трястись. Но я продолжил бродить в поисках подсказки. Мокрые фонарные столбы, мокрая тротуарная плитка, мокрый снег, каменеющий у обочин — все вокруг блестело в ночных огнях и сжималось от холода, и жить как будто можно было только перебегая от одного отблеска к другому, от одного светофора до другого. Мне навстречу прошелестела пара нарядных леди с бумажными свертками. У той, что шла с краю — я уважительно отпрянул — было светло-розовое пальто, ворсистое, с растопыренными шерстинками, и на каждой шерстинке висела микроскопическая капелька мороси.       Спустя перекресток из маленькой боковой двери низкорослого дома выскочила девушка в одних тапочках и шелковой пижаме, края рукавов и штанин оторочены перьями; она испуганно глазела по сторонам, не решаясь пойти дальше, и только звала «Люси, Люси, кис-кис-кис! Лю-си!» В окне первого этажа горел свет, и у подоконника тучная леди в халате с закатанными рукавами мыла посуду. Позади нее прошел подросток в белой майке, подкидывая и ловя апельсин.       Мне безумно хотелось, чтобы меня кто-нибудь разбудил. Ткнул носом во что-нибудь определенно настоящее, потому что все вокруг больше напоминало путанный, бестолковый сон. Я плавал, как рыба, по дну города, и мне было нужно, чтобы меня толкнули, встряхнули, может быть, даже врезали — я много раз видел, как это заставляет прийти в чувство даже самых отпетых беспредельщиков — после смачной оплеухи они резко становились вменяемыми людьми.       В конце концов я выплыл к скверу. Крошечный треугольник, опоясанный проезжей частью. Я уже бывал здесь. В прошлой жизни. Сквер был недостаточно настоящим. Я поплыл дальше.       Некоторые улицы Нью-Йорка ночью шумели и сияли так, будто смена времени суток не имела для них никакого значения. Но стоило забрести вглубь, как город преображался, закрывал глаза, и во сне становился как две капли воды похож на провинцию — а ночью все провинциальные городки одинаковы: сомкнутые ряды домов, углем прочерченных поверх звездного неба, редкие фонари, под которыми едва ли можно встретить человека или заблудившийся автомобиль. Вокруг становится так темно и тихо, что вы как будто находитесь в чужой спальне, и хочется только выйти на цыпочках в освещенный коридор — или улечься спать на полу, прямо там, где стоите, чтобы не потревожить ненароком законных владельцев этого места.       Я сам не понял, как очутился перед шахматным домом. Однако в сонме одинаковых с виду ночных улиц его знакомое лицо вдруг возникло передо мной, как платяной шкаф в темной комнате, по которой бредешь вслепую. Скорее всего, я просто ходил от одного знакомого перекрестка к другому, как турист ходит от памятника к памятнику, потому что они перечислены в путеводителе. Но шахматный дом ничем мне не помог. Он был не тем, чего я ожидал. Пустое здание с погасшими окнами, у которого нет ничего общего с нужным мне шахматным домом — разве только оболочка. Я пытался мысленно дорисовать недостающее — горящие лампы и квадратные столы, Хелен Форрест из проигрывателя, военных, окутывающих себя дымом, ту девицу, которая изливала мне душу на диванчике, зеленые обои с повторяющимся рисунком, отдельный фрагмент которого напоминал то ли вазу, то ли цветок… Но все это не помогало. Все это было только в моей голове, а на улице, пока я комкал брошюру в кармане и локтем прижимал чемодан к гипсу, шахматный дом надменно взирал на меня своим объективным неодушевленным фасадом. Он был совершенно пуст.       Я беспомощно огляделся. Похоже, это был последний оплот реальности. Больше податься некуда. Колледж — потерянная, навек закрытая земля, туда бы я ни за что не пошел. (Я превращусь в пепел, если ступлю за ворота). Город оказался подделкой, а вся моя память — воспоминанием о подделке. Даже Питер представлялся мне в ту минуту не живым человеком, а другим таким же призраком, который случайно нашел меня в пространственно-временном континууме и болтает всякую ерунду, как будто мы с ним едем в поезде на соседних сидениях.       Я запрокинул голову. Надо мной расстилалась черная бездна. Вот она и догнала меня. Она же всегда была рядом, она всегда меня поджидала. Если достаточно долго так стоять, с запрокинутой головой, и вглядываться в утыканную звездами черноту, — рано или поздно она меня поглотит, я провалюсь в нее, полечу в бездонный колодец вопреки всем законам физики. Вечное Ничто все это время висело над нами, а мы думали, как бы не опоздать на работу и чем заплатить за жилье.       Я перешел треугольный сквер и услышал впереди раздраженные крики. Прямо передо мной тротуар перегораживал грузовик с заведенным мотором, из которого рабочие, ругаясь, выгружали ящики с молоком и затаскивали в ближайший круглосуточный магазин — распахнутая и подпертая кирпичом дверь, звон сталкивающихся друг с другом стеклянных бутылок, витрина высвечивает часть улицы. Я попытался обогнуть кузов, но остановился. Дальше на тротуаре сидел неопрятного вида человек, подстелив себе деревянную табличку «чистка обуви, 10 центов». С кряхтением поднимаясь на ноги, он орал на кого-то, скрытого бортом грузовика. Разобрать слова было невозможно из-за дырчания грузовика, но, чуть выглянув из-за кузова, я увидел другого человека, орущего в ответ с еще большим пылом. И этот человек показался мне знакомым. Я долго всматривался, пытаясь остаться незамеченным, и припоминал, где его видел. Наконец, когда поблизости затормозило такси и осветило их всех неестественно яркими фарами, я вспомнил: это был тот щуплый посетитель шахматного клуба в коричневой шляпе. Правда, теперь он был в огромном мешковатом плаще, настолько просторном, что в него можно было закутать слона. Но шляпа была та же. И движения те же. Он был похож на иностранца, пытающегося компенсировать плохое знание языка обилием жестов и мимикой, переходящей в гримасы.       Я попытался снова выглянуть из-за кузова, чтобы получше его рассмотреть, но сразу же отпрянул: за спиной человека в шляпе стоял профессор и с недовольным видом наблюдал за перепалкой.       С перепугу я подумал, что он пытается дождаться, когда этот горлопан уйдет, чтобы попросить почистить обувь. Но потом решил, что вряд ли кому-либо понадобится чистить обувь посреди ночи, тем более, что этот бездомный наверняка не имел к чистке обуви никакого отношения. Он просто подстелил себе табличку. А затем такси, фарами освещавшее тротуар, отъехало, и по клочку дороги, где оно только что стояло, пронесся автомобиль, угодивший колесом в лужу — брызги веером разлетелись во все стороны, и некоторые приземлились на подол профессорского пальто. Он это заметил, стряхнул воду, а затем, раздраженно что-то пробормотав, схватил человека в шляпе за локоть и оттащил подальше. Тот продолжал вопить и размахивать руками, и теперь вопли были адресованы уже профессору.       Морось постепенно превращалась в дождь. Вскоре профессор вернулся, невозмутимо что-то сказал бездомному, достал из кармана мятую купюру и протянул ему. Бездомный, бухтя и потирая поясницу, приподнялся со своей лежанки, взял деньги и махнул ими же в сторону человека в шляпе, издали оравшего, как невоспитанный ребенок.       Я не заметил, как вцепился ногтями в брошюру — она превратилась в морщинистую картонную щепку. Грузовик, перегораживавший тротуар, задребезжал громче, с другой стороны грохнула закрывшаяся дверь, и я был вынужден отойти подальше. Когда он наконец уехал, бездомный был уже один. Он безмятежно лежал на табличке, накрыв лицо кепкой с переломанным пополам козырьком.       Мне безумно хотелось его растолкать и расспросить, но я сдержался, как сдерживаются люди, которым только что со всей силы врезали. ***       То, что происходило дальше, объяснить сложно. И если бы тогда меня спросили: «Персиваль, зачем ты это делаешь?» — я был бы вынужден признать: «У этого нет разумной причины». Как нет и тайного смысла, который в сложных книжках обычно закапывается так глубоко, что его потом откопать никто не может.       Грузовика, разгружавшегося на тротуаре, и след простыл. К остановке подкатил автобус. Серебристо-белая в лунном свете крыша, зеленый борт. Внутри не было ни одного пассажира, только водитель. Или пассажиры были невидимками. Когда автобус, бессмысленно попыхтев, наконец тронулся с места и отбыл в пустой полумрак улицы, на крыше соседнего дома неровным мерцанием загорелась реклама бисквитов.       Меня охватила тревога. Как если бы я опаздывал на что-то важное. Мне нужно было срочно догнать их. Профессора и того, кто был с ним. Догнать и смотреть. Зачем? Понятия не имею. Но я мог бы просто идти позади, как тень. Это не дало бы мне ровным счетом ничего. Но куда бы и как бы долго они ни шли, мне нужно было их видеть, пока между нами не захлопнется какая-нибудь дверь. Какая-нибудь неоспоримая преграда. Нужно только догнать их.       Я впился ногтями в брошюру с такой силой, что потом на ней остались вмятины-полумесяцы, вылетел на перекресток, перебежал дорогу на красный, остановился, тяжело дыша и ошалело глазея по сторонам. Ни на перекрестке, ни в ближайших кварталах никого не было. Сцена опустела: спектакль закончился, актеры разбрелись по гримеркам, декорации разбирают, массовка, подобно блуждающим на пастбище овцам, слоняется в поиске человека, обещавшего им по пять долларов за выход.       Я выбрал направление наугад. Квартал казался незнакомым, как и сменявшие друг друга вывески — фотоателье, бар и гриль, контора связи. Морось продолжалась, и на каждом шагу мои ботинки поднимали на мокрой плитке россыпь брызг. Редкие прохожие напоминали пришельцев, выдающих себя за людей. Профессор мерещился мне в каждом из них, но каждого выдавало какое-то маленькое несоответствие: недостаточно быстрый шаг, недостаточно размашистая походка. Я метался туда-сюда среди чужих спин, половину которых увенчивал зонт, а не голова. И чем дольше это продолжалось, тем сильнее у меня стучало сердце и тем труднее было дышать.       Они исчезли?       Морось переходила в настоящий дождь, я насквозь промок. Потоки воды, текущие по тротуару, начали собираться в лужи.       Они не могли исчезнуть. Я был уверен, что стоит мне еще побегать и поискать, и я их обязательно найду. Две спины. Высокая, узкая, серая, и короткая, в безразмерном светлом плаще, как у Питера. С коричневой шляпой. Дома и дороги смешивались в неразборчивую черную муть, мне не на что было ориентироваться, я не понимал, где нахожусь — но главным было то, что люди не могут вот так взять и исчезнуть. Люди не могут исчезнуть — я повторял это себе снова и снова, как заклинание, но оно падало в гулкую пустоту и тревогу, так и не сработав.       Я вернулся к перекрестку и побежал по другому кварталу. Чуть не наступил на лапу собачонке, которую закутанный в дубленку полуночник неспешно выгуливал рядом. Могли они пойти сюда? Могли. А почему? Здесь темнее, из открытого окна — единственного светящегося пятна на первом этаже — раздается легкая танцевальная музыка, женщина в тюрбане из полотенца жарит свинину с чесноком. Где-то рядом бьются о стену незакрытые ставни, занавески вырываются из окон, словно души погибших узников из тюрьмы. А сюда — могли они пойти? В ботинках захлюпало — наверное, я не заметил, как угодил в лужу. Глаза противно слезились от ветра, дождь падал на лицо, растекаясь холодной маской по щекам и подбородку, и вскоре дышать стало так трудно, что мне казалось, будто я пытаюсь вдохнуть воду.       Из-за того, что размахивать правой рукой я не мог, а левой держал чемодан (ручка в любой момент могла снова оторваться), бежать становилось все тяжелее. Упустил. Кварталы были похожи, как в кошмарном сне. Мечась от одного к другому, я в конце концов выбежал на широкую людную улицу, к цветным вспышкам рекламы — неоновые оранжевые буквы «Шевроле» врезаются в небо, чуть ниже психоделический сине-белый прямоугольник с красной надписью «Пепси-кола», между ними втиснуто сплошное красное полотно с абстрактной танцующей девицей и призывом посетить шоу, внизу туда-сюда снуют пешеходы, по фасаду дома растянут плакат с рекламой батареек «Девять жизней» (изображение гигантской девятки с выпрыгивающей на нее кошкой), слева кафетерий — красная вывеска, сплюснутая с обеих сторон другими вывесками, справа вертикальная вывеска отеля, одна буква перегорела, и совсем рядом — вывеска другого отеля, покрупнее и поярче, и все буквы сияют, по контуру бегут контрастные зеленые и оранжевые точки; от них в обе стороны расходятся ряды светящихся витрин, стеклянные двери впускают и выпускают людей, вдоль тротуаров тянутся ряды машин, выгружающих и загружающих пассажиров. Прямо передо мной припарковалось такси, желтое с оранжевым верхом, в которое со смехом залезли две девушки, непрестанно смеющиеся — обе в коротеньких меховых шубках и пышных юбках, с маленькими шляпками, усеянными блестками, и у каждой в руке по крошечной сумочке, тоже расшитой блестками; «Нет, Кэти, ну ты это видала? Ты когда-нибудь видала такое?»; залезая в такси гуськом, они пытались аккуратнее уложить юбки на узком сидении, но из-за смеха их движения были медленными и нескладными, так что когда они наконец разместились и вторая девушка захлопнула дверь, снаружи остался торчать маленький уголок ткани. Такси тронулось, отъехало, потом притормозило, дверь приоткрылась, край юбки юркнул в салон, и дверь снова захлопнулась.       Я остановился, опершись о колено и пытаясь перевести дух. Зажмурился. Перед глазами поплыли оранжево-зеленые пятна, словно плевки неона, пробравшегося под веки. В затылке больно стучало. После спящих безлюдных кварталов я будто бы очутился на крошечном островке, а вокруг меня сгущались, как летучие китайские драконы, потоки шума и света; они сталкивались друг с другом, поедали друг друга, извергали пламя и кружили невидимым клубком. Они были повсюду, они властвовали в небе и под ним, они силой заставляли город не спать; вихри движущихся тел в вечерних нарядах, смеющихся, пестрых, как часть одной картины вместе с автомобильными клаксонами и светящимися буквами, устремившимися в черноту. На миг мне показалось, что я один, кто видит, что это все на самом деле — инсценировка. И еще чуть-чуть, и они заметят мою чужеродность, меня обступит круг темных фигур с посохами и остроконечными капюшонами; любой из них мог сделать шаг и столкнуть меня в бездну — разверзшуюся, разумеется, по их же магическому настоянию. А я только хрипло дышал. Мне даже не было страшно. Мне было все равно.       Они вполне могли устроить конец света, эти темные силы. Для этого уже все готово — песни и пляски, полуночное веселье, под прикрытием которого придет Сатана; долгообещанный апокалипсис, которым меня с детства пугала бабушка. Небо расколется молниями, Нью-Йорк раскрошится в считанные мгновения, и весь мир обрушится преисподнюю; мигающая реклама, такси с беспечными парочками и небоскребы — все это полетит вниз. Воздух превратился в атмосферную пыль. Планету швырнули с открытый космос, но никто ничего не заметил.       Я прижимал к себе чемодан, а вокруг наступал конец света. Будь у меня время, можно было бы подумать о несчастных ньюйоркцах, вернувшихся накануне домой с «Банды с Лавендер-Хилл» в кино, о растерянных чиновниках, о метеорологах, обливающихся потом на своих смотровых площадках (кто-то нервно пытается закурить, но его руки так дрожат, что спички ломаются одна за другой), о самолетах, врезающихся друг в друга над взлетной полосой, потому что диспетчеров уже нет в живых, о срочных сообщениях по радио, в которых диктор, глотая панику, призывает всех жителей и гостей города отключить электроприборы и сохранять спокойствие… Я бы тоже, наверное, попробовал спастись, если бы не очутился в самом эпицентре.       Разговаривающие, смеющиеся, пестрые потоки людей сменяли друг друга. Такси подъезжали и уезжали. На противоположном конце улицы кто-то играл на скрипке — скрипка смешивалась с шумами и светом, а свет и шумы превращались в драконов. У меня кружилась голова. Я никак не мог выпрямиться и все держался за колено. Открывал ли я глаза, закрывал ли — перед ними что по эту сторону, что по ту плавали сплошные пятна безумия, ничего не менялось. Вот она и догнала меня, — подумал я. Черная дыра реальности. Догнала и топит.       Обряд продолжался, на город сыпался мелкий мерзлый дождь и ледяной ветер гулял по улицам, как варвар. Земля под ногами кренилась из стороны в сторону, и тот, кто ее сотрясал, делал это умышленно.      В конце концов, кое-как разогнувшись, я протер глаза рукавом, холодным и влажным. Меня окружили толпы людей. Рядом кто-то посигналил из машины — таксисту, заблокировавшему проезд. Пока они разбирались, я перебежал дорогу — ноги были, как деревянные ходули — и скрылся в ближайшей подворотне. Узкий коридор — два дома чуть ли не сталкивались глухими стенами — вывел на параллельную улицу, приятно спокойную, на которой не было и следа свето-шумовых драконов; мирные трехэтажные особняки, прячущиеся за деревьями; тьма и сквозняк. Параллельный мир.       Пройдя еще немного, я выбрался к треугольному скверу и рухнул на ближайшую лавочку. Она была сырой и густо покрытой голубиным пометом. Рядом располагалась закрытая кондитерская. Снег таял, в сквере пахло древесиной и зимней землей. Поставив чемодан наземь и придерживая его коленями, я отупело смотрел в тропинку перед собой и пытался восстановить равновесие. Лавочка раскачивалась, точно гамак в каюте корабля во время шторма. Я обхватил голову руками. Волосы свисали со лба мокрыми сосульками. С размокших деревьев капала вода — за моей спиной раздавался отчетливый шорох капель, падавших с кончиков ветвей в снег.       Вскоре из-за угла послышались голоса. Раздраженные женские крики. Возмущенные мужские оправдания. Поначалу я думал, может, там кого-то насилуют, но ссора приблизилась ко мне. — … сравниваешь меня с другими! Ты постоянно это делаешь! — Детка, послушай, давай ты перестанешь устраивать драму и мы спокойно… — Да не устраиваю я драму! Я просто устала! Ты просто вечно, вечно это делаешь! — Что делаю? — Вот это! Ты уделяешь внимание всем подряд, всем, кроме меня! Мне приходится танцевать вокруг тебя на задних лапках, как собачонке, чтобы заслужить… — Котенок, ты слишком все усложняешь… — Я?! Нет, это… — Правда, прекращай это. У меня от тебя желудок сводит.       Они наконец показались из-за угла. Это были Питер и Сесиль. Выглядели они так же, как и тогда, в мастерской, несколько часов назад. Хотя мне показалось, что с тех пор прошла целая вечность. — Знаешь, что? — (На каблуках и с объемной прической Сесиль была едва ли не выше Питера). — Хватит! — (Она резко остановилась). — С меня довольно. — Котенок… — Я пойду ждать Мими. И если понадобится, просижу на лестнице всю ночь, так и знай! — (Круто развернувшись, она решительно зашагала в ту сторону, откуда они только что пришли). — И не ходи за мной!       Но Питер и не пытался пойти за ней. Какое-то время он молча смотрел в спину Сесиль, спрятав руки в карманах и покачиваясь с носков на пятки. Потом он хрипло каркнул, сплюнул себе под ноги и направился по дорожке прямо через сквер.       Я опустил голову, изо всех сил желая сделаться невидимым. Тротуар все еще раскачивался — влево-вправо, как палуба. За спиной тихо шуршали катящиеся колеса такси. Я думал — может быть, мне все это мерещится. Я думал, может быть, это призрак. Его давным-давно столкнули в пропасть, Персиваль, это не настоящий человек. Посмотри на него: почти летний плащ, шляпа с пером, и почему вдруг именно здесь, именно сейчас, будто бы он всю ночь за тобой следил? Нет, это не Питер, это лишь отзвук Питера. Ты видишь свет угасшей звезды.       Я зажмурился и вжался в лавочку. Шаги приближались и приближались, а потом, поравнявшись со мной, я с ужасом услышал, как они меняют курс, и тяжелое тело со вздохом усаживается прямо рядом со мной. Я открыл глаза. Питер сидел в такой расслабленной позе, словно бы находился не в сквере посреди ночи, а в шезлонге на итальянском курорте.       Не знаю, что напугало меня сильнее: чувство, что он следил за мной, охотился, или этот непринужденный вид, как будто у него все под контролем. Драконы, черные маги, разорвавшиеся небеса и бездна — Питеру все ни по чем. Сейчас мне на ум приходит фраза, которую как-то обронил Винтерхальтер: «Он так стремится держать мир в собственных руках, что фатуму ничего не остается, кроме как смирно ждать в сторонке. Нетривиальная черта. Она, как правило, свойственна людям, имеющим отношение к политике или большим деньгам, разве нет?» — Здорово, старик, — наконец выдохнул он. — Не поздновато ли для прогулок? Ты на часы смотрел?       Я промолчал. — Мы приехали к какой-то подружке Сесиль, — продолжал Питер. — Но, ты ведь их знаешь: мимолетные капризы, ветер в голове… у подружки дома никого нет.       Я сидел, сжавшись, как пружина. — А что ты такой мокрый? Зонта, что ли, нет? — (Он быстро и оценивающе на меня посмотрел, а потом достал из кармана сигару, срезал кончик, закурил и снова уставился в даль). — Рассказывай, как твои дела.       Это призрак. Это точно призрак, думал я, придерживая ногами чемодан. Это фантом. Волны под нами постепенно спадали, ветер трепал деревья. Это призрак, но призрак могущественный. Буря, какой бы разрушительной она ни была, завидев Питера, еще на подступе останавливалась и смущенно отступала, оставив его в покое. — Что-то тебя давно не видно. Поперли, что ли, из колледжа? А? — (Пахнущий прелой листвой дым быстро исчезал в воздухе). — Ноэль вроде бы говорил, у кафедры там проблемы какие-то. Ничего не слыхал такого?       Я громко шмыгнул носом. На дороге слева от нас чуть не произошла авария: одинокая легковушка и грузовик с трудом разминулись, злобно сигналя друг другу. — А как дела на родине? Матери пишешь?       Он все смотрел перед собой, в тьму беснующейся черной дыры. Заклинатель. — Ты ей пиши, а то она волнуется. Незнание бывает хуже пытки. — (Глубокая затяжка). — Погодка сегодня, конечно, нелетная… Слушай, а может тебе, того, пойти некуда?       Я замотал головой, и со свисавших на лбу волос во все стороны разлетелись брызги. — Точно? Ну смотри. А как вообще, жить есть где? — (Я закивал. Перед нами на снегу корчилась побежденная Питером чернота.). — Ну вот, видишь. А многие твои сверстники, между прочим, лишены такой роскоши, и вынуждены ночевать черт знает где…       Внезапно меня поразила мысль: а вдруг Питер и есть автор этой катастрофы? А вдруг это он все устроил? Расшатал землю, нагнал духов, заколдовал погоду? Его вполне можно было принять за художника, вальяжно разглядывающего собственное произведение, или за демиурга, безучастно наблюдавшего, как рушится им же созданный мир. Неудивительно, что, пока вокруг плещется буря, на его лавочке так спокойно. — Помнится, я в твоем возрасте, ну, может, чуть постарше, уже служил во флоте… — Питер выпустил почти прозрачную струю дыма. — Ну, знаешь, семейные традиции, все дела. Мой отец считал, через море должен пройти каждый, это закаляет характер. Ну так вот. Служили мы на эсминце, «Флетчеров» тогда еще не было. Один паренек, родом из Луизианы, мир его праху, такое учудил…       Затем последовала история, которую я слушал не очень внимательно. Понятия не имею, зачем Питер мне ее рассказал. Суть сводилась к тому, что этот паренек, Джек или Джерри, не помню, приволок на эсминец пеликана со сломанной ногой и недели две тайком его лечил и кормил рыбой, которую то ли воровал, то ли сам ловил в море. («Нет, ну ты можешь себе представить? Две недели, и никто не просек!») Пеликана нашли, только когда он окончательно окреп и сам начал рыскать по судну в поисках еды. — Дисциплина была железная, птицу могли поймать и зажарить этому паршивцу на обед, чтоб неповадно было… — (Очередная затяжка). — Да-а… я это к чему. Будь тот пеликан вражеским разведчиком, нам всем пришлось бы несладко.       Заметив, что байка не произвела на меня никакого впечатления, Питер затушил сигару о подошву и, швырнув окурок в сторону урны, внезапно выдал: — Я знаю, кому ты молишься. Но дело это неблагодарное. — (Пауза. Я сидел не шевелясь). — Есть одна книжка. Название не помню, ее Спиноза написал. Знаешь Спинозу? Умный малый, и там, в книжке той, очень правильные вещи написаны. — (Еще пауза). — Как же она называлась, погоди… То ли… нет, не так. В общем, там была парочка хороших высказываний на этот счет. Тебе лучше знать — из меня-то ученый, как из бревна круизный лайнер.       Пауза. Шорох падающих с ветвей капель. — Ну ладно, старичок, мне пора. Увидимся. — Питер встал, потянулся, надвинул шляпу на брови и неторопливо, с достоинством серого кита, удалился. Я краем зрения заметил, как он растворился в воздухе, не дойдя до конца тропинки, точно краска в воде.       В сквере воцарился штиль. Я потер пальцем сгиб чемодана. С головы все еще падали капли, приземляясь на мои же колени.       Только что здесь была буря, едва не сожравшая весь мир. Но ведь она отступила. Чернила, опоясывавшие стволы деревьев, исчезли.       Еще немного я посидел на лавочке один, обхватив себя левой рукой. По всему телу бежали мурашки, как будто из кожи вырываются наружу миллионы мелких иголочек. Ветер хлопал полосатым тканевым козырьком закрытой кондитерской, стряхивая слякоть в собравшиеся внизу лужи. Стеклянная витрина, нечеткие силуэты пирожных на ступенчатой круглой подставке. Маленький белый тортик с бледными цветами из крема.       Я сжимал бока чемодана так, что он затрещал. Мне хотелось выжать из себя пустоту, как воду из полотенца. Я хватался за мысли, перебирал их одну за другой — они высыпались из рук. Пеликан. Спиноза. Это же все чушь. Шелуха без смысла.       Я поднял чемодан, поставил сбоку, но тут же вцепился в перекладину лавочки. Кто они вообще такие? Что они со мной делают? Профессор, которого я видел прямо на улице. Профессор. Профессор? Настоящий? «Я знаю, кому ты молишься» — этого еще не хватало! Я с силой тряхнул головой. Они могут расшатать подо мной землю, они могут сдуть меня в пропасть, они могут обманывать меня светом угасших звезд, эти силы. Но ко мне в голову они не залезут. Ни за что.       ***       Забегая вперед, упомяну одну вещь, которая имеет к описываемым событиям косвенное отношение. Сейчас, десять лет спустя, в моей коробке имеются не только письменные артефакты, но и аудиальные. Это две кассеты для диктофона. Я не могу с точностью утверждать, кем и как они были записаны, и звук на них, по современным меркам, очень плохой. Он скачет от громкого к еле слышному, отдаленно напоминая попытки связи с космонавтами на орбите, а иногда прерывается мерзким стрекотом и шорохом трущегося о бумагу напильника, будто специально произведенными, чтобы искалечить ваш слух. Но, не смотря на все это, я регулярно переслушиваю обе кассеты, потому что на них есть голос профессора.       Начинается запись шумом. Первые двадцать секунд раздается лишь «Пшш-тр, пшшш-тр-тр». Затем шум прекращается, высвобождая хвост реплики: — …кровной мести, хотя это так глупо.       Это говорит профессор. Приглушенно, как будто из-под одеяла. Параллельно звучат шаги. Тоже профессорские. — Нет-нет, почему же, это очень интересно. Что дальше?       А это другой голос, спокойный и хорошо поставленный. Он гораздо ближе, но тоже накрыт одеялом. — Дальше? Ничего, — отвечает профессор. — Почему? — Спрашивает незнакомец. — Вам никто не захотел отомстить? Или уличный мордобой — это не академично?       Дальше — снова помехи. В них вплетаются неразборчивые слова — будто говоривший страдает заиканием. Потом снова слышен голос профессора: — …нередко плохо заканчивались. — Ха-хо! — (Наигранный смех). — Что поделать, vita brevis[1], и я не упрекаю вас в том, что вы хотели развлекаться. Однако развлечения у вас, признаю, были нетривиальные.       Опять шум. Я никогда не пытался реставрировать кассету. Она была чем-то сакральным, неприкосновенным, данным именно в том виде, в котором его и надлежит воспринимать. Неразгаданный ребус. Я верил, что если звуковые помехи что-то от вас скрывают — значит, оно должно остаться скрытым. Но терпение слушающего вознаграждается: после полосы шума снова появляется голос профессора, уже гораздо более ясный, точно помещенный под вымытое стекло: — …тем не менее, оккультизмом, тогда это было даже модно. Серебряные кинжалы с инкрустацией, алхимия, щипцы для извлечения клыков у вампиров. Ребячество, конечно, но не без пользы: многих это подстегнуло поработать над своей латынью. — И сколько вас было? — Девять человек. — Число специально подбирали? — Нет, так получилось. — И все тоже философы, коллеги по цеху?       (Звук следующей реплики слился в короткий подстреленный лай. Несколько секунд пленка издает только неровное «фф-п, фф-п». Потом продолжается рассказ профессора). — В бытность мою студентом колледж еще был серьезным однополым братством, — выглядящим, правда, немного карикатурно, но у нас хотя бы было образование: мы не просто следовали догме, мы пытались найти под ней предельный фундамент. Если видимое — это вершина айсберга, то нас интересовал его корень. Философия как раз этим и занимается; а представьте себе толпу неоперившихся, облаченных в черное декадентов. Много ли мы могли наоткрывать? Девять самонадеянных недоучек, сбежавших из-под родительского присмотра и опьяненные свободой. Это сейчас колледж расширили (а, на мой взгляд, разорили), впихнув в него еще пять сотен пустых голов и переписав программу в соответствии с критериями эффективности. А тогда в нем была если не душа, то хотя бы надежда когда-нибудь найти истину. Но эта надежда, как вы понимаете, умерла. Образование исчезло, учебное заведение превратилось в конвейер.       (Короткий отрезок шума, разорвавшего нить разговора). — …назвать несколько фамилий. К сожалению, моя родина подарила миру чрезвычайно мало философов, и ни одного влиятельного. — А кто тогда? Ницше? Кьеркегор? Шопенгауэр? — В некоторой степени. Меня, например, вдохновляли письма Борджиа к сестре и принцу Джемалю. Неизданные. — Помните что-нибудь? — Хм-м. — (Пауза. Затем почти начинается речь профессора, но сразу же вязнет в лязге и шелесте. Как ни старался, я так и не смог ничего расслышать. За это время следы путаются, и трудно понять, куда свернул разговор). — Весталки? — спрашивает наконец голос незнакомца сквозь хрип записи. — Скорее, расхитительницы гробниц. — (Профессор говорит как бы издали, но зато так свежо и свободно, будто над ним чистое майское небо, а его невидимый собеседник сидит под землей). — Раньше, понятно, такого не было. В ту эру, полную оптимизма, когда Ноэль, уже возглавивший пантеон ученых, был еще молод…       Шипение. Шаги. Затем — обрывок вопроса незнакомца: — …мантии с капюшонами-конусами, распитие крови животных из чаши и жертвоприношения чучелу козла, купленному на блошином рынке? Или, может быть, вариации на тему каштановых банкетов? — Нет, — отвечает профессор сквозь улыбку. — На самом деле мы были довольно скучным сообществом. — А как насчет фанатиков? — Ну-у… после того, как один боговдохновенный идиот попытался мечом убить сторожа общежития, пыла у всех резко поубавилось. Клуб закрылся. Участники вернулись к постной обывательской жизни. Здоровались кивками при встрече в коридорах.       Дальше следует шум, заставляющий всякого, кто прослушивает кассету, невольно морщиться. В конце только на секундочку появляется голос незнакомца: — …ведь, как вы и сказали, рано или поздно приходишь к пониманию, что надо любить идею, а не вещь. Скажите, вам не…       На этом запись обрывается. Незаданный вопрос тонет в шорохе, а потом — тишина. Хотя на пленке было еще много места.       Я выучил кассету наизусть. Я помню всю многоуровневую протяжность помех, скрипов, щелчков. Целиком. Я могу сам, без аккомпанемента, воспроизвести у себя в голове всю эту стенограмму звука, то теряющего, то обретающего смысл. Но неразборчивые места по-прежнему не расшифрованы. Они лежат передо мной, подобно кусочкам пазла, большую часть которого давно выбросили. Я смирился с тем, что их значение так и останется для меня нераскрытым. Так должно быть.       ***       В треугольный сквер спускались графитовые сумерки. Ночь, казавшаяся бесконечной, все-таки отползала, впитывалась в землю. Где-то рядом с крыши спикировал голубь — хлопанье крыльев по стылому воздуху. Я поднял чемодан и покинул сквер. Фонари гасли, улицы преображались. Люди постепенно затапливали спуски в метро, поправляли на плечах сумки, ругали детей, которые не хотят идти в школу.       Я добрел до ближайшего тупика — глухие кирпичные стены, мусорные баки, возня мелких городских животных, не то кошек, не то крыс. Над головой гаснут звезды, в редких маленьких окошках горит свет. Поставив чемодан, я негромко стукнул правым боком о стену. Потом еще несколько раз. Гипс под бинтами погнулся, растрескался, как скорлупа на вареном яйце. Но этого было недостаточно. Чтобы высвободиться, пришлось снять куртку и свитер. Я поискал на земле что-нибудь острое и блестящее. Нашел круглую крышку от консервной банки. Поддел ею край своего белого панциря. Хрусь. Я разматывал бинты, разрезал и разгибал гипсовую кожуру, ощущая себя не то мумией, пробудившейся от вечного сна, не то меняющей кожу рептилией. О практических последствиях этой выходки я не думал, а зря. Я мог повредить сломанные кости, порезаться жестянкой и подхватить столбняк, или просто схлопотать воспаление легких, пока торчал на холоде без свитера. Но, к счастью, эта глупость обошлась мне недорого — там, где был перелом, правая рука до сих пор иногда побаливает, только и всего). [1] (лат.) Жизнь коротка.