Танатологи

Когда я вспоминаю следующий день, один из последних важных дней в этой истории, на ум приходит в первую очередь трава. Зеленая, неестественно яркая, вырезаемая лопатой из земли, как кусок из торта. Все остальное — белое с черным. Как в кино. Пасмурный день. Мелкий дождь, не прекращавшийся со вчера, капает на черные шляпы и зонты. Грунт под ногами раскис и превратился в глинистое месиво, прикрытое жизнерадостной зеленью. Я сижу на чем-то узком, жестком и неудобном — то ли на поваленном дереве, то ли на выкорчеванном из земли могильном камне. Я нахожусь как бы за кадром. А напротив меня с ноги на ногу переминаются непосредственные участники сцены. Это люди, чрезвычайно друг на друга похожие: черно-белые, вытянутые, старомодные, и лица у них — не лица даже, а как будто незавершенные заготовки для лиц; с одинаковыми носами-угольниками, будто бы купленными в одном и том же магазине. Чопорные, как попечительницы женских пансионов. Преимущественно старики, несколько дам средних лет и неразлучное трио девушек, которых можно был назвать даже симпатичными, если бы не напоминающие ночные сорочки платья, уродующие любой силуэт и скрадывающие всякую красоту. Они были совсем молодыми, эти девушки. Недавно, наверное, школу закончили. Но нарядами, прическами и манерами они не отличались от своих престарелых опекунш.       Все утро собравшиеся не сдвигались с коллективно занятой позиции, сталкиваясь зонтами и зорко стреляя глазами по сторонам. Скорбь этих людей выражалась в сухости: стоически выдерживая непогоду и общество друг друга, они тихонько переговаривались, прижав локти к бокам, а, умолкая, стискивали губы в тонкие, почти невидимые линии. С виду могло показаться, что каждому из них не терпится сбежать хоть куда-нибудь, в укромное тихое место, пусть бы даже и в уборную, просто чтобы закрыться на замок, включить воду и начать наконец дышать.       Старики выглядели не столько напряженными, сколько неприступными. Они чем-то напоминали пузатых английских капиталистов конца прошлого века, какими их рисуют в детских книжках и карикатурах. Только без цилиндров. Что любопытно — старики эти как будто не подходили дамам: у них, кроме идентичных носов, с виду не было ничего общего; разный калибр; как будто на поле для гольфа встретились женская лига и отставные офицеры. Но в том, что они родственники, не было никакого сомнения.       Смотреть на них было в какой-то мере неприятно. Хотя я бы затруднился сказать, почему. Вот одна леди, довольно миниатюрная, в черном платье и круглой черной шляпке отделилась от остальных. Она топтала траву, каблуки ее высоконравственных туфель грузли в земле. Обтянутыми перчаткой пальчиками она держала бумажный лист и то и дело с ним сверялась. Читала — потом отрывалась и проговаривала одними губами — потом снова читала. Ее лицо было таким бледным и взволнованным, как если бы она заучивала оправдательную речь перед судом, от которого зависит ее жизнь.       Вот на сцене появляется знакомое лицо. Это Питер. Он тоже весь в черном, даже шляпа на нем черная, а не обычная зеленая. Он легко подхватывает эту леди за локоток и, сосредоточенно что-то объясняя, увлекает прочь. Она крепко сжимает кулачки — так сжимаются лапки околевшего воробья — и вот-вот то ли в обморок упадет, то ли расплачется. Но Питер все говорит, говорит, говорит. А она кивает, кивает и кивает. Издали видно, как напрягаются ее плечи, и как вся она будто сжимается. В конце концов Питер, по-отечески подержав ее ладони в своих, покидает ее. Оставшись одна, она разжимает пальцы. В них — скомканный бумажный шарик, некогда бывший листком.       Отсоединившись от этой леди, Питер шествует среди остальных, как среди грифов, толкающихся на краю скалы, точно так же выцепляя кого-нибудь за локоть и неустанно что-то втолковывая. Как будто они все были свидетелями стихийного бедствия, природы которого не могли понять самостоятельно, и вот нашелся энтузиаст, взявший на себя миссию разъяснить им, что же они увидели.       Вскоре рядом с черно-белым семейством возникает пятно цвета: рыжий жилистый человек в оливкового цвета костюме. Поначалу он околачивался в фарватере толпы, ловя оттуда презрительные взгляды. Придумывал, наверное, как подступиться. Или знакомых искал. Хотя я с самого начала был уверен, что знакомых у него здесь нет. Он был рыже-оливковым, а не черно-белым.       Безуспешно осматриваясь, этот тип пытался заговорить то с одним, то с другим скорбящим родственником, но, встретив лишь недружелюбие, приуныл. С ним никто не хотел заговаривать. И это правильно — я уже думал, он еще немного потопчется и уйдет — нечего ему здесь делать — как тут он случайно заметил меня. И на его лице тут же вспыхнула заинтересованность. Вероятно, он решил, что я имею к ним какое-то отношение. Хотя не знаю, с чего он это взял, да и почему со мной должно быть легче, чем с ними. Но при виде меня этот он сразу приободрился и прямой наводкой двинулся в мою сторону. — Привет, — сказал он, неловко потирая бока. — У тебя, похоже, есть свободная минутка? Ты ведь знал этого человека, верно?       Я смотрел на него снизу вверх. — Нет. — Ну, как же… — он пришел в замешательство. — Ты ведь из колледжа, да? — Нет. — Я журналист, Майкл Хоул. Можешь звать меня просто Майк. Вероятно, ты сможешь вспомнить пару-тройку… — Это не профессионально, — сказал я.       Он пришел в еще большее замешательство. — Что? — Это непрофессионально, — повторил я. — Если вы и правда журналист. — Почему?       Дождь на пару минут стих. Локти Майкла Хоула постоянно находились где-то вверху — он то искал что-то у себя за воротом, то скрещивал руки на затылке, то беспорядочно ими размахивал, как будто сокрушаясь, что у него нет капюшона. Полы пиджака задирались и оттопыривались. — Потому что так нельзя. Приставать к людям. — (Я не мог подобрать нужных слов). — Это неэтично.       Пару секунд он остолбенело таращился на меня. Потом как будто понял: — Ах, вот оно что… — (Его дурацкая «располагающая» улыбка все сильнее меня бесила). — Ну, если неэтично…       Он потоптался на месте, явно не собираясь уходить. Наверное, все еще думал, что со мной одним ему будет проще, чем со сбившимися в стаю Эйсенами.       Потом он закинул удочку снова: — Слушай, а все-таки, как насчет… — но оборвал себя на полуслове и оглянулся на профессорскую родню, будто кого-то ища. — С ними вам точно ничего не светит. — Почему ты так думаешь? — Потому что не вашего полета птицы.       Он уже открыл рот, чтобы ответить, как позади него выросла громада в черном. — Старичок, — прохладно бросил Питер. По его лицу пробежала болезненная улыбка, похожая на короткое замыкание. Впрочем, он сразу переключился на рыжего в оливковом костюме. — С кем имею честь? — Майкл Хоул, можно просто Майк, — пролепетал тот, одновременно обрадовавшись и как-то заробев. — Позвольте выразить вам искренние соболезнования, я бы ни за что не… — Позволяю. — Видите ли, я журналист, и если вы будете так любезны, я бы хотел… — Одну минуту, Майк, — оборвал его Питер, а затем повторился уже виденный мною прием с захватыванием жертвы под локоть и утаскиванием подальше.       Над перевернутой могильной плитой, где я сидел, рос огромный раскидистый дуб. Я рассчитывал, что это будет неплохой защитой от дождя. Но дождь быстро прошиб листву и вскоре я весь вымок. Поблизости было еще много деревьев, с густой кроной и выглядящими сухими лавочками внизу. Но я уже прирос к плите и не собирался менять расположение.       По правде говоря, все это не было похоже на похороны, где мне доводилось бывать. На обычные американские похороны, с плачущими домохозяйками, ворчащими тетушками на колясках и дядюшками в рубашках с коротким рукавом, дрейфующими от одного родственника к другому с желанием поскорее выпить; с вечно хнычущими и капризничающими детьми, повисающими на загнанных родителях («Тэйлор, прекрати, ты делаешь маме больно!») — родителях, которым, чаще всего, приходилось заниматься организацией всего мероприятия…       Черно-белые люди, за которыми я наблюдал, были совершенно не похожи на типичных американцев, съехавшихся на похороны. Они казались глубоко враждебными друг другу, но при этом парадоксально сплоченными. Как будто их объединила ненависть к общему врагу (что не отменяло, впрочем, взаимных претензий). В них не было той горячечной суетливости, которая обычно присутствует на любом семейном торжестве с кучей народу. В них не было даже сколь-нибудь выраженного горя. Будучи сухими и холодными поодиночке, они собираясь вместе, становятся еще более сухими и холодными.       Вскоре за высоким стрельчатым забором раздался шум, и в распахнутые ворота въехала старая машина, отдаленно напоминающая карету. Я видел такие только на марках и коллекционных открытках Тоби. Он собирал открытки с автомобилями.       Все как по команде умолкли. Черно-белые головы, словно флюгеры, повернулись в одном направлении. Питер бросил свою добычу и рысцой побежал к машине. Дождь снова закапал, и на каждом шагу из-под подошв с чавкающим звуком разлетались тяжелые глинистые брызги.       Как только автомобиль остановился, Питер подскочил и отпер дверь с лакейно-вежливым «Мадам?» Из салона, воспользовавшись предложенной ей рукой, выбралась пожилая (даже не так: древняя) леди, ослепительно седая, с лицом твердым и властным, как у статуи. — Где тебя носило? — раздраженно бросила она, храбро ступая в грязь. — Я приехал пораньше, чтобы все утрясти, — начал оправдываться Питер. — Почему ты не взяла такси? — Потому что эти олухи отказались вызывать мне его, — она ткнула ему в руки что-то прямоугольное, не то папку, не то плоский портфель. — Айрис приехала? — Еще нет. — Почему? — Она позвонила и выразила соболезнования. — Ну еще бы. А Уоллесы? — Они не приедут. Сын заболел. — Что ж, тем хуже для них. А где Кристина, ты ее видел? А где Броуик-Занд, из того милого домика в Вирджинии, она ведь обещала приехать? — Ну, насчет Марджи я не уверен, но… — Да не лети ты, ради всего святого, не лети вперед, ты что, не видишь, какое здесь болото?       Она была невероятно красива — я не мог оторвать глаз: как изысканно стареющая балерина, или даже что-то сверхчеловеческое — снежная королева; ей было не меньше тысячи лет, и всякий, попадая в ее орбиту, сразу становился услужливым и внимательным. А она шествовала, сначала приближаясь к своим не то родным, не то подданным, а затем рассекая их, точно лодка морскую заводь; впившись когтистой кистью в пухлый рукав Питера, она отважно перешагивала через лужи, коротко отвечала на приветствия, порой протягивая свободную руку, и с нескрываемым недовольством всем командовала.       Тут среди черных костюмов промелькнул Майкл Хоул. Каким-то чудом ему удалось пробиться к миссис Эйсен. Приняв подобострастный вид, он принялся тараторить. Хотя говорить ему позволили от силы секунд пять — Питер за это время из обычной тучи успел превратиться в грозовую (соболезнования перемежались попытками собрать материал для некролога, я полагаю). Миссис Эйсен все это выслушала, а потом наклонилась к Питеру и не понижая голоса спросила: «кто это?» Затем последовало еще более бурное объяснение, она все же протянула руку Майклу Хоулу, представившись почетным меценатом и представителем международного комитета красного креста. Майкл Хоул неловко стиснул кончики ее пальцев. После этого с лица миссис Эйсен исчезла даже самая формальная улыбка, и больше с Майклом Хоулом никто не разговаривал. Он был отторгнут, как отторгается любой чужеродный элемент, а тем более — такой непрофессиональный.       Дождь опять прекратился. Его сменили падающие соло капли. Как будто пролетающие над нами серые клочки облаков по очереди плакали. Моя куртка отяжелела. Но даже когда затишье заканчивалось, мелкие городские птички продолжали самоотверженно чирикать, спрятавшись в кустах. Их и не видно было. Казалось, что куст чирикает сам по себе.       Обойдя все почтенное собрание, Миссис Эйсен остановилась в самом центре и теперь обменивалась репликами с родными по очереди. Ей откуда-то принесли плетеное кресло. Питер стоял рядом, держа над ней зонт. У миссис Эйсен был очень низкий, хрипловатый голос, как у курящих оперных див. И даже когда она пыталась сделать его тихим для конфиденциальности, он звучал все равно громко, словно из недр земли. Мне издали все было прекрасно слышно.       В какой-то момент Питер, все еще прикомандированный к матери, вытянул шею, ища кого-то в толпе. Не найдя, он быстро переговорил с плоскогрудой дамой, стоявшей слева. — Что такое? — раздраженно переспросила миссис Эйсен.       Питер наклонился и начал нашептывать ей на ухо. Дослушав, она изменилась в лице и отстранилась: — Ты сошел с ума? Нет, ты рехнулся? — Мама, они все равно сегодня уже не успеют… — Что значит «не успеют»? Сделай так, чтобы успели! Чем они добираются, поездом?       Питер снова принялся нашептывать. — Глупости, — отрезала та. — Ко мне добираются такие высокие гости, а я должна селить их в каком-то бараке. Вздор! — Мама, но они не успеют, — с нажимом проговорил Питер. — И что, это повод пренебрегать ими? — Мама. — Если ты умудрился ничего не предусмотреть на случай задержки, то возьми и позвони Кристоферу, прямо сейчас.       Питер сжал челюсти, выпрямился, на секунду закрыл глаза и выдохнул — мне померещилось, у него из ноздрей пошел пар — а потом, уже убитым голосом, сказал: — Мама. Здесь нет телефона.       Она посмотрела на него так, будто он выдал несусветную глупость: — Ну так найди!       Передав зонтик леди слева, Питер, бормоча себе в усы, широким шагом направился прочь.       К воротам подъезжало все больше черных лакированных автомобилей, они останавливались чуть в стороне и высаживали все новых родственников. Можно было подумать, что их отсутствие в профессорской жизни с лихвой компенсировалось этим сборищем после его смерти. Позже среди консервативных костюмов я заметил парочку длинных одеяний: семинаристы. Они быстро прибились к толпе, смешались с ней, черное на черном. Кто-то перекатывался с носков на пятку, пряча руки в карманах брюк, кто-то несмело возникал за плечом у миссис Эйсен, то ли выражая моральную поддержку, то ли прося о ней. («Милая моя, но это решительно, решительно невозможно! Позвольте, мне нужно поздороваться с Магдой. Добрый день, Магда. Очень рада вас видеть. Вы всегда желанный гость в нашем кругу…»)       Я не мог отделаться от ощущения, что здесь все как-то не так, что все перекручено. Будто они находятся на светской вечеринке, а не на похоронах. Они безжалостно коверкают истину, почтить которую им полагалось бы. Передо мной был зеленый луг, деревья, поющие кусты и архаичное северное семейство. Приезжали и уезжали машины. Появлялись и удалялись люди, настороженно приветствующие друг друга, притрагиваясь двумя пальцами к козырькам шляп. И от всего этого нормального человека, должно быть, уже вырвало бы — если бы обыкновенные американские похороны не были в какой-то степени таким же чудовищным коверканием истины. — Здорово, старичок.       Отделившись от толпы, Питер подошел и тяжело опустился рядом. — Я не узнал вас без охотничьей шляпы.       Он хмыкнул. — Как там Кант сказал… «Порой, чтобы стать другим человеком, достаточно просто переодеться»? — Кант этого не говорил. — Не говорил?       Я помотал головой. — Ну и напрасно.       Мы помолчали. Толпа с лужайки переместилась под плотные кроны кленов. То тут то там раскрывались черные зонты. Только у Питера не было зонта не было (что подразумевало перебежки от одного ненадежного навеса к другому, со втянутой в плечи головой и выставленным вперед лбом). — Мистер Эйсен. — Ну? — А когда вы в последний раз видели Райана Хьюза?       Питер ухмыльнулся. — Решил в сыщика поиграть? — Нет, просто интересно.       Он задумался. — Давно еще. В декабре, кажется.       Я помолчал. — А у него правда остановилось сердце? — Угу. — Почему? — А черт его знает. — (Питер с трудом наклонился, завязал развязавшийся шнурок). — На некоторых бывает смотришь — и они как не люди. Как другой биологический вид. И все у них не как у людей.       Разобравшись со шнурком, Питер выпрямился. От прилива крови лицо у него налилось густой малиновой краской. — Тебе надо было родиться в другое время, малыш, — выдохнул он. — Лет эдак пятьсот назад. Замки, кони, дамы сердца. Рыцари всякие. Вот там тебе самое место. — (Я с тоской вспомнил «Сказания о Джонатане-завоевателе»). — А впрочем, ты бы и там долго не протянул. Времена-то всегда были суровые. Чума, холера, все дела. Ввяжешься в переплет, и проткнут тебя шпагой на дуэли. Какой-нибудь умный и наглый мерзавец проткнет. Потому что такие, как ты… — Мистер Эйсен, — перебил я, — а что теперь-то делать? — Кому? — Питер зажал в зубах сырую сигару и принялся щелкать зажигалкой. — Ну… не знаю. Всем. — Да то же, что и всегда. Работать, жить. Вот ты, например. Придумал уже, как мамонта добывать?       Я честно признался, что не придумал. — Ну и лопух же ты. Хорошо еще матери не признаешься — ей было бы стыдно. Как же ты хотел семью содержать?       Помешкав, я рассказал про лавку Фаусто. — Восхитительно, — Питер все еще боролся с зажигалкой. — Уверен, этот итальяшка достойно оплачивает твой высококвалифицированный труд. Но я бы на твоем месте нашел что-нибудь получше.       Я собирался возразить, что не всем везет родиться среди аристократов, и не всем капитал преподносится на блюдечке. Но Питер не стал слушать: — Это все глупости. Я тебе говорю: сматывай удочки. Ты же не хочешь всю жизнь горбатиться у итальяшки с гнилыми помидорами? Найди приличное место. Хоть бы и в конторе какой-нибудь адвокатской, их сейчас развелось, как грязи. Будешь хотя бы не робу носить, а костюм с галстуком. А там глядишь — упорство, старания, пробор на левую сторону — получишь повышение по службе. Женись, детей заведи, собаку. Будешь жить в поганеньком прилизанном домике и ездить на пикники по выходным.       Зажигалка наконец сдалась и подарила Питеру маленький, кашляющий острыми искрами огонек. — А что будет… с миром? — спросил я. — С миром? — (Теперь Питер боролся с сигарой. Она была сырая и гореть не хотела, только вонюче дымила). — Ты знаешь, я подумывал оставить мир маме. Она всех нас переживет, вот увидишь.       Я ничего не ответил, но почему-то поверил, что так оно и будет.       Вскоре несколько жирных дождевых капель, долго копившихся на кончике дубовой ветви, соединились в одну, упали и разбились о мой ботинок. — Кстати, пока не забыл. — Питер, которому так и не удалось закурить, похлопывал себя по карманам. — Ты ведь собираешь всякое такое?       Я не понял. — Какое «такое»? — Ну, всякое. Сокровища тамплиеров. — Он наконец вытащил из плаща что-то темное и прямоугольное. — На. — Что это? — Узнаешь.       Я снова замешкался. Когда вам что-то дают, особенно — что-то важное, никогда не спрашивайте, что это. — Ну не надо — так не надо, — Питер отвернул борт плаща, чтобы вернуть кассеты в карман, но я выпалил: — Надо! — и чуть не выдернул их из его рук. Тогда мои познания о возможностях звукозаписи были довольно размытыми, если не сказать — устаревшими. Виниловые пластинки были в моем представлении верхом прогресса. А то, что мне дал Питер, совсем не походило на пластинки. — Спасибо, — пробубнил я, еще не очень понимая, за что.       В толпе, до сих пор монотонно переливавшейся перед нами, поднялся шум. Питер сначала замер, с обреченным видом вглядываясь в столпотворение (надеясь, наверное, что само уляжется). Но потом, тяжело вздохнув, все-таки поднялся и, похлопав меня по плечу — опять, опять по больному! — направился к источнику неразберихи. Его присутствие было необходимо; Питер являлся тем ключевым элементом, без которого весь этот оркестр терял слаженность.       Чуть позже я увидел Винтерхальтера. Коричневый костюм, портфель, взлохмаченная шевелюра, как у обтрепанного ветром одуванчика; он тоже держался особняком, но не так, как я, а как сумасшедшие, которым вполне достаточно их внутренней вселенной и которым вовсе необязательно вступать во взаимодействие с реальностью. Я присмотрелся. Заведующий фланировал между Эйсенами с печально-мечтательным видом, рассеянно кивая и улыбаясь всем подряд, но больше слушая чирикание птиц и любуясь природой. Если бы не старческая тяжесть, сопровождавшая каждое его движение, можно было бы подумать, что это художник, который гулял по парку, заблудился и случайно забрел на чьи-то похороны.       Вскоре Винтерхальтер неторопливо подошел и ко мне, со светлой грустью глядя в траву. — А, вот и вы, Персиваль. Добрый день, добрый день… хотя, впрочем, день у нас нынче не самый добрый. Как вы находите?       Не помню, что я ответил. — Досадно, не скрою, досадно, что мы с вами встретились по такому поводу… но жизнь — штука непредсказуемая. Вы позволите? — Он указал портфелем на место, которое минуту назад занимал Питер. Но тут же сам передумал. — А хотя, здесь, наверное, очень мокро. Погода, надо сказать, совершенно человеку недружественна. Все льет и льет… никуда от этого не денешься. — Высказавшись, он как будто только что меня обнаружил. И удивился. Как если бы я был чем-то вроде разноцветного гриба на пеньке. Глаза заведующего, увеличенные толстыми линзами очков, расширились. — Да вы и сами насквозь промокли, юноша. Вам не холодно?       Я буркнул, что нет. Не холодно. — Что это с вами? Вышли на тропу войны? Молодежь сейчас так раздражительна, слова нельзя сказать, чтобы не… — Да нет, нет, все в порядке, — заверил я, действительно раздражаясь. — Просто… ну, просто… — Понимаю, — Винтерхальтер смягчился. — Вы переживаете. Всем нам нелегко. Вы не видали здесь кого-нибудь из колледжа? Нет? Я немного пообщался с близкими нашего дорогого профессора, они буквально вне себя от горя…       Я снова оглядел черно-белое сборище. В тот момент к ним как раз пришло какое-то духовное лицо, тоже облаченное в черное и несколько растерявшееся от количества слетевшихся к нему Эйсенов. — Вы очень огорчены, это само собой разумеется, — продолжал Винтерхальтер. — Но к подобным вещам надо научиться относиться философски. Вы ведь не зря провели у нас на кафедре целый месяц, так ведь? Вы должны были почерпнуть кое-что… я имею ввиду — сам подход, само отношение… это ведь один из плюсов науки о бессмертии: посвящая карьеру такой возвышенной и, однако же, утопичной мечте, начинаешь забывать о том, что жизнь — вот она, и она проходит, она заканчивается… я ведь учу о вечной жизни, вы знаете. Вы были на моих лекциях? — (Я помотал головой). — Очень жаль. Вы могли бы вынести много полезного. Гуманитарные науки зря ругают за непрактичность: мы меняем отношение к жизни… к смерти… мы, можно сказать, меняем саму жизнь, рассуждая о ней. Вот, например, танатология. Вы ведь чему-то научились за этот месяц? — (Я кивнул). — Вы должны иметь представление о некоторых основных интуициях, от которых мы отталкиваемся, когда выстраиваем свое рассуждение. Наше умозрительное не может полностью оторваться от эмпирии. А о смерти ведь рано или поздно задумывается каждый… мы все с вами, можно сказать, в какой-то мере танатологи… и вы, и я, и даже мистер Эйсен-старший, даже при его погруженности в повседневные дела… каждый из нас по-своему стремится и к вечности, и к смерти одновременно. Может, нам кажется, что смерть — это и есть путь к вечности, как по-вашему?       Я пожал плечами. Вообще, это было не совсем справедливо. Уравнивать так. Питер, если бы его назвали танатологом, отшвырнул бы этот комплимент, как поднесенный плохим гостем плесневелый пирог, потому что все эти абстрактные категории, все эти академические рамки для него не более чем… — А тот экземпляр монографии, который вы забрали, — продолжал заведующий, — он еще при вас? — Да. Кроме первых двух с половиной глав. — Тогда вот что, — Винтерхальтер как будто разговаривал с травой. — Вам следует вернуть оставшиеся в библиотеку. Мисс Флинн постоянно жалуется, что у нее недочет выходит. Да… «Долги перед библиотекой — бич двадцатого века». Помните, откуда это? — (Я опять кивнул). — Загляните ко мне через денек-другой. И рукопись захватите. Уверяю вас, даже не смотря на то, что вы поступили, откровенно говоря, не самым честным образом, кафедра на вас не в обиде. Я побеседовал с администрацией, убедил их, что колледж не понес никаких убытков в следствие нашей с вами, назовем это так, оплошности… и тем более, что все так повернулось… в конце концов, тягу к знаниям надо поощрять, даже если жаждущий этих самых знаний действует безрассудно, да, безрассудно, но тем не менее, потрудившись в меру своих возможностей и употребив для этого все усилия — а усилия эти, по-моему, вполне вас оправдывают… В общем, зайдете? — Угу. — Вот и отлично. А то с вашими сверстниками бывает так трудно договориться. На каждое слово перечат, отстаивают свою независимость… ну, хорошо. До встречи.        И он скрылся в гуще деревьев.