Доверившись дыханию и ритму

— Ты уверен, что хочешь этого? Силко тянет закатить глаза. Вандер привычно умудряется вызывать в нем диаметрально противоположные эмоции. Смазанное, несерьезное, конечно же, раздражение — сколько раз он слышал этот вопрос за последние недели? И теплое, затапливающее под ребрами — в этом весь Вандер. Будет отодвигать свои эмоции и желания до последнего, взваливать на себя на пределе возможного — идти на какие угодно уступки и жертвы, только чтобы его близким было хорошо. Дурак. Как вообще умудрился дожить до своих лет? Это явно заслуга Силко. — Думаешь, я вдруг передумаю, брошу все и уйду от тебя? — он откидывается на спинку кресла. Смотрит — тем своим взглядом, от которого большинство цепенеет и отводит глаза, от головорезов из Сточных ям до членов объединенного теперь совета. Но не Вандер. Вандер не отводит. Вандер держит его взгляд. С таким спокойствием и теплом, что даже намек на раздражение в Силко гаснет. А те самые ощущения под ребрами разгораются еще сильнее. — После всех этих лет? — продолжает он. Приходится прикладывать усилия, чтобы не звучать мягче. — В самом деле? Он тянется к сигаре в пепельнице. — Нет, — в тоне Вандере чересчур много серьезности. — Ты слишком практичный для этого. Силко хмыкает. Щелкает зажигалкой, прикуривает, делает затяжку — вкус дыма на языке привычно успокаивает — и немного смазанный жест рукой. Вандер, как всегда, понимает — ничего удивительного, после всех этих лет. Сколько они уже вот так кружатся? Явно больше десяти. И это если не брать то тоскливо-невзаимное, что было до реки и фабрики. Под ребрами тянет еще немного сильнее. — Если ты уйдешь, — Вандер тянется к карману. Хмурится, сосредоточенно перебирает пальцами, шумно и явно разочарованно выдыхает. Снова забыл трубку внизу, — нам придется все это делить, — он делает выразительный жест ладонью. — Последнюю каплю. Силко морщится напоказ. — Исключено. Я привык к ней за… десять лет? — Двенадцать. Силко показывает глазами на край стола — и Вандер едва уловимо кивает. Иногда кажется, что им вообще не нужны слова, чтобы понимать друг друга. И от этого тоже по-особенному хорошо — и страшно. Как бывает на большой высоте, откуда если и падать, то только насмерть. Вандер понимает его, как никто другой. Вандер не просто брат и друг, любовник и соратник. Вандер — все. Часть его. И Силко предпочитает не думать о том, как сможет жить, если с ним что-то случится. Иногда ему снится, что там, на фабрике, они так и не смогли понять друг друга. Снова сорвались в бездарную и кровавую склоку, и Силко убил его — собственными руками. Забрал себе Паудер. Присвоил Последнюю каплю. Пытался жить дальше — как будто не умер изнутри вместе с Вандером; как будто оно того стоило. Ощущение потери и горя после этих снов настолько невыносимое, что глаз потом весь день сводит приступами. — А еще шахты, — напоминает тот. Есть особенное удовольствие в том, чтобы смотреть, как Вандер двигается — очень плавно и собрано, несмотря на свои размеры. Поднимается с дивана, пересекает кабинет, опускается на тот самый край стола. Силко немного сдвигает руку, чтобы прижаться локтем к его бедру — и передает сигару. Вандер умудряется огладить его пальцы, когда забирает. Втягивает дым на язык. Морщится — Силко фыркает. Конечно, куда ионийскому табаку, выдержанному в бочках из-под рома, до заунского-плесневого, которым Вандер набивает трубку. — Это мои шахты, — напоминает он. — По бумагам. — В которых работают мои люди. Вандер выпускает дым красивым ровным кольцом — одним, вторым, третье получается смазанным. Силко заставляет себя отвести взгляд от его губ. — Наши люди, — поправляет. Вандер протягивает ему сигару обратно — и теперь очередь Силко ненавязчиво огладить его пальцы. — Больше мои, чем твои, — вокруг глаз те самые линии, которые бывают, когда он улыбается. Их тоже очень хочется погладить. Бережно, самыми подушечками. — А еще сделки с теми ребятами-контрабандистами. Силко с притворной серьезностью кивает. Затягивается, держит дым на языке, выталкивает таким же кольцом — Вандер вообще-то позаимствовал эту привычку у него. И чувствует, как его взгляд тоже соскальзывает на губы. — Финансирование техномагического колледжа и Дома надежды, — он передает сигару обратно. — Тоже придется делить. — И детей. Вандер наклоняется ближе. Смыкает пальцы вокруг запястья, бережно — он всегда бережный — и чуть ведет на себя. Сначала целует костяшки, приятно оцарапав бородой. Потом делает затяжку — прямо так, не забирая сигару, из пальцев. По привычному. Сколько лет они так делают — а все не надоедает. Никогда, кажется, не надоест. — Они уже взрослые, — отзывается Силко, и в этот раз попытки замаскировать нежность в голосе оказываются абсолютно провальными. Вандер неловко давится дымом. Скептично поднимает брови — и ладно, он согласен. — Хорошо, ты прав, — у него всегда особенная усмешка, когда Силко признает его правоту. — Тогда мне Вай, — Вандер наклоняется, чтобы поцеловать тыльную сторону его ладони. И коротко, практически незаинтересованно затянуться, — а тебе Паудер? — следующий поцелуй пополам с дымом снова приходится на пальцы. — Я уверен, ты замечательно справишься с попытками заставить ее вспомнить про сон и еду, когда она опять уйдет в творческий запой. Силко возмущенно хмыкает — с крупной карты, значит, сразу идет. Вандер довольно усмехается — и от этого сбивается дыхание так же, как и десять, нет, больше, гораздо больше лет назад. Паудер в творческом запое — это катастрофа серьезнее, чем внезапное изменение торговых маршрутов верхних. Силко пытался. Уговаривать, упрекать, шантажировать, кричать — всего один раз, выражение предательства в ее глазах будет с ним до конца жизни — бесполезно. Зато Вандер может просто поднять ее на руки и отнести на кухню, даже несмотря на попытки вырваться и вернуться к — что бы она там не делала в очередной раз. Силко не высвобождает руку. Сам наклоняется вперед — неудобно, сразу начинает тянуть в пояснице. Сначала неловко целует пальцы Вандера, которые сомкнуты вокруг его собственного запястья. Потом втягивает дым. — Как и ты, — он нарочно выдыхает на его ладонь. Вандер почти неуловимо вздрагивает и сводит лопатки. «Почти неуловимо» не для Силко, конечно же, — с Вай, когда она придет просить совета, как понравится родителям своей девушки. Теперь уже фыркает Вандер — карта побита. — Кажется, у них все серьезно, — тон делается задумчивее. — Конечно, — Силко не может не вложить в голос немного фальшивого, колкого упрека. — Ты разве не видел, как во время церемонии она шепотом повторяла за нами слова клятвы? Вандер поднимает брови. Силко выдерживает паузу еще пару секунд — чтобы удивление во взгляде начало давать место намеку на вину — прежде чем признаться. — Впрочем, я тоже не видел. Ее сдала Паудер. Вандер издает смешок — тот самый, теплый и царапающийся, от которого по спине разрядом. Смотрит — с чем-то вроде укора — Силко только пожимает плечами. Это было выше его сил. Или он преувеличивает. Он мог сдержаться и не поддразнить Вандера — но зачем сознательно лишать себя удовольствия? Ничего удивительного в том, что они не заметили. Там, у алтаря, их заклинило друг на друге абсолютно и напрочь — хотя будто в остальное время это не так. Силко помнит, как слова клятвы — вычурной и бессмысленно-переусложненной — пекли в горле изнутри, словно кровавые сгустки. Как подрагивали пальцы. Как металл кольца скользил по коже. И Вандер смотрел на него — как и всегда, и у Силко, кажется, ломалось и рвалось что-то внутри, и затапливало невозможным. Он не помнит ни шепота Вай, ни влажных глаз Паудер — тогда в мире не было ничего, кроме них с Вандером. Только они двое. И то невыносимое под ребрами, что с ними уже столько времени и нисколько не притупилось — даже несмотря на реку, боль, шрамы. — Надеюсь, у нас хотя бы есть пару лет, — выдыхает Вандер с той самой особенной усталостью, которая появляется, только когда они говорят про сложности их девочек. Силко фыркает. — Нет, — пальцы Вандера на его запястье размыкаются, и он невольно запинается. — Она смотрит на нее… — Как я на тебя? Вандер не убирает руку. Бережно поглаживает основание ладони, обводит выступающие кости на запястье. Ведет костяшками ниже, по внутренней стороне предплечья, сверху вниз, а потом обратно — почти щекотно, очень невесомо. Именно так, как любит Силко. И смотрит — да. Если Вай с Кейтлин смотрят друг на друга именно так — им всем крупно повезло. — Или наоборот, — отзывается Силко. Слишком мягко, слишком хрипло, слишком — да и бездна с ним. Именно так, как нужно. Вандер за эти десятилетия уже прекрасно понял, что он для Силко самое уязвимое место. Впрочем, это работает и в обратную сторону. — И после всего этого, — Силко делает выразительное движение глазами, будто пытаясь охватить и обвести это самое «все», — что нас связывает, ты спрашиваешь меня, уверен ли я в том, что хочу выйти за тебя замуж? Это как щелчок рубильника — взгляд Вандера разом делается другим. Тяжелее — настолько, что ощущается почти что прикосновением. С отчетливыми звериными оттенками — и в голове тут же вспыхивает, как называют его за глаза. Собакой нижнего города. Псом Силко. Он невольно вздрагивает. Почти незаметно, его контроль над собой стал довольно хорош за все эти годы — но Вандер, конечно же, видит. Как он чуть сводит лопатки. Едва запрокидывает голову. Взгляд тут же льнет к горлу — плотный, почти обжигающий. Собственнический от и до. Там, под воротом, синяки и следы от зубов — свежие, еще немного болезненные. Вандер знает меру; за эти годы они выучили тела друг друга от и до. Все эти отметины отзываются тягуче-захлебывающимся, если прижать пальцами, но не доставляют чрезмерных неудобств. Зрачки у Вандера настолько широкие, что радужки почти не разглядеть. Силко хочется поддразнить: «видишь что-то, что тебе нравится?» — кажется, ему никогда это не надоест. Вместо этого он осторожно высвобождает руку — между бровей Вандера тут же хмурые линии; интересно, в какой момент прикосновения стали для них потребностью. Пять лет назад, десять? Двадцать? Они даже не заметили. Силко укладывает сигару на край пепельницы. Тянется к вороту. Ослабить галстук. Расстегнуть верхнюю пуговицу. Немного отвести края ткани. Неспешно, делая вид, что нет никакого взгляда, который за его пальцами как на поводке, за каждым движением, даже намеком на него. Тяжело — горячо — жадно — довольно. И с трудом сдерживаемой дрожью от затылка до поясницы. Такая простая мысль. Такая привычная: Вандер хочет его. С изувеченной щекой, подрагивающим после утреннего приступа глазом, из которого периодически течет то ли сукровицей, то ли слезами. Синяками от недосыпа — ну и кто в этом виноват, Вандер? — ломотой в запястьях и коленях, некрасивыми шрамами по всему телу. Но Силко каждый раз пьянеет от этой мысли так, будто она приходит к нему впервые. Он потирает синяк там, где шея переходит в плечо — нарочито рассеянно. Будто кожу просто саднит, и только из-за этого он раскрыл ворот. Выражение лица Вандера бесценно. Тот смотрит на него с укором — тоже несерьезным; насмешливые и довольные линии вокруг глаз выдают с головой — и Силко вопросительно поднимает бровь. Что? Кожа саднит, только и всего. Сам виноват. — Если память тебе отказывает, — не удерживается от шпильки, продолжая оглаживать пальцами, — я уже сделал это несколько дней назад. Вышел за тебя замуж. В верхнем городе. Еще и добавляет — почему нет, если он может. Укладывает вторую ладонь на стол, перебирает пальцами — чтобы кольцо на безымянном бросалось в глаза. Вандер замирает — словно перестает дышать. У Силко вздрагивает угол губ: он прекрасно видит, что не «словно». У Вандера в самом деле перехватывает дыхание. Всегда забавляла эта его способность — замирать, будто получил лезвие в бок или выстрел в плечо, перед вещами, которые считает красивыми. А потом испепелило к черту изнутри — и продолжает испепелять до сих пор, на самом деле — когда он понял, что Вандер точно так же замирает перед ним. Всегда замирал, просто он умудрялся этого не замечать, слишком погрязнув в безответности. Как они умудрялись быть настолько идиотами? — Странная традиция, — замечает Силко почти бездумно, переводя взгляд на кольцо. Наклоняет пальцы, чтобы свет играл на полоске металла. — Непрактичная. Символ принадлежности не должно быть так легко потерять. Или сломать в драке. — Куда им до наших проблем, — он не видит смысла сдерживать злого сарказма. То, что у них перемирие с верхними, не значит, что они обязаны вылизывать им задницы. — Но все-таки что-то в этом есть. Вандер протягивает раскрытую ладонь — с таким же ободком кольца на безымянном. Силко проводит языком по не к месту пересохшим губам — и вкладывает в его руку свою. — Там, — Вандер символически кивает наверх, возвращаясь к теме, — это все же было больше про политику. Он поглаживает подушечкой большого кольцо. Мозоли приятно царапают кожу. Силко засматривается. Потом спохватывается, поднимает бровь ответом — в самом деле? И Вандер шумно выдыхает, признавая его правоту. Они оба прекрасно знают, что это не столько про политику, сколько про не слишком-то старательно прикрываемое ей желание. Были и другие варианты. Договориться с родителями той девочки, Кейтлин, все равно ведь рано или поздно это придется делать. Делегировать кому-нибудь из других баронов — эти стервятники бы только порадовались той выгоде, которую из всего этого можно извлечь. Не необходимость. Завуалированное желание, повторяет про себя Силко, рассматривая кольца. Дергает щекой. Такая мелочь. Просто полоска металла на пальце, обычное украшение — которое выбивает его из ритма, стоит только бросить взгляд. Он слегка сжимает пальцы, и Вандер чутко — и явно неудобно — наклоняет ближе. Прижимается губами к кольцу, к коже, так благоговейно, как никогда даже не возносил молитвы Жанне. И это тоже по-особенному хорошо. Силко знает, что не смог бы делить его ни с кем другим — даже с богоподобными сущностями. — Не вижу причин не сделать этого здесь, внизу, — говорит Силко невпопад и не в тон. Борода Вандера щекотно колет пальцы. Тот трется о его ладонь лбом — как большой, преданный всем своим существом пес. Отстраняется с явно неохотой и смотрит — С тем самым чертовым «ты уверен?». Силко шумно выдыхает и говорит прямо: — Я этого хочу. Здесь. С тобой. Думает: столько лет, а взгляд Вандера по-прежнему становится невозможным, когда он завуалированно признается ему в любви. Столько лет — а Силко это до сих пор плавит и выворачивает наизнанку, ребрами наружу. — А ты? — больше формальный вопрос. Ему не нужно слышать это от Вандера, он и так знает, что тот хочет не меньше. Но да — ему нужно слышать это от Вандера, снова и снова; потребность сродни дыханию; зависимость сильнее, чем может развиться от синтетической дряни на основе мерцания. — Да. Вот так просто, без долгих и многословных фраз. В этом весь Вандер. Но за это «да» Силко бы разорвал горло любому. — Что, одного раза не хватило? — усмехается он. — Там, в Пилтовере? Вандер не обижается на его поддразнивание — знает, что оно абсолютно беззлобное и лишенное яда. Он никогда не обижается. Даже когда в одно время на него сваливаются стенания Вай «я не понравлюсь ее родителям», проблемы с поставками, драка в баре с колото-резанными и «папа, тут такое дело, я кое-что сделала, только сначала обещай, что не будешь ругаться». Максимум, что достается Силко — «я знаю, что ты сволочь, но все равно тебя люблю». Вандер издает мягкий смешок. — Конечно не хватило, — и взгляд у него такой, будто им все еще пятнадцать, и они влюблены до сумасшествия. Хотя… разве что-то поменялось, кроме возраста? — Ты же знаешь, я никогда не смогу отказаться от того, чтобы показать всем, что ты мой. Силко хмыкает — собственничество Вандера иногда начинает отдавать почти звериным. Не то, чтобы ему не нравилось — хотя он думал над тем, позволил бы такое кому-нибудь другому. Ответ до удивительного однозначный — нет. Только Вандеру, только для него — который равный, который прошел весь этот путь вместе с ним. Часть Силко — точно так же как Силко часть его. И «мой» — в принципе, довольно неплохое описание всего этого. Иногда он задается вопросом — а есть ли вообще что-либо, что он бы не позволил Вандеру. Ответ не очень-то приятен для его самолюбия. Силко бросает взгляд на пепельницу, где тлеет сигара. Вандеру, как обычно, этого хватает — и разве возможно такое почти сверхъестественное понимание с кем-либо другим? Он не протягивает сигару Силко, делает затяжку сам — правильно, именно это он имеет в виду, именно этого хочет. А потом наклоняется — Силко тянется навстречу — и прижимается к губам. Табачный дым приятное дополнение — но не более. Это как встающие на верные места кусочки мозаики. Как катарсис — Силко знает, насколько претенциозно звучит, но его корежит и плавит, даже спустя столько лет, и бездна, он чувствует именно так. Он знает Вандера. Знает, как ему нравится, когда он укладывает ладони на шею. Глядит большим пальцем за ухом. Слегка царапает. Знает, как надо двигаться, чтобы ему было хорошо. Как провести языком, как прикусить. И Вандер тоже знает его. Выучил наизусть за столько лет. Наверное, это одна из причин, почему обычный поцелуй плавит и ломает их к черту. Вандер коротко целует его угол губ. Подбородок — смазано, будто его ведет, словно от выпивки. Шрамы на щеке. Спрашивает: — Можно? — так, что по позвоночнику очередной разряд. И только после неровного — почти спазмического — кивка, дотрагивается до шеи. Сначала пальцами — самыми подушечками, осторожно, почти невесомо. Силко уже давно не впадает в приступ от прикосновений к горлу. Но что-то внутри до сих пор замирает. Будто сводит — на мгновение. А потом расслабляется, расходится теплом изнутри, дрожью в запястьях, потерявшимся дыханием. Невозможным доверием. Это правильно. Это Вандер. Это именно тот, кто должен быть. Он не сделает больно, никогда больше, никак, разве что Силко сам попросит, и они предварительно это обговорят. Пальцы Вандера невесомым и неразрывным движением ведут вниз. Замирают у яркого синяка. Жмутся плотнее. Силко заранее закатывает глаза — — Мое, — усмехается Вандер с какой-то неприличной концентрацией удовольствия. Даже когда пришлось накачать его мерцанием до прихода — из-за кучи переломанных костей — он звучал не настолько довольно. — Да, да, твое, — отзывается Силко с раздражением, настолько фальшивым, что даже клинический идиот не поверит. Вандер щекотно смеется ему в шею — он невольно вздрагивает; наверняка же нарочно. А потом почти что целомудренно прижимается губами, и Силко дергается, будто ему в секунду пустили по вене несколько кубиков мерцания. Это не больно; не страшно. Это правильно — и хорошо тоже, да. От ощущения тепла Вандера. Его кожи под пальцами. Его дыхания по шее. — У нас есть время? — шепчет Вандер, перед следующим поцелуем. Теперь уже не таким целомудренным. Немного влажным, раскрытыми губами. Но все еще — благоговейным? Одержимым? Иногда это ощущается, словно Вандер поклоняется ему, будто бы своей святыне — хотя Силко видел когда-то давно, как он молился Жанне. Едва ли в том была хотя бы четверть подобного. — Минут пятнадцать, — он наклоняет голову, чтобы ему было удобнее. — Потом встреча. Вандер выдыхает с отчетливым раздражением — и он поддерживающе трется щекой о его висок. Пятнадцать минут — это мало. Но при желании можно успеть. Силко с нажимом ведет ногтями — и Вандер понимает как нужно. Довольно — и щекотно — хмыкает, прихватывает кожу зубами, по-привычному не сильно. Осторожно. Но все равно болезненно тянет — по кровоподтеку, видимо, и Силко крепче жмется щекой к виску. Шепчет: — Хорошо. И: — Укуси сильнее. Есть что-то пьянящее в том, что он подчиняется. Вандер сильнее. Вандер может заломить его так, что не будет даже малейших шансов вырваться, и сделать все, что угодно. Вандер способен свернуть ему шею голыми руками. И при всем этом — Вандер ловит каждое слово и делает так, как хочет Силко. Если только это не связано с болью. И не обговорено — как эти самые укусы. И не менее пьянит от того, насколько Вандер зациклен на его удовольствии. Больше, чем на своих потребностях. Больше, чем на своих желаниях. Почти с какой-то чертовой одержимостью — и им много пришлось об этом говорить. Сначала под выпивку, потому что неловкость казалась невыносимой. Потом научились трезвыми. Хотя Силко даже немного скучает по тем временам, когда Вандера можно было заклинить чем-нибудь вроде «я хочу, чтобы ты связал мне руки». — Стол или диван? — спрашивает тот, мягко целуя кровоподтек. Силко прикидывает. — Стол. Вандер немного отстраняется, чтобы он мог подняться на столешницу. Потом жмется снова, снова целует — именно так, как Силко хочет, как ему нужно — глубоко и влажно, внутри сильнее разгорается взбудораженное и обжигающее. Смыкает ладони на боках, соскальзывает губами на щеку, каждый их раз так делает — будто ему жизненно необходимо погладить все эти шрамы — и по Силко дрожь волной. У него тоже есть то, без чего он не может. Одна ладонь укладывается на предплечье, где шрам от его ножа, другая — почему-то пальцы всегда немного ведет — под рубашку, к боку, где еще один. Стук они замечают только тогда, когда дверь начинает вздрагивать. Вандер рычит, по-звериному страшно и низко. Жмется к его лбу своим. — Может, к черту? — шепчет, крепче смыкая ладони на боках. Не до боли, никогда. — Не будем открывать. Силко умиротворяюще гладит его по шраму на предплечье — хотя самого изнутри затапливает железисто-острым и разочарованным. — Нельзя. Встреча с Ренни, — может быть, он немного ненавидит ее сейчас. Может быть, не немного. — Она… любит приходить раньше обговоренного. Вандер гладит его по ребрам — и чувствуется, что у него подрагивают пальцы. Тоже. — Может, нужно показать, — его ладонь соскальзывает ниже. Прижимается к выступающей тазовой косточке, — почему так делать не стоит? Силко в отместку кончиками пальцев оглаживает шрам на боку — и чувствует, как Вандер судорожно втягивает воздух. — Не тот человек. Как же он ее сейчас ненавидит. И Вандер, кажется, тоже. Это мелочно — но Силко не удерживается. Поправляет одежду, но не застегивает ворот. У Вандера вокруг глаз довольные смешливые линии — словно им все еще пятнадцать. Севика, которая заводит баронессу — бездна ее побери — очень выразительно закатывает глаза. Ренни неловко замирает в середине движения, пусть всего лишь на мгновение. Ее взгляд касается горла Силко — кровоподтеков и следов зубов. Потом Вандера, который толком даже не поправил одежду. Ренни берет себя в руки быстро — но несколько секунд они все же имеют удовольствие наблюдать, как она кривится. Во время их разговора Силко будто бы бездумно поглаживает синяки кончиками пальцев. Ее взгляд совершенно не стоит тех пятнадцати минут, которые он мог бы провести на этом самом столе под Вандером — но хотя бы доставляет ему немного мстительного удовлетворения. *** — Ты уверен? — негромко спрашивает Вандер, и по спине знакомая электрическая волна. В этот раз Силко не сдерживается, все-таки закатывает глаза. Он знает эту интонацию. Вандер дразнит его, специально и нарочно — и как он может удержаться и не поддразнить в ответ. — Нет, — сложно формулировать логичные и последовательные предложения, когда ладонь вот так лежит на его внутренней стороне бедра. Но он тоже упрямый. И не с таким справлялся. — Я просто жду подходящего момента, чтобы сбежать и оставить тебя разгребать весь этот беспорядок. Вандер прижимается лицом к его шее — и смеется, щекотно, черт возьми, наверняка же снова нарочно, и Силко вздрагивает всем телом и шипит: — Вандер! Тот прижимается губами в мягком — и очевидно фальшивом — извинении. Силко чуть запрокидывает голову, чтобы он мог прижаться плотнее — и поцеловать снова, конечно же. — Извини, — в тоне даже ни малейшего намека на раскаяние. Мог бы хотя бы попытаться. — Ты же знаешь, я никогда не могу удержаться. Силко знает, да — за столько-то лет. Оно и раньше проявлялось, когда они были того возраста, что и Вай с Паудер. Вандера всегда его щекотливость приводила в какой-то совершенно собачий восторг. Он не мог не погладить по ребрам, когда они дурачились, или не провести по высунутой из-под одеяла ступне, или не подуть на шею — а на возмущение, фальшивое, конечно же, только пожимал плечами и говорил «мне нравится, когда ты смеешься». Силко до сих пор приводит в ступор, что со всем этим они как-то умудрялись думать, что безразличны друг другу хотя бы в каком-то из смыслов. — Думаю, — он немного откидывается назад, опираясь на Вандера. Укладывает ладонь поверх той, что на бедре. И ненавязчиво переплетает пальцы, — сегодня я могу закрыть на это глаза. Раз уж у нас, — он делает выразительную, тягучую паузу. Дыхание Вандера замирает, — такой повод. — Просто так? — от низкого, с очень характерной хрипотцой голоса сводит изнутри, и Силко невольно крепче смыкает пальцы. — И даже ничего за это не потребуешь? Он фыркает — и слегка наклоняет голову. Вандер, конечно же, понимает как нужно. Снова прижимается губами; целует коротко, немного влажно, с какой-то сумасшедшей, бьющей под колени нежностью. — С ума сошел? — вторая ладонь укладывается на шею. Чуть царапает, как они оба любят. — Чтобы я упустил выгоду для себя? — Действительно. Как мне вообще в голову пришло, — еще один мягкий поцелуй. У Силко ломается дыхание, когда он чуть оглаживает языком. — И что же мне нужно будет сделать? Силко специально держит паузу — в отместку за все эти щекотные выдохи, и тянущее в коленях, и плавящую к черту нежность, и — За то, что церемония еще не началась, а он уже разваливается. И идея бросить все и сбежать даже не кажется такой плохой — вместе с Вандером, само собой. В какую-нибудь из подсобок, или переулок рядом, или в кабинет, где их точно не станут искать, слишком очевидное место. Где можно будет себя не ограничивать. Не пятнадцать — напоминает себе Силко. Давно уже. Серьезный взрослый человек, который держит весь нижний и умеет справляться со своими желаниями. И сам же себе иронично возражает — правда, Силко? В памяти еще свежи воспоминания о том, как накрыло такой сумасшедшей ревностью, что внезапно сдернул Грейсон на разговор и больше получаса продержал ее под дверью, заставив слушать, как Вандер берет его. Или как пропустил встречу — пусть и больше формальную — с другими баронами просто потому, что их девочки решили устроить семейный вечер. Или — Да, «давно уже не пятнадцать». — Узнаешь, — отзывается наконец, гораздо более хрипло и распалено, — после церемонии. Вандер слегка прихватывает зубами кожу — не всерьез, в формальную отместку. Силко царапается по шее чуть сильнее — тоже не всерьез, тоже в формальную отместку. Каждый из них знает, что другому это нравится. Вандера просто до какого-то невменяемого состояния плавят все эти яркие полосы, которые остаются от ногтей Силко. Силко ломает к черту изнутри от ощущения зубов Вандера на своей шее — и следов, которые они оставляют. Они оба беспросветно повернуты друг на друге. Вот уже больше двух десятков лет. Проходящая мимо Ренни поднимает стакан с формальной улыбкой. Силко коротко кивает, принимая поздравление. Слегка толкает локтем. Потом снова, только уже сильнее, и Вандер все-таки поднимает голову от его горла. Замечает Ренни, кивает тоже — отрывисто и смазано, Силко ему сейчас явно интересен больше. Приличия соблюдены, и он снова впивается ногтями. Вандер понимает, как нужно. Снова льнет к коже, гладит кончиком носа один из бесконечных синяков, снова целует, благоговейно и мягко. Были бы они сейчас одни, не на виду у всех, наверняка бы бережно зализал каждую из отметин, словно большая ласковая собака. И давно бы уже выдернул заправленную рубашку, прошелся бы по ребрам («Вандер, щекотно!») и животу, обязательно огладил бы тазовые косточки — у него к ним тоже какая-то особенная любовь. Принялся бы за ремень — Силко прикрывает глаза и сжимает их переплетенные пальцы еще немного сильнее. Не так уж много осталось. Пара часов — и Вандер будет делать все это не только у него в голове. По крайней мере, сейчас они могут позволить себе гораздо больше, чем в Пилтовере. Силко неприязненно дергает щекой от воспоминаний. У верхних странные традиции. Их свадьбы можно отличить разве что по короткому моменту у алтаря, брачным клятвам и несущественной атрибутике. Слишком много формальностей — и слишком мало чувственной составляющей. Слишком… по-верхнему. Хотя будь у него возможность вернуться в прошлое, на то самое заседание совета, где обсуждалась необходимость наглядной демонстрации — пусть будет их относительного перемирия. Чего-то яркого, чего-то праздничного, что было бы понятно людям с обеих сторон. Чего-то вроде свадьбы. Силко бы точно так же сказал «думаю, я могу предложить свою кандидатуру». Их лица того стоили. Шепот за спинами. Одобрение Вай, восторг Паудер. Взгляд Вандера у алтаря. Клятвы. Непрактичные кольца на безымянных — почему же так ломается и бьется изнутри, стоит только попасться на глаза. Потом, когда смерть все-таки догонит их с Вандером, он бы хотел остаться именно в этих моментах. Дне их свадьбы в Пилтовере — и в Зауне. Здесь, внизу, все совсем иначе. Не важен крой рукавов и количество пуговиц на чертовом мундире, который совершенно не стоил той самой хмурой линии между бровей Вандера из-за того, что напоминал слишком о многом. Важны следы под всем этим. Чтобы из-под ворота и рукавов были видны синяки и ссадины, отпечатки зубов, царапины от ногтей. Чтобы каждый мог видеть — да, в этом действительно есть смысл; не просто красивая обертка или формальность, они в самом деле пьяны друг другом, хотят друг друга — как партнеров, любовников, супругов. И Силко видит в этом гораздо больше искренности, чем в сочетающихся цветах традиционной свадебной одежды. Он снова прикрывает глаза, откидываясь затылком Вандеру на плечо. Думает, с каким-то особенным, ни с чем несравнимым удовольствием: они хорошо постарались. Украсили друг друга за последние дни — хотя не то, чтобы это было чем-то из ряда вон. Просто тут добавился будто спортивный азарт. Наподобие: а как получится, если именно задаться целью? Ответ Силко нравится. Левая сторона его шеи — сплошное красновато-фиолетовое пятно, от ключиц до самой челюсти. На предплечьях очень выразительные синяки, по форме зубов. А на Вандере — Тоже очень красиво. Тоже по предплечьям. Тоже по шее — не только синяками, но еще и яркими полосами от ногтей, по горлу и вниз, по плечам и груди, по спине, и жаль, что под рубашкой не видно. Местами даже с подсохшей кровавой коркой — не то, чтобы Силко целенаправленно. Просто увлекся. Давно у них не случалось такого, чтобы можно было выдернуть друг друга в любой момент, и не услышать при этом ничего интересного. Потому что традиции, которые нужно уважать. Он самыми кончиками пальцев гладит Вандера по шее. По неровным царапинам — пальцы в последние дни слишком часто подрагивали и соскальзывали. — Все в порядке? — спрашивает негромко. Вандер выдыхает что-то одобрительное и смазанное. Не уточняет, о чем речь — и так прекрасно понимает. — У тебя? — ведет кончиком носа по шее, не щекотно, просто очень ласково. Мягко целует в край челюсти. — Тоже. Это даже не больно — особенно по сравнению со всем тем, что он пережил. Просто немного ноет, когда двигает плечами, или поворачивает голову, или прижимает пальцами. Силко нравится. Заставляет внутренне улыбаться. Вспоминать — Вандер. Брат, друг, партнер, любовник — а скоро еще и супруг. Вандер любит его. Вандер хочет его. Вандер подписывается во всем этом на его коже — так же, как Силко делает то же самое на его. — Мне нравится, — признается он; слова соскальзывают с языка сами, естественно и без неловкости. Как и всегда с Вандером, — как это выглядит. — Мне тоже. Очень. Силко снова коротко сжимает их переплетенные пальцы. «Тогда нам следует чаще так делать» остается непроизнесенным — но услышанным и понятым. Вандер оглаживает по краю ладони, выражая согласие — ну еще бы, с его зашкаливающим собственничеством. Силко бездумно рассматривает толпу. Машинально кивает в ответ на поднятые стаканы-бокалы-кружки. Перебирает пальцами по шее Вандера и думает, снова — Здесь, в Зауне, все совсем иначе. Никому в голову не придет заучивать наизусть слова брачной клятвы — потому что таких слов нет. Как вообще могут быть одни и те же конструкции для всех, они разные, с разными историями, разными судьбами. Что в том, что получается неровно, с неловкими паузами и заминками — главное, откуда идет. Силко был на заунских свадьбах, не раз. Со всеми их традициями — громкими, выставленными напоказ. Ребенком вместе с Вандером ходил поглазеть — интересно было; всегда что-то завораживало во всей этой крови, чернилах и синяках, взглядах двоих друг на друга. Подростком — чтобы перехватить дармовой выпивки, тоже вместе с Вандером, конечно, куда они друг без друга. А потом — каждый раз; никогда не упускал возможности — делать вид, что перебрал, и не скрывать всей этой ласковости — настолько, что их иногда путали с брачующимися. Вандер никогда не ругался. Терпел — как смешно это звучит теперь, после того, как они признались, что были влюблены друг в друга годами, еще до этого момента, кажется, всегда. Терпел шепот, нарочно тихий, чтобы губами можно было словно невзначай погладить. Цепляющиеся за одежду пальцы, которые постоянно соскальзывают на кожу. Попытки опереться — и даже осторожно придерживал за поясницу («знал бы ты, как меня тогда вело, — признавался потом Вандер. — Я так боялся сорваться и сделать то, что ты можешь не хотеть»). Даже его нарочито смазанные — чтобы казаться совсем пьяным — «пойдем» и «потанцуй со мной». Какими же очевидными они были. Потом, когда случилось то, что случилось, Силко как-то был на свадьбе. Без Вандера. Всего один раз. Больше не смог, всегда отговаривался делами — но все прекрасно понимали. В лицо ничего не говорили, но за спиной — его коллекция слухов знатно пополнилась. «А ты что, их раньше не видел? С Вандером. Они же так себя вели, что их путали с женящимися» и «меня после такого тоже от чужих свадеб бы воротило». И его любимое: «да нет, вроде не были друг за другом замужем. Они же всем затирали про свое братство. Бездна их знает почему. Как будто все вокруг тупые и слепые». После того, как они поговорили и привели свои отношения в порядок, отпустило. Больше не ранило так, как прежде. Да и довольно скоро стало обязанностью — как хранителей нижнего и его негласных хозяев. А еще этакой приметой, талисманом на удачу — и Силко помнит свое скептичное удивление, когда мать одной из невест пришла просить об их с Вандером присутствии. До сих пор не понимает: их история не слишком-то красивая. Рваная, сложная, полная боли, которую они причинили друг другу — кто в здравом уме может хотеть себе даже отдаленно похожего? От них не требуется ничего сложного. Поднять стакан, сказать пару не очень-то колких фраз — Вандер обычно крепко смыкает ладонь у него на боку и добавляет что-то действительно хорошее. А потом можно словно вернуться на годы назад — только по правильному. Не делать вид, что пьян от одной несчастной кружки. Не прятать под шепот потребность прижаться губами — просто целовать, когда хочется. Не соскальзывать пальцами будто случайно, а сразу касаться кожи. И все-таки есть что-то льстящее в том, что их до сих пор путают с брачующимися. На пилтоверской свадьбе Силко был всего один раз — на своей собственной — но ему хватило. Красивая обертка, сквозь которую практически не проглядывается содержание — чего еще было ожидать от верхних? Возможно, Силко даже жаль их — с легким злорадным привкусом, само собой. С их обязательными мундирами, перчатками, живыми растениями, заученными наизусть клятвами, необходимостью переброситься хотя бы парой слов чуть ли не с каждым из пришедших — какой бред. В заунских церемониях на первом месте суть. Смысл. Этот день для двоих, а двое друг для друга. Силко видит краем глаза в толпе. Советницу Медарду, за которой Паудер отчего-то как приклеенная. Советника Таллиса рядом с его не-в-этом-смысле-партнером — неужели они с Вандером тоже были настолько очевидными? Подругу Вай — вместе с ней самой и без родителей, хорошо, было бы сложно объяснить таким закостенелым снобам происходящее. Просто незнакомцев из верхнего с отвратительной маскировкой, явно привлеченных слухами — о, он слышал, как об этом говорят там. «Брак хранителей города», «какой в этом смысл, у них и так все имущество пополам, выгоднее было бы взять невесту из Пилтовера, дочь Кирамман как раз не замужем» и «они что, действительно там пьют кровь друг друга?». Силко с удовольствием покажет им, как все происходит на самом деле. — Пап. — Да, мышка? — Вандер больше не жмется к его шее. Поднимает голову, и Силко хочется зашипеть от ощущения потери. — И другой папа тоже. Паудер выглядит взбудоражено; чем-то неуловимо отдает состоянием творческого запоя и какого-то запредельного восторга — он хмурится. Какой сумасшедший посмел налить ей выпить? — Я чуть-чуть, — у нее тоже есть эта почти мистическая способность понимать его без слов. Хотя не на уровне Вандера. — Я просто разговаривала с Виктором, ты его знаешь, который придумал хекстек. Он тоже из Зауна, представляешь? А потом подошел тот, второй, который за ним как хвост, и мне стало скучно, а потом подошла Мэл, ты ее знаешь, которая помогла с платьем, а потом она сказала… Силко знает эту манеру — хотя и понятия не имеет, где она могла ее подцепить, у них в семье никто так не делает. — Паудер, — прерывает он безудержный и бесполезный поток информации, которым она их вполне целенаправленно топит. Паудер разом затихает. Она тоже прекрасно знает его тон. — Ты хочешь сказать, что тебя напоила советница Медарда? Она неловко сцепляет руки в замок. — Да? Вандер успокаивающе поглаживает его по бедру. — Мы в ее возрасте пили гораздо больше. — Вот-вот! — Не выгораживай ее. — Да там всего-то один стакан был, — Паудер изображает пальцами что-то вроде стопки. Не очень достоверно. Да и взгляд слишком честный, чтобы это было правдой. — Между прочим, когда я убиваю людей, ты так не ругаешься. — Потому что прекрасно знаю, что ты очень хорошо это умеешь делать, — ладонь Вандера по его бедру проходится плотнее. Формулировать мысли как-то разом становится сложнее. — И это гораздо меньше вредит твоему здоровью, чем… Силко запинается, когда Вандер прижимается губами к шее и слегка прихватывает зубами. Паудер издает смешок — очень неприличный и немного злорадный. — Потому что он о тебе очень заботится, — говорит тот, напоследок шершаво потеревшись об укус щекой. — И ты об этом прекрасно знаешь. Упрямое в выражении лица Паудер делается меньше. А потом вовсе пропадает, сменяется чем-то довольным. Мысли Силко словами Вандера ей явно по душе. — А ты? — она перекатывается с пятки на носок. Пытается выглядеть так, будто не знает ответа, но одно только выражение глаз сдает с головой. Вандер и Вай смотрят точно так же, когда нарываются на похвалу. Силко, наверное, тоже. Нельзя столько времени прожить вместе и не перенять привычки друг друга. — И я тоже очень о тебе забочусь, мышка. А еще я очень забочусь о нем, — он коротко и выразительно касается губами виска Силко, — поэтому тоже буду на тебя ругаться. — Ну пап, — тянет Паудер, и в голосе ни малейшего намека на возмущение. Зато теплого и смеющегося с головой. Внутри Силко всегда по-особенному сводит и идет трещинами в такие моменты. Он любит обоих их девочек, их дочерей, Вай не меньше, нисколько, никогда — но именно Паудер по-настоящему его. Они думают похоже; руководствуются одним и тем же, будто в самом деле связаны кровью. Но бывают моменты, когда только у Вандера получается сгладить и успокоить — тогда как настроенный на нее Силко только распаляет еще больше. Точно так же как бывают моменты, когда только Силко может подобрать слова для Вай, чтобы болезненное и тяжелое в ней потухло — тогда как звучащий с ней в один лад Вандер делает еще хуже. Семья, думает, и даже в мыслях интонация слетает к черту в какую-то беспросветную нежность. Именно такая, которую никогда толком даже не представлял — не решался, потому что все знают, что с отбросами из Сточных ям ничего даже похожего не происходит. Какая ирония. — Ты что-то хотела, мышка? — Вандер еще каким-то образом умудряется выдавать что-то осознанное. Паудер вскидывается. Кажется, сама умудрилась забыть. — Да. Да, точно, — она взбудораженно щелкает пальцами. А потом вдруг в один момент становится неловкой, почти смущенной. — Наверное, пора? — Ты готов? — Вандер говорит тихо, задевая губами кожу; словно это что-то только между ними. Кажется, вообще не смотрит на толпу. Нет, определяет Силко, действительно не смотрит. Тепло под ребрами разгорается сильнее — в этом весь Вандер. Плевать он хотел на людей вокруг — советников, глазеющих детенышей, чужаков верхних, своих нижних. Единственное, что имеет значение сейчас — и всегда, если только речь не идет об их девочках — это Силко. — А что, предлагаешь все-таки сбежать? — наклоняется в ответ. — Ну пап! — Не подслушивай, — он бросает выразительный взгляд на Паудер. Правда, не удерживается, к концу все равно сваливается в усмешку. Вандер негромко — и щекотно, подлец — смеется ему в чувствительную ямку под ухом. — Только если вдвоем, — слегка мажет губами по коже. — Ну пап! — Это наш день, Паудер, — с удовольствием дразнит ее Силко. — Мы может делать то, что хотим. — Все-таки жалко Последнюю каплю, — Вандер щелкает языком с слишком серьезной интонацией. — Сколько разочарованных людей в одном месте… — Думаешь, тянет проблемами? — Силко вкладывает в голос такую же чрезмерную озабоченность. — Определенно тянет. — А еще, — Паудер нетерпеливо перекатывается с пятки на носок, — я обещала Виктору и этому второму, что будет «ух!», — она изображает руками что-то среднее между фейерверком и взрывом. — В смысле, как это, — не менее выразительно показывает на них, — происходит по-настоящему. Здесь, в Зауне. — Ну раз ты обещала, — хмыкает Вандер с какой-то невозможной смесью серьезности и насмешки, — тогда точно придется идти. Он напоследок коротко прижимается губами к его виску. А потом отстраняется — и Силко хочется дернуть его обратно, снова прижаться, снова подставить шею, запустить пальцы в волосы, чтобы не смел больше. Он только морщится — и заставляет себя собраться во что-то, не рассыпающееся от перманентной, накрывающей с головой нежности. Шум толпы затихает сам собой, когда они выходит в центр зала — и для Силко это всегда ощущалось чем-то сакральным. Нет необходимости в священниках, алтаре и условном антураже. Все просто чувствуют, что сейчас произойдет. Читают это — по языку тел и выражению лиц. И сами замолкают. Они становятся друг напротив друга — и у Силко вдруг почему-то сжатая пружина внутри. Тяжелое ощущение, что сейчас случится что-то непоправимое, что-то серьезное — смешно, он и так об этом знает. Хочет этого. Только почему-то все равно словно бы — Страшно. Как тогда, когда вдруг ни с того, ни с сего накатывало в дни перед пилтоверской церемонией. Как сразу после кошмаров, в которых он все-таки убил Вандера. Как годы назад, когда он учился жить без него — а потом учился жить с ним, снова, потому что они оба изменились, и от мысли, что могут больше не подходить друг другу, крыло почти приступами. Какая глупость, думает Силко, удерживая мысли на месте. Сколько лет они уже с Вандером вместе — как друзья, братья, любовники. Как семья. Ничего не поменяется. В мире нет ничего, что смогло бы их разрушить — они в этом уже убедились. Вандер смотрит на него тем самым своим привычным, который только для Силко, для него одного. Для девочек похожий, но все же едва уловимо другой. И зрачки у него — тоже привычно во всю радужку. В голове сразу: «видишь что-то, что тебе нравится?» — и его немного отпускает. Слова приходят сами собой. Такие отчетливые и ясные, будто он заучивал их наизусть. Как вспышка. Как магия. Как знание, абсолютное и кристальное, что именно так и должно быть. Именно вот так — правильно. «Я приношу обещание пронести свою любовь к тебе через года, до самого конца, пока смерть в своей непреодолимости не оборвет наши судьбы» гласила первая строчка пилтоверской клятвы. Пресная, высокомерная муть. — Ты мой, — говорит Силко просто, чувствуя невозможную правильность. Только голос почему-то слишком хриплый и высокий. — А я твой. Так было с нашей первой встречи и всегда будет. И если ты посмеешь умереть, я оттащу твое тело Синджеду, и не успокоюсь, пока он не вернет тебя мне. Вандер издает короткий — тянет сказать лающий — смешок. Тепло в его глазах становится просто каким-то невозможным — а потом к нему добавляется узнавание. Вандер понимает, что он делает — и что хочет сделать. Как всегда. «Я приношу обещание всегда проявлять понимание и не оскорблять тебя неуважением» гласила вторая строчка, которая досталась Вандеру. И он не упускал случая по ней проехаться, когда они заучивали всю эту муть. — Иногда мне кажется, что я знаю тебя лучше, чем самого себя, — голос у него такой же, как у Силко, низкий и хриплый. — Я знаю, как ты злишься, как тебя выкручивает от боли, какой ты во время приступов. Насколько невыносимым ты можешь быть, — царапающийся смешок. — Я знаю твои самые неприглядные и сложные стороны. И люблю тебя не вопреки, а вместе с ними. Вандер протягивает ладонь — ту самую, с металлическим ободком на безымянном — и Силко вкладывает в нее свою. Сжимает — крепко, еще немного и будет до боли. А Вандер ведет их руки на себя и бережно целует рядом с кольцами. «Помогать тебе, каким бы трудом это не давалось, и защищать твои интересы словно свои собственные». — Я сделаю для тебя все, — слова так просто скользят с языка. Так естественно. Вандер как большая ласковая собака трется щекой о его костяшки, прежде чем отстраниться, и от этого сохнет в горле так, будто бы тот опустился перед ним на колени. — И знаю, что ты сделаешь для меня не меньше. Каким бы безумным и бесчеловечным оно ни было. «Всегда, какие бы трудности не готовило нам будущее, сколь тяжела не была бы ноша». — Мы с тобой столько пережили, Силко, — он всегда произносит его имя по-особенному, как никто другой не умеет. Оглаживает по пальцам. — Столько боли причинили друг другу, — вторая ладонь касается лица. Бережно почти до трепетного, от угла искалеченного глаза по щеке, по шрамам и заломам, до перекрученного угла губ. По спине волна, слишком явная, все видят, ну и к черту. — Но даже это нас не разрушило. — Хорошего тоже было много, — говорит Силко сбито. Голос хрипит и бьется, словно он бежал от Последней капли до подъемника. — Было, — Вандер снова оглаживает его по щеке. А потом совсем по-мальчишески подмигивает. — И еще будет. У него не получается сдержать смешка. «Я брошу вызов любым препятствиям, что станут перед нашим союзом, сколь бы невозможным это не казалось». — Я не могу представить, что должно случиться, чтобы я отрекся от тебя. Мы настолько вросли друг в друга, — ладонь Силко касается рубашки Вандера. Сначала напротив сердца; до чего же тяжело и неровно стучится в пальцы. Потом ведет ниже, плавно, неразрывно, до ребер, а потом еще немного. До шрама от своего ножа, — что, кажется, уже физически не сможем порознь. Иногда ему кажется, что проще будет умереть самому, чем пытаться как-то жить без Вандера — если чертов Синджед не сможет ничего сделать. Слишком сложно. Слишком много связей-ниток, которые опутывают их со всех сторон, какую ни возьми. Иногда он думает, что ему, скорее всего, даже не придется пытаться — сердце просто не выдержит, оно и так с годами начинает давать знать о себе слишком часто. «Именем всего, что мы создали вместе». — Это всегда того стоило, — пальцы Вандера на его щеке ведут ниже. По уязвимому месту под челюстью с яркой отметиной, по синякам, сливающимся в одно кровавое пятно. — Как бы сложно ни было. Посмотри, как изменился Заун из-за нас. Какими стали наши люди. Какими выросли наши девочки, — внутри ноет так сильно, что отдается в ребра. «И всего того, что мы создадим в будущем». — И у нас еще многое впереди? — усмешка ломается и выходит смазанной улыбкой. Некрасивой, очень теплой, почти нежной. Мало кто за пределами семьи видел его таким. И плевать. Пусть смотрят. Пусть говорят. — Конечно. «Я предлагаю тебе свою любовь и верность». — Я люблю тебя, — просто говорит Вандер. — Всегда любил и всегда буду, — слегка пожимает плечами. — Не помню себя без этого. Такая же часть меня, как ты сам. Перед всеми этими людьми — хотя какое им дело. Силко знает, что ему плевать. Им обоим плевать. Что о них думают, что говорят, как шепчутся за спиной. На все — кроме их семьи. Подумать только — а ведь когда-то он не понимал всех этих жертв, которые Вандер готов был принести тогда еще ради только своих детей. Трудно представить. А сейчас сам готов отдать что угодно ради их дочерей — и ради Вандера. — Это взаимно, — отзывается он с тем самым сочетанием серьезности и насмешки. Их семейным. Хотя наверняка насмешку здесь различат только что Вандер, Вай и Паудер. И да — все еще абсолютно плевать. Это отработанный жест. Немного запрокинуть голову, слегка привстать на носках. Отшлифованный годами и годами практики — так же, как и опущенные плечи Вандера и наклоненная шея. Как встающие на место кусочки мозаики. Ощущение правильности — и того самого катарсиса тоже — затапливает с головой. Это не как в Пилтовере, где им позволили разве что целомудренное прикосновение губ к губам — ну и какой в этом вообще тогда был смысл? Это так, как должно быть. Как правильно, как им хочется. Глубоко и влажно, долго до неприличного. С пальцами Силко на шее, по царапинам и синякам, с ладонями Вандера на ребрах. Чтобы никто не усомнился в искренности. Пусть браки верхних по большей части про выгоду или положение. Браки нижних как были, так и остаются про плавящееся под ребрами. Тяжелое, голодное, выламывающее грудную клетку изнутри. Боль, кровь, чернила. В этом весь Заун. Когда он отстраняется — невыносимо, неправильно, нужно податься обратно — Вандер бездумно тянется следом. Смыкает пальцы чуть крепче — и Силко тоже рефлекторно, ответом. Все-таки не удерживается. Замирает, позволяя прижаться лбом ко лбу. Вдыхает глубоко: тяжелый запах табака, едва уловимый выпивки и совсем на грани — кожи, наверное, самого Вандера. От которого затапливает странным, все еще продолжающим удивлять ощущением — Дом. Силко любит Заун, любит Последнюю каплю, свой кабинет и их спальню, но — именно Вандер отзывается в нем этим самым ощущением. Забавно: он до сих пор помнит свое удивление, когда после очередного долгого дня в проблемах на шахтах и грызне химбаронов отстраненно подумал «хочу домой». И с неожиданной ясностью понял, что имеет в виду не Последнюю каплю — а место рядом с Вандером. Где можно прижаться к теплому боку, соприкоснуться плечами, положить ладонь ему на бедро. Силко позволяет себе снова податься вперед, снова поцеловать. В этот раз коротко, простым прикосновением губ к губам — пытается. Не очень успешно, потому что за одним прикосновением следует второе, а за ним третье, уже языком. Отстранять еще невыносимее, чем прежде. Он чуть толкает Вандера в плечо — голос будто забивается куда-то в горло, кажется, что ни скажи, все выйдет хриплым и царапающимся, сбитым напрочь. — У кого-нибудь есть сомнения? — спрашивает Вандер громко, как того требуют традиции. Голос у него, правда, тоже хрипит и трескается. — После того, как почти каждый здесь вас заставал? — отзывается Севика ворчливо. В голове ассоциация Паудер, про большую, не всерьез рычащую кошку. — А некоторые еще и не по одному разу. Она громко фыркает — и ее поддерживают одобрительным смехом. Хорошим — теплым и навевающим о приятном. Вандер усмехается — будто ему доставляет особенно удовольствие то, что их ловили, словно неуклюжих подростков; будто делает специально. Или не «будто». Силко очень хорошо знает его собственничество, выучил наизусть за все эти годы. В отметках на коже, в ладонях, словно невзначай касающихся поясницы или бедер. В коротком поцелуе за стойкой, они ведь быстро, никто же не смотрит — хотя оба знают, что на них смотрят всегда. По правде говоря, в Силко такое же. Абсолютно. В этом нет ревности, которая настоящая, полная страхов и сомнений. Скорее — небольшое злорадство? Он знает, что Вандер притягивает взгляды. Внимание. Своей уверенностью, теплом в глазах, выразительными руками, которые очень медитативно протирают стаканы или держат трубку. Седыми прядями в волосах, которых с каждым годом становится всё больше. Всем этим и другим, перемешанным во что-то, от чего Силко каждый раз пьянеет. И есть свое, особенное удовольствие в том, чтобы будто невзначай поймать его ладонь и прижаться губами к костяшкам — на глазах у всех. Кто смотрит. Кто пытается флиртовать. Кто надеется затащить Вандера в койку — в основном из чужаков и рисковых верхних. Здесь, внизу, каждый знает, что нельзя трогать то, что принадлежит Силко. Он скор на расправу. Собственнически положить ладонь на поясницу. Поцеловать — смазано в край челюсти или ключицу, долго и правильно в губы. Напроситься на ласку — чтобы костяшками по шрамам на щеке, осторожное «можно?» и подушечками по отметинам на шее, по обнаженным предплечьям. Или как тогда, с Грейсон — в кабинете, или подсобке, или переулке, или зале для переговоров, или — сколько было таких «или». Не запирая двери. И да — их часто заставали. Силко — к его смазанному раздражению — довольно регулярно клинит. Он знает — конечно знает, что Вандер больше ни с кем, никогда, только его, но. Иногда ему просто нужно. Напомнить об этом другим. Показать, чтобы не смели, даже мысли не допускали. Хотя Вандера клинит тоже. Он из тех, кто способен терпеть долго. Примирительно улыбаться, сглаживать, находить компромиссы, когда все остальные готовы рвать друг другу глотки. Долго — но не бесконечно. Он тоже срывается. И когда его ломает — Это словно лавина. Что-то неотвратимое, что сносит все на своем пути. Силко любит вспоминать такие моменты. Как со слухами — у него не то, чтобы маленькая, нежно любимая коллекция. Как Вандер предупредил чужака из верхних, что не стоит пытаться купить Силко выпить. Спокойным, почти дружелюбным тоном рассказал, чем это закончится — «ты ведь знаешь, что запястья очень тяжело срастаются?». А потом налил Силко сам, и поцеловал, неудобно перегнувшись через стойку, и предупредил — уже не очень-то спокойно и дружелюбно. «У нас тут не слишком любят, когда пытаются отобрать чужое». Как Вандер выставил Маркуса из кабинета посреди встречи с «нам надо кое-что обсудить». Просто выволок в приемную, захлопнул дверь — даже не запер. А потом вытащил Силко из кресла — это уже гораздо бережнее — перенес на диван, прижал тяжело, крепко, выдохнул «можно?». И сжал зубы на горле так, что его выгнуло до боли в пояснице. А потом принялся зализывать укус, и пытаться вытянуть рубашку из брюк, и распутать ремень — все разом. И Силко выкручивало изнутри от того, каким рычащим был его голос. «Нам все равно придется обсуждать это же с Грейсон». «Какого черта он так на тебя смотрит». «Нет, Силко, он смотрит, я не слепой, я знаю такие взгляды». А потом «не смей говорить так о себе» — еще немного, и будет совсем звериное. «Ты красивый» — поцелуй в изувеченную щеку. «Как ты можешь не видеть, как они смотрят на тебя» — в перекрученный угол губ. «Не правда. Этот ублюдок выглядел так, будто хотел тебя разложить на этом самом столе». Силко нравится дразнить его в такие моменты. Подводить совсем вплотную к грани. Чтобы Вандер окончательно сорвался. Чтобы желание отметить совсем слетело с катушек. Силко говорил: «думаешь, он бы попробовал, если бы тебя не было рядом?» и «да, я помню, как в прошлый раз он задержал свои пальцы на моих». И «как считаешь, он бы попытался вытянуть меня на диван или все-таки на стол?». А Вандер срывался в какое-то совсем звериное рычание — дрожью по всему телу — и вжимался крепче, и толкался сильнее, и обещал, сорвано и загнано «я убью его, если он попробует». Силко был тогда громким не только из вредности. А потом Вандер вылизывал ему искалеченную щеку, потому что из глаза начало течь — слишком хорошо, слишком сильно, слишком много. А он огрызался по привычке «не помню, когда успел завести собаку» и «у меня же еще две встречи сегодня». Хотя «там на скуле еще осталось» тоже было. И «сделай так снова». А Вандер — Вандер и так знает, как ему это нравится. Что щека чувствует по-особенному; что для Силко это настолько же интимно, как секс. И продолжал зализывать. А потом целовать. Гладить губами и пальцами, кончиком носа. Прижиматься щекой. Говорить глупости вроде: «ты такой красивый, что у меня дыхание перехватывает, знаешь?». Маркуса они тогда продержали в Последней капле гораздо дольше запланированного. Как он потом кричал — что не их верная псина, что они о себе возомнили, что таких больных ублюдков давно следовало бы запереть в лечебнице для душевнобольных — и как подавился словами от взгляда Вандера. Но выражение расслабленности на лице Вандера того стоило. Смущенной вины тоже — когда следующую встречу Грейсон начала с «я все понимаю, но…». Да и не только в собственничестве дело. Иногда — слишком, до возмутительного часто — они просто забываются. Да, конечно, сколько лет им уже не пятнадцать, они умеют контролировать себя, они понимают уместность — Но Силко все еще плавит и коротит изнутри от того, как Вандер держит трубку, смеется, запрокинув голову, потягивается, разминает плечи — от всего, кажется. И мысли разом становятся теплыми и путающимися, и в горле сохнет, и — внутри одно глупое, невозможное «хочу». Если бы Вандера не клинило так же, это знатно било бы по его самолюбию. Но его клинит. И как же он выглядит, когда говорит с тем самым царапающимся: — Что ты со мной делаешь. или — Перестань. Нам же завтра рано вставать. или — Пожалуйста, Силко. Я же разваливаюсь к черту. Конечно он не перестает. Снова поглаживает кончиками пальцев отметины на горле, или нарочито медленно потирает угол губ, или укладывает ногу на ногу, или выпускает еще одно кольцо дыма, или — там довольно длинный список. И Вандера ломает окончательно, напрочь — Силко такие глаза еще видел разве что у наркоманов, которые закидываются той дрянью на основе мерцания. Ничего удивительного, что они умудрились попасться на глаза стольким людям. Возражений нет, значит, можно переходить к следующей части. — Паудер, — бросает он не глядя. Заставляет себя отстраниться — немного, просто чтобы было место, по-прежнему можно протянуть руку и дотронуться. Она приносит — да, это тот самый нож. Простой, слишком похожий на другие — но Силко всегда узнает, хоть из сотен таких же. По сколу у основания лезвия — Вандер как-то пытался поддеть им язычок замка на двери в одно место, куда им надо было попасть; хотя пробираться все равно потом пришлось через коллективный трубопровод. По потертостям на рукоятке — это как тот микроскопический рисунок на подушечках пальцев, нечто уникальное. По неровностям на режущей кромке — он помнит, как появилась каждая из них. Сувенир из старых времен. Силко его бережно хранил. Паудер держит нож будто что-то тошнотворное. Даже ядовитое. Что-то, что может укусить. Она знает историю этой вещи — и ей явно мерзко ее трогать. Вандер — они говорили об этом, он знал, что будет именно так, именно с этим ножом. Но между бровей все равно та самая морщинка, которую Силко всегда хочется разгладить пальцами. Словно он, как Паудер, тоже видит ядовитое и опасное. Лет пятнадцать назад Силко бы саркастично заметил, что опасны не вещи, а люди, которые их держат. Нож не сам вошел Вандеру под ребра, не по собственной воле рассек его предплечье. Это Силко. Силко вогнал лезвие под ребра, Силко рассек предплечье — в ответ на руки на шее и воду в горле, помнишь, брат? Сейчас — он осторожно дотрагивается шрама на предплечье Вандера и говорит: — Пора этой вещи послужить чему-то правильному. Он забирает нож из рук Паудер. Кивает — «спасибо, я знаю, что было непросто» — получает неловкий кивок в ответ и дернувшуюся щеку — «ради вас, пап». — Ты готов? — дразнит Вандера той самой чертовой фразой, которая преследовала его в последние недели. Тот улыбается — неровно, с остатками напряжения, но искренне, и это главное. — Конечно. С той самой интонацией, абсолютно уверенной — за которую Силко готов убивать. Вандер протягивает ему раскрытую ладонь — грубые мозоли на подушечках, один шрам в основании безымянного, как символично, другой чуть наискось от мизинца. Силко знает их наизусть. Берет в свою. Глубоко вдыхает. Сердце, сумасшедшее и глупое, отчего-то стучится прямо в горле. Сколько раз он представлял их с Вандером вот так? Сколько прокручивал у себя в голове, снова и снова, морально подыхая от удовольствия и боли? Силко делает еще один глубокий вдох. И ведет лезвием по его ладони. От основания до мизинца. Он контролирует себя. Держит руку твердо, ведет осторожно, чтобы не покалечить, не перерезать случайно мышц. Но вторая, которая придерживает руку Вандера, почему-то подрагивает. Разрез получается хороший. Ровный, с гладкими краями. Кровью наполняется быстро до завораживающего. Вандер как-то слишком бережно забирает у него нож. Силко, будто очнувшись, протягивает собственную ладонь — и тот с такой же щемящей аккуратностью ее придерживает, осторожно, чтобы не перемазать кровью. Это не больно — по сравнению с тем, что они переживали. Почему-то отдается в поясницу, и Силко невольно сводит лопатки. Пытается навязать себе ритм: четыре секунды на вдох, две на паузу, четыре на выдох — и в этот раз что-то ни черта не помогает. Изнутри как будто колотит. То, что происходит сейчас — очень правильно, именно так, как должно быть. Но он все равно чувствует себя как тогда, перед клятвами. Вандер выпускает его ладонь. Смотрит — вопросительно, зрачки невозможно широкие, и в линиях вокруг глаз такие напряженные морщинки, словно Силко в самом деле может сказать «нет». И от этого как-то разом становится легче дышать. Не одному ему здесь страшно. Силко кивает. И Вандер прижимает к его ладони свою. Кожа к коже. Разрез к разрезу. Кровь от давления растекается и бежит между пальцев — смешанная. Их общая. А потом толпа — затихшая, наблюдающая — вспыхивает шумом. Смехом, криком, свистом, аплодисментами, столько всего. Кажется, кто-то плачет — очень похоже на Паудер. Было бы неудивительно, отстранено думает Силко. Торжество в верхнем тоже ее растрогало через край — а потом сбивается. Потому что Вандер — с каким-то невероятным теплом в глазах, улыбающийся, подающийся ближе, чтобы прижаться лбом ко лбу. От него буквально разит счастьем, головокружительным и неприличным, и — как можно думать о чем-то еще? — Одной крови, да? — хмыкает негромко и нежно, так, что услышать может только Силко. — Одной крови. Спустя столько лет. Столько слов, боли, неправильных и непоправимых поступков, кошмаров. Спустя столько… всего. — Семья, — произносит Силко бездумно, одними губами. Вандер не очень-то возвышенно хмыкает. — Как будто все предыдущие годы мы ей не были. Силко не позволяет. Для Силко это — слишком важно, слишком много, столько лет запрещал себе даже хотеть. Он сжимает его ладонь крепче. Тут же пробивает болью — острой, хлесткой. Такой же правильной. Судя по тому, как сбивается дыхание Вандера — его тоже. — Клянешься мне? — шепчет Силко почти так же, как годы и годы назад, на фабрике. Сорвано, захлебываясь, сбиваясь на окончаниях. — Что никогда не посмеешь. Лучше умрешь. Даже не нужно уточнять — Вандер понимает, как всегда. Ему хватает интонаций и рваности в движениях, боли в слишком сильно сжатой ладони — или, может, даже они не нужны. Он слишком хорошо знает Силко. Прекрасно слышит все это непроизнесенное: никогда не посмеешь — отречься от меня; бросить снова, как тогда, это ведь была не жизнь, ты же помнишь; предать нас, нашу связь, нашу семью; ты клянешься, Вандер? Что всегда будешь на моей — нашей — стороне, каким бы трудом это не давалось. — Я клянусь, — говорит Вандер просто, будто для него это вовсе не стоит раздумий. Сжимает их ладони сильнее, так, что снова прошибает вспышкой. — Как и тогда, на фабрике. Разве ты сомневаешься? Он помнит — как Вандер вдруг опустился перед ним на колени. Как говорил все те вещи, словно ему тоже было невыносимо больно, словно они разъедали его изнутри, как речные токсины тело Силко. «Я так виноват, я так и не смог себя простить», «столько раз представлял, как прошу у тебя прощения», «что угодно, Силко, я любую боль вынесу, только дай мне шанс» — сумасшедший. Будто он бы смог вот так взять и искалечить человека, который был для него всем — и оставался таковым даже после всего, что с ним сделал. Он помнит, как Вандер клялся — словно захлебывался речной водой, во всем этом. Никогда не сможет забыть. Никогда не позволит себе забыть. — А ты, Силко? Тогда он не клялся в ответ. Он считал себя тем, кому причинили боль, кого искалечили и выбросили, кто заслужил извинений. Теперь — — Я клянусь, — говорит Силко так же просто. Это в самом деле не стоит раздумий. Отстранять себя от Вандера еще мучительнее, чем прежде. — Вай, — зовет тот. Потом повторяет, уже громче. — Вай! Она появляется с пустым стаканом в руках — обычным, барным, в котором Вандер подает виски. Неловко кашляет, приглаживает волосы — не особенно помогает, все еще отчетливо видно, что совсем недавно в них запускали пальцы. — Виновата, не слышала. Не удивительно. Силко постукивает костяшками по углу губ — и Вай с понятливой неловкостью стирает размазавшуюся помаду. Своей девушки, видимо, потому что сама она в последний раз красилась — лет шесть назад, когда проиграла Паудер в карты слишком много партий подряд? Она подносит стакан к их ладоням. — Вам разбавить? — по-деловому спрашивает. — Вино, виски, — задумчивая пауза. — Что-нибудь покрепче? Кровь течет слабо. Силко немного отодвигает ладонь и сжимает пальцы. Начавшая застывать корочка отходит. Снова тянет болезненным — но капать начинает быстрее. — Я могу обойтись. Вандер повторяет его движения. — Можешь или хочешь? — уточняет проницательно. — По изначальной традиции не разбавляли, — Силко расслабленно пожимает плечами. — Я спрашивал не про это. Силко невольно вздрагивает углом рта. Переводит взгляд на стакан — уже на четверть. Он знает вкус крови Вандера. На самом деле, слишком хорошо, это одна из тех бесконечных вещей, что вытравлены в самой сути. С тех самых пор, как шил его раны — а потом, вместо того, чтобы смыть кровь с пальцев, пробовал языком. Или как Вандеру неудачно разбили нос, и ещё полгода она вдруг могла начать течь в любой момент. И ночью тоже, и когда им приходилось спать вместе, он мог утром проснуться на перемазанной подушке — и с перемазанной одеждой и кожей. Вандер потом всегда неловко извинялся, помогая вымыть застывшую корку из волос, а он делал вид, что недоволен. С тех пор, как ударил его ножом там, на реке, и их кровь смешалась с затхлой водой и токсинами — в кошмарах ему раньше часто снился этот вкус. С тех пор, как они стали чем-то большим, и Силко зализывал отметины, оставленные собственными ногтями и зубами. — А что на счет тебя? Вандер шумно выдыхает и говорит — Вай, не ему: — Не разбавляй. Морщинка у нее между бровей точь-в-точь, как у Вандера. Она издает задумчивый звук. — Беспокоишься, как это перенесет твоя девушка из верхних? — проницательно замечает Силко. Судя по тому, как она дергается, предположение верное. — Я, — она неловко трет скулу костяшками. Раздраженно пожимает плечами, бросая взгляд назад, за плечо. Еще хуже, чем Вандер в ее годы. — Да нет. Нет. Она знает. Я ей заранее рассказала. — И как? — тот с любопытством поднимает брови. — Сказала, что странно, но, — Вай пожимает плечами с какой-то беспомощностью. А потом как-то очень уязвимо спрашивает. — Странно — это же не плохо? Если бы ей не нравилось, она бы так и сказала. Хотя нет, не сказала бы, но я же вижу, когда она включает эту свою верхнюю дипломатичность, и сейчас ее точно не было, так что… — она замирает и с какой-то тоскливой безнадежностью выдыхает. — Что я несу? — Это нормально, — хмыкает Вандер с той самой своей невообразимой мягкостью. — Мы знаем, что она очень для тебя важна. — У вас тоже так было? — да, пожалуй, тоскливая безнадежность подходящее описание. — Нет, — Вандер неловко ведет плечом. — У нас было, — осторожный взгляд, — немного по-другому. Хотя Силко не сказал бы, что проще. Да, им не пришлось узнавать друг друга, и подбирать стыкующиеся стороны — они практически с детства вместе, не было никаких стыкующихся или не стыкующихся сторон, они незаметно вросли друг в друга намертво. Не было периода этих трепетных ухаживаний — они просто стали позволять себе немного больше. Погладить по пояснице. Поцеловать — не только в затылок или висок после кошмара, как брата. В шею, и губы, и ладони, и — как любовника. Увести друг друга — не в постель, до нее они до сих пор добираются редко, но до любой более-менее подходящей поверхности. У них вышло очень естественно. Будто все это — правильное и логичное продолжение того, что между ними было. Зато они десятилетия варились в собственных мыслях и тоскливом безнадежном «хочу». Страхе потерять из-за этой чертовой жадности то единственное ценное, что имели. — Тебе ведь понравилось то, что было там, — Силко символически поднимает глаза наверх. Морщится. — В какой-то степени. Лет через пять, когда все устаканится, можно будет прокомментировать ее вкус. Не сейчас. Пока что все, что связано с этой девочкой для Вай — это уязвимая, открытая рана. — В какой-то степени, — повторяет она хмуро. — Так почему ей не может понравится то, что происходит здесь? В какой-то степени. Ладонь постепенно начинает неметь. Вай переводит хмурый взгляд на заполненный почти наполовину стакан. Выдыхает, тяжело и шумно — а ведь когда-то они думали, что ее подростковые годы были сложными. — Потому что для верхних это, — Вай кивает на их ладони, стекающую по пальцам кровь, — совсем перебор. Жуткая, больная херня, — явно повторяет она чьи-то слова. — Какой-то уебок из пришлых верхних вообще сказал, что вы и дальше друг друга резать будете. Силко дипломатично умалчивает, что в старом Зауне действительно было что-то похожее. Повторение шрамов друг друга — по-своему красивая вещь, и они с Вандером об этом говорили, но решили, что чересчур. У них и без того слишком много отметин. Они не хотят причинять друг другу еще больше боли. — Люди боятся того, чего не понимают, — замечает он очевидное. — Объясни ей. — Что объяснить? — Для чего мы это делаем. Почему кровь, почему раны, — он переводит дыхание, поймав себя на том, что распаляется. Вандер вопросительно наклоняет голову, и он ведет плечом. Все в порядке. — Расскажи ей, — продолжает, контролируя свой голос, — про то, как кровь смешивается и двое становятся одним, — но чертова уязвимость все-таки проскальзывает. — Я не умею, так красиво, как ты, — она не очень-то весело дергает углом губ. — Ерунда, — отзывает Вандер. — Главное, не как, а кто. Вай усмехается — все еще тревожно, но напряженного в ней становится немного меньше. Ведет плечами, словно разминается перед боем. — У меня все равно нет других вариантов, — и движения тоже становятся собранными и целеустремленными. — Я же хочу когда-нибудь, — она запинается. — Повторить то же, что и мы? — с довольно мягкой, не кусачей иронией продолжает за нее Силко. — Сначала в верхнем, потом в нижнем? Судя по тому, каким паникующим, неловким и надеющимся становится взгляд Вай, в точку. — Я не это хотела сказать! — возмущается. Нет, не очень-то хорошо пытается изобразить возмущение. Силко даже не спрашивает, а что тогда — это будет как нож в спину лежачему. Эффективно, конечно, но подло. — Вы отнестесь к этому слишком серьезно, — Вай дергает плечами. Ее защитная реакция: громкий голос, раздражение. Вандер в ее годах был таким же. — Мы с Кейтлин просто встречаемся. Вот и все. Не надо усложнять. Силко удерживает себя от того, чтобы закатить глаза. Конечно. Именно поэтому они последние недели слушают бесконечное «я не понравлюсь ее родителям». — Вы сами после скольких лет вместе решились на брак? — пытается зацепиться. Вандер хмыкает. — Не надо брать с нас пример. — С вас весь Заун берет пример, — отзывается она с типично вандеровскими ворчливыми нотками. — В том или ином смысле. — Мы верим, что ты умнее, — Силко отводит ладонь от стакана. Вай — видно, что это не проходит мимо. У нее такие же щели в броне, как и у Вандера — наверное, поэтому Силко так легко цеплять ее за живое. У нее в глазах калейдоскопом — безнадежность, сомнение, решительность. Она встряхивается с чем-то неуловимо собачьим. — Ладно. Я должна хотя бы попытаться. — В крайнем случае, — советует Вандер, — просто отведи ее к бару, пока мы это делаем, — и подмигивает с той самой ребячливостью. — Любой девушке нравится, когда за ней так ухаживают. — Ты, конечно, в этом большой специалист, — не удерживается Силко от сухого и колкого. Вандер все равно слышит это как надо. Усмехается с теплым и напрочь обезоруживающим. — Или в один из тех очень удобных закоулков, которые не просматриваются из зала. Выражение лица Вай, когда она осознает, что именно он имеет в виду, бесценно. — Вы невыносимы. Оба. Силко только пожимает плечами. Вандер выдыхает в не слишком-то достоверном раскаянии. У них выходит что-то вроде обоюдного безмолвного «что поделать». Силко протягивает руку, разрезом напоказ — не сколько традиция, сколько то самое эгоистичное и перекрученное «хочу». Вандер бережно принимает ее в свои, все-таки перемазывая запястье кровью — да, хорошо, именно так, как у него в голове, позвоночник прошибает электрическим и горячим. А потом целует в середину ладони, губами по ране, бородой по чувствительной коже. А потом зализывает — влажно, неаккуратно, тепло. По-звериному. Каждое движение языка отдается в колени и солнечное сплетение. Силко цепляется за него второй ладонью, будто в самом деле может упасть. Вандер напоследок целует его в основание пальцев. Бросает вопросительный взгляд, и Силко выразительно поднимает бровь. Конечно он хочет. Он нехотя отводит пальцы — как обычно тянет тут же вернуть обратно. Перехватывает ладонь Вандера — ту, которая с порезом — ведет на себя. Делает то же самое, что и он, только иначе. Сначала коротко прижимается губами на пробу. Потом осторожно трогает языком. Затапливает чувством, будто вернулся на годы и годы назад — когда вот так же собирал кровь Вандера с пальцев, только со своих и украдкой, чтобы никто не узнал. Это что-то вроде подготовки. Как пальцы внутри. Возможность привыкнуть к ощущению — снова. Вкусу крови Вандера на языке — соленому, металлическому, отзывающемуся внутри одновременно острым и головокружительным — да, ассоциация с растягивающими пальцами очень подходит. И Вандер смотрит на него — будто думает о том же самом; будто хочет разложить его прямо сейчас, не дожидаясь первой брачной, на глазах у всех. — Готов? — спрашивает Силко хрипло, как же еще, оглаживая порез нижней губой. Кадык Вандера тяжело дергается. Цвета глаз за зрачками почти не разглядеть. — Да. Не с той самой привычной интонацией, крепкой и уверенной. С другой — с которой Вандер говорил с ним тогда на фабрике. Отдающей напрочь одержимым, словно произошедшее на реке его тоже искалечило и изуродовало, только не внешне, как Силко, а морально. Снова вспоминается то захлебывающееся «что угодно, я любую боль вынесу». — Ты или я? Вандер очень смазано пожимает плечами. — Все равно. Неожиданно замечается, что шума практически нет. Громких голосов, смеха, звона стекла — разве что только шепотом, да и тот приглушенный. Люди смотрят — на них, на то, что они собираются делать. Люди ловят каждое их движение. Так, как и должны. Силко ухмыляется. Он поднимает стакан. Немного болтает на пробу. Кровь тяжелая и плотная, оставляет следы на стенках. Совсем не похожая на выпивку. Даже у самого наивного из верхних без шансов перепутать. Силко салютует стаканом толпе. И делает глоток. Рефлекторно хочется сплюнуть. Это совсем не так, как вылизывать раны Вандера. Вкуса слишком много. Тяжелого, соленого, отчетливо металлического. Их общего. От этой мысли что-то остро сводит внутри. Непривычно — потому что это не вкус Вандера, это вкус их обоих. Это они двое, смешанные в одно. Силко делает четыре коротких глотка — и кажется, будто пьянеет сильнее, чем от абсента или почти чистого спирта, который они пили подростками. Когда он передает стакан Вандеру, руку ощутимо ведет. Все видят — И плевать. Только Вандер имеет значение. Только в нем сейчас есть смысл. Силко одержимо смотрит, как вздрагивает его кадык. Не может заставить себя отвести глаза — сейчас это что-то невозможное, выше его сил. Вандер пьет так, будто вовсе не испытывает отвращения. До дна — и кровь чуть проливается, когда он наклоняет стакан слишком сильно. Бежит от угла губ и впитывается в бороду. Он всегда таким был. Поддерживал любое безумство, которое приходило Силко в голову. Почти любое — до той ночи на реке. Хотя, думает Силко, перехватывая взгляд, когда он отставляет стакан. Может, Вандер тоже всегда хотел. Тоже смотрел на всех этих людей, который приносили клятвы, а потом глотали кровь друг друга — чаще разбавленную, чем нет — и представлял, как это делают они с Силко. Надо будет потом спросить. Пальцы Вандера осторожно приподнимают его подбородок. Силко слегка привстает на носках. Вкус их общей крови на языках — одна из лучших вещей, что он вообще когда-либо чувствовал. — Осталось немного, — шепчет Вандер, когда отстраняется. Силко бездумно стирает костяшками кровавый след в углу его рта. В самом деле.