Дворецкий

Что Куроо знает о приоритетах? Только то, что готов отказаться от смерти ради вечной жизни с Кенмой. Здесь, в этом замке, который за последние пару лет стал «их». Человек привыкает ко всему. И смириться может со многим, если напоминаний о несчастье нет. Другое дело — предаваться тоске самому, не желая из ямы боли и страданий выбираться. Можно вырыть её самому осознанно. Можно поддаться чужому влиянию и копать под предлогом лучшего, мотивироваться благами. И чем руководствоваться в подобной ситуации — каждый выбирает сам. Куроо вовсе не понимает, какой путь выбрал, потому что много неоднозначного. По эту сторону руки — осознанность. По сторону другой — влияние Кенмы. Совместить всё не получается. И вряд ли Куроо вообще приходил к чему-то сам: был не в силах. Но почему-то сейчас, смотря на собственное отражение в зеркале, особого отвращения нет. Куроо видит обычного человека, только с особенностями. А изуродованное шрамами тело — не метка Дьявола. Воля судьбы, чтобы позволить ему встретиться с Кенмой. И лишь одна вещь в этом мире способна заглушить боль — любовь, которая начинается с малого, а после катится снежным комом в гору: оба его к вершине толкают. И Куроо даже позволяет себе улыбнуться: когда всё построенное в один момент рассыпалось на части из-за плохой погоды, Кенма начал заново. Да и в общем-то первым сформировал снежок за разговорами о маленьком вечном, что вампиру удалось пережить за те бесконечно долгие годы. Куроо помнит, как тогда было страшно смотреть на себя впервые через нечто, названное зеркалом. Поистине чудо — отражаться от какой-то поверхности и видеть монстра, коим являлся сам. Сейчас в зазеркалье простой дворецкий. Тогда — чудовище, сеющее вокруг себя смерть. Куроо помнит, как было страшно посмотреть себе в глаза. И Кенма был рядом, но там, в отражении, пропал. Превратился в невидимку. «Не переживай, оно из серебра, поэтому меня не видно», — объяснил вампир тихим голосом, и Куроо почувствовал облегчение: Кенма был настоящим, не плодом воображения. Да и смог бы плод вот так легко против воли раздевать своего хозяина? Запросто, вероятно, но не в той ситуации, когда противно было даже на себя смотреть и не в отражении. Это и оказалось первым снежком — то, с какими интересом и нежностью Кенма стягивал с Куроо перчатки, обнажая уродливые пальцы и заставляя его смотреть на себя. Дальше — принялся за рубашку. Фыркал, злился, даже угрожал безобидно, в конечном итоге убедив дворецкого поднять руки и не противиться. Сморщенная красно-розовая кожа обтягивала кости. Больше — с правой стороны. Огонь поразил и лицо, и шею. Раны, затянувшиеся на бёдрах, Кенма увидел позже, когда дворецкого удалось соблазнить. А тогда — даже не поморщился. Куроо помнит и те ледяные ладони, скользившие по шрамам. Поцелуи, оставленные на них. И то, как заплакал, потому что видел в отражении урода, избранника Сатаны. Помнит, как Кенма утирал ему слёзы, как обнимал, прижимая к себе. И говорил, что даже звёзды не такие прекрасные. А Куроо его отталкивал и просил молчать. И не подпускал к себе долго. Бежать, однако, отказывался. А их первое совместное полнолуние само расставило всё по местам. Куроо помнит, как горел. Как было приятно до одури целовать чужие губы. Помнит, как оглаживал каждый миллиметр бледной бархатной кожи, как всё пульсировало внутри и в паху было тяжело. И совсем забыл про пожар. От него тогда остались лишь шрамы, которые Кенма так же, как и впервые, целовал, только не там, где тогда, а ниже. И выше. Мучительно. Томно. Изводил, даря счастье быть желанным, любимым. Катил этот снежок в гору, хоть и проваливался в сугробы. Но выстоял. Куроо перестал бояться монстра в отражении. И сейчас, видя себя, улыбается. Сумерки сообщают о наступлении ночи, а значит, можно идти будить Кенму. Только рубашку всё же лучше в штаны заправить: не предстало в таком виде к любимому являться. И причёску красивее уложить на бок. И про перчатки лучше забыть: они больше не понадобятся. — Ваше высочество, не хотите чаю? — Чаю — нет. А вот от тебя бы не отказался.