«Не стрелять!»
Эта темнота, — его личный криптонит во всех смыслах. Оставаясь во тьме, он вспоминает. А воспоминания порой — худшее из проклятий, что дарованы человеку. Поэтому он старается дышать, зажмуриться, забыть. Но, к несчастью, у него была слишком хорошая память.«Уводи парней!»
Флешбеки накрывают лавиной, прямо с головой и Тянь забивается в самый темный угол подсобки, вылизывая остатки крови на руках. В башке адский звон. Ему нужно еще, больше, еще немного и тогда, может он стихнет, может тогда в животе перестанет гудеть, как в подземке, а глаза начнут фокусироваться на конкретных деталях, а не на красном цвете, которого становится все меньше. И меньше.«Быстрее!»
Дверь в подсобку открывается, и в голове мелькает укол легкого страха, тысячи мыслей и сравнений, сотни смертей и красный-красный-красный. Тысячи обглоданных костей, среди которых никогда, ни при каких обстоятельствах, ни в одной из реальностей не должны оказаться кости Рыжего. — Халява кончилась, — его голос немного подрагивает, но звучит уверенно. Помнится, в школе Шань с такой же уверенностью отшивал его при любой возможности. Запах свежей крови дает в нос, и Тянь мгновенно дуреет. Он дышит: старается изо всех сил, но поперек глотки встает невидимый ком. «Клац» — Если ты соб... — осекается, услышав знакомый звук, и его голос звучит уже не так уверенно, — если ты собрался отсиживаться в сторонке, то ничего не выйдет. Нам нужны люди. Тянь чувствует, как вместе с голодным желанием разорвать мясо, наружу вырывается сдавленный смешок. Люди им действительно нужны. Но, какое он имеет к ним отношение? Сейчас уже точно никакого. Яркий свет ослепляет привыкшие к темноте глаза и первое, что видит Хэ, — рыжие волосы. Это уже стало привычкой: сразу смотреть на голову, потому что в школе он частенько выискивал Шаня в толпе сверстников, что было в общем-то, нелегко. Возможно, будь он не рыжим, это было бы еще труднее. — Пойдем, — Мо откидывает в сторону винтовку, все же нервно поглядывая на нее, и делает шаг вперед, — нечего тут лежать. Смотреть противно. В мозг проникают смутные воспоминания многолетней давности и Тянь, тряхнув челкой, все же позволяет себе сдавленный смешок. Он помнит. Ну что за кретин. Тянь жил на улице полгода. Это были полгода без боли, без страха, без малейшего намека на эмоцию. Они были пустыми и просто никакими. До настоящего момента Тяню казалось, будто он уже никогда в жизни не сможет смеяться. Но, делать этого сейчас было категорически нельзя. Этот смешливый выдох, — слабость, ошибка, за которую будет расплачиваться кто угодно. Потому что после выдоха нужно сделать вдох. Запах крови ударяет по новой вместе с порцией кислорода, и Тянь смотрит на опущенную руку Рыжего, смутно сомневаясь: чья? Его или Шаня? Это становится неважно, когда сильные и жилистые ноги подбрасывают его кверху. Лицо Рыжего оказывается слишком близко, и Тянь, немного очнувшись, замечает, что за последние 2 секунды уже успел впечатать его в стену. Он рядом, очень близко, и в школе Хэ частенько так делал, в общем-то: зажимал по коридорам, шептал всякую хрень, порой не имеющую никакого смысла. Это было весело только ему, но сейчас совсем не до веселья им обоим. Вся решимость Шаня исчезает мгновенно и Хэ замечает, что тот дрожит. Подрагивает мелко, всем телом, но во взгляде читается все та же школьная непокорность, несгибаемость, которой Тянь, при всей его охуенности, завидовал каждый день. Он проводит пальцем по поджатым губам, вдыхая кислород глубже, словно становясь мазохистом на пару мгновений. Шань воняет просто зверски: человеческой плотью, кровью, — запахом, который никогда не почувствует ни один обычный человек, и который способен мгновенно отключить разум зараженным. Челюсть разжимается. ... За дверью 148 камеры шумно. Рыжий думает, что это хорошо, потому что речитатив из команд, указаний и топота военных заглушает мысленную кашу в голове, провоцируя сосредоточиться на, кажется, единственно важной сейчас вещи. Рыжий злобно заправляет простыню в голый матрас скрипящей кушетки. Эта кровать скрипела просто зверски, но кровать Шаня после стольких манипуляций, кажется, уже ничто не заглушит. — Как ты выпросил для меня отдельный бокс? — Я ничего не выпрашивал. Парни погибли во время вылазки. Рыжий равнодушно смотрит в сторону, пытаясь унять нервную дрожь в коленях и не отрываться от дела. Буквально три часа назад ему казалось, что его жизнь на самом деле кончена, и, при чем, казалось ему так не раз: сначала — за секунду до того, как желтушные зубы цапнули воздух в сантиметре от шеи Рыжего, потом, — когда Фао объявил, что его ищут главные, а в бункере, когда главные не «интересуются», не «вызывают», а именно «ищут» бойца, обычно это ни чем хорошим не кончается. Однако, в этот раз капитан решил сообщить сомнительно радостную новость, от которой у Мо то ли разжалось очко, то ли сжалось сильнее. У господина Хэ теперь есть отдельные покои. Главное, чтоб никого не подселили. Переезд в 148 бокс не занял особенно много времени. У Тяня кроме самого Тяня из багажа больше ничего не было, поэтому задача состояла только в том, чтобы вывести его из подсобки. И, кажется, это было самое страшное из того, что приходилось делать Шаню за последние полгода. Хоть сейчас Хэ вовсе не выглядел монстром: смотрел себе под ноги, ерзая на кушетке, как ребенок, которого заставили сидеть в углу и отбывать наказание. — Рыжик, — ласковый знакомый тембр словно проходит сквозь голову: проникает в одно ухо, нежно гладит мозг и выходит из другого. — Че тебе надо? — Шань усиленно вбивает подушку в наволочку, словно та была виновата во всех смертных грехах. Конечно, Хэ переселили сюда вовремя. Не сказать, что Рыжий был рад кончине двух мужиков, но эта самая кончина спасла его от перспективы быть загрызенным на собственной кровати. Хотя, — и Шань частенько об этом думал, — у Тяня было целых две недели, чтоб прикончить кого-то. — Развяжи меня, я сам хочу постелить, — двигает плечами, обращая внимание на связанные за спиной руки. — Ты жрал? — Рыжий не дослуживает и перестает возиться с койкой, резко поворачиваясь к мажорчику. — Сегодня или вообще? Отшучивается. И Рыжий знает, что это не к добру, потому что Хэ часто говорил прямо, как он сам, и если из его рта вылетали шутки, конечно кроме похабных (последние всегда имели место), то наступало самое время насторожиться. — Ты понял, — откидывает подушку и активно жестикулирует, — девчонки сказали, что ты не ел в столовой. Таскался туда почем зря, глазки строил, но на тебя, псина, ни одних консервов ни ушло. — Тебя волнует, кому я строю глазки? — наклоняет голову, игриво щурясь. И Шань снова начинает вглядываться. Оно выжигает его изнутри. Видно, что это не специально, оно срабатывает как защита, потому что ему делать ничего не остается. Глаза, которые больше не светились желто-зеленым блеском, были по-прежнему уставшими и, пожалуй, не такими чисто-серыми, как раньше, а немного выцветшими в центре. Как будто чуть мутными, поэтому создавалось впечатление, что Хэ плохо видит, даже если смотрит очень внимательно, но оно проходило тут же, стоило ему уставиться в лицо напротив. Шань понимает, что не должен смотреть ему в глаза. Он прекрасно это понимает, но все равно смотрит. Просто думает, что скоро ему может больше не представиться такой возможности. — Меня волнует, — наконец отворачивается, — не выгрыз ли ты кому-нибудь печень. — Я подобным уже недели две не занимаюсь, — игривый тон дает едва слышную трещину, но Рыжий чувствует ее слишком ярко. Шань бросает свое занятие и устало плюхается на матрас. Опирается локтями на колени и, свесив голову, грузно выдыхает. Это просто сон. Плохой сон, он проснется и все станет как раньше. Вряд-ли кто-либо из ныне живущих хоть раз спал по две недели… — Тебе нужно было позволить тому парню застрелить меня. Последние пару недель Рыжий и так живет как-то анабиозно. Он мало спит, мало ест, и в целом становится внешне похож на Хэ. Он даже допускал возможность слуховых галлюцинаций, но не думал, что они настигнут его так скоро. То, что он услышал, звучало, как несвязная дичь. Желтушники — не люди. Для справки: они не могут думать, соображать, понимать, что с ними происходит, потому что заражены. Звездный сок атакует разум человека, и лишает возможности мыслить рационально. Хэ не мог этого помнить. Но, он помнил. — Какому парню? — Шань встает и вновь приступает к одеялу, бросая косые взгляды на неподвижное тело на соседней койке. — Откуда мне знать? — нахальная полу-улыбка, которая явно дается с трудом, — Я его именем не интересовался. Мне было… не до того. Рыжий осторожно кладет одеяло, засунутое в наволочку кое-как, пытаясь не вдаваться в слишком откровенный смысл, насколько «не до того» было Тяню, пытается не ассоциировать его с теми тварями, что мрут на улице пачками от словленных пуль или еще чего. Пытается, но никак не получается, и он подходит ближе, немного наклоняется, чтобы разглядеть. Есть ли, осталось ли еще хотя бы что-то прошлое? Он начинает всматриваться, подавшись вперед, но вдруг Тянь выдавливает из себя короткое и сиплое «не надо». И этого хватает, чтобы вспомнить, разогнуться и отойти на максимально возможное расстояние, потому что Хэ уже не сидит так спокойно, дышит быстрее и, в то же время, более сбивчиво, и Рыжий говорит себе: прекрати. Орет надрывно, про себя, в своей глупой рыжей башке: прекрати его все время проверять. Ты ничего не изменишь. Тянь разгибается, продолжает дышать сквозь зубы и откидывает голову назад, слегка прикладываясь ей об железобетонную стену. и только сейчас Шань замечает, что с виска у него течет капля вымученного пота. Трудно представить, сколько напряжения они испытывают во время голода. Эти твари. — Странные у тебя увлечения, Рыжик… — говорит с трудом, почти с болью, судорожно пытаясь отдышаться — Но, мне…нравится. И Рыжий мрачно прикрывает глаза, думая, какой он идиот. Этот чернявый придурок говорит-то через силу, что ему, Рыжему еще нужно? Зачем дергать судьбу за усы? Зачем-зачем-зачем- Зачем ты спас его? Внутренний голос погано вторит: потому что не мог не спасти. — Как ты можешь это помнить? — Шань виновато отходит, — Твари не соображают нихуя. Тянь начинает понемногу успокаиваться, дышит в сторону, стараясь не вдыхать запах человека, отводит взгляд в потолок. Выписывает глазами неопределенные узоры, жмет плечом: — Они соображают, но с огромным трудом и очень плохо. Примерно, как ты на алгебре в средней школе. Рыжий вскидывает глаза на эту фразу и понимает, что тот смотрит искоса: голова запрокинута, но зрачки выедают суть, глядя из-под прикрытых больных век. И он не может, просто не может сообразить, что сейчас в голове у этого парня. Как вообще можно источать неебический сарказм в такой отвратительной ситуации? Такое даже самому мудачному мудаку не пришло бы в голову. — Так ты с самого начала прикидывался, да? Тянь заостряет хищный прищур на чужом лице. Клонит голову. — Ты о чем, малыш Мо? — Не называй меня так. — А раньше тебе нравилось. — продолжает, как ни в чем не бывало. — Мне никогда не нравилось. И прекрати вспоминать то, что было раньше. Отвечай, — хмурится, ероша взмокшие от нервов волосы, — притворялся ведь? Я спросил тебя, когда мы увиделись: как долго ты в бункере? Ты ответил, что 1 день, — припечатывает тяжелым взглядом, — притворялся, что не помнишь? Хэ не торопится отвечать, даже делать вид, что внимает. Гоняет взглядом по стенам, полу, неторопливо разминает шею, тянет ее в одну сторону, в другую. Наконец, размыкает пересохшие губы. — Да. Притворялся. Но, тебе спасибо. Шань не понимает. Делает вид, что не понимает, если быть конкретнее. И Тянь продолжает: — За то, что спас, за то, что достал пулю. И за то… Хэ делает долгую паузу, а Рыжий забывает, как дышать. Он пронзает все же чуть желтоватыми глазами, смотрит на Рыжего, в этот раз не сквозь, а прямо на него, и тот понимает, что сейчас скорее всего Хэ скажет нечто важное, что копилось у него в башке годами, и сейчас оно прет из него — все это дерьмо. И Рыжий скорее всего будет не готов это услышать. Но, Тянь выдыхает и поднимает брови, отворачивая голову к выходу. За дверью все тот же приглушенный марш и шум боевых машин. -… что возишься с моей койкой. По правде говоря, наволочка — самая нелюбимая моя часть постели. И Рыжий осознает: он больше не может моргать и пялиться на всю эту хрень, делая вид, что теперь это у них такая норма: общаться с желтушниками, шутить, стелить им койку. Он кидает одеяло со злостью и разворачивается. — Тебя совсем не заботит, что с тобой стало? — вскипает, словно электронный чайник, — Тебя не ебет, что ты болен? Весь мир купается в этом поносном желтушизме, чума за все время отняла меньше жизней, чем эта инфекция за пол года! Тебе серьезно на все насрать?! — прикладывает руку к переносице, как делает всегда во время острого приступа ярости, или безысходности, — Приехал словно на курорт. Здесь все, кто жив, и при этом здоров на данный момент, в пределах четырех городов. Дети, старики, женщины, ты все это видел! А я-то, блять, думал, что ты будешь немного, хотя бы чуть чуть серьезнее. — Я серьезен. Просто ты воспринимаешь мой юмор слишком чувствительно. — Не еби мне мозг, у тебя всегда с юмором проблемы были. — Теперь ты хочешь поговорить о прошлом? — Нет. — Ты совсем не рад меня видеть? — В свете последних событий, — нет. Рыжий хмурит брови, немного качая головой. Прошлое славится тем, что оно прошло. Поэтому он продолжает, не давая Тяню развивать откровенную и такую ненужную сейчас тему. — Почему они зовут тебя «Мистер Хэ»? Ты типа большая шишка? — поднимает усталые глаза. Рыжий встречается взглядом с глазами Тяня и видит в них что-то незнакомое и до боли человеческое. От резкого и низкого голоса он вздрагивает. — Они думают, что я Чэн. Тянь перестает смотреть на Рыжего и, сведя брови, откидывается на стену. Он больше не ерзает, не шевелится, вообще ничего не делает: застывает, как восковая фигура, и Рыжий не может удержаться от вопроса: — Почему? — Потому что, — смотрит на пол из-под опущенных ресниц, — по документам было не разобрать, кто есть кто. В приказе на разрешение вылазки есть его фамилия, имя, подпись военного из Пекина, который руководил операцией. Я дал им бумажки, они не стали задавать лишних вопросов. — Откуда у тебя бумажки? Я осмотрел, в пиджаке ничего не было… — В задние карманы не полез, да? — Тянь вскидывает глаза и, улыбнувшись краем рта, опускает обратно. Рыжий сидит, застывши перебирая пальцами. Не полез. — Я вообще тебя старался не трогать. — А цепочку снял. Рыжий моментально оскаливается, ощущая, как верхняя губа наползает на десна, обнажая верхний ряд зубов. Эта защитная реакция, вот Рыжий и нашел что-то в себе из школьных времен. А ведь ему казалось, что ничего не осталось. — Я не… — Не оправдывайся Тянь перебивает тихо, разрезая воздух своим шелестящим голосом, почти на грани шепота. Добродушно склоняет голову и глядит больными зрачками хищно, но как раньше, по-доброму, стараясь максимально сгладить разговор. В этом его тоне столько смысла, но будь Мо немного умнее, он бы конечно научился распознавать этот смысл куда раньше, когда у них еще был шанс на «просто поговорить», когда не нужно было держать пистолет ближе, чем телефон, от которого сейчас нет никакого толку. Когда, лежа в чужой комнате, все-таки стоило сказать то, что стоило. — Я не оправдываюсь, — хмурится, отворачивается в сторону и сам слышит, как беспомощно это звучит.…
Снег начинает хрустеть меньше, когда берцы вдавливают его в землю. Отряд из 10 человек идет по прямой за Мию Дже Хоем, ведущим, назначенным на сегодняшнюю вылазку. В этот раз путь предстоит неблизкий, и бойцы должны быть максимально сосредоточены на том, чтобы отстреливать тварей: этот район, в который они направляются, имеет самое большое количество растений на квадратный метр. Поэтому, здесь важно идти не только тихо, но и аккуратно. Они идут практически шаг в шаг, стараясь не издавать ни звука. Если желтушники побегут по Звездам, количество растений преумножится настолько, что здесь будет вовсе не пройти. Это будет огромным упущением: здесь находится огромный запас неиспользованных ресурсов. Шань не знает, по каким принципам бойцов распределяют на вылазки. На табло высвечивается его имя, и он идет, сам не зная, куда: на верную смерть, или так, за едой прогуляться. И вот сейчас он вытаптывает ботинки в сырую землю, вместо того, чтобы быть там, чтобы решать, что делать, что они будут вообще делать завтра, когда отправятся добывать образцы на улицу, когда он привел в бункер ходячий конец для многих. Он думает: он еще пожалеет о том, что сделал. Позже он и правда пожалеет. Но, это будет позже. А сейчас важно только то, что перед ногами: земля, бойцы, ведущий. Если не смотреть по бокам, может показаться, что роща Звезд по обе стороны от отряда, — просто яркие декорации к фестивалю. Безвредные, как розы без шипов. — Пришли. Будьте тише. Дже Хой присаживается на землю, доставая какой-то инструмент. Откапывает снег, пока другие бойцы ставят колышки по периметру. Это место было отведено для исследования образцов, и, как ни странно, прийти подготовить его за день до вылазки показалось командующим более чем захватывающей идеей. Начальство у Мо — конченные выблядки, потому что сейчас было точно не лучшее время для походов. — Приготовили. Можем идти за едой. — А ты уверен, что она осталась? Эти мрази ее сожрали, стопудов, — возмущается один из бойцов. Рыжий машинально отмечает в голове, что «мрази», кажется, не питаются консервами. Кажется, они вообще ничем не питаются, кроме мяса. И никогда не пьют воду. Вот как раз воды у них теперь будет предостаточно, можно не переживать. — Нужно проверить. Такой приказ. — Ебал я эти приказы, — встает и, закинув рюкзак на плечо, уходит в сторону бункера. — Шу, — ведущий старается поднять голос так, чтобы не было громко, но послышнее, чем шепот, — иди сюда, кому сказал. Шу был противным толстым китайцем. Его щеки можно было бы пустить на суп для целого региона, — настолько они были огромными и необъятными. Он ныл все время и без причины, поэтому Шань в такие моменты всегда отворачивал голову, чтобы не лицезреть это недовольное круглое лицо, скривившееся в очередном приступе припадков в стиле «драма квин». В такие моменты Мо снова сомневался в адекватности людей, распределяющих составы отрядов по дням. Это было как минимум странно: отправить человека размера XXL+ в центр города за парой консервных банок. И эта ноющая туша сейчас подводит всех под монастырь. — Иди нахуй, — толстяк оборачивается через плечо, на ходу поправляя рюкзак, — я здесь закончил. За спиной послышались шепоты других бойцов: может, он прав, может, здесь опасно, стоит уйти. Мию Дже Хой был вовсе не конфликтным парнем. Он обычно умел находить компромиссы, однако сегодня у него не было возможности пойти на компромисс. — Я сказал, стой, — вскинутый пистолет заставляет отшатнуться на пару шагов и остальных бойцов, которые начинают нервно переглядываться между собой, поэтому Хой добавляет, — Все хорошо, парни. Я знаю правила. «Правила» заключались в том, чтобы не было лишних смертей. Стрелять в своих в такое время было нельзя. вообще противопоказано, но если человек подставляет под удар весь отряд, данный запрет снимался. Для кого-то такое может показаться дикостью, но Шань знал: ведущий — главный человек на вылазке. В бункере есть своя дисциплина, согласно которой ведущему во время выхода в город перечить нельзя, поскольку неподчинение может служить риском для остальных. Один ослушается, — и либо за ним пойдут все, что само по себе неприемлемо, либо своим поступком он обречет многих на плачевный исход. Все же, толстяк в зарослях Звезд, — изначально не лучшая идея. — Ты сдурел? — Шу поднимает голос и пялится на ствол. — Это ты сдурел, — спокойно сообщает Дже Хой, — говори тише. Я сказал, ты никуда не пойдешь. Надо держаться группой, так безопаснее. — Ты пушку убери, э! Ведущий снимает пистолет с предохранителя, нервно перебирая пальцами возле курка. Рыжий думает: вдруг без глушителя. Если сейчас раздастся выстрел, все будет зря: весь путь. все перепалки, этот разговор и возвращение «старых знакомых» никого не спасет: желтушники налетят как саранча. Их просто разорвут на мясо. — Будь тише, придурок, — Мию держит пистолет, не опуская, и пялится на Шу, широко раскрыв глаза, словно пытается сказать: пожалуйста, неужели ты не видишь? Не будь говнюком и подчиняйся приказу. — Да ты волыну убери, тогда поговорим! — толстяк не сбавляет тон. Парни затихают, вставая в оборонительную позу и оглядываясь по сторонам: готовятся отразить атаку в случае чего. А у Рыжего трясутся руки. Трясутся гребаные руки. — Давай поговорим, — Дже Хой выставляет одну руку вперед, обозначая жест примирения, — не уходи никуда, подумай, если мы найдем еду, и ее будет много, нам еще долго не придется ходить в эти страшные места. — А если не найдем?! — кидает рюкзак на землю с характерным звуком. — Слишком громко. Не шуми, слишком громко. — Я сделал все, что требовалось! Туда очень опасно идти, мы не знаем, есть там жрачка или нет, а погибнуть можем когда угодно! — Ты нас сам всех погубишь, — шепот Мию становится немного жестче, — прекрати орать, бестолочь. Завали. — Сам завали! — орет Шу, — И опусти уже пушку, ты заебал! Рыжий не выдерживает, и цедит сквозь зубы, бегло озираясь на растения: — Нахуй тебя вообще взяли, истеришь как баба. Толстяк переключает внимание на Шаня и мгновенно меняется в лице. Рыжий знает, что толстяк из тех, кто предвзято к нему относится, поэтому он это очень зря. Не стоит дразнить неуравновешенного придурка с опилками в башке. — Я ТЕБЕ… Тихий выстрел окатывает пространство и парни, перешептывающиеся за спинами, напряженно затихают. Первая облегченная мысль: все же, с глушителем. Неподвижное тело лежит на земле как куча дерьма, кровь из виска окрашивает снег, смешиваясь с ним и превращаясь в бледно-розовый кисель. Дже Хой, скривившись, хмурится и отворачивается от трупа, медленно опуская пистолет. Ему не нравилось это. Понятно дело, никому не понравится. Он знает, что в западном отсеке этого толстяка ждет мать — пышная женщина с высоким пучком, которая любила печь лепешки в праздники, когда старшие разрешали использовать муку, и Мию ел эти лепешки, даже угощал ими своего младшего брата. А теперь единственный смысл ее существования канул в лету. Какая глупая смерть. Какой глупый сука, мир. Глупые люди с глупыми решениями. — Вперед, — отрешенно бросает, снова собравшись с мыслями, — скоро на запах сбегутся твари. В моих планах пожить еще недельку. Дальше отряд продвигается быстрее, — толстяк был серьезной помехой и замедлял целую группу. Иронично, что в условиях апокалипсиса жирным быть просто противопоказано. Не сожрут, так пристрелят, — ни от того не убежать, ни от другого. Они добираются до большого бетонного здания с несколькими входами и забегают через центральный. Как правило в супермаркетах не было желтушников, потому что когда началась эвакуация, все посетители немедленно покинули здание. Хотя, через главный вход они зашли именно потому, что была небольшая вероятность, что зараженные могли проникнуть сюда, и, как правило, они забивались по углам: кладовки, подсобки, шахты лифтов, подвалы. Поэтому сейчас бойцы идут на полусогнутых, смотря по сторонам и стараясь не наступать на мусор и обломки стен под ногами. Продуктовый отдел находится прямо за поворотом и им остается каких-то несколько метров до этого поворота, как они слышат птичий скрип где-то сверху. Мию Дже Хой прислушивается, перехватывает пушку и, дернув головой кверху, отдает беззвучный приказ: подняться. Проверить, что там. Отряд разворачивается и меняет курс. И сейчас уже даже Рыжий думает, что ведущий и правда спятил, потому что по законам жанра от желтушников стоит убегать, а не наоборот. Но, смутное ощущение доверия у Шаня было. Почему-то ему казалось, что Мию всегда знает, что делает. Он был настоящим лидером, не как Рыжий. Он применял физическую силу только в крайних случаях, как сегодня, а Шань применял ее без разбору и порой даже зря. Многие уважали его, многие боялись, некоторые просто знали, что он есть, и старались не пересекаться, но, вот пошел бы кто за ним в случае опасности, это еще большой вопрос. А ведь завтра ему вести целую группу. Бойцы, пригнувшись, поднимаются по неработающим эскалаторам на второй этаж. На эскалаторе длинный след, начиная от первой и до верхней ступени, — дорога из желтушной крови, которая успела уже давно застыть и присохнуть. Оказавшись наверху, отряд поворачивает в сторону не прекращающегося звука. Они идут дальше по кровавому следу, и вдруг Дже Хой останавливается, и за ним останавливаются все остальные. Рыжий сначала не понимает, что он видит: вроде труп, а рядом с ним что-то желтое лежит на полу, шевелится всем своим маленьким телом. Потом он осознает, что кажется, этот мир еще способен его удивить, потому что то, что он видит если не жутко, то, хотя-бы странно. Но, Рыжий склонялся к тому, что это все же и странно и жутко в равной степени. Годовалый ребенок, вполне себе живой и полноценный, дергается в бешеных конвульсиях, открыв желтушные глаза и источая распахнутым ртом противные птичьи скрежеты. Звездный сок окатил его всего целиком, цвет кожи проглядывался только на кончиках пальцев и сбоку, ближе к спине. Но, что более странно, рядом лежала мертвая женщина. И, если присмотреться, можно заметить, что она также не была здорова: желтушные подтеки располагались на всей поверхности рук и груди. Она умерла зараженной. Дже Хой приподнимает подол длинного платья и всем становится ясно, что это была смерть от потери крови: у желтушника не было обеих ног. — Это ребенок… — выдает один из парней. — Да ты что? — саркастично отвечает другой. — Ой отвянь, а. Че ты вечно доебываешься? — Заткнитесь оба. Дже Хой садится над малышом, больным и мелким. Улыбается краем рта, словно не замечает этих писков недобитой чайки, словно это просто ребенок, а не исчадие ада, способное погубить тысячи жизней. Рыжий оглядывает труп и пытается представить картину: девушка в синем платье бежит по улице, озираясь по сторонам, прижимает к себе маленькое тело. Ребенок кричит, привлекая внимание зараженных, притягивая шумом, и она выбирает место, где можно скрыться от монстров. По пути она задевает Звезду, которая заражает их с сыном, но продолжает путь. И дальше она каким-то образом лишается ног… Здесь у Шаня образуется провал в логической цепочке. И он начинает сначала. Значит, девушка бежит… Рыжий смотрит на тело еще раз, подходит ближе, проходя мимо Дже Хоя, садится рядом с девчонкой. Она лежит в такой позе, словно движение перед смертью давалось ей из последних сил. Он берет ее холодную руку: мозоли, слегка подкрашенные красным, как будто руки стерлись от сильного физического воздействия. И Шань понимает: все не так было. Она ползла. Где-то снаружи на нее напал желтушник, но она по какой-то причине выжила, и уберегла ребенка. Рыжий вспоминает след от крови на эскалаторе: значит, он лишил ее ног, и до сюда она добиралась ползком. Она не могла заразиться внутри, значит уже будучи инфицированной, она продолжала ползти наверх. И все вроде бы логично, но кое что заставило Шаня скривить лицо в усиленном умственном напряжении. Почему она продолжала тащить ребенка? Эта маленькая деталь означает очень многое. Значит, они действительно соображают. Значит, в том, что говорил Хэ и правда есть какой-то смысл. — Мо Гуань Шань, — Мию перестает рассматривать дитя и поднимает голову — Че? — хмуро бросает Шань, делая шаг назад. Он это непроизвольно, просто потому что когда в подобной обстановке в тишине называют твое имя, это не самое приятное чувство. — Ты бы спас этого малыша? — Командир, — один из парней выступает вперед, — ты же знаешь, что желтушников нельзя приносить в бункер. Даже мертвыми. Рыжий невольно напрягается. «Ты же знаешь, Шань, ты же сам знаешь, что нельзя, нельзя, НЕЛЬЗЯ». — Конечно знаю, — Хой встает, отряхивает штаны и выпрямляется, — но, в уставе речь идет о взрослых особях. Как часто ты встречаешь живого зараженного младенца, Чи? Глянь на него. Он не опасен. Мию был в чем-то прав. На самом деле, увидеть младенца за пределами бункера было практически невозможно. То есть, их находили, конечно, но обычно, они были мертвы, поскольку не умели ходить, а соответственно, — не могли питаться. О незараженных малышах речи вообще не шло: их сожрали в первую очередь. Порой и можно было наткнуться на маленький обглоданный череп, но Рыжий старался на это не смотреть. — Так что скажешь? — Почему я? — презрительно щурится, — Спроси кого-нибудь другого. Я не буду решать за всех. Мию замечает смену настроения Шаня и, немного пожав плечами, расслабленно кивает: — Из нас девятерых правила значат для тебя меньше всего. Шань пытается вспомнить эти «правила», которые были у него самого, когда дело касалось одного конченного человека. Он сам выдвинул их, сам, даже придерживался кучу лет. Значение запретов для него тоже субъективно, ведь свои-то правила он криво-косо соблюдал. Но, если дело касается дисциплины в бункере, Шаню стоило 300 раз подумать: нарушишь 1 раз, спровоцируешь проблемы на все последующие разы. — Да, — парень по имени Чи склоняет голову и присоединяется к Мию, — что решаешь, боец? Рыжий прикрывает глаза и представляет Небо. Оно прекрасное, чистое, голубое, без единого облака. За столько времени люди уже, наверное, забыли, как выглядит голубое небо. Он отворачивается к окну, источающему тусклый свет заходящего больного солнца. Он надеется, что однажды снова с ним встретится. — Я бы спас....
Рыжий распахивает глаза и судорожно хватает ртом воздух. Первые кошмары не донимали, потому что были чем-то естественным, просто плохими снами, которые бывают у всех, и когда он просыпался ему казалось, что сон это просто сон, но сейчас ему кажется, что это потенциальная реальность. Ему давно не снились кошмары - прекратились на целых две недели, и для Шаня, учитывая с какой частотой он видел их за последние 2 года, этот срок был действительно внушительным. Они не снились ему примерно с того момента, как Хэ Тянь встал и пошел, начал пиздеть, помогать в бункере, становиться кем-то, хотя бы немного похожим на человека. Ему в какой-то момент начало казаться, что мир, возможно, не кончен. Когда в бункере оживает атмосфера, возвращаются новые люди из прошлой жизни, может начать казаться, что шансы на самом деле есть. Сейчас он понимает: нет у них шансов. В комнате тихо. Фао сопит, крепко стиснув старую потасканную подушку. Шань встает с постели, стараясь не нарушить тишину и не разбудить Ти. Тот поворачивается на койке, создавая оглушительный скрип старой рухляди, на которой сотни бойцов будут терзать свои спины до конца дней своих. Он двигается дальше, прикидывая в голове, насколько примерно процентов он все-таки отбитый. Сейчас, по расчётам Рыжего, он отбит на все 90. Дверь со скрежетом раздвигается и Мо тысячу раз проклинает, что не смазал ее когда командующий проверял засовы. Он оборачивается через плечо, кидая взгляд на кожаный пояс с ножнами, из которых торчит ограненная рукоять. Пояс женский: на той покойнице было это, судя по всему, сначала она пыталась отбиваться от тварей. Наверное, поэтому только лишилась ног, умудрившись не лишиться жизни. Не сказать, что это спасло ее надолго, однако все же помогло. Он в один шаг доходит до тумб и хватает предмет. Путь до 148 бокса быстрый, практически молниеносный. Рыжий минует несколько коридоров за минуту, в полнейшей темноте и без фонаря. Влетает в бокс, громко раздвинув дверь. В камере темно, хоть глаз выколи, но даже сквозь кромешную темноту Рыжий замечает: спит, как младенец. Хэ не был похож на младенца, которого они вчера принесли в бункер. Тот был весь желтый, шумный, бешеный и в целом не очень симпатичный. Рыжий часто думал, что младенцы в принципе сами по себе не то чтобы совсем уж не симпатичны, но они напоминали ему большие сморщенные черносливы. По крайней мере, такими они были когда рождались. Потом их вытирали, клали на кушетку, и на черносливы они больше не походили, но воспоминания о первом облике остались с Шанем на всю жизнь. Он видел это однажды здесь, когда девушка из западного крыла объявила, что беременна. Он помнит, что она была на втором месяце когда их эвакуировали, ее ребенок родился здоровым и красивым, как она сама. Ему было жаль, что она не увидела свое дитя, так и не сумев открыть глаза после родов. В тот день он понял, что детям в этом мире не место, потому что если у тебя нет возможности видеть свою мать, ты будто отделяешься от остальных, становишься другим, особенным, в самом неприятном смысле. Ребенок, которого они спасли вчера, может умереть сегодня, но умрет он не от отсутствия маминой ласки, внимания, еще какой-нибудь бурды. Он умрет от голода. Хэ Тянь не похож на этого ребенка даже близко. Его лицо спокойно, как застывшая скульптура в музее. Рыжий смотрит и думает: его руки, наверное затекли, если не отмерли. Он пролежал связанный почти 10 часов, н считая времени, когда они с Рыжим мило беседовали после переезда. Шань не был экспертом в завязывании веревок, он вполне мог перетянуть туже чем нужно, но это всяко было лучше, чем оставить желтушника без страховки. Рыжий проходит внутрь, параллельно удивляясь, как такой громкий скрежет двери смог не разбудить человека, имеющего столь чуткий сон. Ему снились кошмары сколько Рыжий его помнил. Однажды он даже сам это видел, когда разрешил ему войти к себе после длительной поездки. Тот парень грохнулся на его постель, придавив всем весом, а когда Рыжему все же удалось выбраться, когда Рыжий решил отомстить по-своему, по-изощренному и идиотскому методу, он сделал «Это». Тогда Шань решил, что щипание его за яйца становится у Хэ дурной привычкой. Тяню же подобное ничем дурным не казалось. — Пришел развязать? Тихий хриплый голос полоснул по напряженному воздуху и Шань невольно напрягся, прикидывая в голове, сколько примерно времени Тянь ждал его здесь. Он проходит внутрь, задвигая дверь, и застывает над Хэ. Включать свет не стоило. За новичками, как правило, наблюдают по ночам, чтобы они не дали деру, или чтобы не ходили туда, куда не следует. В северный отсек, например. Поэтому Рыжему нужно было ориентироваться в темноте, стараться не запнуться об койку, не создавать шума. — Где твой фонарь? — буркает, рефлекторно смаргивая с глаз темноту. Светлее не становилось. — Первый ящик, — тускло и безэмоционально. Рыжий проходит дальше и спотыкается о ноги Хэ, который вытянул их вперед, разумеется, не просто так. Шань закатывает глаза и продолжает поиски. Рука нашаривает какой-то пакетик в пустом ящике и Мо, остановившись, начинает гадать. — Чай? Пластырь? Спиртовая…салфетка? На секунду Рыжему показалось, что он слышит сдавленные хрипы. Он кинулся к другой кровати, наткнувшись на нее задней стороной под коленями, но, сохранил равновесие, нелепо помахав руками. Если бы свет был включен, Хэ мог бы поржать над этим. Проходит еще секунда и Мо понимает: не хрипы, и, тем более, не скрипы. Он уже ржет, тихо по-тяневски, но ржет, наверняка опустив голову и красиво жмурясь, обнажая белоснежные клыки, от которых все девчонки в школе текли ручьями. — Прости, — немного виноватый шепот, переходящий в тихий и нежный, — другой ящик. Когда включены все органы чувств, человек ощущает себя в безопасности. Он видит объект, чувствует запах, осязает, понимает в общем, что представляет из себя вся эта ситуация. Сейчас Шань не видит. А еще он не чувствует и не осязает, потому что в боксах нет ни одного светлого проема, кроме тонкой-тонкой щели под задвижной дверью, созданной лишь для того, чтобы та не терлась об пол. Рыжий не торопится проверять второй ящик. Темно, стремно, очень странно. И голос Хэ становится всем, на чем он может концентрироваться. Он вспоминает тот вечер, когда они остались в последний раз. Тогда он тоже слышал голос, но не был ослеплен. Сейчас этот низкий шепот как будто подбирается ближе, и ближе, и… Легкое движение сбоку возвращает Рыжего в реальность и тот распахивает комод, почувствовав что-то твердое, резко хватает и на ощупь нажимает на выключатель. Толстая полоса света кидается на стену, потом — на желтоватые подтеки на руках. Дальше выше — к глазам, и Рыжий понимает, что тот все же не спал. Эти круги выдают в нем бессонницу, сильнейшую, даже хуже чем в школьные времена. Тянь недовольно щурится, хмурит аккуратные темные брови в легкой возмущенной гримасе. — Ты меня пытать пришел? — иронично. — Если бы. Шань, помявшись пару минут, потоптавшись на одном месте, все же опускается на койку рядом с Хэ. Светит вниз, на скрещенные ноги. Хрена с два он делал бы такое раньше, вообще вся ситуация напоминала какой-то абсурд с примесью легкого хоррора. Тянь привносил в общую картину в боксе странный оттенок кошмара, присущий ему что тогда, что сейчас. Разглядывает мелкие царапины на голени, мимолетно спрашивает: — Зачем тебе чай? — Какой чай? А… — тянет, немного усмехаясь, — этот чай… Рыжий снова открывает ящик и переводит фонарь в сторону обсуждаемого предмета. И, лучше бы он этого не делал. Тянь тихо ржет. Вся эта ситуация его, видимо, забавляет, хотя смешного мало. Это было бы не смешно даже без условий апокалипсиса. Но, он смеется, а значит, что-то забавное судя по всему, находит. Но Шаню не смешно ни капли. И апокалипсис тут совершенно ни при чем. — Зачем тебе презерватив? Он складывает в голове две составляющие: Хэ Тянь, контрацепция. Не хватает третьей, такой необходимой составляющей, но Рыжий почему-то не хочет додумывать. Он захлопывает ящик, не дожидаясь ответа. Решает, что сделает все быстро. Хэ только успевает открыть рот, как Рыжий неожиданно обхватывает фонарь губами, освобождая руки, прыгает на его кровать, достает тряпку из кармана и всовывает её Хэ между зубов. Забирается на Тяня, ощущая бедрами всю силу взбунтовавшегося тела, не совсем нормальное тепло, зашкаливший пульс. В секунду тянется к ножнам, выхватывает рукоять и замахивается острым лезвием, с силой сжав вторую руку на майке желтушника. У него завязаны руки, кляп во рту, и ничего кроме его нечеловеческой силы не мешает Рыжему сделать это. Вторая гребаная попытка, которая не увенчается успехом. Хэ бьется в припадке, запрокидывая голову назад, и становится видно крупные напряженные мышцы шеи, каждую вену, вздувающуюся от немой и безумной борьбы с собственным телом. И Рыжий понимает, до него доходит: это на самом деле его последний шанс. Либо погибнет вся экспедиция, либо только он один. И надо немедленно сделать то, зачем пришел: вонзить нож в шею, пока он слаб, пока обездвижен и так беспомощен. Рыжий продолжает неотрывно смотреть на шею, пока в голове мелькают воспоминания о снах. Ему не всегда снились кошмары. Раньше его сны были куда хуже. И эту шею он видел во снах в деталях, каждый раз просыпаясь ночью и поднимая одеяло, проверяя: все ли в порядке? В тех снах эта шея была слишком близко, потому что он кусал ее, оставлял на ней следы от зубов и красные подтеки, вылизывал по венам, вдыхал запах, делал все, о чем в реальности не позволил бы себе даже подумать. Сейчас эти мысли топят его с головой. - Блять, - Рыжий обмякает и опускает лезвие, заполошно выпуская воздух из легких. Не может. И не сможет. Хэ издает первый хрип и Рыжий, потерявшись в пространстве, упускает момент, когда сильное тело подкидывается в воздухе и с разворотом скидывает его на пол. Шань отлетает, схватившись за голову: в полете умудряется приложиться башкой об железный угол койки. «Клац-клац-клац-клац-клац-клац» Еще полминуты зубного стука, птичьего скрипения и все стихает. Шань поднимает фонарь с пола, нерешительно светит на койку, на которой Хэ лежит трупаком, откинув голову в сторону стены. Кляп валяется на полу, искусанный и рваный в клочья. Связанные за спиной руки придавлены тяжелым телом и Шань невольно морщится от мыслей, насколько сильно они онемеют после подобного. А еще от того, как он будет смотреть ему в глаза после такого. — Ты и в школе творил фигню, я понимаю, — легкий нервный смех, заставляющий пальцы на ногах холодеть, осторожно касается слуха, — но не думал, что эта дурь в тебе еще осталась. — А ты и правда кретин, да?! Что я по твоему должен был с тобой делать?! Взять за ручку и повести на свет? — Рыжий напрягает связки, говорит, почти на грани рыка, стараясь хоть как-то оправдать свою дикость, — Нам завтра вести на вылазку кучу людей, которые ждут от нас чего-то. Они ждут, что мы найдем то, что они сами не могли найти кучу времени. Как ты рисуешь себе этот походец? Ты представляешь опасность, угрозу, я не знаю, что можно от тебя ждать. Ты приходишь в себя спустя несколько дней, начинаешь вести себя как человек, делать вид что все окей, как будто в нашем мире - это, вроде как, норма. Ты видел когда-нибудь, чтобы желтушники стояли в строю? Чтобы они выбирались с бойцами на вылазки? Там, откуда ты взялся, хотя бы есть желтушники? Хэ резко поворачивает голову, подставляя чуть тусклые глаза под свет фонаря. Уже не жмурится, не отворачивается, как будто свет ему вообще не мешает. И этот взгляд Шань видел однажды, тогда, в переулке, когда увязался за ним, сказал «у тебя есть огромный секрет». Тянь тогда пообещал зашить его рот стальной проволокой. И Рыжему казалось, что он и правда на такое способен. — Есть. — давит, — Там, откуда я взялся. Он садится на кровать, откидывая голову назад, и показательно двигает плечами: развяжи. — Это правда уже невыносимо, — дружелюбно склоняет голову набок, — то, что я не подаю виду, не значит, что мне не больно. Рыжик, сними веревки. — Нет. Шань косится на шрам на шее, почти ощущая его на себе. Прочищает горло. Говорит: — Зачем ты сбежал? Эта мысль не дает мне покоя. Зачем было убегать, если можно было просто разбудить нас? — Я хотел есть, — отвечает просто, расслабленно растекшись на жесткой койке, — И я пошел за едой. Рыжий чувствует, как внутри что-то холодеет. — За какой? — и голос опускается на каждом слоге. Он облегченно разжимает комок нервов за грудиной, когда слышит: — Мясо. В столовой было мясо, сырое, — дружелюбно щурится, — не подумай, что я его украл, я верну. Когда отправлюсь на вылазку… — Никакой вылазки, Хэ. Если мы переживем то, что будет сегодня, то это будет твой последний поход отсюда. Дальше ты пойдешь своей дорогой. — Ты не разрешишь мне остаться? Шань поднимает голову к потолку, представляя небо. Он его и правда больше не видит. По крайней мере такое, каким оно должно быть. Красивое и чистое. — Нет, — выдыхает сквозь зубы, — ты опасен. — Ты только что чуть не зарезал человека. Ты не менее опасен, чем я. — Хэ ехидно улыбается, прикрыв один глаз, — А еще ты светишь прямо в роговицу. Однажды ты сказал, что если я ослепну… — Стоп. Не надо. Рыжий резко поднимается с кровати, глянув на табло над дверью: 5 часов утра. Уже скоро. Хэ напрягается. Видно, что начинает нервничать, хотя такое ему в принципе не свойственно. И все его шуточки, в конце концов, Рыжий уверен, доставляют ему не меньше боли, чем Рыжему. Мир трещит по швам, Хэ Тянь трещит вместе с ним. Но, сейчас в его глазах прослеживается легкий укол совести. — Мо Гуань Шань. — Пожалуйста, не надо, — жестко перебивает, а потом добавляет тихо, — пожалуйста. Это было давно. Шань надеется, что он сможет справиться с этим говном, потому что старается действовать по ситуации, но получается плохо. Как жить в одном бункере с человеком, которого хотел прикончить? Как смотреть ему в глаза? Он не представлял возможным ни первое, ни второе, поэтому когда мажорчик упоминал о прошлом, это приносило отвратительное тягучее жжение в затылке, словно ему напоминали каждый раз: теперь ты ничем от них не отличаешься. Теперь ты тоже тварь с лицом человека. Рыжего передергивает. Самокопания никогда не шли ему на пользу, ну а если все время слушать, что бормочет этот внутренний голос, недалеко и свихнуться. Просто иногда он говорит правду. — Нам нужно придумать что-то, чтобы тебя хотя-бы оставили в живых. Если тебя раскроют, никому от этого легче не станет. Тебе нельзя в город. Что будет, когда они поймут, что ты — не он? — Они не поймут. Рыжий поднимает на Хэ сухие глаза. — Ты не знаешь, как достать образец. На этом тебя и подловят. — Знаю. Конечно, думает Рыжий, он знает, когда нужно, что нужно. Он всегда выпутывался из всякого говна, выпутывал Рыжего, делал все для того, чтобы не попасть в это говно снова. Где-то внутри Шань сейчас был рад, что на сей раз дерьмо случилось не по его вине. — А еще я знаю, — Хэ невозмутимо продолжает, — что никому из нас нет дела до того, что «это» было давно. Тебе нет дела. Ты все помнишь, ты понимаешь, что не сможешь забыть. Обстоятельства вынуждают тебя становиться дебилом, но ты ведь не дебил, малыш Мо. — Не говори на эту тему, блять. Я все уже сказал. — Ты всегда такой, — Тянь садится поудобнее и натягивает лыбу паразита, — ты всегда говоришь, что мне не стоит лишний раз на чем-то зацикливаться, но сам циклишься на этом не меньше. Приходишь ко мне в блок в 4 часа ночи, размахиваешь ножом, но на самом деле и царапины оставить не можешь, потому что ты на самом деле не дебил. А еще ты носишь «это». — Тебя не ебет, что ты можешь подохнуть завтра?! — Рыжий надрывно гаркает. «Это» на шее с каждой минутой больше походило на удавку. — А тебя? Ждет, терпеливо приподняв брови. Рыжий знает, что не сможет сказать так, чтобы тот что-то свое не слышал. Говорит первое, что придет на ум: — Конечно, блять, меня ебет, я же припер тебя сюда, это моя ответственность. Ты можешь загрызть кого-нибудь, — невесело усмехается, — конечно помимо тех, кого ты жрал на улице. Много вообще людей ты сожрал, а? Рыжий выдыхает последний гнев и плюхается на койку, мотая головой. Он готовится сказать еще что-то, но слышит тишину, и понимает, что кажется, сказал лишнее. — Я не знаю. — Псина… — Гав. Хэ улыбается натянуто, поднимая свои блядские желтушные глаза. Рыжий знает, что наверняка это тяжко, он не хотел задеть за живое. Сейчас он жалеет, что его поганый рот не умеет затыкаться вовремя. Сегодня он натворил хуйни как никогда в своей жизни. — Если они думают, что ты Хэ Чэн… — старательно не смотрит в глаза, теребит край спальной майки, — тогда где Чэн? Хэ ерзает на кровати, напряженно всматриваясь в глаза Шаню, словно пытается сказать таким образом: ты не на 90 отбитый, на все 100. И Шань чувствует, что сказал лишнее второй раз. — Теперь ты хочешь поговорить? — мрачная ухмылка, — С момента, как я здесь появился, ты ни разу не поинтересовался, что я вообще забыл в Шанхае, —припечатывает тяжелым взглядом, не переставая наигранно улыбаться. Да, теперь он вспоминает. Именно так Хэ смотрел на него в тот день, когда ему было нужно, хер пойми зачем, чтобы Тянь сделал ему долбаный прокол в ухе, он хотел что-то там доказать, а может, как-то в своем стиле донести что-то. Сейчас Шань даже не понимает, зачем ему нужно было это делать, та просьба не стоила такого взгляда, от которого по сей день иногда пробегают мурашки: вот как сейчас. Улыбается, спрашивает, не хочет ли Рыжий поболтать, но ведь слышно, что недоволен. Рыжему даже кажется, что в этом тоне есть легкая обида. Словно у Хэ вообще есть право на какую-то обиду. Шань чувствует, как от злости горячеют щеки. — Давай-ка без этой хуйни. — Как скажешь, — доброжелательно кивает головой. И Рыжий понимает, что милая улыбочка ни на секунду его не обманула. — Ты знаешь в тот день, когда я стал таким, я видел Чэна в последний раз. Я знаю, что он мертв, но, остальные выжили. Они могут находиться сейчас где угодно, возможно, они засели где-то около самолета, возможно они ранены. Цю Гэ и парни были со мной. Поэтому мы должны пойти, столкнуться с тем, что будет, принять. Шань отмирает, игнорирует дикий писк в ушах, почти чувствуя, как у него в голове шумит кровь. Сейчас он, кажется, детально смог бы назвать, где именно он ощущает ее: текущую по венам, пульсирующую в шее, обволакивающую сердце. Такое жалкое сердце, бесполезную мышцу, которая сжимается и разжимается днями и ночами, без перерыва. И Рыжему иногда очень хочется устроить ему перерыв. Чтобы оно отдохнуло. Сейчас ему, наверное, хочется, чтобы этот перерыв стал вечным. Тянь говорит: — Ваши ученые думают неправильно. Я был в лаборатории, почву, которую вы исследуете, исследовать бесполезно. В ней нихрена нет, только следы растительной активности. Нужно достать образец жидкости, потому что сам цветок не представляет никакой опасности, в отличие от того, что находится внутри, — Хэ замолкает на минуту, словно решая, стоит ли продолжать. В конце концов, видимо, решает, что стоит, — Они, кстати, все чувствуют. Нам в Пекине тоже говорили, что у желтушников нет чувства боли, мертвые нервные окончания. Но, это брехня. Просто предположение ученых, которое все сочли за правду. Я тебе говорю, так скажем, из первых уст. Он тяжело замолкает, устало опустив плечи. Видимо, руки затекли настолько, что не было сил даже нормально сидеть. Рыжий встает с пола, хочет подойти и развязать, но передумывает в последний момент и плюхается на койку. Тянь вскидывает голову на этот звук и легко дергает вправо, стряхивая челку. Возвращается в норму, — так думает Рыжий. На самом деле он знает, что Хэ теперь никогда не будет прежним. Как и он сам. — Что молчишь? Жалеешь? — Нет… — Тогда, боишься? Шань закрывает лицо ладонями, опираясь на выставленные колени. Теперь он понимает, что именно забыл в этой камере. Он не собирался убивать Хэ, не собирался развязывать его. Все это время он чувствовал, что должен знать больше, чувствовал надежду, что возможно есть какой-то маленький процент того, что ему показалось и состояние Хэ не так страшно, как кажется. Но, на практике оказалось именно так, как он видел: зараженный, питается плотью, находится в сознании. Лекарства нет. Медленно мотает головой. Мысли путаются, как наушники, свиваясь клубками, отказываясь выдавать эту чушь за истину. — Так не должно быть, — жмурится до белых пятен перед глазами, — Это все какая-то ошибка. Так не должно быть. — Не плачь. Рыжий ощущает мокрый след на щеке и понимает, что за последние две с половиной недели, похоже, стал той еще тряпкой. Словно закалял характер целых 4 года, чтобы одному мудаку достаточно было просто появиться в его жизни вновь и сделать его прежним. Не Мо Гуань Шанем, не Рыжим. — Малыш Мо. — Я не плачу. Кретин. И я тебя не боюсь. — Да. Я знаю, — отмахивается, делает вид, что верит и в то и в другое, — прости. — Прекрати все время извиняться, — отрывает ладони от лица, вымученно глядя в глаза, — ты ни в чем не виноват. Это я, — с силой сжимает горло, стараясь сдержать рвущийся душевный вопль, — прости. Ты не заслужил такого, я просто не знаю, что мне делать, я не знаю, как поступить. Я понятия не имею даже, что будет сегодня днем, когда нас отправят собирать эти сраные образцы, которые этот лысый хуй умудрился собрать на своей вылазке. — С чего ты взял, что доктор Ли был лысым? — Я ебу что ли? Он звучит как лысый. Ком в горле нарастает и Шань думает, что никогда еще не чувствовал себя такой мразью, какой чувствует сейчас. Это Хэ Тянь. Это просто Хэ, мать его, Тянь, который сидит на соседней кушетке, задрав голову, пропускает через себя все дерьмо, которое Рыжий на него вывалил, продолжает извиняться только потому что думает о чужих чувствах, так незаслуженно много о них думает. Хоть и делает вид, что это неправда. И Шаню хочется спросить: как так вышло, что у него тусклые глаза и желтушные подтеки на руках, как так вышло, что он жил на улице и жрал сырое мясо, вместо того, чтобы быть с братом и друзьями в Пекине, чтобы просто жить. Но, он не спрашивает, потому что интуиция подсказывает, что на эту тему сейчас лучше не говорить. — Мы имеем то, что имеем, — Хэ равнодушно пожимает плечом, косо улыбаясь своей «школьной» улыбкой, которая так не вязалась с этим паршивым местом, — сейчас это никак не исправить. Остается только надеяться, что я особенный, раз смог вернуться в более или менее адекватное состояние. Хотя, надежды это все такая хуйня. Шань вскидывает глаза на слово «хуйня», пытаясь вспомнить, когда мажорчик употреблял в лексиконе что-то подобное. Тянь поспешно добавляет: — Это ты так повторял все время в школе. Отвечал так каждый раз, когда я говорил, что надеюсь, что ты стал лучше ко мне относиться. Рыжий утыкается себе под ноги, перехватывает фонарь получше, мнет его в руках до того, пока он не станет мокрым от нервов, напряжения и в целом прочей херни. Встает, наконец собрав в голове два слова. — Повернись спиной. Тянь сначала не понимает, хмурится, прикидывая варианты. А затем как-то грустно ухмыляется. Он поворачивается, встав на колени, садится лицом к стене. Рыжий подходит осторожно, стараясь не приближаться слишком близко по возможности. Чтобы не мучать. — Плохая идея, - Тянь констатирует. — Плохая идея была спасать тебя, — тихо говорит Рыжий в надежде, что Хэ не услышит. — А я о чем. Но, он слышит. И Рыжий в который раз ощущает, насколько он все-таки уебок. Его руки — шершавые от жизни на улице, от постоянных физических воздействий, все в маленьких царапинах. Шань снимает веревки, придерживая фонарь в зубах. Следы от них неглубокие, но видные. Все же Рыжий был чересчур плох в этом. Когда с веревками станет покончено, он уйдет. Закроет камеру уйдет к себе в блок и соберет вещи, и пока все спят, свалит подальше. Если он не может увести Хэ отсюда, если не может убить, потому что родился тряпкой, то хотя бы не будет смотреть. Он ведь знает, чем все это закончится. Он уже насмотрелся. — Ты планируешь свалить? — Нет — Не ври, — Тянь поворачивается обратно и видит, как Шань вцепился в дверь, — Я же говорю. — Как ты думаешь, что будет с людьми, если отправить их с тобой наверх? Дай угадаю, ты не думал. Но вот я думаю об этом с тех пор, как тебя увидел. Я тупо тянул время, — отпускает дверь, легко долбанув по ней, — ты прав, я не изменился. Тот же придурок в новой оболочке. — Да и оболочка та же. — Смешно тебе? — Нисколько, Шань. Рыжий обессиленно опускает голову. Он слишком устал. Все нервные клетки трещат по швам, пара из них кажется, уже двинула кони, но остальные держатся. И Шань решил, что никуда он не уйдет, потому что нельзя вот так вот запросто взять и бросить человека, который никогда, даже в самых отстойных ситуациях, за все время, никогда его не бросал. Рыжий возвращается назад, включает тусклую лампу, долбанув по рычагу. В боксе загорается белый свет, освещая неподвижное тело, кушетку, на которой сидит Хэ, скрестив ноги и, на всякий случай, руки. Прожигает тусклым взглядом. Этим своим «я все знаю» взглядом, своим «что бы ты не сказал, я окажусь прав». Он и правда не смеется. Кажется, после сегодняшнего, никто из них не сможет смеяться по настоящему. Это место напрочь отбивает чувство юмора. Даже у таких людей, как Хэ. — Ты сказал, что наши ученые ничего не знают. Ваши, выходит, знают? — Нет, — осторожно берет подушку, прижимая к себе, стискивает до побеления пальцев, когда Шань делает шаг вперед, словно напоминая: осторожно, — Они не знают. Но, у них есть оборудование, которого нет у вас, образцы. Может они что-нибудь выяснили, пока меня не было. Я давно с ними не связывался. Рыжий кидает взгляд на подушку, которая, кажется, начинает трещать по швам. Отступает к двери, готовясь в любой момент дать деру из бокса. Задней мыслью мелькает, что зря он его все-таки развязал. — Я стараюсь, — усмехается, концентрируясь на своем занятии, — правда стараюсь. Но и ты не глупи, ладно? «Ладно?» Рыжий никогда бы не подумал, что той же самой интонацией, которой его просили быть рядом, ближе и чаще, его однажды попросят отдалиться.…
Еще один сейф с патронами громко падает на землю и Рыжий матерится сквозь зубы. Ебал он эту строй-подготовку во все возможные и невозможные щели. Краем глаза Шань замечает, как парень по соседству косится на Се Лянченя. Тот обсуждает с одним из генералов сегодняшний день, предстоящее «открытие», тычет в карту. Они вместе ищут координаты упавшего самолета. Где-то недалеко Хэ разбирает коробки с медикаментами, передает их врачам, сортирует для вылазки. У него на лице маска, или две. Рыжий точно не знает, потому что не он ее завязывал, но он точно знает, что это один из единственных способов хотя-бы как-то облегчить ему страдания. — Этот придурок нас всех в могилу сведет. Справа над ухом появляется голос, и Рыжий перестает рассматривать Хэ, поворачиваясь на звук. Парень с темными волосами сидит в паре метров и перебирает пистолеты. Он вскидывает голову и, глянув в недоуменное лицо Шаня, легким кивком обращает внимание на то, что творится в конце зала. Мию Дже Хой был хорошим парнем. У него были свои закидоны время от времени и Шань их понимал, потому что люди, которые не были свободны с самого начала, ищут свободу через бунт. И чаще всего находят. Хэ Тянь был одним из таких «золотых мальчиков». На самом деле Рыжему так казалось только поначалу. Со временем он осознал, что «золотая клетка» и вправду подходящее название для его неебически огромной студии. Хэ Тянь не был свободен. Он имел иллюзию свободы, но в нее верили все вокруг, только не он сам. Со временем Шань прохавал это, когда увидел их с братом разговор. И, на самом деле, на разговор это было мало похоже. Старший брат хотел установить связь, которую порушил давным давно. А Хэ Тянь, поскольку он Хэ Тянь, шел на подобные вещи с очень большим трудом. Иногда Рыжего тошнит от того, насколько хорошо он его знает. Но и понимание этого факта в у же секунду успокаивало рвущуюся на части душу. Если это по прежнему тот человек, тот хороший, из прошлого, тогда Рыжий наконец начнет дышать. Тогда, может быть не сразу, но потом, он снова сможет сказать, что верит ему. Мию Дже Хой был сыном одного из верхушки. Он регулярно посещал восточное крыло, иногда присутствовал на советах. Главные старались к нему не придираться, потому что кровное родство не делает человека более обязанным, но его отцу так не казалось. И прямо сейчас он отчитывал сына как маленького провинившегося котенка, нассавшего в тапки, ну или, к примеру, исцарапавшего пол. А котенок, как полагается бунтующему сыну, закатывал глаза и хмурил брови, старательно уплывал взглядом в сторону складов, оружейных, мастерских, — чего угодно, лишь бы не в глаза. И Рыжий в сотый раз подумал: какая знакомая картина. — Я ему говорил, что он дебил, — продолжал незнакомец, — Но, вот ведь осел, не послушал. Шань раздраженно поворачивает голову к парню. Последние 5 минут ему казалось, что тот давно ушел, однако суровая немного загорелая морда по прежнему была на месте. — Ты вообще, кто? Незнакомец усмехается и, тряхнув челкой, приподнимает бровь. Теперь Рыжий его узнает. Он был с ними вчера на вылазке, но раньше Шань никогда его не видел. У него были темные волосы, выкрашенные в красный. Корни отросли, но лишь наполовину, а значит, красился он совсем недавно. Этот пацан явно знал, где достать редкие штуки вроде краски для волос или этого брендового непоношенного свитера. В целом этот парень достаточно выделялся на общем фоне. — Гражданин Шанхая, — уклончиво отвечает. — Ты не похож на китайца. — Да, наверное это из-за того, что я кореец, — задумчиво чешет бровь, но, когда Шань хмурится сильнее, он перестает играть и закатывает глаза, — Чу Син Че. Мое имя. А тебя я знаю. Шань озадаченно озирается по сторонам. В зале только те, кто должен сейчас отправиться до вертолета. Имя Чу Син Че он не видел ни в одном из списков. — Мию тот еще кретин, верно? — легко толкает Шаня в плечо. Тот непроизвольно дергается, словно стряхивая прикосновение. — Не знаю, — бросает, а сам ищет взглядом Тяня. Того нигде нет. И в груди начинается легкий мандраж. Стоило отвлечься на треп с одним идиотом… Рыжий ищет Хэ, и натыкается глазами на обсуждаемого «придурка» и его предка. Они разговаривают. В этот раз Мию пришел сюда сам, не по вызову, и это было удивлением для его отца. Просто так бывает, когда нужно сказать нечто важное, и ты приходишь без предупреждения, без задания, просто заваливаешься в отсек к своему папаше и начинаешь что-то объяснять. Отец Дже Хоя сперва хмурит брови, затем округляет глаза, пока Мию не перестает тихо щебетать, жестикулировать, показывать куда-то туда, в сторону северного. И тогда вдруг отец хватает его за куртку. — Ну почему я всегда прав, — устало говорит Чу Син Че непонятно для кого и, скинув в кейс последний пистолет, поднимается и уходит, — не советую присутствовать, — последнее было адресовано Шаню. Рыжий слышит не все. Он начинает слушать только тогда, когда голос Мию Кхена становится более громким, срывается на крик. Тогда слова доносятся и до него. — Ты глупый пацан! Как ты посмел решать такое без меня?! Кем ты себя возомнил?! — Возможно, это единственный шанс, который может представиться за ближайшие пять лет! Что я должен был делать? — Подумать башкой! Если бы ты был нормальным сыном, а не половой тряпкой, ты бы знал, что нет хуже капитана, подвергающего своих людей смертельной опасности! Теперь на эти крики, кажется, обращает внимание еще кто. Работенка в восточном понемногу замедляется, разговоры затихают. На звуки появляется Хэ, выходит из какого-то блока вместе с врачом, и Рыжий, кажется, немного успокаивается. — Он ребенок! Что он может?! — Мию злобно поправляет ворот куртки, в которую отцепляя отцовскую руку, — У вас есть прогресс, есть возможность изучить эту дрянь! Почему вы бездействуете?! Тебе недостаточно смертей?! Она бы спасла того младенца, если бы была жива, — повышает голос, практически доходя до истеричного рыка, — но она не жива! А знаешь почему?! — поднимает руки с силой дернув ими в воздухе, — Потому что ты сидел, прямо как сейчас, сложа руки, и нихрена не делал! Потому что тебе нужны были доказательства, чтобы удостовериться в том, что оно опасно, что оно не пройдет просто так! А ты мне что сказал? Потерпи, сынок, ты мне сказал! Помогло твое вшивое терпение?! Звонкий грохот оглушает уши. Дже Хой падает на сейфы с запчастями, рассыпая детали по полу. Приземляется спиной, и Шань думает: наверняка это больно. И еще думает, что никогда прежде его отец не поднимал на него руку. — Не смей поднимать эту тему. Мию усмехается себе под нос, смотрит исподлобья сквозь упавшую челку. Некоторые военные подбегают ему помочь, но он отбрасывает руки. Ядовито скалится и поднимается сам. Выпрямляется, подходит к отцу. Он говорит дальше: — Я смею, потому что это правда, — опускает голос, смотря в лицо напротив опустевшими глазами, — Ты можешь и дальше делать вид, что твой мир не разрушен. Но, когда исчезнет это место, ты не сможешь притворяться. Он разворачивается и уходит, бросив косые взгляды на появившихся в коридоре главных. Мию Кхен среди них, в центре. Они стоят как кегли, все в одинаковой форме, с одинаковыми минами. Дже Хой в последний раз открывает рот, перед тем как покинуть коридор: — Если есть шанс, используй его. Иначе спасать будет некого. В зале затихают голоса. Немногочисленные бойцы заканчивают свои дела и, скинув последние ружья, встают в строй. Рыжий с Тянем оказываются рядом, бок о бок, и Шань вспоминает свой сон. Но, в этот раз все иначе. Он просто рядом, словно можно взять и представить, что он больше не заражен, что он будет вот так вот рядом стоять еще очень долго. Что они не идут на верную смерть. — Простите нас за эту сцену, — дружелюбно заключает Се Лянчень, — Мы долго трудились над тем, чтобы выяснить, как устроена эта зараза. И сегодня тот самый знаменательный день, когда вы поможете мне и моей команде ученых собрать необходимую нам информацию. Господин Хэ, выйдите сюда, прошу. Рыжий всем телом чувствует, как «Господин Хэ» делает тяжелый вздох, напрягается, но все же делает шаг вперед. Затем еще один, и еще. Поравнявшись с Лянченем, разворачивается к отряду. Рыжий не сводит глаз с тусклых серых радужек. — Сегодня мы ступим на порог новой жизни. Сегодня все изменится, господа.…
Рыжий дышит сквозь зубы, растирая холодные руки. Он не знает, сколько пролежал в снегу, но, судя по всему, достаточно долго. Он очнулся в разбитой перевернутой машине, скрюченный кое-как. Весь салон был в снегу, еще белом, не желтом. По прежнему белом. Дверь из машины со скрежетом открывается. Это проблематично, выползать из перевернутой тачки, и он не спешит с этим. Сперва оглядывается. Рыжий морщится от резкой боли в пояснице. Он не знает, сколько он так пролежал, но раз тело успело так сильно окаменеть, должно быть, довольно долго. Он не помнит ничего. Только крики, выстрелы и звуки рвущейся… Рыжий закрывает глаза, пытаясь справиться с истерикой. Рвущаяся ткань… нет, может, это были бумаги с записями… Он помнит, что что-то рвалось на части, разлеталось в клочья, и оставалось ошметками на белоснежном снегу. Должно быть, бумага, верно. Или, ткань. Рыжий обхватывает колени, плюхнувшись обратно, на насиженное место в разбитой тачке. Неправда. Они не бросили его здесь, они ушли недалеко, наверняка решили, что будет лучше, если раненый боец переждет в укрытии. Но, проблема в том, что Рыжий не был ранен. И сейчас он думает, что лучше бы уж был, потому что тогда вся ситуация стала бы более логичной, объяснимой, приемлемой для того, как он рисовал это себе в голове. Жизнь становится невыносимой, когда кошмары становятся ее составляющей. Но, даже сейчас он ищет этот «рассадник» кошмаров, прикидывает, где он может быть, почему его нет сейчас. На самом деле, он догадывается, почему. И от этого рвется сердце. Рыжий вылезает из машины, опираясь на дверь, вернее на то, что от нее осталось. С громким скрежетом отшатывается, доламывая несчастную автомобильную конструкцию. — Нет. — тихо, на выдохе. Черная макушка склонилась над телом, опустившись в брюшную полость. Рыжий не видел его лица, но знал: оно в крови. Все, без свободного места, потому что желтушники жрут, как звери, не думая ни об аккуратности, ни о гуманности. За всю жизнь он насмотрелся таких зрелищ, но это было отвратительнее всего. Мерзко, пугающе и жутко, доводило до безумия. Потому что парень еще жив. — По...мо...ги... — он шепчет тихо, но Рыжий слышит. Хочет помочь, должен, но тело будто наливается свинцом. Он просто впервивается сумасшедшими глазами в пожираемое тело. Парень смотрит прямо на него. Рыжий не знает его имени, он знает только, что это один из новоприбывших: тех, кто раньше жил в отсеке безопасности, но в этом году вступил в ряды бойцов. Это не первая его вылазка, но последняя. С такими ранами не встают. С таким и говорят с трудом. Желтушник реагирует на голос и, мотнув башкой, перегрызает жертве глотку, закончив страдания. И Рыжий вспоминает тот день, когда впервые встретил его спустя столько времени. Солнце примерно так же садилось над городом, дома отбрасывали угрожающие тени. Желтый мир умирал, засыпая лишь на одну ночь, но обещал воскреснуть наутро. Рыжий опускается на колени, стараясь не издать ни звука. Он держит руки у рта, потому что еще чуть чуть, и он закричит - надрывно и болезненно, до срыва связок. ПРЕКРАТИ ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ Я тебя умоляю На повторе, как в самом страшном сне: прекрати, что ты делаешь, я умоляю тебя, прекрати... Зубы зараженного впиваются в чужое лицо и одним укусом срывают кожу с челюсти. Писк в башке Рыжего заглушает речитатив. Прекрати, я умоляю тебя, что ты делаешь, прекрати умоляю чтотыделаешьненадопожалуйстахватитябольшенемогунаэтосмотреть - Хва... Рыжий понимает, что последнее он говорит вслух, только когда желтушник ведет головой назад. Прислушивается, но, не находя ничего интересного, продолжает вытягивать сухожилия из мертвого обессиленного тела. Шань тихо заползает в машину, шаря рукой в поисках дробовика, пистолета. Чего угодно. Он надеется, что ему не придется это делать. Надеется, что пиздеж про осознанность зараженных - правда. Рыжий нашаривает что-то твердое в машине и изо всех сил надеется, что это оружие. Но, вместо этого достает дурацкую перекладину от детского кресла. Он надеется, что в ближайшее время найдет здесь еще что-то. Он искренне надеется, что по прежнему спит. Он надеется. Хотя, надежды это все такая хуйня.